Текст книги "Сергеев и городок"

– Ах ты господи! – сокрушалась, всхлипывая тетя Нюся. – Так и не дождался, сердешный, переезда…

А Иона рассудительно возразил:

– Не скажи… Он-то как раз уже переехал…

Спустя не более полугода весь Мадрид стали переселять. Щорс с телегой делал одну ходку за другой, и скоро трущоба опустела в ожидании дальнейшей участи. А участь ее была, можно сказать, отрадная… Описав длинную и долгую кривую, будто объезжая какое-то препятствие, история воротилась на знакомую дорожку. В монастырь вернулись монахи; началась потихоньку реставрация. Насельники, засучив рукава, вместе с наемными рабочими трудились, восстанавливая обитель, жгли на заднем дворе рухлядь, оставшуюся от съехавших нечестивцев.

Теперь уже с балкона новой пятиэтажки Санька в бинокль рассматривал монастырь, и окна их бывшей квартиры, и знакомую тропинку, ведущую на холм. Вот по тропинке пробежал кто-то серой тенью… Санька засобирался:

– Мам, я скоро!

Нинка вздохнула:

– Смотри, осторожнее… – и добавила: – Кулек в холодильнике не забудь…

В Надвратной церкви царила разруха, но это была разруха перед созиданием. Чтобы вернуть помещению вид храма, следовало сначала лишить его жилого вида. Двое рабочих перекусывали, сидя на остатках чьего-то дивана; пол кругом усеян был битым кирпичом и всяким хламом. Вдруг среди этого мусора появилась худая серая кошка. Осторожно лавируя между обломками, она подошла к рабочим и, посмотрев на них с боязливой надеждой, хрипло мяукнула. Один из рабочих нахмурился:

– Опять ты здесь! А вот я тебя кирпичом…

Кошка отскочила.

В это время мальчишеский голос позвал:

– Манефа!

Кошка встрепенулась и побежала на зов.

– Эй! – рабочие увидели Саньку. – А ты что здесь делаешь? А ну марш…

– Дяденька, я только кошку покормлю, – взмолился мальчик.

Рабочие удивились:

– Твоя, что ли, кошка?

Санька высыпал Манефе объедки и объяснил:

– Это Манефа… Мы тут жили…

– М-да… – рабочий изучающе посмотрел на Манефу. – А что же вы ее с собой не забрали?

Санька выпрямился:

– А вы разве не знаете, дяденька? Кошки к одному дому привержены – вот беда.

Тяжелый день

Зной в здешних краях сущее наказание: в жаркие дни мы даем столько сока, что хоть туши нас без масла. Если кому из нас проглотить фитиль, то отличная выйдет свечка – так много сала запасают наши северные утробы. Продлись жара подольше, мы бы распаялись, как чайники: отвалились бы наши руки-ноги.

Но Степанова его ноги держали крепко. Мерно бухали по тротуару кирзачи сорок седьмого размера, разве чуть медленнее, чем с утра. Все-таки жаркий выдался на стройке денек… Жаркий во всех смыслах: сегодня им выдали аванс, а в ближний гастроном как раз завезли кур. В результате не обошлось без скандала. Каждая бригада отрядила по человеку – купить на всех, потому что к вечеру кур уже бы не осталось. Но куры, естественно, оказались разных достоинств – они же не кирпичи, чтоб быть одинаковыми. Поэтому в коллективе не нашлось равнодушных, когда их стали делить. Голые измученные тельца бесконечно перекладывали словно в пасьянсе, надписывая им спины чернилами. Куры к тому времени уже покорились судьбе, чего не скажешь о людях: две штукатурщицы средних лет не удержались-таки от драки. Битва началась в вагончике-бытовке, а когда он стал тесен, противницы вывалились наружу. Они хлестали друг дружку теми самыми курами, которые, по счастью, были уже мертвы и ничего не чувствовали. Рабочие бросились разнимать отчаянных штукатурщиц, но сами чуть не передрались. Пришлось уже Степанову дать несколько затрещин, чтобы всех остудить и вернуть спор в словесное русло. Вся эта суета вместе с жарой утомили Федора, и потому после работы он пошагал прямиком в сторону дома, не слушая шуршания аванса в просторном кармане своих штанов. Его курица с синей надписью на спине «Степанов» совершала последний полет в авоське, утешаясь, возможно, тем, что не уйдет из мира безымянной.

Жил Федор в одном из кварталов шлакоблочных заводских двухэтажек. Они уцелели у нас – городища забытых пятилеток, пышно обвалованные разросшимися ивами и сиреневыми кустами. Эта зелень, а также цветы и грядки в палисадниках, обнесенных симпатичными кладбищенскими оградками, искупали убогость построек. Все заборы, столбы и сарайки были там пизанского происхождения: не стояли прямо, а кивали и кланялись на разные стороны. Местные туземцы тоже нередко кивали и кланялись, особенно возвращаясь после дня трудов; так когда-то израненные воины, сгибаясь, брели домой, чтобы умереть на родном пороге. Каждый из этих увечных имел собственный неповторимый ход к своему вигваму. Один двигался диагональными точными перебежками от столба к столбу; другой пер напролом, кося крапиву нечувствительными членами; третий, делая шаг в минуту, застывал, уточняя свои координаты, и оглашал окрестности продолжительным ревом, словно пароход в тумане.

Но Степанов был прям и трезв. Его аванс без пересадок прибыл домой в брючном экспрессе. Федору, богатырю и колоссу шлакоблочного царства, пришлось нагнуться только при входе в подъезд. Дом, казалось, дал осадку, приняв его на нижнюю палубу, и весть о степановском прибытии гулко разнеслась по всем восьми квартирам. Жил Федор внизу; кухонное окно, которое он немедленно распахнул, выходило во двор. Жена еще не вернулась с фабрики, но Степанов не стал ее дожидаться, а отправив курицу в зиловский «морг», вынул оттуда же кастрюлю со щами. Когда еще Маша придет и сготовит ужин, а Федору требовалось заморить червячка. Он поставил кастрюлю на подоконник и, пробив в застывшем жире прорубь, начал, стоя, с наслаждением хлебать холодные щи.

За окном, у которого полдничал Степанов, под кривым дубочком врыты были во дворе стол и две лавочки. Это сооружение предназначалось в основном для игры в домино или лото, но в тот ранневечерний час трое мужиков резались на нем в карты. Слышно было, что играли в «секу», известную еще в народе как «трынка». Чернявый жиган в наколках по прозвищу Харжа на пару с каким-то своим приятелем «крутили на бабки» степановского соседа Витюху. Витюха был пьян, это означало, что сегодня он тоже получил аванс, и Федор с усмешкой подумал, что нынче Витюхиной бабе аванса не видать. Неожиданно игроки заспорили: как ни «хорош» был Витюха, но заметил, что его надувают. Разоблаченный Харжа не пытался долго оправдываться, а перегнулся через стол и умелым коротким ударом двинул Витюху по зубам. Бедняга как сидел, так и опрокинулся навзничь, задрав над лавочкой плетеные сандалеты. Дело принимало скверный оборот, и Степанов, вздохнув, отставил кастрюлю. «Что за день такой…» – подумал он со вздохом. Федор утер губы кухонным полотенцем и пошел во двор.

Харжа с приятелем шарили по карманам отключившегося Витюхи.

– Эй! – крикнул им Федор.

Жиганий напарник быстро оценил обстановку.

– Харжа, ноги! – проговорил он и пошел прочь. Но жигану стало западло удирать. Он сверкнул черными глазами и ощерился.

– Канай, бычара! – захрипел он нарочито, чтобы голос показался страшней. – Канай отсюда – ты ничего не видел!

Степанов был в тапочках.

– Пы-поди-ка… – поманил он Харжу.

Харжа встал и двинулся к Федору.

– Биться хочешь?! – зарычал он угрожающе. – Сейчас ты у меня на «перо» сядешь…

Жиган умел сам себя довести до бешенства: у него даже пенка на губах показалась. Он вытащил из кармана выкидной нож, но… нежданно блатная игрушка подвела: лезвие не вышло. Федор ударил, и чернявая башка прыгнула как мячик, чудом не оторвавшись от Харжиного тела. Степанов разжал кулак и пошевелил пальцами. Харжа валялся у его ног без признаков сознания. Федор взял его за брючный ремень и, вынеся на улицу, бросил в кустах. Вернувшись во двор, он поднял Витюху, отряхнул и рассовал ему по карманам выпавшие деньги.

Отведя Витюху домой, Степанов вернулся к себе, убрал щи в холодильник и достал с шифоньера баян. Всегда, когда он бывал не в духе, Федор музицировал; Маша об этом знала и не мешала ему, а только просила закрываться в спальне. К тому же ее выручала профессиональная глухота: работала она ткачихой.

В этот день Маша тоже урвала курицу. Войдя в прихожую, она обессиленно плюхнулась на стул и сразу сбросила босоножки:

– Ну и жарища! – Она помяла руками свои ступни. – Представляешь, у нашей Спириной сегодня был обморок!

Федор отложил баян и мрачно усмехнулся:

– Здесь у двоих ты-тоже… обморок был.

– Что? – не расслышала жена.

– Ничего… Я кы-курицу отхватил.

– И я! – Маша счастливо рассмеялась.

Маша радовалась, что отдыхают ее наболевшие за день подагрические шишечки, что муж дома и что у них теперь целых две курицы. Она умела радоваться по самым незначительным поводам – с такими людьми легко живется, если они не слишком болтливы. За Машей водился этот грешок, к тому же говорила она, как все ткачихи, слишком громко. Но сегодня, увидев Федора с баяном, она оставила на потом все фабричные новости и отправилась пока что на кухню совещаться с курицей об ужине.

Любовь Степанова к музыке, увы, была безответной. Однажды он прочитал объявление, что городок формирует «сборную» по художественной самодеятельности для выступления на районном смотре. Как ни отговаривал его Сергеев, упрямец в назначенное время явился в клуб на пробы. Там сперва отгремел наш ВИА «Кварц», а потом началось заслушивание солистов. Дошла очередь и до Степанова. Он сыграл какое-то вступление со многими очевидно незваными нотами, потом наклонился к микрофону и мощно проревел:

– И где мне взять ты-такую пе-е-есню?!

Реакция в клубе была оглушительной в смысле всеобщего продолжительного хохота. К счастью, наша многотиражка это выступление не комментировала; она обрушилась почему-то на «Кварц», съязвив, что «его игра потрясла стены зала, но не сердца слушателей».

Неудачу они с Сергеевым заливали спиртом. Федор сокрушенно чесал в затылке, сопел и наконец нашел объяснение провалу:

– Эх, не ту я пы-песню приготовил…

– Брось, – возразил Сергеев, – ту, не ту – какая разница? Ты одним пальцем три кнопки нажимаешь… Тебе, Федь, с такими ручищами только в барабан стучать.

Федор обиделся:

– Сы-сам ты барабан… А ежели душа просит?

– Ну… ежели душа… – Сергеев отступился. – Ладно, шут с ней, с музыкой. Ты лучше «соври» что-нибудь.

Сергеев знал, как сменить тему: подобно большинству заик, Степанов любил в подходящей компании побалагурить. Просить его рассказать про какой-нибудь «случай» из жизни обычно дважды не приходилось. Так и на этот раз: Федор задумался, постепенно проясняясь лицом. Машинально при этом он открывал банки с Машиными припасами, отковыривая железные крышки одними пальцами (вот где они были хороши!). Наконец он улыбнулся:

– Хошь, расскажу, как я кы-кофе пить научился?

– Валяй.

– Вот ты га-воришь, я плохо на баяне играю. Зато сам ны-научился – я ведь са-моучка, до всего сам дохожу… Погоди, давай сперва вы-вмажем…

Федор влил в себя полстакана «невоженого» спирта и слегка прослезился.

– Так вот, – продолжил он, проморгавшись. – Родом я, ты знаешь, де-ревенский. Пы-подушкино, такая деревня была… Как паспорт получил, в гы-город подался, в училище. Жили в общаге с па-цаном одним. Стипуху мы получили пы-первую… Он говорит: «Давай пропьем». А я ему: «Па-годи. Водку мы да-и так сто раз пили. Давай лучше кы-кофе купим, как га-род-ские. Ты его пробовал?» – сы-прашиваю. Он: «Нет». И я ны-нет. Купили пачку, а как его жи-жрать-то? «Давай сварим». – «Ды-давай». Сварили в ка-стрюле, а вода чичерная и воняет. Мы эту воду сы-слили и опять вскипятили. Опять черная. Несколько ры-разов пришлось кипятить. Потом лы-ложками тую гущу съели… Гы-гадость! С тех пор кы-кофе не люблю.

Сергеев слушал с удовольствием.

– Ну признайся, что соврал, – улыбнулся он.

– Вот те кы-крест!

– Там же на пачке инструкция написана, как пить.

– Да? – удивился Степанов. – А мне ни к чему: я привык сы-сам до всего…

Врал он или нет, но этих баек про самого себя имелось у Федора в запасе множество, и в каждой он выходил примерным болваном. «А что, – усмехался он, – меня ребята с детства пы-пеньком прозвали». Впрочем, жил «пенек» не хуже других и в реальной жизни впросак попадал редко, если не брал в руки баян.

Однако русскому человеку ни от чего нельзя зарекаться. Если уж ляжет ему особая карта, то никакой природный ум не помешает ему свалять дурака. Степанову чернявым валетом выпал Харжа, или «черт безрогий», как нарекла его в сердцах Маша.

В тот вечер солнце уже почти закатилось, когда семейство собралось ужинать. Сын, Петька, смыл уличную пыль, причесался и стал похож на человека – чего не сделаешь, чтобы пустили за стол. Федор отложил баян и потянул носом воздух… Есть минуты, когда все высшие звуки и голоса должны умолкнуть, иначе они звучали бы кощунственно. Пусть один лишь призыв куриной плоти торжествующе разносится по квартире. «Мужчины, руки мыть!» – вот где настоящая музыка! В угаре кухонного капища заключается великий союз между женщиной и курицей, и прекрасная птица со славой предает себя в жертву человеку… Все в сборе. Утвержден на столе графин с мандаринными корками на дне – строгий церемониймейстер. Раззолоченные картошины перешептываются на сковороде, широкой, как дворцовая площадь. Вокруг толпится мелюзга: опята, огурчики, капуста с клюквой. И вот звучит фанфарный скрежет отверзаемой духовки: царица ужина приветствует собрание высоко поднятыми ногами. Нет слов описать ее изобильные формы… Кто признал бы в ней сейчас сутулое создание, что когда-то равнодушно торговало собой в гастрономе?

Итак, они сели за стол. Уже роздано было мирное оружие; уже графин, кланяясь, поделился с двумя лафитниками; уже взрезанное куриное чрево испустило благовонный пар… Как вдруг за окном раздался хриплый голос:

– Эй, Пенек! Выходи, бычара, – побазарим!

Маша и Петька вздрогнули. В страхе они посмотрели на окно, потом на Федора. Его большое лицо сделалось чужим, недомашним:

– Пы-поганец! Знать, не у-нялся… – и голос был чужой, грозный.

Федор встал.

– Федя, чего им от тебя надо?.. Не ходи! – В Машином вскрике прозвучало столько тревоги, что Петька, скривившись, заплакал:

– Папка, не ходи!

Но Харжа опять захрипел из темноты:

– Пень, ссышь, что ли? Выходи!

Теперь ничто бы не остановило Степанова.

– Сидите ды-дома, я скоро, – велел он Маше с Петькой и – страшный – пошел во двор.

Но жиган караулил его, спрятавшись за подъездной дверью, и, когда Федор выходил, ударил его по голове топором. Косо сверкнуло лезвие, и Степанов больше услышал, чем почувствовал, как лопнул его череп. Сознание его померкло, но он не упал: огромное тело, покачнувшись, осталось на ногах. В изумлении и ужасе Харжа, вместо того чтобы добить великана, бросил топор и побежал прочь. Несколько мгновений спустя сознание к Федору вернулось; он почувствовал кровь, стекавшую по лицу. Кровь залила уже один глаз, но вторым он увидел убегавшего Харжу и попытался пойти за ним. Он сделал шаг, но земля чуть не ушла из-под его ног. Федор постарался сосредоточиться и собрать свою волю. Наконец у него получилось: широко расставляя ноги, он-таки двинулся вслед за жиганом.

Жил Харжа недалеко, за несколько дворов. Найдя в темном подъезде хлипкую дверь, Степанов не стал стучать, а, надавив плечом, сломал ее и ввалился внутрь. Первое, что он увидел, – себя, отраженного в мутном зеркале в прихожей. Лицо его было залито кровью, а в голове, там, где залысина, зияла большая пузырящаяся трещина. Он шагнул ближе – в трещине виднелась розоватая мякоть. «Мозги», – подумал Федор. Он попробовал сжать трещину рукой, но у него не получилось. Тем временем из затхлых недр жиганьего гнездилища показалась на шум растрепанная Харжина сожительница Любка. Она вытаращилась в испуге.

– Это че?.. Это че?.. – заверещала она. – Где Харжа?

– Вот что мне твой Хы-харжа сделал… Па-смот-ри… – Федор показал ей свою голову.

Любка, отшатнувшись, заголосила:

– Сволочь!.. Его теперь посодют из-за тебя!.. И дверь сломал – кто чинить будет?!

Слушая ее, Степанов начал потихоньку оседать. А Любка все вопила, переходя в плач:

– Ведь у меня детей трое – кто кормить будет?! А-а-а-а-а…

Тут Федор потерял сознание – уже надолго.

Весть о том, что Харжа зарубил Степанова топором, быстро разнеслась по городку. Слухи скоро облетают наш городок, но часто бывают полны взаимоисключающих подробностей. Одни говорили, что Федор убит; другие – что он лежит в больнице. Кто-то врал, что он превратился в полного идиота и инвалида; кто-то – что обещал найти Харжу хоть под землей и обратно в землю закопать… Кому верить?

Душа Степанова действительно изошла из его широкой груди и долго блуждала. Где она путешествовала – неизвестно, но в итоге вернулась обратно, туда, где ей жилось лучше всего. Душа вернулась, Федор вздохнул и открыл глаза. Ему предстояло многое вспомнить, но в общем и целом его уже можно было забирать из реанимации. Оказавшись в общей палате, он затребовал баян, но ему не разрешили – сказали: «Выздоровеешь – иди в лес и там играй».

Сергеев пришел как-то его навестить. Еще не войдя в палату, он услышал хохот.

– А, зы-здорово! – обрадовался Федор. – А я им тут рассказываю, как кы-кофе пил… помнишь?

Сергеев улыбнулся:

– Ну вот, а мне говорили, ты дураком стал.

– Почему сы-стал? Я сы-здетства ды-дурак…

А спустя полгода Степанов с Харжой встретились в суде. Жиган сидел за загородкой и играл желваками. Судья вызвал Федора на свидетельское место и спросил:

– Потерпевший, что вы можете рассказать о происшествии?

Степанов помялся:

– Да что сказать… Оба вы-виноваты.

– То есть? – не понял судья.

Федор почесал шрам и потупился:

– Ты-товарищ судья, вы его это… па-жалейте… Трое детей – кто кы-кормить будет?

Облом

То взвывая, то сбрасывая обороты, нарезая фарами морозную мглу, КУНГ[4]4
  КУНГ – кузов универсальных нормальных габаритов.


[Закрыть] армейского образца качался и кланялся российским полям. Машина шла курсом на коровники. В холодном коробе кузова, цепляясь руками за что попало, перекатывались, словно два мороженых пельменя, Сергеев с Афанасьевым. К выхлопному чаду, стоявшему в фургоне, стали уже примешиваться запахи силоса и навоза: акробатическое путешествие подходило к концу.

Наконец, тряхнув пассажиров в последний раз, КУНГ остановился у ворот кормоцеха. «Объект» таинственно и тускло светился изнутри; в атмосферу сквозь прорехи сооружения выбивались на разные стороны нечаянные струйки пара.

Из кабины машины на грязный снег бодро соскочил Петухов, заводской уполномоченный по сельскому хозяйству. Он с усилием открыл замерзшую дверь фургона и поманил на улицу своих пленников:

– Давай, вылазь… Околели, небось? Сейчас согреетесь…

Он ввел их под сумрачные своды и, став на краю огромной черной лужи, мерцавшей посреди цеха, принялся выкликать какого-то Лешу.

– Сейчас выйдет, – пообещал Петухов своим спутникам. И точно: вонючий туман, заполнявший помещение, сгустился, и на противоположный берег лужи ступил мужчина в кирзовых сапогах и ватнике. Это был начальник кормоцеха Алексей Иванович. Петухов громко доложил ему о прибытии пополнения и подтолкнул новобранцев к водяному урезу. Леша ничего не ответил. Он выслушал уполномоченного, стоя на своем берегу неестественно прямо, и вдруг, будто памятник, низвергнутый с пьедестала, плашмя рухнул в черную жижу. Густая волна пересекла цех и плеснула гнилью Сергееву на ботинки.

– Ух ты… – Петухов едва успел отскочить.

Секунду он изучающе глядел на плавающего начальника и продолжил, обращаясь к своим протеже:

– В общем, сами тут разбирайтесь, мне еще на ферму надо… Леша вам объяснит, как и что, – он кивнул в сторону лужи.

Уполномоченный черкнул что-то в красной папочке и был таков. А Сергеев с Афанасьевым принялись изучать свой участок ответственности на кормовом фронте. Кормоцех представлял собой сквозное помещение с воротами, куда трактор с телегой мог въехать и выехать не разворачиваясь. Транспортер подавал в телегу парящую кормовую массу, приготовлявшуюся в двух котлах, которые также служили местом для спанья двум Андрюшкам – механику и трактористу. Городским же присланным спать не полагалось, они обязаны были нести нелегкую вахту у дробилки – бешеного зубастого барабана, крошившего для котлов мороженую солому. Сергееву с Афанасьевым полагалось кормить дробилку ее жоревом и успевать выуживать из соломы посторонние предметы – в основном гайки и шплинты почивших в полях комбайнов. Иногда все же гайка попадала на барабан, и он, теряя очередной зуб, но с большим азартом лупил по ней изо всех своих пятнадцати тысяч оборотов. Опасная лапта эта привела к тому, что в пристройке, где стояла дробилка, не было уже ни одного целого окошка, а крыша во многих местах зияла пробоинами. Измельченная солома по рецептуре должна была в котлах соединяться с добавками: солью, витаминами, комбикормом… но увы – встречала там одну лишь соленую воду. Увеличить соломе пищевую ценность не удавалось потому, что все нужное было заблаговременно украдено коренными жителями центральной усадьбы. Запаренную в кипятке солому грузили на тракторную телегу, взвешивали и везли на ближайшую ферму. Там бригадирша, морщась, подписывала Андрюшке накладную, но… несъедобный груз, по обоюдному согласию, ехал снова на весы. Дорогой часть воды из дырявой телеги вытекала, и вес получался меньше; тракторист ехал на следующую ферму… Когда масса в телеге начинала замерзать, ее вываливали в овраг.

Почему коровы в совхозе «Смычка», даже умирая, не хотели жрать пареную солому – отдельный вопрос. Откуда такая завышенная самооценка, если в Европе, по сообщениям ТАСС, коровы ели переработанные старые газеты и притом умудрялись давать много жирного молока? Вообще, коровы доставляли много головной боли советской власти: плохо было у коров и с удоями, и с привесом. А без молока и говядины – известное дело – не то что социализма не построишь, просто ноги протянешь. Проблемой занимались лучшие ученые страны и, скажем прямо, безо всякого успеха. Простая, казалось бы, логика: чем больше у нас поголовье скота, тем больше молока и мяса… Ан нет! Поголовье росло, а прилавки в магазинах все пустели… Постепенно аграрии поняли: что толку в поголовье, если головы эти устроены вместо крутобоких тел на шатких подгибающихся подобиях штативов. Если животное плохо кормить или совсем не кормить, то хрен оно тебе даст молока или говядины. Одно было непонятно: почему вдруг в нашей необъятной стране, где так много «в ней полей», не стало хватать травы для прокорма поголовья? Даже заработавшие по всей стране кормоцехи не спасали положения… И тогда… ученых осенило: да ведь виноваты они сами – подлые коровы: растеряли генофонд, выродились и умеют теперь только переводить народные корма в говно! Обсудили и решили: другой причины быть не может. Тогда все вздохнули с облегчением – стало ясно, что делать: старое, бесполезное поголовье надо пустить под нож, на костную муку для нового, мясного и удойного. Или, что проще, привить нашей выродившейся скотинке утраченные качества путем разумного скрещивания. С кем скрещивать, вопрос не стоял: на скудных европейских лугах паслись те самые коровы, которые добирали к рациону старыми газетами и давали столько молока, что фермерам приходилось сливать его в реки. Мы же в ту пору чуть ли не в реки сливали нефть – обмен напрашивался сам собой: мы им – наше черное золото, они нам – хороших производителей; пусть поработают с нашими буренками – молока-то у нас мало, а газет завались. Однако вопрос встал в другом: кому, в какие хозяйства этих нефтебыков выделять? Но с этой задачей – выделять и распределять – советская власть справляться умела. С учетом каких заслуг и тонких обстоятельств – неизвестно, в наказание за грехи или наоборот, но, между прочими, и наш совхоз получил разнарядку на быка.

* * *

Это известие, насчет импортного производителя, намного опередило его самого – «Смычка» загудела. Однако если для простого народа это был лишь повод к усиленным пересудам, то для начальства все обстояло куда хуже. Предстояло решить кучу проблем: как развесить флаги и транспаранты, как встретить руководство и иностранную делегацию (думали почему-то, что с быком приедут ихние колхозники по обмену опытом). А как встречать самого быка – где разместить, кого им крыть… Кого крыть валютным быком, был существенный вопрос – его обсуждали на трех совещаниях. Сначала телок рассматривали в паре с доярками, потом поврозь, но, как ни рядили, ничего не выходило: телки в большинстве плохо держались на ногах, многие доярки тоже, и все не имели представительского вида; о том же, чтобы доярка смогла как следует произнести приветственную речь, и мечтать не приходилось. И тогда кому-то в голову пришла гениальная идея: телку взять из личного подворья зоотехника Василь Васильича, а дояркой пусть выступит его жена Аида Егоровна (по прозвищу Иуда), работавшая совхозным бухгалтером. Телка звалась Красавой и полностью соответствовала своему имени: рослая, тучная, со звездой во лбу, норовистая, как кобыла. Она едва ли нуждалась в улучшении своей породы, зато очень годилась для представительства. Аида Егоровна была ей под стать – кто-то пошутил, что ее бы надо крыть первой, но потом, подумав, сам себе возразил: для нее, дескать, и так в правлении быков хватает…

Между тем, несмотря на переполох, «Смычка» продолжала жить обычной жизнью. Каждое утро тряский КУНГ подвозил Сергеева с товарищем к воротам кормоцеха. Немного оттаяв в его влажном тепле, заводчане расталкивали Андрюшек, дрыхнувших на котлах, и отыскивали Алексея Иваныча, чтобы тот нажал пусковую кнопку. После долгих понуканий крестьяне с ворчанием запускали котлы и дробилку, а сами откупоривали очередную «бомбу» бормотухи и садились играть в карты. Стол, на котором они играли, выпивали и закусывали и на который по временам роняли свои буйны головы, покрыт был слоем вещества, похожего на асфальт. Сергеев, ковыряя ножиком, находил в «асфальте» рыбные кости, бутылочные пробки и разную другую дрянь, спрессованную временем и локтями совхозных тружеников… Постепенно весь коровий бухенвальд оживал: оглушительно треща, проезжали трактора – в сторону неблизкого магазина; сновали женщины с деловитыми лицами и с папочками под мышкой: бригадирши, учетчицы, весовщицы… Вообще все местные жители, за редким исключением, состояли при должности, а на черных работах и там, где нечего было украсть, Сергееву все больше попадались знакомые физиономии горожан – как и он, невольников, присланных сюда тоже по разнарядке, но, в отличие от быка, не на племя. Дневная жизнь сельчан протекала в сплетнях, мелких сварах и обычных заботах: воровстве, пьянстве, заполнении липовых накладных и проставлении условных значков в учетные журналы. Заводские, под присмотром уполномоченного Петухова, давали какие-то нормы, орудуя вилами и лопатами, но они радовались уже тому, что эта их совхозная повинность имеет свой срок. А вот кому каторга присуждена была бессрочная, так это тому самому несчастному поголовью – бедным коровкам, с голодухи не имевшим порой сил облизать рожденных ими телят, рожденных непонятно зачем…

Тем временем на встречу с совхозными горемыками ехало совсем другое животное – ухоженное, упитанное, знающее себе цену. Правда, бык не знал, куда его везут, – он думал, что на очередную выставку, потому что на бойню ему, как производителю, не полагалось. Он неспешно жевал качественный комбикорм (никаких газет!), аккуратно испражнялся и вспоминал родную Фламандию. Здешние дороги его раздражали: трейлер подпрыгивал, заставляя пассажира перебирать ногами; бык недовольно крутил головой и мычал… Звали его Кариф фон Циринаппель, по национальности он был бельгиец.

А «Смычка» готовилась, и готовилась с размахом… Хотя, узнав, что иностранных делегаций не будет, все вздохнули с облегчением, все равно для собственного употребления развешаны были флаги и кумачовые лозунги; убрали только оркестр да плакат, призывавший к ядерному разоружению… Начальство приехало на трех «Волгах» и, коротая время, выпивало в правлении, в кабинете директора, поглядывая во двор на топтавшийся на морозе местный народец. Главным был Отрощенко, инструктор обкома по сельскому хозяйству; деятели районного звена глядели ему в рот. Директор «Смычки» Пал Палыч Тришкин и допущенный парторг Зюзин нарезали начальству колбаску… Наконец вдалеке показалась машина: мощный иностранный тягач, разметая белую пыль, влек по заснеженной дороге расписную фуру с драгоценным грузом. Бархатно рыча, «вольво» круто развернулся на площади перед правлением.

– Пошли, – нехотя приказал Отрощенко.

Дожевывая, начальство гурьбой подалось на площадь.

Вся центральная усадьба, стар и млад, собралась поглазеть на чудо. Подойти к машине боялись: кто знает, что выкинет чужеземная зверюга. Вперед вышли опытные скотники, плечистые братья Бобковы, с толстыми веревками на изготовку… Но тут из кабины тягача спрыгнул шофер в оранжевой курточке; приветственно помахав сельчанам рукой, он дернул какой-то рычажок, и задняя стенка трейлера, откинувшись, мягко опустилась на землю. Шофер взбежал по ней как по трапу и через минуту вышел из фуры с производителем, ведя его на поводке, будто болонку. Зрители онемели; даже Отрощенко изумленно поднял брови.

– А где же… бык? – пробормотал Тришкин.

Рогатый бельгиец не доставал двуногому до плеча!

Отрощенко нахмурился.

– Это что за еб твою мать? – строго спросил он у своего помощника.

– Все правильно, Георгий Кузьмич, – молочная порода… – извиняющимся тоном пояснил очкастый помощник.

– А… молочная… – Отрощенко успокоился.

В толпе между тем начались ропот и смешки:

– Ну и ну! У меня козел больше ентого быка…

– А мы ему Красаву приготовили… Он же ей до шахны не достанет!

Народ веселился все больше – надо было брать ситуацию под контроль.

– Тихо вы!.. Разговорчики! – крикнул Пал Палыч. – Пора бы знать: порода молочная, ему рост ни к чему… У него вся сила в этом… в другом совсем.

– Да… – смеясь, согласились в толпе, – только что яйца у него великие!

– Ну, то-то…

Далее полагалась речь. Краснощекая псевдодоярка Аида, вручив шустрому бельгийскому шоферу хлеб-соль, подошла к начальству. Осенив Отрощенко густо накрашенными ресницами, она повернулась к народу. Инструктор, выпятив нижнюю губу, уставился на ее тугие икры в ладных сапогах: несмотря на мороз, Аида была в капроне.

– Давай, Иуда, ври скорей про спасибо партии, а то замерзли! – крикнул кто-то в толпе.

– Кто это там?.. – Парторг Зюзин тревожно вытянул шею. – А, пьяные… – И покосился на начальство.

Речь Аида сказала хорошо: звонко, привставая на цыпочки и оттопыривая напоказ свой и без того высокий зад.

На этом, собственно, торжественная часть закончилась. «Вольво», посигналив на прощание и изящно буксанув, укатил, теряя по дороге пацанов, цеплявшихся за его хвост. Начальство подалось в столовую на банкет, прихватив с собой Аиду Егоровну. Мужу ее, Вась Васичу, доверили доставить продрогшего производителя в приготовленное стойло. Завистливо проводив глазами удаляющуюся задницу супруги, он вздохнул и обернулся к быку.