Текст книги "Энтропия в замкнутом пространстве. Книга чужих судеб, прочитанная фланёром"

Энтропия в замкнутом пространстве
Книга чужих судеб, прочитанная фланёром
Олег Владимирович Зинченко

Большинство словарей растолковывают значение слова фланёр,

как определение про праздношатающегося гуляку

и искателя приключений.

Меж тем Большой толковый социологический словарь

относит фланёра к поэзии Бодлера

и трактует как странника, наблюдателя, обозревателя

или даже странника-наблюдателя городских форм…

Ну а энтропия даже физиками не до конца объяснена.

© Олег Владимирович Зинченко, 2016

ISBN 978-5-4483-5400-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Открывающиеся двери электрички прошипели о прибытии на конечную станцию – областной центр на серой поверхности нечерноземья. Это был 1987 год, последний год ещё СССР. Правда, уже был изгнан из политбюро Борис Ельцин, а лишённый страны Иосиф Бродский получил Нобелевскую премию и это даже не особо замалчивали, да и вообще перестали глушить вражеские голоса, начались телемосты между США и СССР, из которых мы узнали, что секса у нас нет, немец Матиас Руст приземлился на своём самолёте на Красной площади, завершалась антиалкогольная кампания, которая ничего не принесла, кроме очередей, убытков казне и подорожания алкоголя… Это был последний год, когда всё ещё можно было остановить, но ещё не было тех, кто мог это сделать…

Осип, крепкий юноша двадцати трёх лет от роду, вышел на платформу и сразу же столкнулся с нереальным, в условиях борьбы с пьянством, объектом – пивным ларьком на фоне здания вокзала времён Николаевской железной дороги. Но пить пиво не стал, ему предстояла беседа с начальником «почтового ящика» – режимного предприятия, куда, собственно, Осип, уже считавшийся опытным специалистом, и приехал. Он, как и вся страна, вдруг решил поменять свою жизнь, и начал со смены работы. Но до собеседования времени было что блох на собачьем хвосте – навалом, поэтому эту массу Осип решил размазать по пространству города, начав с пешей прогулки.

Привокзальная площадь ничем особо не удивила, а вот трамваи, снующие с двумя, а то и с тремя вагонами – радовали. Осип решил отнести это к плюсам города, а их вместе с пивом было уже два, и стоя на пересечение двух широких улиц, выбрал ту, что вела на север. Никаких ассоциаций, просто потому, что на север.

Как оказалось – не зря. Именно эта улица вела в центр города. А ещё через несколько кварталов Осип уткнулся в нестабильную толпу короткоюбочных, напряжённо и радостно чирикающих девушек. Прелестницы и не очень стояли у здания, из вывески на котором следовало, что это филфак местного университета. Осип так же отнёс это к плюсам. Итого, их стало три.

Осип, не спеша фланируя к ближайшему полюсу вдоль проспекта, уже дважды покупал мороженое, а в одном кафетерии при магазине, приложился к стаканчику молочного коктейля, убеждённый, что вкус еды тоже многое говорит о населённом пункте. Коктейль оказался недурён, что тоже можно было бы отнести к плюсам, но Осип не спешил. Ведь он узнал что это город ещё богат швеями и ткачихами, поэтому был в раздумьях, не отнести ли к плюсам женский вопрос, точнее, отсутствие здесь такового, или плюс поставленный у филфака уже достаточная оценка.

С этими мыслями Осип вышел к серому зданию в стиле советского минимализма, с запутанной пропорцией стен. Ну вышел, и шут-то с ним, если бы не жара на улице и, как следствие, открытое окно на первом этаже. В него-то и заглянул Осип. А там, на столе лежал человек. Точнее, то, что от него осталось, так как это был человек разрезанный вдоль грудины до паха, с вывернутыми наружу внутренностями. Впрочем, может не всё было так драматично, а детали дорисовало вскипевшее воображение Осипа, но на минуту он застыл возле фонарного столба, не понимая, что делать. И лишь табличка на заборе вернула его в реальность – это был медицинский институт.

Матюгнув себя за вечное желание заглядывать в окна, Осип двинулся вперёд и как-то незаметно оказался у текущей в бетонном русле реки, берега которой связывали два моста. На одном из них отбивали только им ведомую шифровку трамвайчики, перекатываясь на своих квадратных, судя по стуку, колёсах, с одного берега на другой. К этому мосту и направился Осип. А вокруг гуляли девушки и мамаши с маленькими детьми. И Осип уже стал забывать случайное видение трупа на анатомическом столе, тем более, что поднявшись на мост, ему открылся вид, который обязан бы был запечатлеть Клод Моне, ну или, в крайнем случае, Исаак Левитан – упирающаяся в горизонт река, монастырь, белые паруса и огромное голубое небо с крошками курчавеющих облачков.

И когда Осип собрался насладиться идиллией, на балкон здания, что стояло близ основания моста, вышел мужчина с внешностью ну никак не ниже генерала, не смотря на майку-алкоголичку под цивильным пиджаком. Генерал достал сигарету и закурил. Это заставило Осипа последовать его примеру и выудить сигарету из пачки в заднем кармане джинсов. Когда оставалось лишь чиркнуть на зажигалке колёсиком, Осип обнаружил мужчину уже лежащим на тротуаре. Его голова лопнула сродни спелому арбузу. Буро-серая масса выплеснулась из головы на проезжую часть, забрызгав пробегающую мимо собачонку, отчего ты взвизгнула и скрылась где-то на набережной. Один глаз у предполагаемого генерала выскочил из глазницы и с удивлением застыл на затылке, чем самоубийца стал напоминать камбалу.

Оглушённый увиденным Осип стоял как монумент, без единого движения, без эмоций и, возможно, даже без дыхания, пока за его спиной не раздался женский визг, сродни скрипу металла о стекло. Женщина, держа в руках авоську с тремя бутылками кефира, орала так, словно это она спрыгнула с балкона, а не этот несчастный. Вопль кефироносицы подействовал на Осипа подобно нашатырю на боксёра, ему захотелось срочно действовать. Видно этим же позывом был влеком пробегающий мимо мужчина, непрестанно повторяющий, что ему срочно надо найти телефон-автомат. Хотя, к чему здесь срочность, человек-то уже явно мёртв и даже время похорон никак не зависит от скорости звонка в милицию. С этой мыслью Осип, решив никуда более не спешить, крутанул колёсико на зажигалке и, пытающимся погаснуть на ветру огоньком, прикурил сигарету. В этот-то момент он понял, что знает про пробежавшего мимо мужчину всё. Его зовут

Николай

Николай Бессонов покидал город лишь единожды, когда его призвали в армию. Зато метко – служил три года на Тихоокеанском флоте. Ходил в дальние походы, повидал загранку с корабля в бинокль, в связи с чем считал, что страсть к путешествиям утолил на всю жизнь.

Затем Коля здесь же в городе поступил в институт, окончив который устроился в строительный НИИ. Тут же познакомился с будущей женой, бывшей до тридцати лет черноволосой кареглазой красавицей, а после этого срока и рождения с интервалом в два года мальчика и девочки, ворчливой толстушкой.

Ворчала жена на всё: на низкую зарплату – Николай не рвался за большим; на дачный полуразвалившийся сарай – участок достался бесплатно, по профсоюзной линии; на старую мебель, подаренную на свадьбу ещё родителями супруги; на цены в магазине; на купленную курицу; на погоду; на здоровье… И даже то, что квартира у них была по тем временам ого-го – трёшка, по случаю обменяли родительские квадратные метры – тоже не радовала.

Николай всё это сносил стоически, изредка взрываясь, как грязевой вулкан, но навоняв и раскидав грязь, быстро затихал. Когда Николаю исполнилось 43, сын женился и уехал на Крайний Север, строить свою жизнь. Через два года в молодожёны записалась и дочь. Вместе с мужем-врачом она отправилась в соседнюю область. И если у сына всё складывалось хорошо – квартира, машина, две дочки, должность, заработок, то дочь вернулась через пять лет с сынишкой на руках и обосновалась вместе с родителями. Таким образом на Николая ворчали уже двое – жена и дочь.

В тот день Николай сбежал из своего исследовательского института пораньше – всё равно никто не хватится – и перебежав через мост планировал забежать в рюмочную, шлёпнуть граммов 150 беленькой, не более, и отправиться домой, поваляться спокойно на диване, пока жена с дочкой на работе, а внук в садике. Но спрыгнувший с балкона мужик не только себя погубил, но и подмял под свою тушу все планы Николая.

Поняв, что произошло, Коля, борясь с отдышкой, бросился к рюмочной, возле которой был телефон-автомат. С этого момента время стало вязким и потянулось медленно. Вначале дежурная скорой долго расспрашивала Николая про пострадавшего, затем дежурный милиции учинил нудные телефонные расспросы. А уж когда приехала и милиция и скорая помощь, стало ясно, что Николай – единственный свидетель. Вопящая тётка с кефиром исчезла, парень стоявший на мосту, тоже пропал. Вот и отдувался Николай за всех – показания, протоколы, опросы… Оказалось, что самоубийца человек был непростой, поэтому начальства налетело, что воробьёв на дармовые семечки.

Николая отпустили только к девяти вечера. Уставший и злой он вполз в свою квартиру. С порога стало ясно, что супруга зачислила его во враги народа, дочь с ней солидарна, ну а внук, к счастью, слишком мелок, чтобы разделять зоны ответственности.

Жена, сотрясая своё безразмерное тело, начала унижать Николая заранее заготовленными и, для пущей убедительности, в уме проговорёнными словесными плевками, изрядно приправленными такими же жирными, как и супруга, эпитетами. Николай грустно смотрел на мечущееся перед ним пористое раскрасневшееся лицо, мелькающие сосископодобные пальцы и иронично взлохмаченные волосы.

И тут вдруг Николая такая злость взяла, что даже в глазах потускнело. Он молча, как обычно и жил, взял со стола кухонный нож и всадил жене в горло. Вопреки ожиданию, кровь не хлынула струей, а вышла наружу розовой пеной с хрипами. И не страшно ему стало, и не мерзко, а такая вдруг умиротворённость наступила, что Николаю даже спать захотелось. Он уже не обращал внимания на визги дочери, плачь внука, шум соседей, суету милиции, медиков, экспертов… Николай смутно вспоминал следствие, суд, пересылку…

На зоне Коля долго не пробыл, через два года заболел туберкулёзом и быстро так умер. Единственное, что вспоминал Николай перед смертью, это как его везли в милицейском уазике по тёмным улицам. Они остановились на светофоре, о чём-то булькала рация постовых, было тепло, а через пешеходный переход шла красивая женщина в шикарном красном платье…

Всё это Осип увидел одномоментно. Испугавшись и трупа на асфальте, и этих странных видений, Осип быстро сошёл с моста, посмотрел в сторону Николая, который стоял у телефона-автомата и дрожащим голосом пытался объяснить суть произошедшего. Осип не знал Николая, но отчего-то уже и он, и его супруга были ему противны. Тогда Осип свернул за угол и чуть не столкнулся с женщиной с тёмно-зелёными глазами. Это была

Эльвира

Эльвира, в неотвратимо накатившие 35 лет, всё ещё жила с мамой в доме на две семьи на окраине города. Она ещё предпринимала робкие попытки как-то обустроить свою жизнь, да что там жизнь! – хотя бы интимную её часть, но всё шло лесом в даль светлую. Вначале она много училась, много работала, а затем на горизонте засветил постоянный уход за мамой, которая часто болела, растеряв остатки здоровья на местном мелькомбинате.

В тот день 1987 года она даже приблизительно не знала, что её ждёт впереди, а вот Осип, который даже не отложился у Эльвиры в памяти, уже увидел её жизнь, как яркую чёрную надпись на белой стене – чётко, точно, однозначно.

Эльвира с мамой словно бы повторяла судьбу СССР – неотвратимо катилась к финалу. Мама с каждым днём болела всё сильнее и сильнее и в 1993 году, когда прошлое развалилось, а новое даже тенью не мелькало, Эльвира вызвала скорую помощь и семидесятилетнюю обезумевшую женщину отправили в психиатрическую лечебницу в ближнем пригороде. А через два дня, когда Эльвира позвонила в клинику, чтобы справиться о самочувствии мамы, ей сказали, что она скончалась.

Эльвира, как водится, собрала все документы, получила какие-то похоронные деньги в райисполкоме и занялась подготовкой к погребению. Но деньги в те дни меняли свою ценность ежечасно, если не ежеминутно, поэтому средств ни на гроб, ни на место на кладбище не хватило. Хорошо хоть, что тело мамы, сухонькой небольшого росточка старушки, привёз больничный уазик. Эльвира, понимая, что сейчас ей с похоронами просто не справиться, тяжело вздохнула, обернула труп любимым маминым покрывалом, и загрузила тело в старый массивный шкаф, предварительно освободив его от вещей. Шкаф стоял в маленькой комнате, где из вещей-то был, собственно, сам шкаф, панцирная кровать, да небольшой стол. Это была мамина комната.

Управившись с временным погребением, на оставшиеся на руках крохи Эльвира купила две бутылки водки, килограмм конфет и банку китайской тушёнки «Великая стена». С этим комплектом она обошла немногочисленных соседей, помянула маму, сказав всем, что её похоронили по дороге из больницы, решив домой не завозить. С тем Эльвира и ушла к себе в дом горевать.

Но скорбеть Эльвире долго не пришлось. Жизнь подкидывала новые вводные – закрылась контора, где Эльвира работала, началась денежная реформа, советские деньги менялись на российские, денег катастрофически не было.

Худо-бедно, Эльвира, как и все тогда, выкарабкивалась, хваталась за любую работу, жила, в общем. О теле мамы в шкафу вспоминала, конечно, но не до фанатизма, не до желания всё-таки похоронить её. Спустя три года к Эльвире в дверь постучали. Это были совсем юные парень и девушка, молодая пара. Они работали рядом и искали комнату под съём на долгий срок. Эльвира вначале хотела отказать им, но лишняя копеечка зашуршала карамелькой в пустом кармане, плюс, признание юноши, что они ждут ребёнка, превратились в согласие пустить постояльцев. И поселила их Эльвира в маминой комнате, жёстко наказав, шкаф, хоть и закрытый на ключ, не пытаться открывать.

Молодожёны пришлись Эльвире по вкусу – тихие, гостей не водят, платят хоть и малую лепту, но вовремя. Молодые же, наслаждаясь своим первым семейным жильём, иногда втайне иронизировали над хозяйкой, считая, что она хранит в шкафу многие богатства. Так они и жили, пока юная жена не разродилась девочкой.

С появлением карапуза в квартире шумней не стало, разве что у молодых в комнате появились верёвки с постоянно сушащимися пелёнками. Вот эти-то пелёнки, а точнее, влага отдаваемая ими в воздух, и стали катализатором неотвратимой развязки. Началось всё с того, что в комнате появилась вонь. Сначала лёгкая, а далее всё более и более конкретная. Молодые говорили об этом Эльвире, но она лишь отмахивалась, сетуя на сдохнувшую где-нибудь в подполье крысу и добавляя, что, дескать, придёт весна, разберёмся.

А вонь, тем временем, становилась просто-таки вопиющей. И тогда молодой папаша включил нос и принялся искать источник. Неожиданно источником оказался шкаф. Сквозь его щели, если к ним прижаться вплотную, смердело так, что слёзы застили глаза. Папаша вцепился пальцами в дверку, напрягся и она подалась. Через секунду на центр комнаты был извлечён покрытый паутиной рулон с чем-то внутри. А ещё через миг на молодую семью смотрела впавшими глазницами мумия мамы хозяйки, которая под действием влаги начала гнить…

Тем временем вонь разлагающейся плоти заполнила квартиру под завязку и норовила выскочить наружу. Квартирант молча схватил свёрток и, вытащив его на улицу, бросил в придорожную канаву. Там-то его и обнаружили гуляющие мальчишки. Потом приехала милиция, были недолгие поиски и протоколы.

Наказан никто не был, так как статьи подходящей не нашлось ни для Эльвиры, ни для её постояльцев, которые, кстати, вскорости съехали. А Эльвира продолжила жить своей жизнью, пока не была обнаружена бегающей голой по улицам. Отправленная в психушку, она пробыла там недолго и вскорости умерла…

Осип даже увидел сцену её погребения. Чтобы хоть как-то развеяться, он свернул в ближайший сквер и расположился на покрытой десятками слоёв засохшей масляной краски лавочке. Нужно было собраться с мыслями и отвязаться от странных видений. Но ни тут-то было! На лавочке напротив Осипа расположился юноша, напоминающий своей худобой и неухоженностью без пяти минут студента, и начал хаотично что-то искать в сумке среди учебников. Его звали

Александр

Но он предпочитал, чтобы его именовали Сашей. Саша только что нашёл свою фамилию в списках поступивших в политехнический институт и был переполнен эмоциями, как болото влагой. Поскольку друзьями он был не богат, точнее, их у Саши вообще не было, то заныканная в сумке сигарета вполне подходила для того, чтобы радость от поступления была полной.

Отсутствие друзей Саша объяснял несовершенством мира и дремучей тупостью всех, кто жил рядом с ним, включая родителей. Мама Саши преподавала в музыкальном училище, а отец работал инженером на крупном заводе. По большому счёту, с родителями Саше повезло, люди они были деликатные и старательные труженики, поэтому в доме всегда был достаток и покой. Но Саша благ не замечал, погрузившись в попытки ответить на традиционные подростковые вопросы: кто он и какова его роль в этом мире?

А ещё Саша не интересовался девушками, совсем, без каких-либо позывов в их сторону. Правда и юношами он не интересовался. Хотя и был к ним лоялен. Но последние не очень-то и приглашали Сашу в свои компании. Так и жил он в своей комнате в мире сладостных поллюций и тихого онанизма под наблюдением старого вечно дрыхнущего кота.

Это случилось на втором курсе. После новогоднего концерта, когда началась дискотека, Саша засобирался домой, его не очень-то интересовало ритмическое подрагивание телом в такт музыке. В фойе юношу догнал преподаватель философии и политэкономии, и предложил проводить до остановки. Так проводы и даже некоторое подобие совместного ведения хозяйства, затянулись до защиты диплома, после чего они расстались.

Саша не особо кручинился. Ну, во-первых, страна была уже другая, во всю бушевала рыночная экономика на фоне захлёбывающихся избытком бабла бандитов, а, во-вторых, он уже сошёлся с подобными ему ненатуралами и печалиться из-за потери партнёра не собирался.

Вот тут-то и появился из смрада бытия Бугор, так велел он именовать себя. Бугор был активным педерастом, имел две ходки в близкие и далёкие зоны, а откинувшись решил, что больше шестерить не желает и организует своё дело. Для задуманного он собрал вокруг себя таких же гомосексуалистов, общим числом одиннадцать. Саша был одним из них. Бугор предложил трясти вышедших из подполья барыг, появившихся предпринимателей и иных зажиточных людей. Идея была не нова, но Бугор решил ввести железное правило – никого из свидетелей не оставлять в живых, а место преступления, по возможности, уничтожать. А ещё, новоявленной банде он предложил до первой вылазки сделать выбор, кто в деле, а кто нет. Деньги, в общем-то, нужны были всем, плюс, общность интересов, короче, согласились все, кроме одного, он решил покинуть артель. И вот тут Бугор организовал показательное «крещение». Он подошёл, чтобы обнять уходящего на дорожку, и молча всадил ему в спину нож. После этого потребовал, чтобы каждый нанёс отщепенцу по одному удару ножом. Так заработало правило отсутствия живых свидетелей. Два раза никому ничего более объяснять не пришлось.

Разлад появился на шестой год их деятельности. За спиной было более трёх десятков дел, более шестидесяти трупов, пожарищ и куча денег, которые они тратили в основном в столицах, покупая там тачки, шмотки и иные удовольствия… В городе, правда, они приобрели частный дом, где и обосновались все вместе.

Всё шло гладко, пока Саша не заметил в одном из кабаков города Бугра вместе со смазливым юношей. Саша несколько дней следил за Бугром, даже купил фотоаппарат и что-то запечатлел на плёнку. Стало ясно, что у предводителя интрижка на стороне, которая может погубить их фирму, как они называли свою банду. Все эти соображения Саша и сообщил своим подельникам, приложив для убедительности фото. Совещались долго, с перерывами на то время, что появлялся Бугор, и, в итоге, постановили, что Бугор из подельника превратился в свидетеля…

Его любовника убили быстро, без мучений, а Бугру досталось лиха сполна – пришлось выбивать всю информацию о его дружке, чтобы понять, не засветились ли они где ещё, ну и узнать, где спрятаны сбережения их лидера, ведь накопления должны были быть приличные. Прежде чем поджечь дом, Саша сотоварищи перерезал Бугру сухожилия на руках и ногах и оставил его гореть заживо… Поделив деньги банда решила разбежаться на время. Саша, да и другие понимали, что тем самым нарушают главное правило, оставляют в живых свидетелей, коими стали теперь они.

Саша не удивился, когда однажды на улице его скрутили и защёлкнули на запястьях наручники. Ему уже было всё равно. Повязали всю банду, кроме одного, который уходя от погони упал с крыши девятиэтажки и разбился. Удивительно, но на допросах никто не проронил буквально ни слова. Следствие длилось полтора года. Поскольку все молчали, следователям, чуть ли не впервые в жизни, пришлось собирать железные доказательства вины «кровожадных педрил», как они называли банду между собой. На суде подельники так же были немы. Мало того, но за время следствия и суда они не подписали ни одного документа…

Сашу закололи заточкой на пересылке. Он умер молча на грязном полу в углу клетки тюремного вагона. Скорее всего ему припомнили расчленение заживо их бандой одного из уголовных авторитетов, тот был хранителем общака и не хотел отдавать деньги…

Осип почувствовал это так, как-будто сам находился в камере. От мерзости увиденного он вскочил и запнулся о портфель школьника, который кормил голубей. Мельком взглянув на него, Осип уже знал, что зовут его