Текст книги "Я проснулся, и он уже был"

3

На следующий день он сказал хозяину, что больше не в состоянии делать домашнее задание, потому что столом ему раньше служил подоконник, так как нормального стола в комнате не было, и что это забавно, что у него теперь есть стол, но нет подоконника, а раньше было наоборот, то есть подоконник остался, но занят столом. Учиться, таким образом, трудно. Нельзя ли дать новый стол?

– Новый? – Хозяин закачал головой. – Сергей, у меня что, хранилище столов?

Нельзя ли взять стол в другой комнате, из тех, что не заняты?

– Незанятых нет.

Соседняя комната точно пустует.

– Она бронирована.

Нельзя ли дать стол на время, а потом вернуть, когда заселятся гости?

– Больно много возни.

Нельзя ли тогда переселить его, Серёжу, в другую комнату?

– Ну, погоди.

Ночью было восемь градусов. Его окно разбито.

– Экономки все заняты. Куда тебя деть? В люксы нельзя.

Нельзя ли, например, надеть перчатки и аккуратно вынести стол?

– Это же место преступления!

– Когда же вы вызовете полицию?

– Сейчас всего-то полдесятого утра, – сказал хозяин. – Вызовем. Посиди. Будешь чай?

Они разговаривали в его кабинете: Серёжа, съёжившись в пижаме, стоял у приоткрытой двери, а хозяин глядел на него с огромного кресла. Пели птицы, в стёкла било воскресное солнце – словно и не было хмурой октябрьской ночи, после которой Серёжа едва стоял на ногах. Он помнил, что не спал, а только несколько часов куда-то падал.

– С чего ты озаботился домашкой ни свет ни заря? – спросил хозяин и щёлкнул кнопкой на чайнике. – Садись куда-нибудь. Твою бабушку помянем.

Серёжа прошёл вперёд и присел на край согретого лучом дивана. Положил ногу на ногу, запахнул кофту. Он шёл сюда готовый на многое, но стоило ему пересечь порог и сказать несколько слов, как вся его решительность пропала, споткнувшись о спокойные глаза хозяина. Теперь, пока ждали кипяток, он совсем не мог поднять головы. Хозяин крутил ручку и с любопытством на него посматривал.

– Грустишь из-за неё?

Серёжа сказал: да.

– Она оставила тебе какие-то деньги?

Он неопределённо кивнул и добавил, что заплатит за следующий месяц.

– Да нет, я всё понимаю. Я не с этой целью спрашивал. А много денег?

Много. Когда он приехал в Дымск прощаться с бабушкой, тётя Рита – бабина младшая сестра – показала ему завещательное распоряжение по вкладу. Всё тебе, но сколько документов нужно, сказала она и улыбнулась одними губами; застывшие глаза за ними не последовали. Осталась машина, осталась большая квартира. На вступление в наследство по закону давалось полгода, и ожидание бюрократической каши, о которой Серёже то и дело напоминали родственники, топтало и давило его, словно он был мягкий, подгнивший плод. Теперь к этому прибавился стол, который он не крал и никуда не бросал.

Хозяин стал разливать чай. Серёжа смотрел на его мягкие тёмные волосы, сомкнутые в улыбке губы, наблюдал за движениями его небольшого, но подвижного и крепкого тела, и нежность к человеку, который не был к нему равнодушен, почти заставила его забыть о том, как плохо ему было прошлой ночью. Он даже обернулся к окну и подставил солнцу лицо. Мелькнула мысль о последней попытке, и Серёжа спросил, нельзя ли хотя бы просмотреть записи с камер.

– Да, это разумно. – Хозяин постучал ложкой по столу. – Давай сначала чай попьём, а потом я провожу тебя к Антону в закуток. Ты знаешь, где он живёт?

Каморка охранника была спрятана за перегородкой в холле.

– Сахар?

Хозяин пододвинул Серёже табуретку, которая должна была служить ему столом, и сел обратно в своё кресло. Чай пили молча. Благодарный за участие и память о бабушке, Серёжа захотел понравиться хозяину, чтобы показать, что он достоин его внимания. В таких случаях он выбирал ничего не говорить и неспешно двигаться, показывая себя невозмутимым и цельным, но у него редко выходило: притворная медлительность дёргала его ещё сильнее. И сейчас в своём молчании он проигрывал хозяину, который, с самым довольным видом держа в одной руке чашку, а в другой – горящий телефон, даже не знал, что с ним кто-то ведёт игру. Когда он отвлёкся и протянул Серёже конфету, тот, обрадовавшись, наклонился за ней слишком неловко и не успел её взять, отчего конфета упала на пол, и, бросившись за ней, Серёжа задел локтем чашку на табуретке и чуть не пролил чай. Он прошептал: «Извините».

– Кабинет мне разнёс, – с улыбкой ответил хозяин.

Десять минут спустя Серёжа схватился за ручку двери и с вопросом оглянулся на него.

– Я сейчас к вам подойду, – сказал хозяин и взял со стола какие-то бумаги. – Скажи Антону, за какое число надо посмотреть.

Серёжа вышел. Встав посреди коридора, он с тёплым чувством размял руки и подумал, что путаница со столом скоро придёт к своему завершению, что без страдания невозможна и радость, но вспомнил, как тот всю ночь тянул к нему деревянные ноги, и скорее зашагал к охраннику. Постучал. Из-за перегородки не доносилось ни звука. Никто не ворочался, не слушал футбольный матч. Антон был широкоплечим улыбчивым парнем, который обожал прикрикивать на машины, забредавшие во двор с Невского, и поэтому гораздо больше времени проводил на улице, чем в своей комнате с мониторами. Но Серёжа постучал ещё раз и подождал. Посмотрел в сторону кабинета хозяина: там разговаривали по телефону. Вздох – и Серёжа, не понимая себя, проник за открытую дверцу и остановился перед тремя большими экранами. В мире, который они показывали Антону, всё было тихо и серо. Машина, машина и половина соседнего дома. Часть присмиревшего на долгожданном солнце переулка, ворота во весь их железный рост.

Серёжа подумал: чувствует ли Антон себя богом? Богом с ограниченным обзором и ограниченной ответственностью. Его мысль блуждала по тёмной каморке, он чувствовал запах кожи и сырой стены. Видел ли Антон, как вчера на Серёжу напали его новые друзья-предприниматели? Он наклонился к мониторам и увидел, что злополучное место у арки выходило за пределы контроля камер.

Серёжа вышел обратно в коридор и постучал в дверь кабинета хозяина. Повысил голос и сказал, что Антона нет на месте. Наверное, можно посмотреть записи и без него, сказал Серёжа. Говорили ли вы ему о моём столе, спросил он и нажал на ручку, чтобы войти, но кабинет оказался закрыт. Серёжа надавил на неё ещё раз, но дверь снова не поддалась. Он посмотрел в середину мутного стекла на ней и увидел в отражении себя, а потом ничего. Прижался к нему ухом. Пустота, которую он ощутил, напомнила ему одно прежнее, гораздо более острое чувство, что застало его месяц назад, двадцать второго сентября, утром, в аудитории сто девяносто, за кокетливой беседой с кем-то из группы английских филологов, воплотившись на экране телефона в сообщении: «Серёжа, это баба Рита. Бабушка умерла».

Он вернулся в каморку Антона и сел на его кресло. Он представил, как вернётся в свою комнату и увидит свою половину стола. Это преступление происходило прямо в одном из номеров прямо с одним из постояльцев, а у Антона не было нужной камеры и на сей раз. Он думал об этом и сидел не двигаясь, пока в компьютере что-то не щёлкнуло. Тогда Серёжа обратил взгляд на мониторы и увидел, что вдоль машин, огородивших западную сторону гостиницы, идёт женщина в большой широкополой шляпе. Она ступала медленно и широко, и что-то в ней сразу завладело его вниманием, и он ждал, что она поднимет голову и заметит его тоже. Ему показалось, что она могла бы так сделать, но женщина пошла дальше и скрылась из вида камеры-бога. К удивлению мальчика, приготовившегося наблюдать за ней по следующей безмолвной картинке, она не прошла там, где ей дальше полагалось пройти. Впрочем, подумал он, она могла куда-нибудь свернуть.

4

Бабушка сказала, что она ни в семнадцать, ни в шестьдесят лет не решилась бы на то, что Серёжа с безмятежной улыбкой назвал «срезать путь». Они стояли и смотрели на покосившийся сетчатый забор. Пара его секций со временем обмякли настолько, что уже клонились к земле. Пользы они больше не приносили: чтобы пересечь границу между садом и необъятной холмистой равниной, выходившей далеко за пределы Дымска, нужно было всего лишь наступить на беспомощную сетку ногой и придавить её к траве, а затем пройти по ней на другую сторону.

Но бабушка поставила сумку с полотенцами, вытерла лоб и сказала, что забор отбросит её назад, как только она на него встанет. Серёжа напомнил ей, что если его веса хватало на спокойную переправу, то бабушке переживать не о чем, за что едва не получил по голове платком и был вынужден, смеясь, отпрыгнуть от неё. Целых десять улиц разделяли их от благовидной, укрывшейся в берёзах калитки в заборе, и бабушка наотрез отказалась к ней идти, но и Серёжин вариант ей не понравился. Наконец он не выдержал, сказал: «Бабуль, это метр», наступил на забор, наклонился и подмял его расставленными ногами. С победным видом обернулся к ней и протянул смуглую руку.

Они шли по полю к реке. Вокруг было бесконечное, иссохшее и ласковое золото. Палило солнце, бабушка то и дело останавливалась попить воды и оглядеться. Когда вблизи зашумела река, Серёжа выхватил сумку у неё из рук и с криком понёсся в тёмные густые кусты, окружившие их местечко подобно грозным охранникам. Там скинул вещи на круглом берегу, вскочил на возвышенность и бросился в воду.

Это была катастрофа. Человечек в рубашке и распахнутой куртке не мог уняться. Серёже казалось, что тот вот-вот на него бросится. Он отступал. Толпа, внимания которой ему удавалось избегать четвёртый день, теперь узнала, кому принадлежит стол, и окружила его. Человек вопил:

– Что вы молчите? Я же с вами разговариваю! И как вы будете отвечать за ущерб? И так с этой гостиницы всё время шум и гам, топот такой, как будто там живут слоны, а теперь ещё и ваши окна! И стол! И вы продолжаете! Признались и молчите!

Это «вы», с которым человек обращался к Серёже, отчётливое проговаривание им каждого слога и слова и его громкий, отлично поставленный голос никак не шли к его ногам, обутым в чёрные шлёпанцы, пятнам на куртке и летающему по воздуху пальцу с обломанным ногтем. Скоро к страху мальчика прибавилось любопытство, а с ним – живое отвращение. Вчера, после исчезновения хозяина и появления женщины в шляпе, он провалялся в комнате весь день, то судорожно перебирая тетради, то с негодованием глядя на стол, то заворачивая себя в одеяло и засыпая, то вскакивая. Ему казалось, что кто-то стучится в запертую дверь и зовёт его с улицы, а к ночи Серёжа по-настоящему уснул, и ему привиделись забор, поля и бесконечная холодная река, на берегу которой сидела бабушка. Он еле-еле очнулся и выскочил из дома без завтрака, чтобы сразу побежать в университет, но не смог пройти мимо толпы. Что-то в ней переменилось. Ведущая отсчёт женщина-зазывала в это утро молча стояла поодаль, не отрывая глаз от человечка в шлёпанцах, который теперь правил балом. Он комично грозил столу кулаком и выкрикивал что-то оскорбительное. Как Серёжа понял из его жалоб, тот был его соседом сверху (гостевой дом занимал всего один этаж, а над ним помещались обычные квартиры) и в конце сентября его ламинат пострадал из-за того, что Серёжа, спеша на похороны, забыл закрыть в комнате окна. Полили дожди, ветер распахнул их, и у человечка вздулись полы. Он знал, что виноват тот, кто живёт снизу, но не знал, как его найти и к кому обратиться. Стол, из-за которого окна опять были открыты, стал для него последней каплей. Полы просто-напросто начали гнить, заявил человечек во всеуслышание. Конечно, именно он обречён быть соседом этого идиота с выставленным наружу столом. Сушит он его, что ли?

Серёже подошёл к человечку, попытался отвести его в сторону и сказать несколько слов, но тот сразу всё понял и закричал:

– Значит, это вы!

Была разыграна сцена.

– Признались и теперь молчите!

Серёжа пятился от него и боялся, что в конце концов споткнётся обо что-нибудь и растянется на глазах у всей толпы. Она тоже подступала. Когда человечек потянулся к его шапке обломанным ногтем, Серёжа не выдержал и сказал, что ему срочно нужно бежать в университет, и что он очень сожалеет и возместит ущерб деньгами, и что его хозяин обо всём уже знает и нет никакой причины волноваться.

– Где я буду вас искать? Отвечайте за то, что сделали, сейчас же, иначе я вызову полицию!

Серёжа чуть не расхохотался: он бы тоже хотел видеть полицейских в своей комнате. Из-за его улыбки человечек рассвирепел. Он приказал кому-то в толпе звонить в прокуратуру, а сам схватил Серёжу за локоть и потребовал, чтобы он вёл его к хозяину этой проклятой гостиницы. Мальчик вырвал руку:

– Но мне правда нужно на занятия!

Человечек заметался и закричал, чтобы Серёже не давали уйти, но тот и так оставался на месте. Перед глазами у него мелькала бабушка, которая сидела на берегу, вытянув ноги в сторону ледяной реки и опершись ладонями на песок. Она говорила: «Ну и пекло». Ему показалось, что он сейчас зажмурится и окажется рядом с ней, а в следующее мгновение ударится телом о воду, но когда он попытался закрыть глаза, то увидел только пятна на куртке. Открыл их – и встретился взглядом с женщиной в шляпе. Она сияла в толпе белым пятном. Ему захотелось спросить у неё, как она вчера обманула камеры Антона и не может ли она чем-нибудь ему помочь, пока человечек вербует в толпице свидетелей, но его перебила подошедшая зазывала:

– Мальчик, так это твой стол?

Серёжа ответил, что его. Она улыбнулась и сказала:

– Здорово. Честно сказать, он придал моей жизни смысл. Мне было так одиноко, а теперь я помогаю всем этим людям. – Она обвела рукой вокруг толпы. – Помогаю, чтобы все знали, сколько дней твой стол висит в окне. Чтобы не было никакой путаницы. Мало ли что, да? В каком вузе ты учишься?

Серёжа покачал головой и назвал ей свой факультет. Женщина переспросила, скользнула по нему взглядом, словно не веря самой себе, и засияла, проговорив шёпотом:

– Неужели?

В эту секунду он увидел, что у неё были совершенно сумасшедшие глаза. Пустые и острые, как у его дяди, который страдал от шизофрении и убегал из дома, каждую весну и осень доводя бабушку до исступления. Когда близился кризис, его глаза покрывались стеклянной дымкой и застывали, и было понятно, что скоро он потеряет над собой контроль. Взгляд женщины-зазывалы объявлял о каком-то пережитом потрясении, которое толкает по своей природе нервных людей к пограничному состоянию между нестабильностью и полным безумием. Женщина смотрела на Серёжу в ожидании ответа, но он отвернулся, и она сказала:

– Я отдала этому вузу пятнадцать лет. Пятнадцать лет на кафедре немецкой филологии. Некоторые мои коллеги и студенты говорили «на немецкой кафедре», но это довольно безграмотно. Что значит «на немецкой кафедре»? «На кафедре немецкой филологии» – вот это правильно.

Она перемежала свою речь смешками, шевеля прозрачными губами и обнажая зубы. Как и пару дней назад, от неё пахло немытым телом, чем-то кислым и пылью. Волосы были спутаны, короткая блёклая куртка, застёгнутая неправильно, как будто прикрывала пустоту и грозилась упасть. Женщина сутулилась. Серёжу поразили её красные, как у младенца, руки и огромные дыры на джинсах, сделанные, конечно, специально, но обнажавшие столько кожи, что ему стало не по себе. Он удивился, что не заметил сразу, в каком состоянии находится ведущая отсчёт. До этого он наблюдал за ней издалека, боясь её криков и приписывая ей демонические черты, а теперь она стояла тут, рядом с ним, и Серёжа видел, что она просто больна. Стыд и облегчение – то же самое он ощутил, когда бабушка вернулась из психиатрического диспансера, куда дядю один раз с улицы привезла скорая, и сказала Серёже диагноз, который ему там поставили. В тот день у его загадочного бешенства появилось медицинское имя.

– Я тоже германист, – сказал он. – Первый курс.

– Ты тоже германист! – воскликнула ведущая отсчёт женщина. Её глаза загорелись. – А я потомственная германистка… У меня и мама, и папа, царствие им небесное…

– Пойдёмте к вашему хозяину, молодой человек, – перебил её человечек, вставая между ними. – Где такое видано, чтобы стол пятые сутки болтался в окне и никому не было до этого дела!

– Четвёртые, а не пятые! – взревела женщина. – Я считаю! Вы собираетесь жаловаться в прокуратуру и даже не знаете, сколько времени он висит!

– Да хоть восемнадцатые! Мои полы уже испортились.

– Он опаздывает в университет!

– Плевать мне на его университет!

– Он германист! – Она схватила человечка за распахнутую куртку. – Настоящего германиста не должны волновать ваши жалобы! У него одна задача – спокойно работать!

– Пусть даст мне ответ, пусть даст ответ: когда стол уберут? – Человечек немного опешил, но всё равно сурово взглянул на Серёжу. – Я дозвонюсь до полиции, я вам обещаю. Как связаться с хозяином?

Серёжа заметил, что человечек, пробегав без всякого результата и не добившись поддержки от молчаливой толпицы, немного успокоился, и объяснил, что хозяин ведёт себя очень странно и на все предложения убрать стол отвечает, что он улика на месте преступления и что его нельзя трогать. Он даже меня избегает, сказал Серёжа. Вся загвоздка в том, что никто не знает, кто разбил окно. Никто не знает, кому за это отвечать. Человечек ответил:

– По-моему, вы водите за нос и меня, и вашего хозяина.

– У германистов чистые сердца, – пробормотала женщина, ведущая отсчёт. Она уже отпустила человечка и смотрела на свои ноги. Её голова чуть тряслась.

– Я пойду к управляющей компании.

Серёже пришла в голову мысль, что у человечка в шлёпанцах на самом деле нет вздувшегося ламината, а есть только желание поссориться, но он не решился её высказать и ответил, что, наверное, раз речь теперь идёт об ущербе не только для хозяина, но и для человечка, первый наконец-то зашевелится. Серёжа ведь тоже заинтересован, чтобы стол поскорее убрали.

– А зачем вы бросили его в окно?

– Это не я его бросил! Я проснулся, и он уже был.

Человечек рассмеялся.

– У меня же тоже полы, – настаивал Серёжа. – У меня тоже холодно.

– Чистая душа! – сказала женщина-зазывала. – Как можно что-то требовать, не разобравшись?

В конце концов Серёжа дал человечку свой номер и номер хозяина и пообещал, в случае если человечек до него не дозвонится, обязательно рассказать ему про полы и поторопить с просмотром камер и полицией. Человечек, который, казалось, испугался ведущей отсчёт женщины, не отходившей от них ни на шаг, постепенно прекратил ораторствовать и с неохотой принял Серёжино предложение отложить разбирательство на пару дней. Он предупредил, что если ничего не изменится, то разговор будет вестись в другом тоне. Серёжа кивнул. Ему хотелось поскорее от него отвязаться и снова увидеть женщину в шляпе, но, когда человечек с ворчанием ушёл к своей парадной, её уже не было видно в толпе. Тогда Серёжа сказал зазывале, что должен торопиться. Она глянула куда-то сквозь него и расстроенным тоном ответила:

– Конечно, правильно. Опаздывать нельзя. Только, прошу тебя, остерегайся англичан. Не попадайся на глаза мерзавцам с кафедры английского перевода. Ты первокурсник, многого ещё не знаешь. Если они ополчатся против тебя, то руководство пойдёт им навстречу, и ты оглянуться не успеешь, как окажешься на улице. Раз – и всё! Даже если ты отдал этому вузу пятнадцать лет. Даже если твои родители проработали в нём всю жизнь. Ничего святого для них нет.

Она издала странный звук языком и замолчала. Серёжа почувствовал к ведущей отсчёт такое же сострадание, какое чувствовал к дяде, когда его болезнь немного отступала и было видно, какую боль она на самом деле ему причиняет. В разгар зимы, когда он затихал и возвращался к хозяйству (дядя жил в своём доме), ему прощалось всё, что он в горячке творил осенью.

– Вы больше не преподаёте? – спросил Серёжа.

– Ха-ха! Нет. На меня как раз таки нажаловались!

– Студенты с английской кафедры?

– С кафедры английского перевода… Да. Безобразие, – прошептала она, начав яростно качать головой, но остановилась: – Опоздаешь. Иди.

Он не без труда заверил её, что уже всё равно не успеет, но рад встретить и послушать человека, когда-то преподававшего в его вузе. Уточнение, что первой парой у Серёжи был не немецкий, а «какая-то литература», сыграло для ведущей отсчёт важную роль, и она сдалась. Из неё полилось потоком и про англичан, и про мать, и про филологию, и про огромные словари, привезённые в конце прошлого века из Германии и составлявшие её главное богатство, и про то, как тяжело всегда быть на месте, замещать болеющих коллег и вести одновременно восемь групп. А ещё тяжелее, сказала она, расставаться с ними по щелчку пальцев, из-за двух жалоб.

Сначала группа англичан, у которых её попросили вести электив, показалась ведущей отсчёт очень милой. Конечно, некоторые, избалованные безответственными преподавателями, считали нормальным опоздать на несколько минут, а другие думали, что у неё можно безнаказанно пропустить пару, променяв её, скажем, на два часа в поезде, направляясь непонятно куда, но точно не на немецкий. Одно раннее утро, в которое она очень спокойно, со свойственным ей ангельским терпением попросила опоздавших встать на пороге и принести извинения перед всеми, кому, как и ей, не составило большого труда прийти вовремя, привело всё в относительный порядок. Несмотря на первые колкости, их отношения выровнялись: никогда, клялась Серёже зазывала, она не позволяла себе задеть или обидеть кого-то, на все замечания отвечала в пределах простой вежливости, не переходя границ, не повышая тона. Конечно, она ненавидела, когда они делали ошибки, но только потому, что отдавала предмету всю себя и ждала того же от них!

– Наверное, если бы меня не сместили, я бы вела у тебя синтаксис или разговор, – сокрушаясь, сказала ведущая отсчёт женщина. – Надеюсь, кому-нибудь из наших хватит ума привить тебе… тебе, твоей группе… такую же любовь к немецкому, какую мне привила моя мать.

Рассказ о последних днях работы перед увольнением, спровоцированным одной из этих англичанок, которая не стала мириться с причудами потомственной германистки, представлял собой (часто можно услышать, как люди говорят «представлял из себя», но это абсолютно безграмотно) что-то жидкое и смятое, отдающее духотой. Да, мало того, что от этой Анны, их заводилы и тупицы, за километр несло сигаретами, так она ещё заявляла, опоздав на пару бог знает на сколько, что её примеры на глаголы лучше тех, которые зазывала бережно выписывала из своего огромного домашнего словаря. Она улыбалась и объявляла германистке, что автор её любимой статьи об исторической борьбе немецкого с латынью не так уж и грамотен, потому что в одном месте пишет «своя автобиография», что её предмет можно вести в тысячу раз интереснее и что ей, отдававшей им всю себя, в конце концов просто пора успокоиться.

– Можешь ты представить? «Вам пора успокоиться»! «Это просто электив»!

Нервная система германистки, расшатанная деспотичной матерью и болезнями коллег, которых то и дело приходилось подменять, не выдержала этой Анны. Остальная группа живо подтянулась за ней, почувствовав, что авторитет преподавательницы пошатнулся. За первой жалобой последовала вторая. Пошли разговоры. С германисткой побеседовал сначала заведующий английской кафедры, потом заведующий немецкой. Жаловались на неё не впервые, она к этому привыкла, но только англичане оказались особенно жестоки и пошли до конца. Они продолжали ходить и писать в учебный отдел, даже когда германистка пошла на уступки, чего ни с кем и никогда не делала, даже когда она совсем обмякла. Последним ударом для неё стали слова, которые Анна буквально выплюнула ей в лицо: «Сомневаюсь, что в вашем состоянии вы можете чему-то нас научить».

– Она же и довела меня до этого состояния! – закричала ведущая отсчёт. Снова и снова переживая свою историю, она чуть не задыхалась. – Гадина, воровка. В чём моя вина? Ни в чём. Мне не дали спокойно работать, меня довели. Я бы простила им всю историю, если бы руководство просто встало на мою сторону. Учитывая мои достижения, мою семью, мой опыт… Короче, они от меня отмахнулись, мальчик. – Она подняла глаза, но не сразу нашла его ими. – Предложили уйти по собственному желанию, а я взяла и согласилась. Написала заявление. Теперь вот так. Что же ты стоишь? Ты опоздаешь. Мне почему-то стало так важно говорить людям, сколько дней висит твой стол. Видишь, этот-то господин, прости за выражение, думал, что стол в окне стоит пятый день, а он-то всего четвёртый. Пять дней – это совсем не то, что четыре дня. Видишь, как ловко я, да? А он в прокуратуру собрался! Ха-ха. Даже смешно.

Когда Серёжа прощался с ней (чего она почти не заметила, так как, закончив рассказывать, замерла на месте и стала что-то повторять про себя), он ощущал какое-то брезгливое раздражение. Когда он вышел на проспект, чтобы сесть в автобус, его уже переполнял гнев. Он злился на это убогое серое утро, которое не дало ему пройти мимо убогих людей, и на себя, выслушавшего всю историю о коварной англичанке Анне от начала до конца. Вспомнив о человечке с пятнами жира на одежде, который потратил столько времени на возню посреди толпы, а потом, получив немного внимания, просто ушёл домой, он даже побледнел.

Серёжа подумал обо всей идиотской суете, что утро за утром происходит с людьми и заключает каждого из них в круг бесполезного таскания от здания к зданию, от незнакомца к незнакомцу, от мысли к мысли, пока круг не размыкается чьей-нибудь болезнью или смертью. Он вспомнил, что циклы дядиного безумия повторялись с безупречной последовательностью и что каждый, измучив всю семью и наконец закончившись, приносил им не облегчение, а ожидание нового срыва, который оказывался ещё хуже, ещё темнее и яростнее. Он вспомнил, что бабушка каждый день ходила на работу, которую ненавидела, чтобы увидеть там людей, которых терпеть не могла. Он припомнил, как один раз её начальница не досчиталась в кассе тысячи рублей и подумала, что бабушка присвоила их себе. Бабушка, которой было совестно собирать вишню с заброшенных участков! Это обвинение привело её в такое негодование, что она больше не могла спать. Она поссорилась со всеми на ярмарке и каждый день по приходе домой полосовала квартиру огромными шагами, оскорбляя их и размахивая руками. Серёжа боялся, что она заболеет. Но всё обошлось. Её невиновность было так легко доказать, стоило лишь одной из продавщиц признаться, что она забыла записать эту тысячу для грузчика в тетрадку расходов. Бабушке принесли извинения, о которых она торжественно рассказывала Серёже ещё с неделю. Она смаковала маленькую победу над местом, которое поедало её каждый день.

Он вспомнил, что за три дня перед смертью она написала ему, что если выживет, то обязательно уволится. Серёжа думал: провести в душном павильоне столько дней, протащить на себе столько шуб, выслушать столько сплетен и упрёков, чтобы в конце концов, лёжа в реанимации с вирусной пневмонией, которая не оставит тебе шанса, оглянуться назад и осознать, что ты потратила своё время впустую, а потом умереть – это жизнь? Заменить столько «безответственных» коллег, провести миллион утренних пар, никогда не опаздывая и не жалуясь, уметь видеть целый мир в немецко-русском словаре, а потом вылететь из университета, не понравившись случайной студентке, встать под чьим-то окном и считать, сколько дней в нём висит чей-то стол, чтобы в будущем замёрзнуть или сойти с ума, – это жизнь?

Серёжа захотел твёрдо спросить себя, что есть жизнь, но ему показалось, что его стол теперь торчит из всех балконов, выходящих на Невский, и он поспешил сесть в автобус, чтобы скорее уехать.

Он прищурился и посмотрел на бабушку сквозь испачканные в песке пальцы. В какой-то момент, когда он очнулся от сна, она слилась для него с хулиганистой гладью реки и светлым небом, лениво развалившемся над ними. На минуту она стала как бы всем, что он видел, хотя на самом деле занимала только немного места на берегу. Бабушка прикрыла ноги большим платком, отпила из коробки с вином и подставила солнцу порыжевшее за лето лицо. Он не захотел её окликнуть, чтобы показать, что проснулся.

Через минуту она встала и, уронив платок, пошла к воде. Забрела по щиколотку, уперла руки в бока и посмотрела вокруг. Серёжа притаился и услышал, что она напевала какой-то известный попсовый припев – что-то американское. По музыкальному каналу, который она за завтраком включила на фон, битый час крутили Леди Гагу, и к бабушке пристала одна из её надоедливых мелодий. Бабушка по-своему её ценила, хотя, к Серёжиному сожалению, не отличила бы от Агилеры или Бейонсе. Она пела, стояла в воде, не решаясь нырнуть или зайти целиком, потому что не умела плавать, и мочила плечи, руки, колени. В следующее мгновение Серёжа, выставив голову и разбежавшись, окатил её кучей брызг и со смешком исчез в реке.

Несмотря на подозрительных мужчин, куривших по углам в темноте, несмотря на дюжину бордельных вывесок над подвальными этажами, Серёжа любил свой двор-колодец за покой, который он в себе хранил. Невский гудел машинами, всегда сбивал его с ног, заставлял коситься и пятиться, вздрагивать, сторониться людей, торопиться, когда хотелось спокойно пройти, и медлить, когда нужно было бежать. Но как только он поворачивал к своей арке, исписанные жёлтые стены проглатывали городской шум, очищали уши и пропускали его в другой мир. Стоило пройти какой-нибудь метр, и его окутывала плотная тишина. Она давала суматошному проспекту по носу так быстро, что в первый раз Серёжа даже растерялся и не сразу заметил хозяина, который вышел к нему из парадной, чтобы встретить как нового гостя. Потом это переключение стало любимым ритуалом. Он помогал ему найтись после дня, проведённого где-то не дома.

Но эта трагедия со столом превратила двор из убежища в монстра, поджидающего Серёжу, чтобы окатить его гулом и вопросительными взглядами. Теперь, когда толпица узнала о подозреваемом, в ней нельзя было спрятаться и притвориться, будто ты понятия не имеешь, что за бездельник это всё устроил. Спустя восемь часов после знакомства с сумасшедшей потомственной германисткой, возвращаясь из университета и предвкушая, как на него прыгнет сначала она, а потом разъярённый человечек, Серёжа выругался и пошёл длинным путём. Он свернул к дому не через арку, где сияло «Вика камень», а через мрачный переулок со стороны Маяковского. Поюлил по чужим дворам, обходя то место у детской площадки, куда выходило его бедное окно и где стояла толпа, добрался до парадной с другой стороны и пропал в дверях.

Шаг за шагом, как только его ноги ощутили под собой песок, он выбирался из воды, не отрывая взгляда от бабушки, которая уже заподозрила что-то неладное. Его ладони погрузились в воду: Серёжа собирался обрызгать её по-настоящему. Она стояла слишком близко – без возможности ускользнуть.