Текст книги "Форпост. Беслан и его заложники"

Светлана

Я встречаюсь со своим однокурсником Артуром[18]18
  «Ъ-Власть», 25.10.2004, «Я бы ни за что ее не узнал».


[Закрыть]. У него в школе погибла двоюродная сестра Светлана Кантемирова. Она преподавала английский язык в школе № 1. Летом к ней приехала из Петербурга пятилетняя племянница Алана, и 1 сентября Света взяла ее с собой в школу. В захваченной школе Светлана не отпускала племянницу ни на шаг, все время успокаивая девочку. После взрыва она выбросила Алану в окно спортзала. Это спасло ребенка, а Света погибла.

Поиски ее тела стали тяжелым испытанием для семьи. «Мы не могли ее найти и сначала думали, что она в больнице, – вспоминал Артур. – 4 сентября приехали в морг, в бюро судмедэкспертизы. Там стояло уже человек 500, родственники заложников. Милиция взяла в оцепление морг, и никого сначала не пускали. Потом стали пускать дозированно, была давка».

Первым в морг попал дядя, он позвонил Артуру и сказал, что нашел Светлану: «Никому не говори, приходите с братом».

«Мы пришли. Там лежало 18 тел. На ней была бирка – Адырхаева. Я дяде говорю, что фамилия другая, а он мне: „Очень похожа“. Она и правда похожа была. Она почти целая была, не обгорела. А я смотрел и не мог понять, она или не она. После смерти, оказывается, люди сильно меняются. И все становятся чем-то похожи. Или просто не хочешь признаться себе, что это близкий человек и его больше нет. Мы не могли понять, она это или нет. Позвонили старшему брату. Он сразу зашел и сказал, что не она, что у этой женщины волосы крашеные. И я тогда сразу понял, что не она».

Они вернулись в морг вечером, когда оттуда позвонили другие родственники Светланы. «Братья сказали: там есть похожее тело, но совсем обугленное. Один брат отказался туда заходить. Мы зашли. Кто-то из родственников ее опознал – по прикусу зубов. Лицо у нее было черное, все черное. Я ни за что ее не узнал бы».

Артур рассказывает мне о событиях 40-дневной давности и кажется спокойным. Он вообще очень спокойный. Иногда голос его немного дрожит. То, что он рассказывает дальше, вызывает у меня недоумение.

«Это было уже поздно вечером, когда мы ее опознали. У морга возле будки „Ритуальные услуги“ шла торговля гробами. Гробы, которые в мастерской делали по 3,5 тысячи рублей, здесь продавали по 6 тысяч. В обычные дни тут всегда так, но в этот день я не понимал, почему так. Подошел милиционер, сказал им, чтобы уходили. Они ушли. Нам надо было забирать тело Светланы домой, но для этого нужно было завернуть его в полиэтилен – просто так ведь не повезешь. Там многим нужен был полиэтилен, потому что целых тел было мало. Но найти его было невозможно, к девяти часам вечера все магазины были закрыты.

В тот день самым большим дефицитом в городе были полиэтилен и детские гробы. Мы объездили все, а потом я вспомнил, что у меня в гараже есть пленка. Поехал, отмотал метров 20, привез, мы ее завернули. Полиэтилен я еще кому-то дал.

Потом поехали за гробом, купили гроб. Рядом со мной стоял какой-то человек, он просил детский гроб за любые деньги. Гробовщик говорил, что не может сделать, потому что не успевает. Слишком много заказов. А этот человек сказал: „Ты пойми, у меня для жены есть гроб, а для дочери нет. А завтра похороны. Как я их отдельно хоронить буду?“ И тогда гробовщик сказал, что сделает».

Артур плохо помнит себя в тот день. Все, что тогда с ним было, до сих пор кажется ему ночным кошмаром.

«Я, помню, выпил тогда водки, но на меня вообще не подействовало. Вернулся в морг. Зашел и вижу: стоит женщина над ребенком мертвым и расчесывает его. Как живого. И плачет».

Он помнит, как в морг пришли новые люди, чтобы опознавать, и перед ними раскрыли черные целлофановые мешки, и то, что лежало внутри, невозможно было опознать.

Помнит санитарок из морга, женщин – они сначала казались ему монстрами, привыкшими к смерти. И вдруг он заметил, что у них красные глаза. Одна из санитарок заворачивала в целлофан детские останки, и, пока заворачивала, по ее лицу текли слезы.

Еще он помнит, как люди выходили из морга и падали без сознания. Рядом дежурили бригады скорой помощи, они откачивали тех, чей организм отказывался принимать происходящее.

«Я тогда не мог понять, где я нахожусь, что происходит, – задумчиво говорит Артур. – Но когда говорили, что надо целлофан, надо гроб, во мне что-то срабатывало, включалось».

А потом были похороны. 6 сентября родственники Светланы везли ее тело на кладбище три с половиной часа. Обычно дорога туда занимает 10 минут. «На той дороге было что-то ужасное, – вспоминает Артур. – Везли гробов сто, с каждым гробом своя колонна, минимум 10–15 машин с родственниками». Шел сильный ливень, он размывал землю. На кладбище были выкопаны могилы, но земли рядом с ними не было – ее размыл дождь, и забрасывать гробы было нечем. Стали копать – земля липла к лопате, ее приходилось отдирать чем придется. Артур говорит, что время тогда остановилось – бесконечное выкапывание земли и забрасывание ее в могилу. Землю переносили с других участков за кладбищем. Люди были мокрые и черные от земли. «Земля не принимала гробы, – говорит Артур. – Отказывалась принимать».

В то время, когда семья Светланы Кантемировой искала землю для ее могилы, недалеко от кладбища проходил митинг. «Я не сразу понял, что это. Увидел Дзасохова в белой рубашке. То есть он был в темном костюме, но бросался в глаза этот белый воротничок. Они казались как будто из другого мира».

Володя

В эти траурные дни в нескольких российских СМИ появилась информация, что осетины собираются мстить ингушам за Беслан – сразу после окончания сороковин. Во Владикавказе неспокойно. Какие-то горячие головы зовут людей на улицы. Кровь Беслана не дает им спать, есть, жить. Вся республиканская милиция и военные работают в режиме усиления. Владикавказ наводнен военной техникой.

Между осетинами и ингушами – давний, нерешенный, земельный спор, который уже приводил к вооруженным конфликтам. Удар по Беслану многие в Осетии восприняли как атаку со стороны Ингушетии: террористы пришли со своей нелегальной базы, расположенной в ингушском лесу, в самой банде было много этнических ингушей. Официальные власти транслируют, что терроризм не имеет национальности. Что среди террористов были представители разных национальностей, и ингуши тоже страдают от банд на своей территории. По сути, они правы. Терроризм появился на Кавказе не потому, что какая-то народность его растила и лелеяла. Во всем мире он стал разрастаться в результате укрепления радикальных исламистских группировок и идеологии халифата, но в России к этой причине добавилась еще одна – недальновидные, несистемные, безответственные действия федеральной власти в регионе. Каждый раз со сменой власти в Москве менялась и тактика действий Кремля в Чечне – в зависимости от сиюминутных настроений и потребностей властей, от их ожиданий и расчетов. Партии войны и мира в Кремле воевали друг с другом, политики удовлетворяли свои амбиции, то обещая суверенитеты, то вводя войска за сепаратизм, Кавказ раздирали на кровоточащие куски, и кровь эта была человеческой.

В октябре 2004-го осетино-ингушский конфликт мог полыхнуть с новой силой. Люди вспыхивали от одного неосторожного слова. Осетинская молодежь рвалась в сторону административной границы. Однажды толпу мужчин, вышедших из Владикавказа в сторону Ингушетии, развернули военные. Владикавказ был наводнен военной техникой.

Только в Беслане стояла мертвая тишина. Беслан жил отрешенной жизнью. «Они никому не собираются мстить, – сказал мне Артур о своих родных. – Никто не говорит о мести. Не до этого нам всем сейчас. Посмотри на них, они едва живы. Люди должны пережить свое горе, сжиться с ним». Я чувствовала: так и есть. Люди, пережившие смерть, не станут приносить ее другим. Если они люди.

В администрации района тихо. Глава Владимир Ходов справляет поминки по своему внуку Володе. В кроватку к Володе положили его любимые игрушки и сказали, что больше в эту кроватку Володя никогда не ляжет.

А в администрации осталась секретарь Руфина. За один день она побывала на поминках в четырех домах. В школе погибли ее соседка Анна Цахилова с мужем Юрой. Ее дочь и мать выжили. «Юрика сразу похоронили, а сегодня хотели справлять сороковины. И вот сегодня пришла бумага из Ростова, опознали Анну. Она все это время там пробыла, 40 дней». Теперь Анну похоронят рядом с мужем. Их дочь осталась сиротой, бабушка оформляет опеку.

Руфина вздыхает, предлагает мне чай. «Я на работе была 1 сентября, – вспоминает. – Услышала такие щелчки странные. Смотрю в окно и вижу: от школы поднялась целая стая птиц. Очень много голубей. Теперь я это вспоминаю. У меня так много знакомых пострадало. И у меня не укладывается в голове – за что это нам?»

Я смотрю на темноволосую женщину с уставшим лицом и покрасневшими глазами. Работа в районной администрации, дом, семья, приусадебное хозяйство. Скромное платье, аккуратная прическа. Весь ее мир разрушился в один день. Она никогда не думала, что окажется на войне. «Я всегда боялась войны, – говорит Руфина. – Но война не так страшна, как то, что случилось в Беслане. Думаю, самое страшное в жизни я уже видела».

Я спрашиваю про возможные беспорядки, и она уверенно отвечает, что осетины – миролюбивый народ. «В старину, конечно, кровная месть была. Когда я была маленькой, семья убийцы просила прощения у семьи погибшего на коленях. И их прощали. Но уже давно этого нет. Кровь за кровь – это не про нас».

На следующий день я встретилась с Владимиром Ходовым, в эти дни он приходил на работу по вечерам, а в остальное время обходил дома, где поминали погибших заложников. Надо было обойти весь город, и Ходов ходил в чужие дома всю неделю. В день – 12–15 домов. В Осетии так принято.

В его дом тоже приходили. В школе № 1 были его невестка и трое внуков. «Володя погиб, ему десять лет было, – говорит Ходов, доставая сигареты из кармана. – Среднему внуку восемь. Первые три дня после спасения он боялся во двор выйти. Я его спрашиваю: „Что там было?“ А он: „Там дядька сказал, что убьет нас“. Я отвез его во Владикавказ к родным, и там он вышел на улицу. А сюда вернулись – снова спрятался дома. В этом году не отправлю его в школу».

Мы сидим в его кабинете – именно это помещение отдали под оперативный штаб 1 сентября. Тогда главой администрации был Борис Уртаев, а Ходов – его замом. Уртаев после теракта ушел в отставку.

Ходов закуривает и неожиданно меня спрашивает, почему в Беслане в эти дни так много журналистов: целые бригады со штативами. «Сорок дней – это такой семейный обряд, это же не праздник, у нас не принято митинговать в эти дни. Мне сегодня звонят с радиостанций, из газет, из Москвы, спрашивают, пойдут ли осетины на ингушей. Откуда это все идет, скажите хоть вы мне. У меня такое чувство, что кому-то очень надо, чтобы тут снова была война. Чтобы кто-то выстрелил».

В дверях кабинета появляется Руслан Дауров, дядя светловолосого мальчика Георгия, убитого 3 сентября в бесланской школе. «Проходи», – кивает ему Владимир Ходов. Руслан садится напротив меня, свет из окна падает на его лицо: оно кажется серым, а глаза – воспаленными.

– Вот скажи, пойдут осетины на ингушей или нет? – спрашивает Ходов.

– Пойдут или нет? – переспрашивает Руслан, нахмурившись. – А смысл? Чтобы еще несколько семей ворота открыли?

В Осетии говорят, что ворота открывают, когда в дом привозят покойника.

– Мой внук прострелен пулями, – Ходов смотрит мне в глаза, сигарета в его руке забыта, пепел падает на стол. – Был живой, веселый мальчик, бегал по улице, играл в игрушки. Его больше нет. Вы думаете, он был для меня лишним? Каждый из нас хочет отомстить за своих родных. Разобраться. Но мы понимаем, к чему это приведет. Мы законопослушные люди. Осетины всегда такими были.

Он говорит, что террористы выбрали Беслан, потому что хотели внести раскол между осетинами и ингушами, посеять войну на Кавказе, и если война начнется, их цель будет достигнута. И Осетия должна держать себя в руках. Как форпост мира.

И еще он говорит, что Беслан «ждет выводов».

– Мы будем ждать, что нам скажут официальные власти. Будем ждать результатов расследования. Ждать, когда глава государства скажет нам, почему это произошло и кто виноват. Надо дождаться.

– А если не скажет?

– Тогда мы потеряем веру в нашу власть. – Ходов встает из-за стола и начинает ходить по кабинету. – Беслан интересует, как это стало возможным и кто должен понести за это ответственность. Мы верим, что власть накажет виновных. Мы не жаждем крови. Мы просто хотим знать, что виновные наказаны и приняты меры, чтобы такое не повторилось. Нам нужна правда.

Мне совсем не хочется донимать Ходова вопросами, я вижу, что он устал. Но ему нужно высказаться, это очевидно. Каждый день он задает себе вопрос, как террористы смогли захватить школу. Каждый день его спрашивают об этом люди. На улице. Дома. На работе. У него нет ответа на их вопросы. У него много своих вопросов к властям. «Я знаю, что всегда, во всех трагедиях виновато разгильдяйство, но мне этой причины мало, – Ходов садится и закуривает новую сигарету. – Следствие должно определить причины. Еще хочу знать: почему с 1 по 3 сентября руководство страны не обратило на нас внимания? Почему сюда не приехало ни одно ответственное лицо из Москвы? Я вот тут сидел все время, – показывает он рукой на свой стул, – а за соседним столом, вон там, сидел Дзасохов. Я видел тут наших министров, но я не видел ни главы государства, ни директора ФСБ».

У него есть вопросы и к соседям по административной границе – почему к школе не пришли муллы, имамы, старейшины? Почему не привели жен террористов, чтобы они их остановили?

Я говорю, что это вряд ли помогло бы. Ходов горячится: нужно было испробовать все.

– Мы бы их пропустили. Они могли остановить эту бойню. Я слышал, как Дзасохов звонил Закаеву, звонил представителю Масхадова в Баку. Просил спасти детей. Говорил: «Мы окружим ваших людей живым щитом, мы дадим им уйти, я клянусь всем святым, что у меня есть». Я уверен, что мы их выпустили бы, если бы они откликнулись.

– Никто бы их не тронул, – кивает Руслан Дауров, хмуро глядя в стол.

– Мы на все были готовы, – продолжает Ходов. – Мы дали бы им любые гарантии. Мы могли всё, потому что оцепление было наше, в нем парни наши стояли. Но эти представители Масхадова говорили, что перезвонят нам, и не перезванивали. А потом им нельзя было дозвониться.

Он закрывает глаза и откидывается на спинку кресла. Какое-то время мы молча сидим за столом. Темнеет. Мне кажется, каждый из них вспоминает то, что уже никогда не забыть.

– Знаете, это мой любимый внук был, – тихо говорит Ходов. – Его в мою честь Володей назвали. У меня все это время такой комок вот тут стоит, – он дотрагивается до груди. – Но я уже потихоньку отхожу. Работа помогает. Жатва у нас. Отопительный сезон. Школу новую надо строить.

Город ангелов и белых птиц

Сороковины продолжаются, я иду в школу № 1. В руины, которые от нее остались. Темно-красный неровный кирпич, опаленный пожаром. Черный выжженный пол спортзала. Горы букетов. Сотни детских игрушек. Бутылки с водой, спрайтом, пепси-колой. Шоколадки. Печенье. То, что любят дети. Священник говорит о вечном покое, памяти и Царстве Небесном. Ветер свободно залетает в окна, в которых во время штурма стояли дети и через которые дети убегали. Ветер теребит платки темных женщин, стоящих перед священником, но не задувает свечи. Свечи – на полу, в руках, у стен. На стену кто-то прибил большое деревянное распятие. Символ жертвы и символ прощения. Лица у женщин освещены мягким восковым пламенем и кажутся иконами. В них много знания о боли и страдании. Дождь падает на эти лица, и не ясно, где дождь, а где слезы. Здесь, в этом спортзале, я четко понимаю, что войны не будет. Никто ни на кого не пойдет. Потому что эти люди совершили здесь еще один подвиг.

Не знаю точно, чья заслуга в том, что людей, обезумевших от горя, остановили. Что число жертв бесланского теракта не выросло в десятки раз. Что новые семьи не открыли ворота своих домов. Я думаю, что это заслуга жителей Беслана. Матерей, отцов, братьев и сестер тех, кто погиб. Я не видела в них ненависти. И не видела ее никогда потом. Это был уже другой, новозаветный, Беслан.

Новое бесланское кладбище образовалось в сентябре 2004 года за несколько дней. 300 свежих могил – за несколько дней. Столько людей в этом городе никогда не умирало.

Люди в трауре идут по кладбищу – молча, опустив головы, изредка останавливаясь перед могилами и всматриваясь в фотографии погибших. Мужчины небритые, потому что так положено до истечения 40 дней. Женщины с черными лицами. Никто не замечает холодного ветра. На надгробных крестах повязаны черные платки, они развеваются на ветру, как черные вороны.

Я иду мимо могил. Вот похоронены брат с сестрой – их могилы рядом. Вот мать и трое детей. Тотиевых похоронено шестеро. Хузмиевых двое – Алан и Стелла. На могиле у Алана лежит плюшевая желтая улитка. У Стеллы – серый медвежонок.

Аслана и Сослана Токмаевых назвали в честь героев осетинского фольклора – богатырей. Их мама Лена Бероева стоит над могилами детей. Когда мальчики были маленькие, Лена разошлась с мужем. Детей воспитывала сама, помогала бабушка. 1 сентября Лена не смогла отпроситься из парикмахерской, где работала, и мальчики ушли в школу с бабушкой. Бабушка после ранения выжила. А мальчиков больше нет. Лена ни с кем не разговаривает. Ее историю рассказывают другие. Она молча стоит у могил своих богатырей. Она приходит сюда каждый день. На крестах повязаны черные платки. Лена не плачет. Плачут те, кто еще жив.

Лидия Урманова похоронила шестерых.

В школу 1 сентября пришли ее младший сын Алан с женой Натальей и 10-летней дочкой Марией, старший сын Сергей с женой Ритой и 7-летней дочкой Залиной, а также дочь Лариса Урманова-Рудик с двумя детьми – 14-летней Юлей и 12-летней Яной. 8 детей и внуков Лидии стали заложниками. Погибли дочь Лариса, жена старшего сына Рита и все дети в этой семье. Жена Алана Наталья, получившая сильные ожоги, спустя год после теракта все еще находилась на лечении в Москве.

Из показаний потерпевшей Лидии Урмановой:

– Я осталась на сегодняшний день одна в доме. Сын младший находится около жены в Москве. Я осталась одна. Что еще можно сказать? Этот сын, который из депрессии никак не может выйти, старший. Все, внуков нет. Все 4 внучки погибли. Дочь погибла. Кулаев, я могу у тебя спросить, как мне дальше жить? Скажи, пожалуйста. Тебе не больно это? Внучка моя, дочери дочь, у нее был сахарный диабет, она умирала без воды. Она на вторые сутки умерла[19]19
  Стенограмма суда над Кулаевым.


[Закрыть].

На соседних могилах священники отслужили молебен. Стало холоднее, дождь усилился. Другой погоды в эти дни не могло быть.

Здесь я знакомлюсь с Сусанной Дудиевой. Мне кажется, я помню ее лицо, в те первые дни сентября она была среди самых активных матерей. В школе у Сусанны погиб сын Заур. Дочь Зарина была ранена, выжила. У Сусанны потемневшее лицо и огромные, прожигающие душу глаза, в которых столько горя, что, кажется, оно сейчас испепелит все, что вокруг. Рядом с Сусанной – Рита Сидакова. Тонкая высокая женщина с бледным лицом и большими заплаканными глазами. Рита жила вдвоем с дочерью Аллой. Алла погибла. У Риты никого не осталось. Алла и Заур похоронены рядом, потому что они родственники. Вместе не так страшно.

Сусанна Дудиева, руководитель общественного комитета «Матери Беслана»

Рита стоит, закрыв глаза, ветер нещадно бьет ее по лицу, рукам, теребит пальто, так что Рита как будто качается, – но она открывает глаза и безнадежно смотрит в небо. По ее щекам снова текут слезы. Я не знаю, как она стоит на ногах. Мне кажется, в ней совсем не осталось жизни.

Рита Сидакова в зале суда во время процесса над Кулаевым, 2005 год

Из опроса потерпевшей Риты Сидаковой:

– Какой состав вашей семьи был?

– Вся моя семья – это были я и моя дочь. Дудиева Алла, моя дочка, 95 года рождения. […]

– В какую школу ходила Алла?

– В первую школу Беслана. Потому что я сама эту школу заканчивала в свое время. Я любила эту школу и решила и свою девочку отдать в эту школу.

– В какой класс она ходила?

– Она перешла в 4 класс.

– 1 сентября 2004 года она сама пошла в школу или с вами?

– 1 сентября 2004 года в 7:30 утра я ушла на работу. Я работала, и мой рабочий день начинался с 8 часов утра. […]

– А дочь? […]

– Она пошла к 9 часам, потому, что около 9 часов я была на работе и позвонила с работы. Но ее не было. Она поднялась к соседям на 5 этаж, к Дзгоевым, у них 2 девочки были ее подружками. Они втроем потом спустились и в начале 9 они уже пошли в школу. Все девочки, всей стаей девочки дома 39 и 37 ушли в школу. Были очень нарядными и счастливыми. И, к сожалению, больше они не вернулись.

– Скажите, дочь, я понимаю, вы хоронили, вы наверняка видели, какие были повреждения на вашей дочери?

– Их невозможно было увидеть, потому что она сгорела. В результате экспертизы написано, что причина смерти не установлена. Из-за того, что обуглилось тело. Кулаев, тебе приятно это слышать? Можешь посмотреть. Вот я стою[20]20
  Стенограмма суда над Кулаевым.


[Закрыть].

Анета Гадиева. Красивая молодая женщина с опухшими от слез веками. Она смотрит перед собой остановившимся взглядом. Кажется, ничто вокруг не может ее разбудить. В школе она была с двумя детьми – грудной дочерью Миленой и старшей, 9-летней Аланой. Муж Анеты – турецкий гражданин, мусульманин, но Алану в 2002 году крестили. Во время захвата Алана потеряла крестик, и Анета успокаивала ее: «Я куплю тебе новый». Не купила. 2 сентября Руслан Аушев вывел Анету с младшей дочерью, старшая шла за матерью, но боевики ее развернули назад. Анета думала, что отнесет младенца домой и вернется, но в школу ее больше не пустили. Алана погибла. Ее мать не может себя простить.

Анета Гадиева задает вопрос в суде свидетелю – Сергею Гончарову, директору Всероссийского центра медицины катастроф «Защита» Минздрава

Марина Пак. Жила вдвоем с дочерью Светой. 1 сентября Света пошла в 6 класс и не вернулась.

Из опроса потерпевшей Марины Пак:

– Скажите пожалуйста, кто из членов вашей семьи оказался в числе заложников в первой бесланской школе?

– Моя дочь, Цой Светлана Сергеевна.

– А где Вы были в это время?

– Я была у себя на квартире. Я услышала, как потом оказалось, это были выстрелы, но большинству из родителей показалось, что это был фейерверк. Все удивились, почему линейка началась намного раньше, чем она обычно проводилась. Эти выстрелы уже прозвучали в 9:15 утра.

– Значит, Вы услышали выстрелы?

– Да, я поняла, что что-то нехорошее. По Беслану последние два месяца ходили слухи, что будет нападение. Я побежала туда. Я пыталась добраться до школы, но она оцеплена оказалась. Я не успела.

– Ваша девочка погибла?

– Да.

– Гибелью дочери какой вред Вам причинен?

– Я считаю этот вопрос неуместным и неэтичным. […]

– Но Вам причинен какой-либо вред?

– Она у меня была единственная[21]21
  Стенограмма суда над Кулаевым.


[Закрыть].

Я чувствую здесь, что жизнь остановилась. И все, что существует за пределами этого кладбища, – ненастоящее. А настоящее, страшное, непоправимое – здесь.

Это кладбище назвали Городом ангелов. В октябре 2004 года на этом кладбище я чувствовала себя песчинкой в океане горя. Мне хотелось обнять каждого живого. Встать на колени перед каждой могилой. Я плакала перед памятником спецназу, который сделал все, что мог, оставив в маленьком осетинском городе свои жизни. Перед могилой Аллы, глядя, как ее осиротевшая мать держится за могильный крест – словно нет для нее другого якоря в мире. Я держала мягкие игрушки с могилы белокурого малыша Георгия, который никогда не сможет взять их в руки. На эту могилу теперь всегда будут приносить игрушки.

Каждый раз, приезжая в Город ангелов, я чувствую в себе отчаяние и беспомощность. Я возвращаюсь в тот ветхозаветный Беслан маленьким человеком, раздавленным страшной стихией. Здесь всегда слезы. Здесь мне всегда хочется стоять на коленях и просить прощения у маленького Георгия за то, что не вырос.

Из опроса потерпевшей Александры Смирновой:

– Ранее Вы видели до суда подсудимого Кулаева?

– Нет я его не видела. Я его никогда не видела. Я жила 40 лет в Чечне. В 96 году нас разбомбили. Мы уехали из ада и в ад попали. Я плохих чеченцев там за 40 лет не видела. Как ты мог, мы жили одной семьей! Ни одного чечена такого не видела. Они нас оберегали. А ты… как могли вы посметь отнять жизнь человеческую?!

– Александра Михайловна, подождите. Александра Михайловна, пожалуйста, ответьте на вопросы нам. А потом скажите ему, что Вы хотите. Принесите воды. Скажите, пожалуйста, кто из членов Вашей семьи 1 сентября 2004 года был в числе заложников?

– Была моя внучка в заложниках. Инна Олеговна Смирнова-Касумова […].

– Она в первой школе училась, работала?

– Училась она.

– В каком классе?

– В 10 перешла […].

– Еще из членов вашей семьи был кто-то?

– Да. Смирнова Алла Евгеньевна.

– Это кто?

– Это моя внучка, у которой мать умерла, я ее сиротой воспитывала, с 6 лет. Мать рано умерла у нее. […] Она ученица. В 8 класс перешла. […]

– Теперь скажите, ваши внучки выжили или погибли?

– Обе погибли. […]

– Скажите пожалуйста, можете сказать, какие повреждения на них были? Огнестрельные или обожженные?

– Инну мы нашли 5 числа. Мама ее опознала. У нее верх был обгоревший. Она говорит, ножки у нее были перебитые. По низу опознали. Все было обгоревшее.

– А другую девочку?

– А ее нашли только, опознали, хоронили 14 октября. С Ростова привезли. Там в этом пакете. Даже не развернули. По ДНК сказали. Вот и все.

– Скажите, пожалуйста, а вот, что-либо Вам известно, в момент гибели они где находились – в спортзале или в столовой?

– Говорят, в спортзале. Очевидцы говорили, что они постоянно плакали. Мамочка, говорит. Потому что после войны, мы же в войну были в Чечне, ей было 7 лет. Мы с такого ада вышли. Она, бедная, молилась, день и ночь молилась. И мы выжили. А тут вот попали. Она в 13 лет стала такой, до 13 лет в первый класс ходила, во второй. Она замкнутая была. Ни с кем не общалась, вот такая вот она была. Только к 16 годам она оттаяла только.

– Александра Михайловна, скажите, гибелью внучек Вам причинен вред?

– Такой вред, что его не сосчитаешь ничем. И не измеришь ничем. Ничем не измеришь. Я вот эту сироту воспитывала с 6 лет вот до 15 лет. Я думала, что она мою старость досмотрит. А теперь кто за мною будет досматривать, кто?! Вот всю радость, всю мою надежду, все у меня забрали! И что мне теперь делать, что делать?! Вот как быть, как быть?! […]

Дайте, я хоть посмотрю на него. (Обращается к террористу Кулаеву. – О.А.) Подними голову. Подними, пожалуйста, я тебя прошу. Подними голову. Может, ты меня узнаешь. Меня знают все в Новогрозном от мала до велика, все меня знали. […]

– Александра Михайловна, Ваша дочь где сейчас находится?

– Моя дочь, она 6 дней была без сознания. И травилась она. Не хотела жить уже. 16-летняя дочь ее погибла, она не хотела жить. Ее еле-еле в санаторий отправили, заболтали просто насильно. Треть отнялась у нее. Она сейчас со мной живет, мы два инвалида. […]

– Она не сможет в суд прийти?

– Ой, она не сможет. Она тут упадет[22]22
  Стенограмма суда над Кулаевым.


[Закрыть].

В сентябре 2005-го на новом кладбище в Беслане поставили памятник[23]23
  «Ъ», 05.09.2005, «Осетия оплакала Беслан».


[Закрыть]. Это были очень тяжелые дни. Казалось, за год что-то должно было измениться, но нет – едва вхожу во двор школы № 1, и темный липкий кокон страха и безысходности снова опутывает меня. В ночь на 3 сентября 2005 года матери сидели в спортивном зале, среди игрушек, фотографий, под открытым небом, с которого на них смотрели звезды. Они плакали, хотя, казалось, не может быть столько слез у человека. Днем они вышли во двор и с отрешенными лицами встали у стен школы. К обеду двор заполнился людьми, к спортзалу выстроилась очередь с цветами и свечами. В 13 часов во двор вошли школьники с белыми шарами. Их было 331. Школьники были взрослые, но и они давились слезами. А сначала хотели первоклашек выпустить, но решили, что маленькие не выдержат.

Школьники в этой школе проучились несколько лет. Они знали всех, кто тут остался навсегда. В 13:05 из динамиков вылетел колокольный звон, школьники выпустили шары в небо, и люди во дворе зарыдали, закричали, завыли. Это было очень страшно. Плакали все, даже мужчины, даже мальчики-подростки, которые стесняются своих слез. Из динамиков лилась «Аве Мария», шары медленно поднимались в небо, расползаясь и выстраиваясь в ряд, словно стая белых птиц, и уплывали в сторону аэропорта – туда дул ветер.

В эти минуты вся Осетия замерла, остановился даже транспорт. Пошел дождь.

Панихида, которую вел митрополит Ставропольский и Владикавказский Феофан прямо в школьном дворе, постоянно прерывалась женским воем. Это нельзя называть иначе – женщины выли, словно из них вытащили всю душу, все живое и доброе, оставив внутри одну боль. С этой болью нельзя было жить, а можно было только умереть. Но они жили. Я не знаю как. Митрополит прижимал к себе кричащих женщин, и их вой переходил в рыдания. Он обнимал их и что-то им говорил. И просил у всех терпения.

Когда я вошла в зал, он был уже завален цветами. Между этими горами цветов оставалась тонкая тропинка, по которой можно было идти. Я смотрела на фотографии детей, их мам, учителей, мужчин, расстрелянных в первый день, и спецназовцев, спасавших под пулями людей.

12-летняя Эмма считала Беслан самым красивым и спокойным городом в мире, об этом она написала стихи, теперь этот листочек висел на обожженной стене под ее фотографией. Света Цой, подруга Эммы, когда-то увидела, как кошка съела своего котенка, и это так ее потрясло, что она написала сочинение. «Наверное, тем, что они съедают своих детей, они уберегают их от чего-то более ужасного», – рассуждала девочка. Ее сочинение на листке бумаги казалось белой птицей на фоне темной кирпичной стены.

Яна Рудик с мамой и сестрой Юлей, красивые и радостные. Яна умерла ночью 2 сентября, от гипогликемической комы. Ее мать скрыла от боевиков смерть дочери. Она боялась, что тело Яны выкинут в окно. Она прижимала к себе девочку еще много часов и потом погибла сама. И Юля, сестра Яны, погибла. Вот они, втроем, смотрят на меня со стены спортзала.

А их бабушка Лидия едва стоит на ногах и смотрит на них.

А вот фотография белокурого кудрявого Георгия Даурова, лица которого я никогда не забуду. И его бабушка Инесса тут, и его папа Вадим, раненный в первый день и не выживший.

На кладбище я шла вместе с Ритой Рубаевой, ее 13-летний сын Хасан погиб, Рита не переставала плакать. Мы вошли на кладбище, и Рита сказала, что Хасана похоронили 6 сентября, и было так много воды с неба – все вокруг затопило. Сейчас на кладбище выросли надгробия. Здесь очень чисто. Для многих жителей Беслана это кладбище стало единственным местом, куда они ходят каждый день. Не было бы его – они бы не выходили из дома.