Текст книги "На птичьих правах"

«Модем зарницы мечет. Тень от люстры…»

 
Модем зарницы мечет. Тень от люстры
танцует странный танец потолочный.
Мой дом непрочный – не настолько, чтобы
не сохранить инерцию покоя —
опять дрожит невнятицей, строкою
несбыточной – до белизны, до хруста.
 
 
Взрывают храмы, подземелья роют —
нестройный клин, несмелый иероглиф
приносит весть – пути исповедимы
у ветра, у орла, у дев… Однако
ничто не предвещало снова зиму —
лишь лебединый почерк Пастернака.
 
 
Мне кофе. Больше чашку, эта слишком
мала. Я буду жить, не напрягаясь.
Носков махровых полосатых роскошь
впущу в мой мир, и плюшевого мишку.
Вас не впущу. Смолчу, переморгаю,
не доверяя матери-природе.
 

Домбайское

 
Веди меня за солнечным руном,
овечьей шерстью грей январским утром,
пои – в морозном, синем, кружевном —
горячим терпким ягодным вином,
окутывай туманом златокудрым.
Да, это верно, дар даётся в долг,
и, видимо, совсем уже недолго
мне жить в раю, где каждый свежий вдох
горчит виной несбывшегося долга.
 
 
Все деградируют. Я тоже, в их числе,
поскольку рабство – пища для планктона
косноязычного. Мне мой негорький хлеб
свободы стоит… Мягко-непреклонны
святые ели – в облаках поют —
с открыток детства – видят всё, до лета —
мне надо жить, а я брожу в раю,
дышу озоном и пою куплеты
 
 
из мантр БГ. Цветные тиражи,
туманы, океаны, миражи,
несметных птиц Твоих живые лики, —
квадриллионы злаков, трав и листьев,
единых в миллионах вариаций.
Ты прав, что не желаешь повторяться
и штамповать, как мы – поступки, сны, —
в безвольном ожидании весны.
 
 
Сквозь времена нас вечно тянет в сад,
откуда изгнаны, в ущелья и леса,
но мы уходим вниз – в поту лица
искать свой хлеб и прочее иное
ненужное, и подличать спиною,
неся потенциал своей судьбы
в глазах и незадачливых движеньях.
Я здесь – на лыжи – вниз, стремленье быть —
сильнее логики – в простом скольженье
 
 
есть счастие. Как этой ели, мне
судьба тянуться к солнцу неустанно,
и удержать на сильных лапах снег,
храня его слепую первозданность.
Сосновых шишек на меду настой,
тепло глинтвейна и подол тумана…
Пока не стала серой и глухой —
разбереди мне снова эту рану.
 
 
В уютной чаше старого Домбая
ещё раз убедиться, что живая.
 

«Не стало блаженных – и кто нам предскажет пожары…»

 
Не стало блаженных – и кто нам предскажет пожары,
погромы, поборы, кто вовремя нас остановит?
Я всё же немного сложнее воздушного шара —
 наверное, возраст. Всё так упростилось: до крови,
 
 
до рожи синюшной, счастливо зияющей в зиму
беззубой улыбкой – как радость в нас неистребима…
Не сдержит нас слово, в котором не стало закона —
изжито, отжато и выглядит жмыхом лимонным.
 
 
Сегодня приснилось под утро – мы утро лепили,
совсем неумело, из липкого серого хлеба,
нелепо, руками. Нас этому плохо учили,
разорвана связь поколений. Но рваное небо
 
 
беременно снегом. Неважно, что серое – белым,
чистейшим, наш случай хронический, что с нами делать?
Покой, ощущение дома встаёт из тумана —
ведь каждый ребёнок – не только от папы и мамы.
 
 
Из сотни юродивых – сколько глядит в фарисеи?
Не стало стыда, диким шабашем выглядит праздник.
По-прежнему тупо и неумолимо взрослею.
Сегодня меня без перчаток и трогать опасно.
 

«Только в пять выхожу…»

 
Только в пять выхожу —
чем же мы не полярные совы?
Если солнце и есть —
мы с ним словно бы и не знакомы.
В темноте человека не видно —
плывём, невесомы,
не в себе и ни в ком,
имяреки, до самого дома,
словно реки, течём —
никогда не впадая друг в друга,
в параллельных реальностях
мыслей, забот, представлений
о прошедшем и будущем,
ноги футболят упруго
шар земной терпеливый,
слегка раздражённые тени
поглощаются транспортом,
чтобы смениться другими,
наше время – не деньги,
оно нам гораздо дороже,
и кредит не возьмёшь…
Так недолго носить своё имя,
так немного успеешь понять
в этот вечер морозный.
 

«Декабри не кончаются, это пустые листы…»

 
Декабри не кончаются, это пустые листы
неотбеленной свежей прохладной форзацной бумаги,
к новогодней мистерии чуткой. Светлейшей из магий
мы их просто штрихуем дождями, наводим мосты
между днями и вечностью через провалы судеб,
золотые ущелья без доступа внешней тревоги.
Мир сбивал меня с ритма – сосед вечно слушает рэп.
Это дождь накосячил – горшки обжигают не боги.
 
 
За свинцовость реки, размышляющей, течь или сны
вековые смотреть до несбыточной новой весны,
за свинчатку дождя, за покровы обугленных туч
стебельком неразумным проклюнулся узенький луч,
 
 
так прорежутся крокусы в марте сквозь твердь изнутри,
острым ножичком вспорют бездарную плотность и сухость
наслоений – сказать: не могло – но случилось, смотри —
много спросится, только ответ – за пределами слуха.
У земли, непохожей на губку, невидимых пор,
жадно пьющих и алчущих – тысячи, – воду ли, время…
Кудри рыжего дыма, вращаясь, уходят в раствор
облаков, доказавших незыблемый хлад теоремы.
 
 
Я закрою глаза – изнутри догорает огонь,
ярко-красный, и бьётся – вот именно – в тесной печурке
головы. Ветер выдуть старался нагой —
только волосы выпрямил. Пусть задувает окурки.
Я устала, я так отдыхаю – вздыхаю и чай
прогоняю сквозь поры и листья, сквозь клетки, и трубки —
там их много, я видела видео. Музы молчат —
значит, пушки вступают, и вдрызг разлетается хрупкий
день – встряхнуть и расправить,
как скатерть на чистом столе,
я сама виновата в бездарности пьесы недлинной,
виновата – не больше той женщины на корабле,
я же помнила в юности главный свой эквивалент,
мирозданье равнялось… чему? В той системе зеркал
ты всегда находил, даже если не слишком искал,
оправданье всему, в чём достаточно адреналина.
Искривлённость пространства на лицах почти не видна —
все закрыты, разумны, причёсаны строго и просто.
Но смотри – изнутри в Темерник набегает волна
и тревожит устои железобетонного моста.
 
 
Через тысячу лет не узнаем названия рек.
Городов очертанья на карте и речь – всё иное.
Ну так что мне привычный двукратно подтаявший снег,
длинный стих мой невнятный, размытый плеснувшей волною.
 
 
Мир прекрасен и хрупок… Но я не об этом сейчас.
Есть лекарство в конце от иллюзий, амбиций, идиллий.
Полыханье физалиса выхватит гаснущий глаз —
спасены. Всё вернулось. И вспомним, зачем приходили.
 

«Мой двор, лоскут вселенной отрезной…»

 
Мой двор, лоскут вселенной отрезной
с её дождями, листьями, весной —
неброской, без рисовки и вранья,
с собачьим лаем, граем воронья,
с экспансией голодных муравьёв,
грызущих наше бренное жильё,
и чередой жердёловых стихий,
впадающих в варенья и стихи.
 
 
Встать до восхода и писать, писать,
пока луна цела и голоса
эриний мирно ладят за окном,
пока во мне – светло, в окне – темно.
Но это будет завтра, а пока
вновь – пятница, последний день Сурка.
 
 
Река – узка, изломана, остра.
Как спинка молодого осетра,
изрезаны и топки берега,
нечастая ступает здесь нога,
войти в неё и подвести итог —
соврать себе,
что ты хоть что-то смог.
 
 
Сад брошен, вишни вянут на ветвях.
Мы не нужны Тебе? Извечный страх,
живущий в неуютных головах.
Излишество набора хромосом.
Ещё не старым ржавым колесом
я докачусь до горнего суда,
я попрошу вернуть меня сюда.
 

«Полусонной стопой зацепившись за стебель колючий…»

 
Полусонной стопой зацепившись за стебель колючий,
засмеёшься и вспомнишь взглянуть на искристую реку,
напоследок, пока не вцепился, используя случай,
твой рассудок в тебя, возвращая назад, в человека,
что ни утро. Ведь так никогда не взлетишь, не ворвёшься
в тонкий перистый слой легкокрылым пульсаром пернатым.
Утро мимо стрижом пролетает – меня не тревожа,
в паутинке судьбы проступают стальные канаты.
 
 
Снова точка росы. Настоять на своём и не пробуй.
В этом нету любви. Вот когда отдохнём – улыбнёмся.
Снова нет меня здесь, есть весёлый придушенный робот,
это сон или душный кошмар, мы забыли про солнце,
где мои сапоги-скороходы – а то опоздаю,
мы для них неформат – и снимают всю стружку по полной —
кругозор козырьком ограничен. Приму эту данность,
завтра выпадет снег и укроет моё биополе.
 
 
Строить счастье – с нуля, до сих пор на нуле оставаясь,
упиваясь нулём и гордясь благородством усилий…
Но героев на сцене опять и опять убивают —
нас учили всегда умирать – воскресать не учили.
В нашей строгой и точной, подробной и тонкой работе
восхищенье – сродни похищенью у смерти, у тлена
Если в юности струсил – ищи компромиссы, чего там,
а последний патрон не всегда вырастает в дилемму.
 
 
Ну хоть ты не шаблонь. День врастает в свои трафареты —
крепких старых вещей, хрупких вечнозелёных растений.
разорвать, расчленить и сбежать в окрылённое лето,
чтоб остаться собой – научусь не отбрасывать тени.
Изгоняю простуду, засевшую прочно и нагло,
трын-травой да горчицей, да кое-каким заговором.
Ненавижу опаздывать, чувства вины мне не надо.
Но успею, похоже, тут рядом, теперь уже скоро.
 

«Иногда в этом воздухе ложно-весеннем…»

 
Иногда в этом воздухе ложно-весеннем
намечаются волны – изгибы – ступени,
и по ним неожиданно просто струятся
леера… Поднимаешься в мир вариаций
и прозрений – о ком-то, расслышавшем гимны,
о мозаике дней, что могли быть другими,
и навстречу безмолвному воплю заката
устремляешься радостно и виновато.
 
 
Словно сколы скалы, кучевые террасы,
заповедные трассы неведомой расы.
…Я вернусь после краткого чуда побега
в нераскрашенный мир, не отбеленный снегом,
в лунный стылый пейзаж из бетона, асфальта,
непромытого китча бессолнечной смальты.
 
 
Завтра выпадет снег – значит, всё перепишем
по-хорошему, набело – если запомню
этот свет и озноб, а ступени всё выше,
завтра всё ещё чисто, как снежное поле,
как морозные ветви кружат сквозь ресницы
февраля, колядуют, искрят, расплетаясь,
чтоб остаться собой, я должна измениться,
непрерывно меняться, как их очертанья.
 
 
Я тоскую по солнцу, как дерево Лема,
душу тянет в воронку – не скрыть до апреля.
Нелегко отделяются зёрна от плевел,
за соломинку слова держусь еле-еле.
Мир становится тесен – роднее, больнее,
и обидчивей. Хрупок, как зимние ветви.
Жить, наверное, можно – но я не умею.
И закаты о чём-то кричат безответно.
 

«Ключ легко повернулся в замке…»

 
Ключ легко повернулся в замке.
Хризантемы кивнули – пока.
Надо в мир выходить налегке.
Как я выгляжу? В общем, никак.
Дух – невидим, а тело – невечно
и неважно. Дышало бы, шло.
Рыжий пух облетевших соцветий —
это необходимое зло,
 
 
значит, нам его не обойти.
Слишком долго стоим на мели.
Не заплакать – рецепт травести.
Облетают пятёрки, нули,
юбилеи, кончается лето,
не обманешь свою колею.
Я пошла бы с тобой на край света —
только мы ведь уже на краю.
 
 
Начинается гамбургский счёт,
и теряешь с реальностью связь,
с этим миром, что вечно течёт,
изменяется, ропщет Save us…
Там бы ты – пастушком со свирелью,
там бы я – пышнотелой красой…
…Даже рельсы не так параллельны,
как хотелось… Храни это всё,
 
 
сохрани – как росу и траву,
как плотву на речной быстрине —
серебрится река наяву,
разметались ромашки во сне.
Дай бог памяти зла не упомнить,
незабудками детство взошло,
убирает колючки шиповник
и ложится трамвай на крыло.
 

«Откуда столько влаги – в январе…»

 
Откуда столько влаги – в январе?
Картина дня слегка стекает влево,
и дюжина сосулек во дворе
прекраснее подвесок королевы.
На водостоке звёзды изо льда.
Изольда перестала ждать Тристана —
что делать, если талая вода
сюжеты размывает неустанно.
 

Планете

 
Говорят, ты прекрасна из космоса.
Я не помню. Я скоро увижу.
Неизвестное, вечно искомое
станет лишним, зато станет ближе.
Ясным морем разлитый Ответ
навсегда отменяет вопросы.
Счастья нет. Смысла нет. Только свет.
Я – никто. Знаю – всё. Только проза.
Я увижу – и не задохнусь
от восторга, любви. Не заплачу —
уловлю световую волну
и пойму, что решила задачу.
Разбегаюсь лучами раскосыми,
обретая спокойствие будды.
 
 
Говорят, ты прекрасна из космоса.
Я тебя никогда не забуду.
 

«Как можно в поезде – читать…»

 
Как можно в поезде – читать?
Лечу, пьянея от цитат.
Вторичность слов – первичность – дня,
он весь сегодня – для меня,
он – из меня, за той чертой,
что маскирует немотой
пульс вечности, что птица влёт
и не заметив, проживёт.
 
 
Кто понял жизнь – тот не спешит.
Как тису нравится самшит,
как мимо тянется вокзал,
как верно то, что ты сказал.
А за окном горит стерня,
и это лишь начало дня,
туман, и в нём полмира спит,
и психоделика степи.
 
 
О чём ты, город? Ни о чём.
Гордишься старым кирпичом,
лохмотья лозунгов, реклам…
Ты не об этом. Может, храм
расскажет над бедламом крыш —
о чём растерянно молчишь,
и то, что ты имел в виду
в билетно-кассовом аду.
 
 
Как только пар сорвёт свисток,
поедем прямо на восток —
железный грохот эстакад
достал, как 25-й кадр.
Ямал по-русски – край земли,
там рельсы кончатся. Вдали
на белой простыни листа
очнувшись, вздрогнула звезда.
 

«Мы дети Марфы. Это не изъяны…»

 
Мы дети Марфы. Это не изъяны
души – отнюдь, любовь к своим же детям,
которым надо – маму, крылья – рано,
сперва – ходить. Потом – за всё ответим,
да, за любовь – звериную, слепую,
счастливую, земную, плоть от плоти,
для хлеба, для воды,
для поцелуя…
нам тоже не отказано в полёте.
 
 
Мы – не обслуга, но в тщедушном теле
детей Марии дух куда как болен,
не выжить им, где им тягаться с теми,
кто дышит волей – во хлеву и в поле,
детёныши любимой несвободы —
быть человеком – быть за всё в ответе.
За стол и кров. За хлеб, и соль, и воду.
Неважно, что родился интровертом.
 
 
Мария ранит точностью деталей —
недетских, несмешных, неидеальных —
но скроет Марфа – серое, стальное,
холодное, сырое, продувное…
 

Скрипач

 
Всё рушится, как планы ГОЭЛРО.
Болит затылок и сгорает горло.
Но – шаг за шагом – в мир семи ветров,
в привычном рабстве у семи глаголов.
 
 
А как иначе перейти в полёт?
Не подходи. Не тронь. Не нарывайся.
Светло и зло над городом плывёт
мелодия цыганского романса.
 
 
В толстовке серой на сыром ветру,
неистово, вульгарно, балаганно
худой скрипач играет поутру —
нисколько не похожий на цыгана.
 
 
Мелькают лица, сапоги, пальто,
молчат угрюмо, сонно, дышат паром,
и джинсы-клёш русалочьим хвостом
метут сухую кожу тротуаров.
 
 
Природа крепко держит на крючке.
Рвёт струны отголоском урагана
студент с дешёвой скрипочкой в руке,
нисколько не похожий на цыгана.
 
 
В нелепой жажде вечного тепла
открыв – такой кефир не всем полезен,
отраву хлещет прямо из горла
сквозь ледяной сарказм рублей железных.
 
 
Вокруг спешат – подальше от греха.
Что воду резать – утешать влюблённых…
(Вольфрамовая ниточка стиха
уже дрожит в гортани воспалённой.)
 
 
В осенний лес умчался вольный бес.
Со всеми соглашаясь – в знак протеста —
упрямо продолжает свой ликбез
худой скрипач – ревнивый гений места.
 
 
…Я это утро сохранить хочу —
как слабое капризное растенье.
Укрыть от ветра тонкую свечу
и Вербного дождаться воскресенья.
 

Кошка

 
С бесподобным презрением глядя в заплеванный день,
грациозно-лениво посверкивать радужным глазом,
точно знать – не пристанет ни хворь, ни какая зараза,
ни какая хандра, ни влюблённость, ни скука, ни лень.
 
 
Как чиста темнота! Тайну реинкарнаций храня,
наоравшись на крыше, мурлыкать победно, искусно,
в драке глаз потеряв – обрести драгоценное чувство
завершённости и полнокровия этого дня.
 
 
Занесённая ветром в мой город контрастов, в мой дом,
повинуясь природе своей, подошла между делом.
Как и я, отродясь не была ни пушистой, ни белой.
Те, кто видит в ночи – мы друг друга легко узнаём.
 

4. «…отражая, нести молчаливый…»

 
…отражая, нести молчаливый
невербальный утиный восторг,
осознанье прилива, отлива,
томный запад и нежный восток
узнавая, тянуться над морем
на уютных послушных волнах,
по транзитной ликующей флоре
различая места, времена
года, века, сличать очертанья
берегов с джи-пи-эсом в крови,
пренатально и перинатально
чуять древнее эхо любви…
 
 
их немыслимый дар —
возвращаться
на знакомые с детства моря.
 
 
…вот теперь начинается счастье —
приготовься и сразу ныряй!
Там, наверное, пахнет озоном,
дышат свежестью поры земли.
 
 
…Ничего, кроме сердца и зова,
пары крыльев и тысячи ли…
 

«Полупустой автобус – тоже благо…»

 
Полупустой автобус – тоже благо
неистребимой жизни – сквозь войну.
Не перебежчик ты, простой бродяга,
не дезертир… Огромную страну
кроили наспех, ночью, по живому,
по-свойски – мы ж сочтёмся, мы ж свои.
А Спрут не спал и плёл свои оковы,
тенета, скрепы, ближние бои…
 
 
Он не отпустит – это баобабы
планету разрывают на куски,
как пел Экзюпери.
Страна могла бы —
но Спрут велик… И страхи велики.
Мы выжили, мы дети тех, кто выжил,
мы внуки их, – и вот идём во тьму,
и правда самых главных детских книжек
опять не научила ничему.
 
 
Ты говоришь с надменностью мейнстрима.
Не страшно, я привыкла – в меньшинстве.
Всё лучшее, что было – было мимо
имперской паранойи в голове.
 
 
Где сила есть – уму не удержаться,
не помогли семь пядей. За черту.
А на земле становится всё жарче,
но Арканар пока ещё в цвету…
 

«Только дух удалось передать…»

 
Только дух удалось передать.
Ни кровинки в щеках – от меня.
Только миру открытое – да!
Только дух, цвет волос, нервный смех.
Только дух, ни кола, ни двора.
Только страсти хватило – на двух,
а у мира хватило огня,
правда, чиркнул кремнём – об меня.
 
 
Я ведь тише воды – до поры,
впрочем, как и вода – не всегда,
зеркала, вы не слишком добры,
только – дух удалось передать.
 

«Как уберечь мальчишек от войны…»

 
Как уберечь мальчишек от войны?
Тут не поможет ни семья, ни школа,
и так ли уж для этого важны
двенадцать форм английского глагола?
 
 
Мне новости приходят прямо в кровь,
минуя сайты, блоги и фейсбуки —
не НТВ же слушать. Катастроф
этических оправдывать не будем,
 
 
поехали посмотрим. Тут – война.
Совсем под боком. Рядом. С Украиной.
Во мне, внутри развёрнута она,
она в тебе, во всех. Нас раскроили
 
 
по их лекалам. Взгляд из-под моста.
Там те же, наши тополя и липы!
Мир в бесконечность верить перестал,
стал маленьким, несчастным, серым, липким.
Пиши своё и говори своё,
не слушай тех, чужих, они – прозреют,
из нас упорно делают зверьё
десятки современных фарисеев.
 
 
Нацбол – похоже на игру с мячом.
Похоже, доигрались. Знает мастер,
как перекрасить наше «ну и чо?»
в защитный цвет господствующей власти…
 

«Эти женские танки-ботинки – к войне…»

 
Эти женские танки-ботинки – к войне,
мода знает о будущем больше меня,
но слепая решительность есть и во мне,
дозревает отчаянный мой жерминаль,
 
 
белка СМИ носит вести дракона к орлу,
что-то кончилось в воздухе, утро горчит,
сахарин комплиментов вчерашних – в золу,
полновесны метафоры, что кирпичи,
 
 
речь становится ярче, но злее, черствей,
одичавшему времени не до стихов,
надо переступать арматурных червей
и сменить свои шпильки на танковый ход.
 
 
Впрочем, что за дела? Берегла, как могла,
сорок вражеских баксов за них отдала,
бог не выдаст, попробуй остаться собой,
не ввязаться в последний решительный бой.
 

«Правды никто никогда не узнает…»

 
Правды никто никогда не узнает.
Ложь победит. Прогремит назидательно,
станет учебником, лозунгом к Маю,
темой экзамена, хлебом издателя,
 
 
дети запомнят, кого ненавидеть —
тем горячее потом опровергнется.
Дерево правды ажурно ветвится —
осознающим себя человечеством.
 
 
Правда одна. Отпечатана где-то,
хоть в облаках – если люди отбросили
ветхим тряпьём. Правда – вето Завета,
нас сосчитают по осени – взрослыми…
 

«Ищу, на что бы опереться…»

 
Ищу, на что бы опереться.
Всё рассыпается, как мел.
И потому впадаю в детство —
как в самый нижний свой предел.
 

«От рассвета темнеет в глазах…»

 
От рассвета темнеет в глазах —
мне нельзя слишком рано вставать.
Есть у жизни пружина – назад,
на колени, в утробу, в кровать!
 
 
Так хотелось её удержать —
нет, летит сквозь меня в никуда.
Камышинки-антенны дрожат,
светел ум – да рука не тверда.
 
 
Не осилил – а значит, неправ.
Ну куда тебя черти несут?
Ну не может быть здесь переправ.
Справедливости нет. Только суд
 
 
да анапеста радостный бес.
Православному Бог не указ.
Мир тебя вознесёт до небес —
после выронит столько же раз.
 

«Я – то, что слепит парикмахер…»

 
Я – то, что слепит парикмахер
с его критерием «красиво»,
я – то, что думает философ
и то, что скажет телевизор,
с патриотическим размахом
жжот диктор – что твоя крапива,
и доктор задаёт вопросы
и пульс считает с важным видом.
 
 
Чума на оба ваши сайта.
Трезвею. За окном светает.
Как пахарь, битва отдыхает,
аптека на углу закрыта.
Угрюмый дворник из горсада
сказал незначащую фразу,
и я его узнала сразу —
японский Фауст Ёсихиде.
 
 
Так дышат углекислым газом,
так совершают харакири,
так окончательно и сразу
выводят – дважды два четыре,
когда кончается кассета —
и нервно щуришься от света…
 

Под Гуково. Зима 2015

 
Север области. Снег, потому что февраль,
но не много – зима к нам добра.
К ним. Сидящим без газа, угля и тепла…
Мы – без завтра. Они – без вчера…
Всем – не легче. И глобус единый на всех
нас несёт, бестолковых, во тьму.
Что-то кончилось в небе. Закадровый смех —
«не достанься же ты никому!»
 

«Бедный город…»

 
Бедный город!
И мальчики в касках.
Блокпосты,
пара спрятанных танков.
Что потом мы об этом расскажем,
как мы вывернем всё наизнанку,
что напишут на их обелисках?
Как посмотрим в глаза украинцу?
Непредвиденных факторов риска —
избежали? Ввозили гостинцы,
оголтело орали и врали,
чтобы криком заткнуть свою совесть,
обучались имперской морали,
к роковому прыжку изготовясь.
 
 
Сонный ком, только ниточка кофе
еле брезжит во мне, извиваясь
чутким графиком, кардиограммой
ни на что не нацеленной жизни.
Белый сквозь аромат абрикоса
луч предутренний ласковый брызнет,
только чайки кричат виновато
и не верят в незыблемость храма…
 
 
Боже мой, как всё хрупко и страшно,
правда чаще всего некрасива,
медь и бронза батальных сюжетов
есть проекция крови и грязи.
Как её воспевают поэты
в дрессированной чистенькой фразе —
от газетной желтухи вальяжной
до слепой пропаганды спесивой.
 
 
Мы и в самых серьёзных вопросах
остаёмся на уровне стёба.
Взявший меч от меча и погибнет —
не пора ли очнуться, для жизни?
Время лечит – а кто его просит?
Заметают сознанье сугробы.
Снежный вихрь, задержись на изгибе
и возьми на крыло пассажирку.