Текст книги "Белая обезьяна, чёрный экран"

Пятая беседа с Э. Д

– Порадовали вы меня, порадовали. Весёлых историй я от вас даже не ждала.

– Наверное, свобода повлияла.

– Любое передвижение, любая смена пейзажа вам будет только во благо.

– Не помню, кто сказал: когда человек путешествует, ничего не меняется. Он повсюду таскает за собой самого себя.

– Но есть и другая мудрость. У народов Крайнего Севера, у эскимосов и саамов, был специальный шаманский обряд. Когда кто-то в племени тяжело болел, шаман собирался в дорогу. Брал бубен или барабан. В руках – посох. Шёл на север, по снегу, через тундру. Ничего не ел. Он мог месяц брести и искать душу больного соплеменника, которую похитили тёмные силы.

– Язычество какое-то.

– Такое же язычество, как у вашего философа, который за собой повсюду таскает себя самого. А знаете, что в русских деревнях были специальные люди, которых звали на ночь посидеть с покойником? Правда, в основном это были женщины.

– Знаю. Рядом с мамой Надей всю ночь сидела соседка.

– Зачем они так делали, знаете?

– Чтобы читать молитвы.

– Чтобы отгонять нечистого.

– Всё это притянуто за уши. Мне просто нужно было защитить себя. Чтобы никто не подумал, что это я её «того».

– Ну конечно, так. Считайте, я просто немного развлекла вас беседой.

Задание 6
Фонарёв

Из коробки №S-55/2-ЮХ

2003 г.

Никогда в жизни я не видел такого человека, как пациент Фонарёв. Он уже перестал быть моим пациентом, но я всё равно уверен, что Фонарёв до сих пор здравствует и где-то ходит по нашему большому городу.

Я помню Фонарёва человеком около пятидесяти, невысокого роста, сухощавым, похожим на узловатое, кривоватое деревце. Фонарёвские волосы, растущие вокруг аккуратной лысины, самостоятельно укладывались в классическую францисканскую тонзуру. Черты его лица не отличались выразительностью, и мне, кроме волос, запомнился только крупный, мясистый подбородок. Работал он то ли страховым агентом, то ли агентом по недвижимости, а может, в разное время и тем и другим.

В характере Фонарёва была, пожалуй, всего одна, зато основополагающая черта. Он готовил себя к тому, чтобы выстоять.

Помню, как он пытал себя бессонницей. Не спал четверо суток подряд – и на пятые сутки, когда испытание завершилось, попал в нашу клинику. Сон был изгнан из его организма добросовестно. Мягкие нейролептики на Фонарёва уже не действовали, а гипноз, который наш невропатолог попытался применить, обернулся тем, что Фонарёв встал со стула, направился в угол неврологического кабинета и принялся биться головой о стену.

Когда Фонарёва привели в порядок, он пришёл ко мне на УЗИ, смотреть щитовидную железу. Я спросил его, зачем ему понадобились эксперименты со сном.

– В застенках НКВД существовала такая пытка, – ответил Фонарёв. – Пытка бессонницей. Я должен быть к ней готов.

Никто из нас не мог понять, откуда в его голове зародилась чёткая уверенность в предстоящих муках, которые не сегодня завтра придётся преодолеть, – но идея, что эти невзгоды нужно вынести гордо, захватила Фонарёва целиком.

Однажды Фонарёв умудрился подвесить себя, привязанного за руки, к дереву – просто закрепил верёвку на ветке клёна, а другим её концом затянул себе запястья. Убедившись, что узлы получились надёжные, он зажмурился и прыгнул вниз. Я узнал об этом, когда смотрел Фонарёву травмированный ключично-акромиальный сустав.

– Я очень боюсь физической боли, – продолжал он. – Я слабый человек. Больше всего я боюсь, например, что следователь вгонит мне зубочистку в барабанную перепонку.

– Почему вы думаете, что вас непременно будут пытать?

Фонарёв пожимал плечами и умолкал.

– Вы понимаете, я просто обязан подготовить себя… Я должен, понимаете, – отвечал он.

Нужно ли говорить, что у Фонарёва не было семьи. Поэтому вытаскивать его из передряг, кроме нас, было некому. След от ожога утюгом Фонарёв залечил себе сам. В других случаях требовалась медицинская помощь. Он приходил в нашу перевязочную, и молоденькая медсестра Айгуль, в просторечье – Гуля, лёгкой рукой обрабатывала, заклеивала, а то и зашивала несчастное фонарёвское тело. Каждый раз, выходя из больницы, Фонарёв восполнял потерянное время новыми подвигами. Между собой врачи говорили, что его поведение похоже на любое другое хобби – на коллекционирование, на экстремальный спорт. Приверженность к терапии у Фонарёва была нулевая.

Удивительное свойство его ума – в каждом предмете видеть возможность телесных мучений – вскоре перекинулось и на меня. Я настолько проникся мышлением моего больного, что, рассматривая различные предметы, например дырокол, вилку, дверную ручку, сам начинал видеть в них орудия пытки.

Однажды зав. отделением общей хирургии заметил, что наш Фонарёв подозрительно часто стал мелькать в коридоре возле процедурного кабинета. Медсестра Гуля в ответ на ироничный тон начальника внезапно покраснела и тут же деловито забегала по кабинету, гремя металлическими биксами, которые готовила на автоклав. Так или иначе, но вся больница мало-помалу узнала о том, в каких фантастических условиях иногда произрастает любовь.

Гуленька, родом из Узбекистана, хотя и была чьей-то протеже, устроенной к нам по блату, – оказалась милой, толковой девочкой, которая за несколько лет работы в больнице выросла в профессиональную медсестру. У неё было много дежурств, и я даже предполагал, что она жила в хирургическом отделении, а всё свободное время проводила в нашей же платной клинике, где тоже не хватало сестринских рук. Воспитанная в строгости, она серьёзно воспринимала разные сальные шуточки, столь распространённые во врачебной среде. В ответ на попытки пофлиртовать Гуленька надолго замолкала и обижалась, и поэтому вскоре все наши мужики прекратили с ней заигрывать и стали относиться к ней с отеческим участием и опекой.

И вот наша кукольная Гуля, умелица на все руки, из всего ассортимента предложенных ей мужчин выбирает сутулого, немолодого придурка, да и к тому же ипохондрика, если не сказать больше. Даже я, чего греха таить, не слишком обрадовался свежей больничной сплетне, хотя к Фонарёву относился с явным сочувствием.

Гуленька хорошела прямо на глазах. Она сделала короткую причёску, нацепила каблуки.

– Гулька, твой там в коридоре топчется, опять без бахил, – говорил ей кто-то из постовых сестёр. – Я не пустила, и завтра не пущу. Иди промой ему мозги.

Но и на следующий день Фонарёв проходил в отделение в уличной обуви.

Он, как нам всем казалось, был в длительной и крепкой ремиссии по основному заболеванию. Мы полагали, что любовь наконец-то пересилила мучительную власть страха.

Потом Гуля куда-то пропала. Может, уволилась, а может, взяла «академический» отпуск. Не появлялся и Фонарёв. Я, честно сказать, не особенно интересовался этой историей, да и кабинет мой находился этажом выше бывшего Гулиного места работы. Всё понемногу забылось.

А примерно через год Гуля объявилась на втором этаже, в гинекологии. Прибыла туда уже не в качестве медсестры. Она выглядела настолько неважно, что я никогда бы её не узнал, если бы не фамилия на истории болезни. Казалось, что за время своего отсутствия Гуля пополнела, но на самом деле она исхудала – такое бывает, например, когда на фоне общего истощения возникают почечные отёки, и лицо становится серовато-жёлтым, слегка припухлым. Когда я увидел её, то был настолько потрясён, что сел изучать историю болезни.

Гуля попала в гинекологию с маточным кровотечением. То, что мы имеем дело с криминальным абортом, было видно невооружённым глазом, а уж с помощью моей «Алоки»1616
  Aloca – название японской компании выпускающей аппараты для УЗИ-диагностики, которые применяются преимущественно в терапии, акушерстве и гинекологии и были весьма популярны среди закупок в России в начале двухтысячных годов.


[Закрыть], высветившей в матке остатки плодного яйца, историю почти вывели на чистую воду. И вот тогда Гуля замкнулась, легла на кушетку лицом к стене и вообще перестала отвечать. Что характерно, навещать её никто не приходил. Я спустился к Норе Сергеевне, заведующей гинекологией.

– У меня нет никаких доказательств, что виноват этот подонок, – сказала она.

Из отделения мы с Норой вышли курить на хозяйственный двор больницы. Нора крутила в пальцах ментоловый «Вог». Два окурка с такими же яркими вишнёвыми следами уже валялись в воронкообразном воротничке оцинкованной урны.

– Но я задницей чувствую, что это он, её хахаль. Девка с обезвоживанием – раз. С гломерулонефритом – два. Чем он её травил? Где её родственники?

Я тоже, листая Гулину историю болезни, первым делом подумал о Фонарёве. Нора Сергеевна, огромная, громкая, нависала надо мной и пыхтела прямо в ухо.

– Давай потрясём девочку, Юра. Ты не представляешь, с каким удовольствием я упеку эту мразь в ментовку.

Но Гуля оказалась непробиваемой. С ней беседовали психологи, её стращали бывшие товарки по работе. Она смотрела на них невидящими глазами и молчала. Иммунитет у неё был снижен настолько, что пиометра1717
  Пиометра – гной в полости матки.


[Закрыть] возникала дважды. Несколько раз Гуля приходила ко мне в кабинет, а я снова и снова выдавал лечащим врачам стандартное описание её матки, представлявшей собой мешок, заполненный гноем.

Через некоторое время Гуле стало лучше, и за ней приехал пожилой лысый человек в кожаном пальто, от которого за версту несло тошнотворным дорогим парфюмом. Он оказался её двоюродным дядей, он-то и увёз нашу Гулю. Фонарёв, понятно, не объявлялся. Заявить на него мы тоже не могли.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Однажды, может быть года через два после той истории, я встретил Фонарёва в автобусе. Он сидел возле окна, лицом ко мне, но меня не видел. Мне повезло, передо мной стояла незнакомая высокая женщина, из-за её спины мне удобно было наблюдать за моим бывшим пациентом. Но даже если бы меня никто не заслонял, думаю, что Фонарёв вряд ли бы меня заметил. Сквозь полузакрытые веки он смотрел в окно, солнце светило ему прямо в лицо, и потому он время от времени зажмуривал свои блеклые невыразительные глаза. Лицо Фонарёва было спокойным и расслабленным, словно он не ехал в общественном транспорте, а, скажем, принимал ванну. Рваная автобусная гармошка шуршала, и улыбка Фонарёва была такой по-детски чистой, что, кажется, звенела в воздухе: динь, динь.

Я вышел. Фонарёв поехал дальше, и мне чудилось, что я всё ещё слышу, как эта улыбка тоненько звенит сквозь шум мотора.

Стояла ранняя осень. В воздухе пахло морем – но на самом деле это был запах преющей травы и листьев. Дворники сгребли их в большие кучи, которые почему-то никто не убрал с городских газонов. Я вспомнил, как в детстве мальчишки во дворе делали из опавших листьев такие же огромные горы и с разбегу прыгали в них. Я тоже прыгнул и напоролся на арматуру, после чего мне зашивали ногу в ближайшем травмпункте. Не помню, было ли мне больно. Воспоминания о боли очень быстро стираются. Боль в жизни вообще не считается чем-то весомым. Она для нас, по сути, обычное дело. Проходя мимо одной из лиственных куч, я переступил через низкий забор, который огораживал газон, и поворошил листья носком ботинка. Ещё сильнее запахло морем.

Я, наверное, тоже шёл и улыбался. Мне кажется, да. Я улыбался. Мне было хорошо тем утром. Несмотря на то, что я шёл на работу, которая уже тогда мне порядком надоела. Несмотря на Фонарёва, встреча с которым отчего-то ошеломила меня. Странно: всю жизнь работаю с человеческим телом, но никак не могу привыкнуть к неписаному закону, по которому самое страшное чувство на свете – боль – всегда забывается самой первой.

Задание 7
Пациентка

Из коробки № D-47/2-ЮХ

2004–2005 гг.

В то время, о котором я буду рассказывать, я ещё гордился своей профессией и даже был убеждён, что именно медицина сыграла в моей семейной жизни решающую роль: я только-только женился и, кажется, именно тот факт, что я работаю врачом, примирил родителей жены с моим существованием рядом с их дочерью.

Бывшие мои тесть и тёща выглядели в то время настоящими Филемоном и Бавкидой. Тесть, Александр Павлович, был главным архитектором одного института, занимавшегося как гражданским, так, кажется, и военным строительством. Жанна Николаевна когда-то была рядовым конструктором, но вскоре ушла с работы и стала домохозяйкой. Тестя я всегда звал по имени-отчеству, а вот супруга его через некоторое время стала настаивать, чтобы я называл её по-свойски, Жанной. Жанной она была для всех, кто считался своим: никакие «мамы» и «мамочки» в их семье не приветствовались. И всё равно даже в такой дружелюбной обстановке в доме родителей жены меня не покидало ощущение неловкости. Казалось, что я, взрослый человек, постоянно что-то должен здесь доказывать, чего-то обязан достигнуть, чтобы быть достойным хозяйской дружбы и благосклонности.

Все мои новые родственники обладали прекрасным вкусом, разбирались в современном искусстве, а Жанна ещё и рисовала. У неё была своя манера, отдалённо напоминавшая мне то, что я видел на картинах Борисова-Мусатова. Такие же бесплотные, похожие на духов женщины, блуждающие среди развалин. Весенние цветы, как будто бы только что сорванные с кладбища. Руки персонажей, прозрачные, тонкие, с длинными пальцами, с выпуклыми ногтями – словно у хронических лёгочных больных. Но, будучи человеком искусства, Жанна всё равно смогла стать хорошей хозяйкой и научилась изумительно готовить. Утка в карамели – не знаю, как вы, а я ел такое только у неё дома. Ни в одном ресторане ничего подобного не подают. Хотя, признаться, я не очень-то хожу по ресторанам.

Тесть любил показывать гостям работы жены, акварели и холсты, аккуратно уложенные в специальные папки и тубусы. Жанна категорически отказывалась вешать картины на стены. «Это не интерьерная живопись, – говорила она, а потом добавляла: Если честно, это и не живопись вовсе». Только одна её работа висела в кабинете у тестя: он отвоевал у жены право на собственное видение интерьера своей комнаты. Вещь была довольно большой, и тесть повесил её таким образом, что вечером, если кто-то хотел зайти в полуосвещённую просторную комнату – при взгляде, брошенном на картину, создавался оптический эффект ещё одного окна, узкого и светящегося мягким серебристым светом.

Жанна болела часто, но не чаще, чем это обычно бывает в её возрасте. Однако зимой 2004-го после одной из перенесённых на ногах простуд она долго лежала и не могла встать. Сперва я не придавал происходящему значения, но приблизительно через полгода, не добившись абсолютного восстановления сил пациентки, начал волноваться.

– Да брось ты, Юрочка. Вот ещё – думать о всякой ерунде, – говорила Жанна своим высоким девичьим голосом и переводила разговор на другую тему.

– Жанна наша опять грохнулась в коридоре, – словно бы между делом сказала мне однажды жена. – Хорошо, отец был рядом, подхватил.

– Что значит «опять»? – напрягся я. – Она что, падала и раньше?

Вика нахмурилась, потом шлёпнула себя по лбу.

– Вот чёрт. Я же обещала ничего тебе не рассказывать.

Потом она поджала губы и предупредила:

– Не вздумай сказать ей, что ты всё знаешь.

Я выпучил глаза.

– Ты в уме? У неё мать в коридоре упала, чуть голову не расшибла. А она всё в партизанов играет.

Нужно хорошо знать мою бывшую, чтобы догадаться, что произошло после. В тот вечер дома я не ужинал, а на следующий день всё-таки заехал к Жанне.

Тёща возилась по дому. Мне показалось, что она, и так сухощавая, похудела ещё сильнее, осунулась, поблекла. Я обратил внимание, что она двигается по кухне медленнее, чем раньше, – так, словно каждым движением напряжённо преодолевает пространство. В других обстоятельствах я бы объяснил это задумчивостью и неторопливостью, но сегодня я любую её новую черту складывал в копилку выявленных симптомов. Серо-голубая домашняя кофта придавала Жанне и вовсе нездоровый вид.

Я убеждал её пройти обследование. Жанна аккуратно поставила на блюдце мою любимую чашку, пододвинула ко мне чайник с заваркой и села напротив. Потом сняла очки, стала медленно протирать их. По обе стороны от её переносицы легли зеленоватые тени.

Я говорил с ней так, как обычно разговариваю с пациентами. Недоумевал, почему она что-то скрывает от меня, почему не спрашивает совета, не хочет обратиться за помощью.

– Понятно, когда в глухой деревне живёт старушка, она ходит за гусями и верит в Илью Пророка! Но мы-то с вами живём в других условиях, в цивилизованной стране…

Жанна слушала меня молча, слегка наклонив голову набок. Углы её упрямого рта напряглись, не предвещая ничего хорошего. Меня несло. И на середине моей фразы она вдруг подняла руку и звонко ударила ладонью по столу.

– Или ты прекратишь, Юра, – сказала она, – или сейчас пойдёшь домой.

Ничего подобного от тихой пожилой женщины я не ожидал. Сидел и смотрел на неё. Лицо её было напряжено, тёмные впалые глаза прищурены, а рука всё ещё лежала на столе, похожая на птичье крыло, сухая, с вытянутыми и сведенными вместе жёсткими пальцами.

– Я никогда не пойду на приём в поликлинику, к вашим бездарным врачам. Я никогда не лягу на обследование.

Я не знал, что сказать в ответ.

Шёл домой и разговаривал сам с собой.

– Мы умные, мы такие утончённые! – бормотал я на ходу. – Картинки рисуем. Вот шарахнет инсульт, вот тогда посмотрим, какие картинки…

Со зла я даже сел в метро не на свою ветку. Потом немного успокоился. «А не всё ли равно?» – подумал я, борясь с усталостью, но кто-то другой внутри меня ответил мне на мой вопрос. И всё стало ясно как дважды два.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Больше Жанна не падала. Или меня просто исключили из списка лиц, допущенных к информации о её здоровье. Первое время я скрипел зубами и обижался. Меня отстранили, мне словно обрубили руки. Я был бессилен хоть на что-то повлиять. Потом понял: мои родственники на самом деле ничего не видят, не понимают. Они слепые.

Когда мы приходили к родителям в гости, мы вели себя так, словно ничего особенного не происходит. Как и прежде, смеялись, угощались, рассматривали фотографии. Но состояние Жанны, плававшей по квартире всё осторожнее и медленнее, расстраивало меня и пугало. Она уже полгода рисовала одну работу, парную к той, что висела в кабинете мужа, и всё никак не могла её окончить. Раньше я такого никогда за ней не наблюдал. Возможно, рассуждал я, у неё сильно упала работоспособность.

Я советовался с коллегами по больнице, они пожимали плечами. «Привози, посмотрим, – слышал я от каждого. – Нельзя ставить диагнозы на расстоянии». Отлично, думал я. Молодцы. Все молодцы, и только один я веду себя как идиот.

В конце ноября, то есть месяцев через восемь, я вроде бы немного успокоился. Сделал вид, что здоровье Жанны меня не интересует. Я не расспрашивал её о самочувствии, ничего ни у кого не выпытывал. Всё равно расспросы ни к чему не приводили.

Да, я понимаю. Я знаю, что не обязан ни в чём признаваться или каяться. Я давал клятву врача. Главный принцип «не навреди», нам его крепко вколотили в головы. Но я знаю и другие правила.

Короче, так. Я упёк Жанну в больницу. Первое в моей жизни насилие, совершённое собственноручно. Разве можно было ожидать чего-то подобного от тряпки и подкаблучника? Собственно, на это всё и было рассчитано.

Схема работала для моей пациентки абсолютно безопасно. Могу назвать некоторые составные части коктейля. Например, клофелин. Совсем небольшая дозировка. Клофелин можно незаметно растворить в любом напитке, и реципиент в ближайшие минуты сильно уронит давление. Согласитесь, если человек теряет равновесие и падает на пол в присутствии всей семьи, это производит совсем другой эффект, чем если бы он, к примеру, упал в полном одиночестве или на глазах только одного-единственного человека?

В своё оправдание я могу сказать, что я заранее вооружился аптечкой и был всё время начеку. Моя жена уже давно привыкла, что я всегда с собой таскаю какие-то лекарства, и то, что в нужный момент у меня в сумке оказались препараты и даже шприцы, никого не удивило. Когда Жанну привели в чувство, возле парадной уже парковалась скорая – на этот раз тесть мгновенно вызвал бригаду. Жанну затолкали в машину, она не сопротивлялась, двигалась покорно и заторможенно. Я никому не сказал, что ко всему прочему вогнал ей внутримышечно кубик реланиума.

Я обо всём позаботился. Из приёмного отделения дежурной больницы скорой помощи Жанна попала благодаря моим связям к лучшим неврологам города, которые немедленно начали обследование. Я достиг своей цели. И я надеялся, этим дело и должно было закончиться.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда я вернулся домой из больницы, куда только что упёк близкого человека, у меня сильно тряслись руки. Я лёг на диван, и всё, что я запомнил из последующих событий, – колыханье клетчатого верблюжьего одеяла, которое то ли заботливо, то ли машинально набросила на меня жена. Зелёно-жёлтые квадраты, я отчётливо их вижу: нити основы, нити утка, единичные пупырышки посредине.

Вместо ожидаемого триумфа со мной творилось невесть что. Я пытался успокоиться, но даже язык моих оправдательных мыслей становится казённым, словно я снова писал медицинский протокол: штамп громоздился на штампе, формула наползала на формулу. В итоге я выпил снотворное и заставил себя отключиться.

Когда я проснулся, сразу же позвонил в больницу. Мне сказали, что состояние Жанны стабильное. Что и требовалось доказать, повторил я про себя. Ложная тревога. Я готов был забрать Жанну домой самое позднее через несколько дней.

Я спросил у жены, которая общалась с матерью чаще, чем я, хочет ли Жанна, чтобы я навещал её в больнице. Жена сказала, вряд ли. У меня отлегло от сердца. Не знаю, смог бы я посмотреть Жанне в глаза, если б она вдруг пожелала меня видеть.

И хоть никто ничего не заподозрил, я без конца вспоминал тот разговор, когда Жанна выставила мне условия: никаких больниц, никаких врачей. Никакого вмешательства.

Жанна тогда пролежала в больнице всего трое суток. Она согласилась на МРТ головы и основные тесты, положенные для неврологического пациента. Я почему-то думал выяснить в первую очередь, нет ли у Жанны какой-нибудь патологии ЦНС. Врачи ничего не нашли, назначили полное обследование: УЗИ брюшной полости, малого таза, осмотр гинеколога и много чего ещё. Но Жанна уже была в силах дать отпор и пропустила мимо ушей все врачебные назначения. В один прекрасный день она просто сбежала из больницы.

Через полгода, в феврале, Жанны не стало.

Есть такие области медицины, представителей которых пациенты наделяют особым цинизмом. И вот что я на это скажу: нет у моих коллег никакого цинизма, они себя так ведут, потому что просто вынуждены делать мучительные и бессмысленные вещи. Например, обнаруживать уродливые, иррациональные силы, с которыми в большинстве случаев уже поздно бороться. Назначать паллиативное лечение и говорить родственникам в глаза, что ничего уже нельзя поделать.

Всё случилось ошеломительно быстро. События походили на броуновское движение частиц: непонятно куда направленное, непонятно кем и зачем заведённое.

Жанна ничем себя не выдала. Она уверяла, что четвёртая стадия обнаружилась случайно, при стандартном обследовании.

Но после её смерти мы обнаружили в тумбочке выписку из специализированного диспансера, и дата первого обращения говорила о многом. Выписке было больше чем полтора года. Огромный срок. Вот почему она отказалась пройти тесты.

Жанна умерла дома, как и желала.

Недописанная картина всё ещё стояла в её комнате, забытая, отодвинутая к стене. Именно эту картину я и получил в наследство. Огромное полотно размерами с половину оконного проёма. Его невозможно было ни продать, ни повесить в нашей ипотечной квартире, ничего не нарушив и не поломав.

Картину я повесил в своём рабочем кабинете. И перевешивал её всякий раз, когда переходил на новое место работы. Когда я только начинал рассказывать историю про Жанну, я этого ещё не знал, а вот теперь понял: картина медленно и верно воздействовала на меня почти два десятилетия. Может быть, именно из-за этого полотна я занизил хоккеисту Ломаному величину патологического потока на перегородке.

Я опишу вам коротко эту картину. На полотне нарисованы хаотичные линии, напоминающие то ли занавески, сдвинутые в угол окна, то ли чей-то профиль. Самый низ композиции, как я уже говорил, остался непрорисованным. Но я заслонил это мутное пустое пятно, придвинув к стене столик, на котором в моём кабинете обычно стоят банки с гелем, жидкость для обработки датчиков и несколько коробок с презервативами для ректовагинальных исследований.