Текст книги "Назови меня по имени"

Глава 7

Маша немножко знала этот городок, который раньше назывался Загорском, а сейчас носил красивое старое название – Сергиев Посад. Он рос вокруг лавры, как пристройки вокруг хутора; жизнь здесь стекалась к главной улице, которая в новых посадских реалиях сохранила советское название – проспект Красной Армии. По обе стороны проспекта стояли двух– и трёхэтажные здания конца девятнадцатого – начала двадцатого века. Дороги в Посаде были разбитыми, и поэтому Маша ставила машину на стоянку возле монастырского комплекса.

Они с Иркой шли по аккуратно расчищенной тропинке – к храму.

– Когда ты, Маруся, наконец найдёшь себе нормального мужика? – тараторила Ирка. – Сильного, энергичного. Вот Марк твой, он кто? Трепло и больше ничего. А надо, чтобы мужик всё для тебя делал, поняла? Ты подумать ещё не успела, а он уже р-раз – и принёс на блюдечке с каёмочкой. Вот что ты всё смеёшься? Смейся-смейся! Я сегодня обязательно свечку за тебя поставлю. Николая Угодника попрошу, чтоб тебе в этом году повезло. И вот увидишь, всё будет, как я сказала.

Ирка говорила совершенно серьёзно.

– Тебе надо было выйти замуж за китайского императора и каждый год штамповать ему наследников, – парировала Маша. – А сама вышла за простого парня.

– Ой, не могу. Императора! – Ирка хихикнула и поправила платок. – А тебе, дорогая моя, давно пора родить второго. Доченьку надо родить, поняла? И не от придурка этого, а от молодого и здорового мужика.

Цель Иркиного приезда в лавру была незамысловатой. Два месяца назад она сделала аборт, и, хотя не сомневалась в том, что поступила правильно, для полного спокойствия ей всё-таки требовалась беседа с батюшкой, пусть даже непродолжительная.

Это был не первый Иркин аборт. Жизненная сила, заложенная в неё природой, кроме прочего, проявлялась в способности к зачатию. Дважды за последние семь лет Ирка перевязывала маточные трубы, и дважды лигатуры рассасывались, повергая в замешательство и врачей, и саму Ирку, и всю её родню.

У них с мужем уже было двое детей, десятилетний мальчик Серёжа и дочка Дашенька, четырёх лет, Машина крестница. Ирка, в прошлом секретарша в деканате, так и не вышла на службу после очередного декретного отпуска. Она вела хозяйство и получала небольшой доход со своего давнего хобби: пройдя несколько уроков у профессиональных кукольников, Ирка мало-помалу сама становилась востребованным мастером. Её приглашали вести семинары, она участвовала в выставках и время от времени брала частные заказы.

– Ну ладно, пойдём ставить свечки, – сказала Ирка. – Или сначала на исповедь?

Пахло плавящимся воском. Маша стояла неподалёку и наблюдала, как Ирка склонилась перед батюшкой. Голова подруги была покрыта фиолетовой, вышитой серебряными нитками епитрахилью. Священник что-то тихо говорил над ней – но говорил недолго. Ирка быстро выскользнула из-под накидки, сдвинула на лоб съехавший платок и, перекрестившись, направилась занимать другую очередь, к причастию.

– Ну что? – Маша участливо поддержала подругу под локоть.

– Как рукой сняло, – сказала Ирка и, заметив Машин недоверчивый взгляд, добавила: – Честно-честно. Гораздо легче.

– Ну и хорошо, – улыбнулась Маша.

Ирка замедлила шаг и краем глаза посмотрела на подругу.

– Марусь, тебе бы тоже исповедоваться… Я же вижу, как ты бьёшься, – завела она старую шарманку. – А батюшка тебе помог бы. Зря ты ушла. И к причастию не пойдёшь?

Маша вздохнула.

– Куда мне к причастию, – сказала она. – Вечером я не постилась, да и утром кофе выпила.

Ирка всплеснула руками.

– Ой, посмотрите на неё! Кофе она выпила. Я вот тоже утром кофе выпила, а ещё яичницу съела и три сигареты скурила. Пост – это же чистая формальность.

Маша улыбнулась.

– Ну конечно, формальность. – Она заправила волосы под платок и оглянулась. – Как много народу-то.

– Рождество скоро, – сказала Ирка. – Всё-таки не пойдёшь на исповедь?

Маша вышла на крыльцо, повернулась к храму и трижды перекрестилась на купола. День был пасмурный, и над крестами, в небе, затянутом однородной серой массой, крикливыми стаями летали галки.

Вдоль дорожек росли голубые ели, почти такие же, как те, что отец давным-давно приносил домой на Новый год. Маша добрела до выхода, постояла возле шахматных стен Надвратной церкви. Пилястры Надвратной оплетали неприлично большие, тщательно прорисованные фиолетовые гроздья винограда.

Она прохаживалась по расчищенным дорожкам и смотрела по сторонам. Во дворе лавры было полно народу. Большинство стояло в длинных очередях на исповедь и причастие, эти очереди тянулись вдоль дальней стены, до самых Больничных палат. Остальные паломники, прихожане и туристы бродили по территории. Особенно ярко выделялись шумные, цветные компании японцев с фотоаппаратами и живописные группы священнослужителей. Полы их чёрных одеяний развевались на ветру, лица семинаристов и служек выглядели отрешённо и непроницаемо.

Возле входа в собор были навалены строительные леса; видимо, здесь завершались (или только начинались?) реставрационные работы. Маша прошла вдоль стены, выбеленной извёсткой, облезшей там и тут настолько, что была видна фактура кирпичной кладки. Осмотрела низко расположенные, зарешеченные окна с красно-коричневой облупленной краской по рамам. Полукруглая арка выглядела поновее и повеселее, в глубине её находилось подсобное помещение, а рядом стояла прислонённая к заржавленному козырьку высокая лестница.

– Кого-то ищете? – обратился к Маше человек с бородкой, в длинной тёмной одежде и чёрной круглой шапочке.

– Нет, – ответила Маша. – А что это за строения?

– Здесь гулять не благословляется, – серьёзно сказал юноша. Словно опасаясь встретиться с Машей глазами, он сразу же отвёл взгляд.

Маша насмешливо посмотрела на него и развернулась. Удаляясь от арки, она чувствовала, как служка, уже без тени смущения, смотрит ей в спину.

В маленькой барочной часовне рядом с Успенским собором находилась купель. Люди приближались к купели, крестились и набирали святую воду в пластиковые бутылки. К источнику подошёл незнакомый мужчина, перекрестился и с важным видом поднёс к серебряному крану бутылку из-под кока-колы. Наблюдая за простодушным дядькой, от которого к тому же разило перегаром, Маша улыбалась и прятала улыбку в край платка, серого с мелкими розовыми цветами.

У Машиной бабушки, Нины Александровны, в комнате – и в городской квартире, и на даче – имелся красный уголок: несколько икон, которые она называла семейными. Был у неё позолоченный святитель Николай, с ним бабушка разговаривала чаще всего. А ещё бумажный Спас. Старшей сестре Альке он не нравился, потому что казался ненастоящим: бабушка просто-напросто взяла репродукцию из художественного альбома, прилепила её на картонку, а по периметру на клей посадила цветную тесьму с люрексом, ту самую, которой Ираида Михайловна когда-то наставляла Алькино летнее платье. Потом бабушка отнесла бумажного Спаса в церковь к батюшке и освятила. Получилась икона, правда, в такую икону было очень трудно поверить, но бабушке приходилось мириться: другого Спаса у неё не имелось.

Изо всех бабушкиных икон маленькой Маше больше всего полюбился Георгий со Змием, старинная литая табличка, даром что маленькая, зато тяжёлая. Лица Георгия совсем не было видно – может, оно стёрлось, а может, его никогда и не было, потому что остальные элементы рисунка мастер выполнил тоже весьма схематично. Однако движение руки Георгия, его конь, линия копья, взметнувшиеся кудри, поднятый подбородок – всё говорило о силе, скрытой в маленьком человечке. Под копытами коня клубился дракон с тонкой шеей, он выглядел жалким и предвещал всаднику скорую победу. Маленькая Маша была почти влюблена в героического персонажа и приходила в бабушкину комнату специально, чтобы поглядеть на него. Вместо пустого овала Маша воображала любое лицо, иногда – прекрасное, а иногда – страшное.

Именно эту иконку Маша сохранила после переезда в Москву, а потом в Королёв – Георгий стоял на полочке в большой комнате, прямо за креслицем куклы Маруси. В Машино владение вещица попала очень просто: на бабушкиных похоронах внучка недолго думая стянула её с подставки и спрятала в своём ящике, среди белья. Нет, бабушке не удалось привить девочкам православную веру – да она и не старалась, понимая, что внучкам суждено будет учиться и жить при социализме, а может быть, даже при коммунизме. Маша просто любила эту вещь, вот и присвоила её. Мама, Ираида Михайловна, после поминок хватилась Георгия, да поздно – и потом долго сетовала на то, что на бабушкиных похоронах объявился воришка.

Среди реликвий Нины Александровны имелась икона Казанской Божьей Матери, в медном окладе. У этой Девы было треугольное тёмное лицо, изрезанное многочисленными линиями; наверное, икона пострадала во время каких-то перемещений, но сейчас все удары зажили, потемнели и стали чёрными, старыми рубцами. Икона темнела с каждым годом, и бабушка всё собиралась отнести её в ленинградский Николо-Богоявленский собор, к реставратору. Однажды зимой бабушка обернула икону в несколько слоёв газеты, вышла на улицу и села в трамвай, который шёл по Садовой почти до самого собора. Где-то впереди случилась авария или короткое замыкание на линии; Нина Александровна вышла из вагона и направилась к храму пешком, держа под мышкой драгоценный свёрток. Возле пешеходного перехода на проспекте Майорова какой-то случайный мужчина задел бабушку плечом – она неловко поскользнулась, упала и сломала руку. Так, с иконой под мышкой, Нину Александровну доставили в больницу, где ей сделали рентген и наложили гипс.

В конце восьмидесятых Нина Александровна сильно сдала. Родители Аллы и Маши давно уже расстались, мама была поглощена попытками открыть собственный бизнес, хозяйство отошло Альке и велось спустя рукава. Годы перестройки подгребли под себя бедную Нину Александровну с её слабой поджелудочной железой, требовавшей строгой и сбалансированной диеты.

Тёмную Богородицу положили к бабушке в гроб: об этом Нина Александровна попросила в каком-то письме. Доцент Иртышов сделал так, как просила бабушка, хотя бывшая жена прямо над гробом предлагала ему не дурить и выгодно продать уникальную вещь. Возможно, у неё уже имелся покупатель, но папа на похоронах так зыркнул на Ираиду Михайловну, что мама замолчала и больше не поднимала тему торговли иконами. За всю историю семьи это был, наверное, первый и единственный раз, когда Ираида Михайловна послушалась доцента Иртышова.

Справедливости ради надо сказать, что у Маши и Альки имелась и другая бабушка, мамина мама. Она умерла, когда девочки были маленькими, и Маша совсем её не помнила. Второй дедушка, мамин отец, долгое время лежал парализованный в своей пустой трёхкомнатной квартире на Васильевском острове. У него, бывшего номенклатурного работника, некогда державшего в кулаке целый район, однажды на нервной почве сильно поднялось давление, и в мозгу лопнул какой-то сосуд. Он стал совершенно беспомощным, лежал и никого не узнавал. У его постели одна за другой менялись сиделки, и когда он умер, вся семья вздохнула спокойнее и свободнее. Квартиру на Васильевском острове сразу же сдали. Деньги, полученные от жильцов, помогали семье Иртышовых выживать в непростые перестроечные годы.

Маша теперь не сожалела о своём приезде в лавру. Казалось, она совсем уже позабыла семейную историю с Тёмной Богородицей, а сегодня вдруг вспомнила, и ей стало немного теплее и уютнее. Она лёгким сердцем бродила по дорожкам монастырского комплекса – словно бы в толпе, а словно бы и одна.

Ирку было видно издалека; высокий рост выделял её среди любой массовки. Бросались в глаза и оранжевые подсолнухи на Иркином зелёном платке, из-под которого постоянно выбивалась прядь волос цвета красного дерева – перед Новым годом Ирка долго выбирала оттенок.

Когда Маша и Ирка поднимались по лестнице храма, чтобы перед отъездом поставить свечки и написать записки, навстречу им осторожно спускались две старухи с тёмными от морщин лицами. Первая – горбатая – ступала неуверенно, полностью доверяя спутнице, на чью руку опиралась. Вторая старуха, худая и высокая, придерживала первую за предплечье.

Случайно Машин взгляд пересёкся со взглядом высокой старухи – Маша вздрогнула, словно обожглась, но пожилые женщины уже прошли мимо. Она развернулась и сбежала по ступенькам вниз.

Женщины медленно шли по дорожке.

– Фаина Теодоровна! – крикнула Маша.

Высокая женщина обернулась.

– Я Иртышова. – Маша прикоснулась к рукаву её пальто. – Младшая Иртышова. Вы у нас в Петербурге кружок танцев вели, помните? В восьмидесятых. Это ведь вы?

На худом, морщинистом лице старухи проступила неуверенная улыбка.

– Младшая Иртышова… – повторила она. – Ну конечно, помню. Аллочка и… И Манечка. Две девочки. Большая и маленькая.

– Да, – закивала Маша. – Да, да! Алла и Маша.

– Так вы, получается… Манечка?

Она наклонилась к своей спутнице, и та повернула в Машину сторону желтоватое отёчное лицо с бледно-серыми глазами, глядящими в никуда – так, как умеют смотреть только слепые.

– Танюша, слышишь? Моя ученица Манечка. Из Петербурга.

– Манечка, – еле-еле проговорила старуха.

– Фаина Теодоровна… – Маше хотелось задержать её ещё на минуту. – Какая вы… Почти не изменились!

Когда у них в школе работал танцевальный кружок, Фаина Теодоровна была ещё нестарой женщиной, но после сорока по какой-то причине она завершила театральную карьеру и осталась будто бы не у дел. Нет, Фаина не имела отношения к балету, как та старуха в Колпачном переулке; бывшая артистка раньше играла по большей части второстепенные драматические роли в одном из театров Северной столицы. Худощавая и смуглая, она всегда зачёсывала наверх тёмные, хорошо прокрашенные волосы и носила только чёрное – это был траур по мужу, тоже артисту, который умер несколько лет назад от тяжёлой болезни. В восьмидесятые Фаина вела занятия ритмикой у малышей, а полноценные шесть часов в неделю посвящала созданию собственного танцевального коллектива. Она давала частные уроки, и, похоже, никакой другой жизни, кроме преподавания, у неё тогда не было.

– Изменилась, ещё как… – Фаина Теодоровна вздохнула. – Всё уже не то. Старость, её не обманешь.

Она указала взглядом на слепую старуху:

– К сестре переехала. Теперь живу в Посаде. Одна сестра у меня осталась, остальные все умерли. Родные, друзья… Сын.

Она замешкалась на секунду и продолжила:

– Но мы живём, гуляем. В лавру, говорит, отведи меня. – Фаина кивнула в сторону сестры, потом потопталась на месте, и на её губах проступила незнакомая старческая униженная улыбка. – Вы простите, нам ещё домой добираться. Прощайте.

– До свидания, – сказала Маша с упавшим сердцем.

Она повернулась к храму и прошла несколько шагов. И вдруг её окликнули.

– Манечка! – Лицо старухи было тревожным, почти испуганным. – Совсем забыла: а Костя, Костя Герцик! Костеньку-то помнишь?

– Костя в Израиле! – Маша метнулась назад, словно ей дали ещё одну, последнюю, попытку всё вернуть и исправить. – Беэр-Шева, четверо детей. Своя пекарня – наследство получил. Пишет, что счастлив.

– Ну слава Богу! – Фаина Теодоровна перекрестилась. – Все живы. И Костенька тоже.

Старуха улыбнулась и помахала Маше рукой в варежке. Маша вдруг подумала: что бы там ни говорили, а счастье всё-таки есть, и прекрасная Фаина действительно ничуть не изменилась. Она осталась прежней, вот даже поворот головы, повторяла про себя Маша. Даже поворот головы!

За ту долгую минуту, которую Маша смотрела вслед двум удаляющимся фигурам, на небе успело появиться долгожданное солнце.

Облокотившись о деревянную, тёмно-вишнёвого цвета, столешницу, размашистым почерком она выводила имена, пытаясь уместить их на крохотном листке бумаги с крестиком, нарисованным сверху.

За здравие: отрок Пётр. Рабы Божьи: Александр, Ираида, Алла – папа, мама и сестра.

Чуть пониже: рабы Божьи Марк, Ирина, младенец Дарья – Иркина дочь, крестница, отрок Сергей – Иркин сын. Младенец Георгий, как же она могла забыть про Хомяка. И обязательно Фаина, раба Божья Фаина, – ведь не зря же они сегодня так счастливо встретились. Она вписала бы ещё и Костю Герцика, «Костеньку», но вот незадача – по всей вероятности, Костя был иудеем.

Она улыбнулась. «Манечка, Аллочка, Костенька…» Ничего себе, вот так память у старухи! И ведь были же времена, их с сестрой действительно так называли: сёстры Иртышовы, большая и маленькая.

Маша слишком широко размахнулась; внизу оставалось место только для одного имени. Она подумала и написала: «Отрок Алексей».

Чтобы добавить собственное имя, ей пришлось перевернуть бумажку и писать на обороте. Может, батюшка тоже сподобится перевернуть.

Потом они с Иркой медленно брели мимо пёстрых и белых стен, мимо книжной лавки и трапезной, классических колонн и тщательно выписанных виноградных лоз. Нырнули в украшенный фресками арочный коридор и вышли из монастырского двора на небольшую площадь перед лаврой.

По площади гуляли несметные полчища голубей. Птицы кидались в ноги, махали крыльями, взлетали и лениво проносили над тротуаром свои тяжёлые серые тела, чтобы приземлиться где-нибудь неподалёку. Вездесущие японцы крошили голубям куски батона и, выкрикивая короткие слова, щёлкали затворами фотокамер.

Подруги подошли к стоянке. Открыли заднюю дверь Машиной «тойоты», чтоб положить в салон выпечку, купленную в монастырской трапезной. Иркины дети очень любили посадские булочки с маком.

– Ну и бардак тут у тебя! – Ирка вынырнула наружу и потрясла перед носом подруги книжкой, которую нашла в салоне на полу. – Целую библиотеку с собой возишь.

Маша взяла у Ирки потрёпанный томик. Книжка была пыльная, и, прежде чем спрятать её в карман на спинке водительского сиденья, обложку пришлось протереть влажной салфеткой.

– Никакой не бардак, – сказала она подруге. – Люблю читать в машине, когда жду кого-нибудь.

– Пять книжек одновременно?

Подруги сели в автомобиль. Маша повернула ключ зажигания, и в салоне заиграло радио – грустная джазовая композиция.

На улице давно уже стемнело, шоссе уходило под горку, в низине лежал туман, а может быть, дым – он клочками стелился по земле. На каких-то участках трассы фонари не горели вовсе, и свет встречных слепил глаза.

Дорога от Посада до Иркиного дома тоже заняла сорок пять минут, столько же, сколько обычно идёт ленинградская электричка от Финляндского вокзала до Репино.

Глава 8

…До станции Репино пригородный поезд идёт ровно сорок пять минут. Однажды вместо урока танцев маленькая Маша пришла на вокзал – и ей нужно было чётко рассчитать время поездки.

В кружок бальных танцев Маша ходила вместе со старшей сестрой, в среднюю группу.

Алька оказалась пластичной, с хорошим чувством ритма. Уже после первого года занятий Алька стала танцевать на всех школьных концертах.

Мальчики в кружке были нарасхват. Но Алле Фаина Теодоровна подобрала постоянного партнёра, Костю Герцика. Именно с Костей Алла выступала на районных и городским мероприятиях, занимала места на любительских конкурсах. Алла говорила, что Костя ей просто партнёр и ничего больше, но, когда техническая часть программы была полностью готова, на сцене и на репетициях Алла артистично кокетничала с ним, строила выразительные рожицы, очевидно, копируя их из фильмов и журналов.

Совсем иначе обстояло дело с Машей. На два года младше сестры, угловатая и лишённая природной плавности движений, в парных танцах она смотрелась нелепо, и Фаина Теодоровна включила её в состав небольшого ансамбля. Учительница придумала несколько авангардных номеров под музыку современных ВИА и ставила «Манечку Иртышову» в первый ряд – нельзя же было не уважить память её дедушки-академика.

Однажды Маше всё это надоело, и она просто не пришла на урок к Фаине. Вместо того чтобы дойти до Гостиного Двора и сесть там на автобус до школы, Маша спустилась в метро, с одной пересадкой доехала до Финляндского вокзала и купила билет на электричку.

«Осторожно, двери закрываются. Следующая станция – Ланская!»

Ей тогда было тринадцать, выглядела она и того младше, но ни контролёры, ни соседи по вагону, никто не осмеливался подойти к девочке в светло-серой кроличьей шубке, чтобы спросить, далеко ли этот ребёнок едет в полном одиночестве. Маша знала: при желании она может напустить на себя суровый вид, такой, что чужаки поостерегутся связываться с ней, дабы не портить себе настроение. Уверенные, резкие движения узеньких плеч, сощуренные недоверчивые глазки, глядящие исподлобья, плотно сжатые губы. Добротная одежда служила ей чем-то вроде доспехов; Маша абсолютно верно считывала взгляды случайных тёток и дядек: мало ли, кто родители этой девчонки, думали они. Лучше её не трогать.

«Что за станция такая, Дибуны или Ямская?» Каждая остановка пригородной электрички ещё на шаг приближала Машу к заветной цели. Вагоны в этот час были набиты людьми только до Шувалово; чем дальше от Ленинграда, тем меньше пассажиров входило и выходило, а значит, тем меньше глаз могли увидеть Машу, преступно сбежавшую с танцевального занятия.

Между населёнными пунктами Репино и Комарово находилась наследная дача профессора Иртышова – именно туда и сбегала Маша, пока её старшая сестра разучивала шаги квикстепа под руководством Фаины Теодоровны.

Дача была идеальным местом для побега. В первый раз ноги сами принесли сюда Машу. Девочка подошла к пригородной кассе и купила билет, пальцы её были холодными, а под ложечкой зыбко и сладко ныло. Уже с билетом в кармане Маша ещё десять долгих минут брела по вокзалу и боязливо прикидывала, ехать ей или нет.

Внезапно перед её глазами возникла распахнутая дверь вагона, и Маша, словно ныряльщик перед прыжком, зажмурилась и глубоко вдохнула сырой воздух, пропитанный креозотом. И шагнула внутрь. Потом открыла глаза и осмотрелась. Увидела перед собой ещё одну дверь, ведущую из тамбура в вагон. Эту преграду она преодолела уже без труда.

Девочка выбрала место возле окна, села и поставила на колени сумку с танцевальной одеждой. А потом мёртвой хваткой вцепилась в деревянное сиденье, чтобы вдруг не вскочить на ноги и не убежать. Но испуг быстро прошёл; теперь в Машином животе застрекотал кузнечик. Он перебирал упругими лапками, касаясь сердца, нервов, кровеносных сосудов, самых тайных и стыдных мест, – и по телу неожиданным теплом разлилось неведомое прежде упоение и успокоение. Теперь внутри пульсировала новая, восхитительная сила, которую Маша приняла за счастье.

Это был её первый бунт. Он оказался сладким. Уже ради одного этого чувства стоило два года страдать, тянуть носок, считать шаги и придерживать за талию полную девочку из седьмого класса, с которой они попеременно разучивали партию партнёра. Стоило мучиться и тайно признаваться себе в том, что мучаешься. Беда была не в том, что Маша не умела танцевать. Нет, она как раз прекрасно умела, правда, не танцевать, а кое-что другое.

Когда Фаина Теодоровна ставила её в пару с каким-нибудь мальчиком, Маша теряла голову и впадала в панику. Дети в танцевальном классе были окружены перекрёстными взглядами друг друга и зеркалами; каждый оценивающе взирал на соседа и подмечал мельчайшие штрихи своих и чужих движений. Фаина Теодоровна специально учила юных танцоров и наблюдать за другими, и смотреть на себя со стороны, невольно создавая для Маши условия, близкие к катастрофе. Кто угодно мог разгадать Машину тайну, а разгадав – предать девочку осмеянию и позору.

Маша до ужаса, до обморока боялась прикосновений. Кто-то хитро встроил подлый рефлекс в Машино естество. Проявлялся он почти всегда одинаково: девочка теряла способность говорить и заливалась краской. Грудную клетку стягивало, не хватало воздуха. Когда партнёр пытался её вести, Маша стояла столбом или резко обрывала фигуру. Ничего не объясняя, выбегала из зала.

В раздевалке дыхание постепенно выравнивалось. Хорошо, что Фаина Теодоровна разрешала девочкам без объяснений покидать комнату. Больше всего Маша боялась нечаянно засопеть своему партнёру в ухо. Или во время простого парного движения горячо и неожиданно вспотеть.

Она боялась не только бальных танцев, но и спортивных игр, и даже некоторых физкультурных упражнений, например прыжков через коня или лазания по канату. Маша не могла никому рассказать о том, что с ней происходит, – ни матери, ни тем более Альке. Альке – это совершенно точно – она не призналась бы даже за все блага мира. Судя по той лёгкости, с которой сестра кокетничала со сверстниками и даже с ровесниками отца, Алька никогда не сталкивалась с чем-то подобным. Похоже, старшая сестра только выглядела взрослой.

Дача Иртышовых стояла на улице, перпендикулярной железнодорожному полотну. По обе стороны проезда возвышались двух– и трёхэтажные дома, огороженные высокими заборами. Прямо напротив калитки дорога шла вниз, переходя в крутой спуск, который получился в результате сдвига литориновой плиты – тектонической основы древнего моря.

В доме было два этажа. На второй этаж вела лестница с перилами и тремя лестничными пролётами. Мансарду венчала остеклённая башенка с ромбовидной крышей, прозрачная, как хрустальная рюмка.

На западную половину сада выходила эркерная терраса с наборными оконцами, украшенными цветными стёклышками – синими, оранжевыми и красными. Стёклышки складывались в витражные рисунки, напоминающие листья или бутоны. Крыльцо всегда красили эмульсией с терракотовым оттенком – когда Маша была маленькой, отец подновлял его собственноручно.

Во дворе, заросшем клёнами, сиренью и яблонями, стояла шестиугольная беседка с деревянным навесом и рядом с ней – дровница. Неподалёку, в сарайчике, хранился инвентарь – грабли, лопаты, тяпки.

Строился этот дом ещё при финнах. Раньше здесь жил известный финский промышленник, владелец скорняцкого производства. Потом дачу передали во владение первому профессору Иртышову, Машиному прадеду. Прадед оставил дом дедушке, а дедушка – Машиному папе. Отец в случайной беседе обмолвился, что на Машино восемнадцатилетие он обязательно напишет дарственную и разделит владение домом между двумя дочерьми. Отец никогда не бросался пустыми обещаниями, и Маша с самого детства считала себя здесь полноправной хозяйкой.

В Репино она приезжала уже затемно. Дорогу от станции с обеих сторон освещали фонари, и в их освещении путь к фамильному дому казался Маше новым, незнакомым и немножко страшным. Растущий по обе стороны дороги шиповник торчал из сугробов голыми тонкими проволочками. Сосны стояли окружённые краями цилиндрических белых стаканчиков. Заборы на треть, а самые низкие – наполовину уходили под снег.

Маша подходила к дому, просовывала руку в щель между калиткой и забором, и из узкого пространства между двумя кусками листового железа, выстилавшего ограждение с внутренней его стороны, доставала два ключа на колечке – от калитки и от главного входа. Запасные ключи хранились здесь всегда, на всякий случай, и знали об этом только члены семьи и соседка тётя Лида.

Маша открывала наружный замок и шла по заснеженной дорожке. Когда она приехала в первый раз, крыльцо совсем занесло, и, чтобы открыть дверь дома, пришлось лезть в сарай за лопатой.

Дом стоял пустой, словно зима оглушила его и усыпила. Казалось, он совсем забыл своих хозяев. Помещения пахли сырым деревом, пылью и – отчего-то – чужими людьми. Маше каждый раз казалось, что совсем недавно здесь был кто-то незнакомый и недобрый. Но Маша знала, как избавиться от этого ощущения. Первым делом нужно было протянуть руку к рубильнику и включить электричество. А потом несколько раз пройтись по всем комнатам и обязательно прикоснуться к вещам – книгам на стеллажах, чашкам, тарелкам, подушкам. Это были все Машины занятия во время зимних визитов: она просто ходила с этажа на этаж, сидела на крыльце, а потом закрывала двери и уезжала.

Зимой на даче отчётливо слышался каждый шаг, каждый скрип. Тревожными вздохами издалека раздавались гудки поездов. Сквозь двойные рамы пробивались тонкие струйки холодного воздуха; Маша прислоняла к стеклу ладошку и ловила худенькую ледяную змейку, которая так и норовила заползти в дом через оконную щель.

В детской на втором этаже на кроватях сидели оставленные в одиночестве мягкие игрушки: зайцы, медведи и финский серо-голубой жираф – они смотрели на Машу печальными, обиженными мордами. Старые книжки с картинками, которые папа сам переплетал в толстые тома с цветными корешками, тоже хранились на даче. Их отвезли сюда, потому что обе девочки давно выросли и больше не читали волшебных сказок. Толстые, кустарно переплетённые книжки походили на фолианты из монашеской кельи, и Маша воображала себя хозяином старой библиотеки, по ночам обходящим свои владения.

Мамина спальня хранила навязчивый запах её сладковатых духов. Он пропитывал все предметы – сладко пахли и кресло, и трюмо, и подушки-думочки, и гобелен с пастушком и пастушкой, присевшими отдохнуть возле раскидистой сосны, точно такой же, как те, что росли за окном детской.

Маша обходила все комнаты, одну за другой, и только в прадедушкин кабинет она боялась заглядывать. Хозяин кабинета мог приметить беглянку и укоризненно поглядеть на неё с портрета, специально, чтобы Маше сделалось стыдно.

На поездку туда и обратно уходило три часа. Когда девочка приехала на дачу в третий раз, тайну соблюсти не удалось: её засекла соседка тётя Лида. Окна детской в доме Иртышовых выходили как раз на сторону тёти-Лидиного участка.

Соседка жила в Репино даже зимой. Она слыла человеком тактичным; прежде чем потревожить Машину маму, она хорошенько проследила за окнами иртышовского дома. Потом тётя Лида добежала до станции и позвонила в Ленинград – окончательно убедившись, что Маша всё время находилась на даче одна, без взрослых.

Дома девочку встретили во всеоружии. Если в прошлые разы Алька не заложила Машу-прогульщицу, то теперь обеим сестрам досталось от матери по первое число. Младшей – за то, что посмела самовольничать, а старшей – что не уследила за ребёнком, которого должна была опекать.

– И слышать ничего не желаю! – бушевала Ираида Михайловна. – В четверг пойдёшь к Фаине Теодоровне извиняться за прогулы. Только попробуй пропустить хотя бы одно занятие! У меня уплачено за полгода вперёд. Я тебе Рокфеллер, что ли?

Маша замолчала, погасла. После смерти бабушки они с Алькой одновременно бросили занятия музыкой, и в тот раз их демарш прошёл незамеченным. А сейчас мать была настроена решительно. Ираида Михайловна считала, что танцевальное искусство разовьёт в её дочерях мягкость, женственность и умение общаться с противоположным полом. Все перечисленные качества Ираида Михайловна ценила чрезвычайно высоко.