Текст книги "Лебединая песня"

В кабинете заведующей ей повезло – ее любимое место, за дальним концом длинного узкого стола для совещаний, было свободно, и она, лавируя между раскрытыми для просушки зонтиками, здороваясь и отвечая на приветствия, поспешила занять его.

До начала совещания оставалось несколько минут, и кабинет быстро наполнялся народом. Ее многострадальная дубленка на разлапистой вешалке быстро исчезла под фасонистой курткой завуча из второй школы и чьим-то скромным черным пальто с мятым воротником. На стул рядом с ней привычно взгромоздился директор музыкальной школы, огромный, одышливый, с багровым лицом, в качестве приветствия буркнул что-то про погоду и тут же, отвернувшись, задал вопрос сидящей за отдельным столиком даме из бухгалтерии.

Сегодня, впрочем, многие первым делом обращались с вопросом к даме из бухгалтерии, худощавой особе неопределенного возраста в тусклом синем костюме и с тем особенным выражением глаз, которое порождает многолетняя работа с финансами. Дама в ответ вежливо приподымала уголки тонких губ и советовала немного обо-ждать.

Заведующая постучала карандашом по стеклянному графину с водой и строго посмотрела на опаздывающих, бестолково толкущихся у перегруженной вешалки. Опаздывающие, путаясь в зонтиках и бормоча извинения, просочились наконец на свободные места, и совещание началось.

Минут через десять согревшаяся Аделаида почувствовала, что у нее слипаются глаза, а ручка, которой она прилежно водила по листу блокнота, вот-вот выпадет из ослабевших пальцев. Она украдкой покосилась на соседей – те строчили как заведенные, и на их лицах отображалось самое пристальное внимание. Аделаида поспешно перевернула лист, испещренный изображениями профилей и цветов, и сделала очередную попытку сосредоточиться на том, что говорила заведующая.

– ...Случай, что и говорить, не совсем обычный, и мы должны, во избежание прецедента, всесторонне рассмотреть его и дать ему адекватную оценку. В самом деле, директор школы, человек, пользующийся заслуженным уважением в обществе, солидная замужняя женщина – и вдруг втрескалась в заезжего гастролера, как последняя семиклассница...

– Что?! – обмирая, переспросила Аделаида. Соседи дернулись и с испугом посмотрели на нее.

– Я говорю, – любезно повторила заведующая, – что администрация не может пройти мимо подобного вопиющего факта! Впервые за много лет сборная команда нашего района с треском провалилась на областной олимпиаде по естествознанию, и мы, Аделаида Максимовна, так же как и вы, испытываем законное чувство удивления и даже, не побоюсь этого слова, возмущения подобной недоработкой наших коллег из естественно-научного отдела. Но здесь, товарищи, есть доля и нашей общей вины, и мы должны признать, что...

Сердце Аделаиды потихоньку вставало на место. Роковые слова вовсе не были произнесены вслух, да и вряд ли были кем-то подуманы. Ей просто померещилось.

Это был ее собственный внутренний голос, голос ее здравомыслия, пробившийся наконец сквозь цветущие дебри воображения. И голос этот отнюдь не удовлетворился сказанным, о нет! Удивительным образом переплетаясь с голосом заведующей, закончившей наконец критиковать несчастных естественников и переключившейся на подготовку к выпускным экзаменам, этот голос объяснял, уговаривал, увещевал и даже грозил – мол, нужно срочно принимать меры, если не хочешь услышать такие слова наяву... От начальства. От коллег. А разве может от них что-нибудь укрыться? Разве в школе можно чихнуть и быть уверенным, что об этом никто не узнает? Ну ничего, ничего, надо держаться, ни в коем случае не показывать виду, что он для нее – нечто большее, чем просто гость.

И уж конечно, ни на минуту не оставаться с ним наедине. Ни под каким видом. Всего пять дней, а потом он уедет. И мы облегченно вздохнем, хотя, может, и поплачем немного; но главное – жизнь снова вернется в нормальную, привычную колею. Правда, он что-то такое говорил о приглашении в Цюрих… Ну так что же, можно туда и не ездить; это чтобы поехать за границу, требуется приложить усилия, и немалые, а чтобы туда не ездить, никаких усилий не требуется.

Пять дней. Надо продержаться всего пять дней, и все окончится без последствий для нас и нашей прочной, устоявшейся, достойной репутации.

Здравомыслие, поставив железобетонную точку над «i», удовлетворенно умолкло. Оно свое дело сделало – вернуло хозяйку с небес на землю, вырвав ее из хищных лап опасных и непредсказуемых фантазий. Впрочем, воображение никогда не было сильной стороной Аделаиды. Она даже за школьные сочинения редко получала оценки выше «четырех».

Привычное сонное оцепенение накатывало на ослабевшую от беспощадной логики здравомыслия Аделаиду.

Вернулась старая знакомая – слабая, но ощутимая пульсирующая боль в висках, которая была верной спутницей ее жизни на протяжении пятнадцати, а то и всех двадцати лет и от которой в последние дни она начала было отвыкать.

Огромный и яркий воображаемый мир, на миг поманивший ее сияющими горизонтами, схлопнулся до размеров крошечного воздушного пузырька, но все же не исчез окончательно. Было, было что-то, мешающее Аделаиде окончательно сдаться здравомыслию и тихо опуститься на дно своего прежнего тягучего, безрадостно-беспечального, но вполне безопасного существования.

И это «что-то» было не воображаемым, а реальным, возможно даже, более реальным, чем зеленоватые стены и бледные лица вокруг, чем шелест бумаг, осторожное покашливание и монотонное бормотание методиста, сменившей заведующую на трибуне. Это был след от прикосновения его губ – невидимый, но осязаемый, – ласковое тепло, оставшееся на месте отгоревшего и рассыпавшегося огненными искрами цветка.

– А в заключение, – вновь взяла слово заведующая, – я хочу сообщить вам приятную новость…

При этих словах народ встрепенулся, перестал шелестеть бумагами и устремил на начальство мутные от духоты и усталости глаза.

– Вопрос о премии для руководящих работников по итогам первого учебного полугодия решен положительно! – возвысив голос, объявила заведующая и тут же небрежно подняла ладонь, словно отклоняя грядущие аплодисменты. Но аплодисментов не последовало. Народ молчал.

Кто-то, откашлявшись в полной тишине, сказал:

– Премия директорам – это, конечно, хорошо. А вот как будет с зарплатой педагогам?

– Для чего вы задаете этот вопрос мне? – холодно возразила заведующая. – Вы прекрасно знаете, что зарплата поступает из федерального источника, а средства на премию выделены из местного бюджета. Впрочем, здесь присутствует заместитель нашего главного бухгалтера, она вам сейчас все объяснит.

Даму из бухгалтерии все слушали очень внимательно, но никаких вопросов больше не задавали. Все было ясно и так. У Аделаиды мелькнула было мысль встать и отказаться от премии и даже призвать к этому остальных (возможно даже, ее бы поддержали – один или два человека из полутора десятка присутствующих), но окрыленное недавним успехом здравомыслие решительно выступило против. Зачем, в самом деле, и что это даст? Все равно ведь премии эти – капли в море по сравнению с теми средствами, которые нужны, чтобы честно расплатиться со всеми педагогами. Им ее премия не поможет, а вот ей самой будет очень даже кстати, особенно если вспомнить вчерашние внеплановые расходы.

Но когда Аделаида следом за всеми засобиралась к окошечку кассы, заведующая ее остановила.

– Что же вы, Аделаида Максимовна, – спросила она, отводя Аделаиду к окну и несколько смягчая тембр своего громкого и звучного, словно паровозный гудок, голоса, – скрываете от нас вашего интересного гостя?

– Кого? – тупо переспросила Аделаида, пытаясь выиграть время и справиться с предательским румянцем, мгновенно проступившим на тонкой коже.

– Вашего зарубежного гостя, – повторила заведующая, сверля Аделаиду рентгеновским взглядом, – профессора Роджерса из Цюриха. Говорят, он произвел у вас в школе настоящий фурор своими неизвестными у нас методами преподавания гуманитарных дисциплин.

– Я… не скрываю, – тихо возразила Аделаида, опустив глаза и теребя витой золоченый шнурок, которым были перехвачены коричневые бархатные гардины.

– Говорят также, – безжалостно продолжила заведующая, отбирая у Аделаиды шнурок, – что дело здесь не только в методах, но и в незаурядном личном обаянии господина Роджерса... Это правда? Он и в самом деле настолько хорош?

Загнанная в угол Аделаида неожиданно успокоилась. Выпрямившись во весь свой великолепный рост, она посмотрела на низенькую заведующую, на ее аккуратный пробор в поредевших, с отросшими седыми корнями волосах и сказала:

– Почему бы вам, Александра Ивановна, не прийти к нам в школу и не убедиться во всем лично? Господин Роджерс пробудет у нас до субботы, и мы будем очень рады вас видеть. В любое удобное для вас время.

– Возможно, возможно, – пробормотала заведующая, отводя, в свою очередь, глаза, – я подумаю.

Аделаида в знак согласия слегка склонила свою красивую голову, вежливо попрощалась и ушла.

Заведующая проводила ее взглядом, выражавшим одновременно недоумение, досаду и легкий интерес – словом, тот комплекс чувств, который мы обычно испытываем к подчиненным, начинающим вести себя не в полном соответствии с предписанной им программой.

* * *

Премия оказалась не такой уж и большой, но все же Аделаида была довольна. Брешь в семейном бюджете, пробитая покупкой нового пальто, была отчасти компенсирована.

По дороге домой она зашла в кондитерскую, купила кое-какие приятные мелочи к чаю. Старалась думать только о простых, привычных вещах – как придет сейчас в свою квартиру, отчистит от грязи дубленку и сапоги и определит их сушиться, потом вымоется сама, займется ужином и будет ждать мужа – единственного мужчину, о котором она имеет право (и должна!) думать и заботиться.

Мимо нее прокатил и лихо затормозил у остановки большой, прозрачный, наполненный светом полупустой автобус новой модели. Шесть таких красавцев, изготовленных в Финляндии, город недавно получил в подарок от областного транспортного предприятия и тут же пустил их по самым бойким маршрутам – от нового микрорайона до поликлиники и от железнодорожной станции к гостинице «Серебряное озеро», одновременно подняв плату за проезд в условиях повышенной комфортности.

К сожалению, отсталые горожане не оценили подобной заботы городской администрации и по-прежнему предпочитали давиться в стареньких, воняющих бензином развалюхах, а то и вовсе ходить пешком.

Автобус ждал, распахнув широченные двери и озаряя белым электрическим сиянием мокрую грязную улицу и мокрых грязных пешеходов, которые, проходя мимо, бросали любопытно-презрительные взгляды на его немногочисленных пассажиров, развалившихся на новеньких кожаных сиденьях.

Впрочем, автобус шел как раз до «Серебряного озера», так что, скорее всего, пассажиры эти были не буржуи или ренегаты какие-нибудь, а просто приезжие.

Аделаида, заглянувшая, как и все, в его сверкающие недра, вдруг почувствовала сильное желание войти, с удобством расположиться на кожаных подушках (даже отсюда видно, какие они чистые, мягкие и удобные) и доехать до конечной остановки.

«То есть до гостиницы, – деловито уточнил внутренний голос, – а потом что – будем гулять под его окнами или сразу поднимемся на второй этаж?»

Аделаида в испуге отпрянула от автобуса.

Где-то высоко над мокрыми крышами и плывущими зонтиками пролетел слабый, тонкий и чистый звук – это пробовали силу старейшие городские часы на колокольне костела, над которыми вот уже второй год трудились реставраторы из области. Аделаида вместе со всеми задрала голову к темному плачущему небу, ничего там не увидела, а когда вновь посмотрела на остановку, автобуса уже не было. Он исчез каким-то совершенно нехарактерным для городского транспорта способом – бесшумно, мягко и незаметно.

Дома Аделаиду ждал сюрприз. Муж уже вернулся из своего института и сидел в спальне на полу, среди развороченных и раскиданных вещей, рядом с самым большим чемоданом. Он вскинул глаза на застывшую в дверях жену и раздраженно осведомился, где его голубая рубашка и две пары новых носков… И почему она до сих пор не взяла из химчистки его любимые черные брюки? Аделаида подала ему требуемые вещи, а насчет брюк тихо заметила, что, во-первых, химчистка была закрыта всю последнюю неделю, а во-вторых, к голубой рубашке больше подойдут не черные брюки, а серые…

Он продолжал ворчать. Аделаида повернулась и ушла в ванную.

Раньше муж не был таким, думала Аделаида, стоя под горячим душем. Раньше он любил ее. Ценил. Заботился. Даже дрался из-за нее, но это было совсем уж давно. А теперь он живет своей собственной, закрытой для нее жизнью, а к ней относится как... как к вещи? Нет, не то. Скорее как к жилищу. Да, вот именно. Она – его жилище, его дом, теплый, уютный, заботливый... и к тому же тихий, ненавязчивый и нетребовательный.

И ведь совсем недавно ее это вполне устраивало. Больше того, казалось правильным и единственно возможным; прожили вместе почти двадцать пять лет и, бог даст, еще столько же проживут.

А вот поди ж ты – когда она сегодня увидела его, сидящего рядом с распахнутым чемоданом, то почему-то сразу подумала, что он от нее уходит. И почувствовала... что? Да ничего. Так, усталость и пустоту какую-то внутри. Больше – ничего.

Потом она вспомнила, что ведь завтра же вторник, завтра он должен ехать в Москву, на конференцию. И тоже ничего особенного не почувствовала – так, легкое облегчение. Она всегда любила оставаться дома одна.

Всегда, но не теперь. Теперь она боится оставаться одна. Она боится, что выдержка и благоразумие могут в конце концов ей изменить. Она боится потерять контроль над своими действиями и мыслями. Она боится золотистого отблеска, загнанного глубоко внутрь, но не побежденного, тонкого, едва уловимого аромата, оставшегося с ней после того, как губы другого мужчины коснулись ее кожи – о, это прикосновение, и этот запах, и золотые искры-чайки в его глазах! Стоит лишь вспомнить об этом, и начинает сладко кружиться голова.

Поэтому она не будет вспоминать. Она не будет оставаться одна, наедине со своими мыслями и чувствами, которым она не может доверять.

И муж должен ей помочь. Ему придется вспомнить, что она – не только его верное, безопасное пристанище, но и женщина, законная жена его, которая сама иногда нуждается в защите и ласке.

Аделаида высушила длинные волосы феном, слегка надушилась, подкрасилась и надела любимый легкий халатик, кремовый с ирисами.

Муж уже занял свое кресло в гостиной, напротив телевизора, и, надев очки, углубился в свежий выпуск «Футбольного обозрения». Он не сомневался, что жена сейчас на кухне, готовит ужин, после закончит укладывать его вещи, выгладит костюм, а утром соберет ему в дорогу еду – путь-то до Москвы неблизкий, – и был поэтому очень удивлен, когда она появилась в гостиной и стала перед ним, загородив собой телевизор, в этом своем халате с дурацкими фиолетовыми цветами.

– Что, Ада? – спросил он, недовольно хмурясь.

Вместо того чтобы ответить, она подошла ближе и присела на подлокотник его кресла. Бедное кресло жалобно скрипнуло. Строго взглянув на жену, он повторил свой вопрос.

Она молчала. Она смотрела на него с каким-то странным, задумчиво-оценивающим выражением. Когда она наклонилась к нему, он заметил, что она накрашена и от нее пахнет духами – это дома-то!

– Ада, – спросил он на всякий случай, – ты хорошо себя чувствуешь?

Она снова не ответила, помотала головой и улыбнулась.

Он почувствовал, что начинает сердиться по-настоящему. Что же это, в самом деле, такое? Скоро начнется футбол, ужином еще и не пахнет, а она сидит тут, загадки ему загадывает!

Аделаида легонько провела ладонью по его гладкой голове, по остаткам волос на затылке, по мягкой дряблой складке на шее, стараясь вспомнить, вызвать из памяти те ощущения, которые она испытывала когда-то, прикасаясь к нему – молодому, подвижному, сильному, зеленоглазому и в буйных каштановых кудрях. Куда все это исчезло? Быстро, ах как быстро, как вода сквозь пальцы, протекла молодость.

Да, но ведь он же еще далеко не старик; сорок семь лет – разве для мужчины это возраст? Как же он мог измениться так сильно, потерять все свои листья и краски, как дерево поздней осенью, оплыть, как огарок свечи?

«Ну и что? – строго вмешалось здравомыслие, прервав эти бессмысленные и бесполезные вопросы. – Какая разница? Стройный аспирант или солидное, 58-го размера в талии, светило науки – это все один и тот же человек. Твой муж. Сама, между прочим, тоже не тростинка».

Аделаида, вздохнув, слезла с подлокотника и поплелась на кухню. Муж немедленно схватился за пульт и принялся переключать каналы в надежде настроиться на «Евроспорт».

Ужин, приготовленный женой с особым тщанием, он проглотил быстро, не отрываясь от экрана, на котором игроки в сине-бело-голубой форме мужественно противостояли коварным атакам баварцев и судейской несправедливости. Аделаида, ожидавшая если не комплимента, то хотя бы какого-нибудь отзыва по поводу брусничного соуса к утке, расстроилась, но ненадолго. У нее еще оставалось в запасе верное средство для привлечения его внимания (точнее сказать, оно было верным еще каких-нибудь пять-семь лет назад). Аделаида довольно редко пользовалась этим средством по собственной инициативе, но сегодня она решила прибегнуть к нему.

Вымыв посуду и прибравшись на кухне, она вернулась в спальню, аккуратно уложила все его вещи, так что в чемодане еще осталось место для папок с бумагами и детектива в дорогу, достала и придирчиво осмотрела его вычищенный и выглаженный дорожный костюм.

Все было в должном порядке. Собранный чемодан спрятался за дверью, костюм отправился на ночь обратно в шкаф. Верхний свет был потушен, и оставлены гореть лишь две крохотные лампочки в изголовье кровати, одетые в матовые, цвета топленых сливок колпачки.

Того же цвета новая ночная рубашка была извлечена Аделаидой из заветных глубин комода, где она пролежала, нетронутая, может, три года, а может, и все пять. Легкая, шелковая, с глубоким вырезом на груди, прикрытым мелкими кружевными розочками, довольно длинная, но с разрезами по бокам, открывавшими ноги, – премилая вещица и очень ей к лицу.

Аделаида повертелась перед зеркалом, слегка опустила вырез на высокой, нисколько не отвисшей с годами груди, откинула бретельки с полных и свежих еще плеч, запрокинула голову – шея в этом мягком свете тоже казалась свежей и гладкой, – и вдруг ее пронзила тоска.

Он не видит ее сейчас. И никогда не увидит такой. Этой шее, такой нежной, с трепетной голубой жилкой под маленьким ухом, никогда не ощутить его прикосновений, этим белым плечам и груди никогда...

Отражение в зеркале вопросительно подняло тонкие брови и усмехнулось. Не слишком ли много «никогда», дорогая?

Аделаида повернулась к бесстыжему зеркалу спиной.

* * *

Полная решимости дождаться мужа, когда бы ни кончилось его бдение перед телевизором, Аделаида закуталась в плед и отправилась на кухню. Там она расположилась за столом с чашкой горячего крепкого кофе, двумя-тремя шоколадными эклерами и глянцевым журналом.

Кофе с шоколадом помогли ей продержаться до полуночи, но потом, на середине третьей любовной истории из жизни кинозвезд, Аделаида начала клевать носом. Судя по звукам, доносящимся из гостиной, футбольное действо там было в самом разгаре.

Аделаида решила сделать себе еще кофе. С величайшей легкостью взмыла она над столом и подплыла к плите, на которой, вместо их изящного, с зеркальными гранями, чайничка на две персоны с деликатным посвистыванием, шипел и плевался от злости какой-то громоздкий медный мастодонт, заросший копотью по самую крышку.

Аделаида не очень удивилась его появлению – мало ли что может присниться, когда засыпаешь вот так, сидя в неудобной позе, уронив голову на руки. К тому же мастодонт этот был ей когда-то хорошо знаком.

Это был не просто огромный старый чайник вместимостью чуть ли не в полведра, это был талисман экспедиции. Немало вечеров было проведено у его помятых, окутанных паром боков, немало смелых теорий было высказано и опровергнуто за кружкой крепчайшего чая под чужими равнодушными звездами. Доводилось ему слышать и задушевные разговоры вполголоса, и выяснение отношений яростным шепотом, и деловитые споры относительно глубины залегания следующего культурного пласта. Утихомирившись, спорщики пели под гитару протяжные песни – нестройно, но с большим чувством.

Аделаида, не будучи археологом, в спорах не участвовала и под гитару не пела (стеснялась, что лишена музыкального слуха). Просто сидела, обхватив руками колени, смотрела на огонь и тихо улыбалась. Ловко управляясь с подвешенным на толстенной жердине мастодонтом, подливала всем желающим чаю. Ей было хорошо.

У них с мужем в экспедиции была своя, отдельная палатка. Правда, там еще располагалось наиболее ценное экспедиционное снаряжение, но и для них двоих оставалось достаточно места.

В тот вечер она засиделась у костра дольше всех. Отпела гитара. Разошлись спорщики. Удалились за ближайший бархан повариха с механиком – полюбоваться звездами. Ушел в палатку муж, до-играв последнюю партию в нарды с начальником экспедиции. А она все сидела, глядя на тлеющие угли, и думала – сказать мужу сейчас или все-таки повременить до возвращения на Большую землю.

Аделаида нынешняя улыбнулась, вспоминая свои тогдашние сомнения и маленькие смешные страхи – как он отнесется к тому, что скоро станет отцом? А вдруг он не обрадуется? А вдруг...

А в самом деле, как он тогда среагировал? Странно, но вот этого она как раз и не помнит. Совершенно не помнит.

Кухня вокруг Аделаиды исчезла. Она снова оказалась у потухшего костра, наедине с угомонившимся чайником. Луны нет, но в мягком сероватом свете звезд отчетливо видны барханы, и цепочка следов на песке, и старый высохший саксаул, у которого притулилась выбеленная солнцем палатка.

Глубокая ночь. Тишина. Безмолвие. Все как тогда.

Аделаида больше не колеблется. Она встает и идет к палатке, молодая, гибкая, сильная, и серебристый песок скрипит и искрится под ее ногами, словно снег.

Она войдет в палатку и сразу скажет ему... а если он уже спит, завернувшись в старое, прожженное во многих местах походное одеяло, то она разбудит его.

Он не спит. Он сидит спиной ко входу в палатку и при свете подвешенного к потолку электрического фонаря читает Омара Хайяма. Хайяма он читает не в переводе, а в подлиннике, на фарси, потому что одержим идеей найти в «Рубайят» зашифрованные координаты легендарного Золотого города, полного несметных сокровищ и вечно цветущих роз.

Впрочем, в экспедиции, где самому старшему, начальнику и кандидату наук, всего тридцать, многие одержимы идеями, поэтому к одержимости Аделаидиного мужа относятся с пониманием и уважением. Ему даже дали почетную кличку Абдулла – и не за то, что он, как и многие в экспедиции, обрил себе голову и начал отращивать бороду, а за то, что ради идеи еще в институте выучил столь сложный для европейца древний арабский язык.

Аделаиде нравилась эта его одержимость. Ей было интересно с мужем. Очень интересно. Тогда он еще не заделался «кабинетным работником» и карьеристом; тогда для него существовали вещи поважнее футбола, и не помышлял он тогда о таинственных отлучках из дома, от тихой, мягкой и терпеливой красавицы-жены.

Воистину, то было лучшее их время. Чего же она ждет, отчего медлит?

Сквозь марлевую занавеску, прикрывающую вход, она видит его коренастую фигуру с одеялом на плечах, его голову в самодельном, скрученном из вафельного полотенца тюрбане, склоненную над книгой, которую он, как правоверный мусульманин, держит обеими руками, близко поднеся к глазам.

Все так, как в тот вечер, и все же…

Эта марлевая занавеска, словно зыбкий туман. Она играет со зрением странные штуки. Стоит Аделаиде моргнуть, и кажется, что это вовсе не ее муж сидит там на сложенном брезенте, подобрав под себя ноги, а совсем другой человек.

И что не брезент это вовсе, а ширазский ковер.

Зыбкий туман тает, становится прозрачным, и уже ясно видно, что на плечах у сидящего нет никакого одеяла, а одет он в восточный халат из белого шелка и на голове у него не захватанное полотенце, а самая настоящая чалма. Он выше ростом, чем ее муж, шире в плечах и тоньше в талии, перехваченной широким шелковым поясом с вышитыми золотой нитью арабскими изречениями.

Тут бы Аделаиде повернуться и уйти, поискать мужа в каком-нибудь другом месте, но она стоит и, как зачарованная, глазеет на незнакомца, вторгшегося в их походное жилище.

Незнакомец между тем чувствует себя как дома; небрежно пролистав Хайяма, откладывает его в сторону, на ковер, и, достав откуда-то длинный и узкий, неизвестный Аделаиде музыкальный инструмент, деловито пробует струны. У него смуглые от загара руки с тонкими длинными пальцами, изящные, но сильные.

Аделаида видела эти руки, и не далее как сегодня днем. Те же ссадины на костяшках пальцев, про которые ей тогда очень хотелось спросить, но она, разумеется, не решилась.

Зато теперь, во сне, ей можно все. Она может откинуть эту тающую занавеску и войти. Она может задать ему любой вопрос, может сказать ему все, что только заблагорассудится, а может просто подойти и положить ладони ему на плечи.

Скрученное по рукам и ногам, брошенное в самый дальний угол сознания здравомыслие истошно вопит, но Аделаида не обращает на него никакого внимания. Здесь, в мире звезд и песка, в мире вне времени, здравомыслие не имеет ни силы, ни власти.

Она протягивает руку и касается призрачной занавеси. Занавесь на мгновение покрывается радужной рябью, а затем исчезает с легким переливчатым звоном.

Исчезает и сама палатка. Вместо нее – тонкие, колеблемые ветром белые стены огромного шатра; наверху, на головокружительной высоте, – купол с золотым полумесяцем. Откуда-то струится яркий, словно дневной, свет, и в этом свете он стоит, стройный, как свеча, обвитая шелком, и смотрит на нее, улыбаясь. В белых сверкающих одеяниях красив так, что у бедняжки Аделаиды перехватывает дыхание.

Музыкальный инструмент, сработанный из теплого, с янтарным отливом, дерева, что-то тихо напевает, лежа у его ног. Этой бездушной деревяшке достались ласкающие прикосновения его пальцев – еще бы ей не петь!

Аделаида, прижав руки к сердцу, чтобы хоть немного унять его бешеный стук, осторожно ступает на край ковра.

И тут же кто-то сзади хватает ее за плечи и оттаскивает назад, в серую пустынную тьму. В поднявшемся песчаном вихре отдаляется и гаснет сверкающее видение. Пустыня вокруг исчезает, и появляются знакомые контуры кухни, и кто-то немилосердно трясет ее и зовет по имени громким, недовольным голосом.

Муж, кто же еще.

– Ада, да проснись же ты наконец! Что с тобой такое?!

Аделаиде совсем не хочется открывать глаза, но приходится. Движением плеча она стряхивает его руку и молча встает, запахнувшись в плед и придерживая его у самой шеи.

– Я никак не мог тебя добудиться, – объясняет муж более спокойным тоном, – начал уже было волноваться. А кстати, чего это ты заснула на кухне? Меня, что ли, дожидалась?

Аделаида, не глядя на него, помотала головой.

– А, – произнес муж без особого сожаления в голосе, – ну тогда я иду спать. И тебе советую. Поздно уже, два часа ночи.

* * *

Во вторник утром Манечке нужно было к стоматологу, заменить временную пломбу на постоянную. Номерок у Манечки был второй, на 8.20, но пришла она в поликлинику в половине восьмого в надежде проскочить первой. Манечка очень спешила на работу.

Сидя в одиночестве под дверью кабинета, Манечка достала косметичку и стала поправлять и без того безупречный макияж. Без десяти восемь явился и номер первый – молодой парень в форме курсанта мореходного училища.

Ошеломленный Манечкиной красотой, он безропотно согласился пропустить ее вперед. Поблагодарив курсанта улыбкой и взмахом шелковых ресниц, Манечка тут же про него и забыла. Сидела на жесткой кушетке прямая, строгая, неприступная, не замечая тоскливого взгляда морячка, устремленного на ее изящный профиль и маленькое розовое ушко, прикрытое вороным локоном.

Время уходит, размышляла Манечка, покусывая пухлую нижнюю губку. Осталось всего три дня, от силы четыре. Пора приступать к решительным действиям. Брать быка за рога. Тем более что бык, судя по всему, чувствует себя в безопасности и к сестрице Манечке относится с полным доверием.

Прежде всего надо решить, когда, где и как, мысленно загнула пальцы Манечка. Впрочем, с «когда» и так ясно – чем раньше, тем лучше. Нынче вечером. С «где» уже сложнее: Верка не соглашается еще раз взять к себе Лешку, говорит, что помирилась со своим слесарем и он к ней переезжает. Совсем. Подруга, называется! Не могла три дня потерпеть!

«Как» неразрывно связано с «где». Если «где» – это у Манечки дома, то все просто. Незадолго до конца рабочего дня достаем из шкафа в приемной припрятанную заблаговременно большую дорожную сумку. Берем из директорского кабинета и грузим туда восемь томов Большой советской энциклопедии. Нет, лучше десять. Директорше все равно, ее после обеда не будет.

Сумку прячем под стол и ждем. Когда братец явится забрать свою куртку и попрощаться, попросим его помочь. Тяжесть-то какая, хрупкой Манечке ее и от пола не оторвать, не то что до дома донести!

Все, полдела сделано. Дома угощаем братца чаем с домашними вкусностями (надо будет по дороге из поликлиники в кулинарию забежать!) и жалуемся на сложную жизнь одинокой трудящейся женщины. С беспокойным подростком на руках. Если спросит, где подросток, скажем – у тети... нет, лучше у бабушки. Там и заночует. Бабушка, мол, очень его любит, то и дело в гости зовет.

Самого-то подростка нет, а вот фотографии его – пожалуйста. За двенадцать лет Лешкиной жизни их накопилось три толстенных альбома. Часа полтора просмотра, не меньше, а если с подробными Манечкиными комментариями, то и все два...

И вот тут-то, около десяти вечера, на сцене должен появиться сосед Костя. Судя по некоторым признакам, появится непременно, во всей своей красе – пьяный, расхлюстанный, в грязной, порванной на груди тельняшке и с традиционной просьбой одолжить денег до завтра. Пьяный ли, трезвый, Костя совершенно безопасен, и Манечке это отлично известно; получив желаемое, он моментально исчезнет и ни за что на свете не покажется в этот вечер еще раз – такое уж у него правило. Он даже, если хотите знать, и то, что занял, назавтра вернет, если у него появятся деньги и Манечка успеет перехватить его до начала вечернего сеанса.

Но на человека свежего и неосведомленного, тем более иностранца, явление Кости должно произвести впечатление. А тут еще Манечка, зарыдав от страха, спрячется за широкую спину рыцаря и защитника, и тому уж никак невозможно будет уйти, оставив слабую, беззащитную женщину одну.