Текст книги "Лебединая песня"

Пока мужчина обдумывал возможные способы знакомства (такую женщину следовало с самого начала чем-нибудь поразить, но не отпугнуть), спокойное лицо дремлющей Аделаиды как-то неуловимо изменилось. Легчайший розовый отблеск лег на безупречную белизну озера, словно из-за нагромождения облачных гор пробился вниз одинокий рассветный луч.

Ее губы чуть заметно шевельнулись, веки затрепетали, пальцы левой руки легли на кисть правой и сжали ее.

«Эге, – подумал проницательный мужчина, – вон оно что... Кажется, я опоздал». В этот момент вагон дернулся, подъезжая к станции. Аделаида раскрыла затуманенные глаза, нахмурилась, быстро глянула в окно и поднялась с места. Мужчина с сожалением проводил ее взглядом, пожал плечами – что поделаешь, на этот раз не судьба.

Аделаида договорилась встретиться с дочерью у ее дома в половине пятого. Та, как обычно, задерживалась, а ключа от квартиры у Аделаиды не было. Сидеть на лавочке у подъезда оказалось мокро и холодно, и Аделаида решила пройтись Лене навстречу.

Она медленно шла по улице мимо ларьков, в которых можно было купить любой предмет первой необходимости – от пива, жвачки и презервативов до автомобильного магнитофона сомнительного происхождения, американской валюты и японского жемчужного ожерелья (по крайней мере, так оно обозначалось на ценнике).

Иногда ларьки расступались перед холодными, скупо освещенными витринами больших магазинов, в глубине которых маялись от безделья крашенные в модный рыжий цвет продавщицы.

У одной из таких витрин Аделаида остановилась передохнуть. Перевесила сумку с левого плеча на правое, посмотрела на часы – пять минут шестого; потом взгляд ее случайно упал на то, что находилось за стеклом прямо перед нею.

На невысоком постаменте, обтянутом лунного цвета бархатом, стояли маленькие сапожки из тонкой жемчужно-серой кожи, с замшевыми вставками и камушками по бокам, на изящно изогнутом, невесомом каблучке – настоящее произведение искусства. Свет спрятанных наверху лампочек мягко обтекал их безупречные линии и изгибы, искрился в замшевых ворсинках, зажигал на камнях крошечные радужки. У подножия постамента скромно притулилась беленькая табличка с неразборчивым рядом цифр.

– Привет, мам! – дочь клюнула Аделаиду холодным носом, близоруко сощурилась на витрину.

– Красивые, правда? – робко спросила Аделаида.

Дочь посмотрела на нее удивленно.

– Мам, ты что? Каблуки же – семь сантиметров, а ты и так на полголовы выше папы! Да и цена... Ну ладно, пошли, я замерзла! – и Лена решительно зашагала к дому. Пристыженная Аделаида поплелась следом.

В маленькой однокомнатной квартире, которую молодые супруги снимали на деньги родителей, было холодно, неприбрано и неуютно. Аделаида первым делом закрыла форточку на кухне и тщательно вытерла лужу от наметенного на подоконник снега.

Пока дочь отогревалась под горячим душем, Аделаида подмела пол, собрала в одну кучу разбросанные по всей квартире вещи (видно, что сильно повздорили) и перемыла посуду.

За ужином (вареная картошка со сметаной и привезенная Аделаидой колбаса) дочь сидела нахохлившись, совсем еще юная, трогательная в своем толстом купальном халате и с мокрыми, торчащими в разные стороны короткими волосами. На осторожные расспросы матери отвечала односложно – «да», «нет», «не знаю».

За чаем с вареньем, однако, она смягчилась и начала рассказывать сама. Аделаида села рядом, слушала, широко раскрыв глаза, кивала, осторожно гладила страдалицу по голове. Ничего в мире больше не осталось – только ее несчастный, хлюпающий носом ребенок, которому она так хотела и не могла помочь.

Что муж Елены – далеко не подарок, Аделаиде было ясно с самого начала. Избалованный, ленивый, эгоистичный, язвительный барчонок – ему в жены надо было бы взять тупую, бессловесную прачку-кухарку-уборщицу, а не портить жизнь тонкой, чувствительной, с возвышенными интересами девушке из хорошей семьи.

Все же Аделаида попыталась извлечь из бессвязного потока жалоб, всхлипываний и угроз конкретную причину их последней ссоры.

Ей почему-то казалось, что если удастся найти эту самую причину и поговорить именно о ней, а не об общей плохости Вадима, то, возможно, в конце концов ситуация окажется не столь уж трагичной.

– Да свинья он, и больше ничего! – заявила дочь, покосившись на мать. – Пусть теперь только явится – на порог не пущу!

С этими словами она сердито высморкалась и положила себе еще варенья.

– Ладно, что мы все обо мне да обо мне... У тебя-то как дела? – спросила она неожиданно.

То, что дочь, несмотря на собственные неприятности, интересуется ее делами, смутило и растрогало Аделаиду.

– Да ничего... все нормально... – пробормотала она и вдруг почувствовала, что на самом деле ей очень хочется рассказать дочери о последних событиях в школе.

– Знаешь, мне в среду позвонили из областного комитета и сказали... – начала она медленно, подбирая слова. В этот момент заурчал дверной замок; дочь вздрогнула, уронила ложечку и впилась глазами в дверь.

На пороге возник Вадим – мокрый, небритый, в грязной куртке и с тремя поникшими гвоздиками в руке. Елена кинулась к нему, заколотила кулачками по его груди, выкрикивая что-то неразборчивое, но вскоре затихла и прижалась к нему, закрыв глаза.

Аделаида, стараясь не шуметь, выбралась из кухни в переднюю. Поспешно оделась, нашла перчатки и сумку, посмотрела на закрытую дверь в комнату и на часы – половина одиннадцатого. «Ничего, на последнюю электричку успею», – подумала она и тихо прикрыла за собой входную дверь.

* * *

Как бы либерально, терпимо, снисходительно (и т.д. и т.п.!) ни держал себя директор школы, его отсутствие на рабочем месте чаще всего воспринимается подчиненными как подарок судьбы.

Как-то неуловимо меняется атмосфера в школьных коридорах, светлеют вечно озабоченные лица завучей, дети на переменах беззаботно резвятся прямо перед директорской дверью, а бдительные вахтеры утрачивают некоторую долю своей профессиональной суровости.

Если же директор отсутствует во вторую половину дня в пятницу, это практически всегда означает следующее: в школе вы не застанете никого, кроме нескольких бедолаг, у которых уроки во вторую смену и которые не сумели найти подходящую причину, чтобы отпустить себя и детей пораньше.

Школа, в которой работала Аделаида, не была исключением из этого правила. Во всяком случае, до сегодняшнего дня.

С момента отъезда директрисы прошло уже больше двух часов, но многие педагоги первой смены по-прежнему оставались в школе. В ожидании обещанного урока немецкого в 8-м «А» они перемещались из столовой в учительскую, в приемную к Манечке, бродили по второму этажу, поглядывая на дверь кабинета иностранных языков.

Учительница немецкого Татьяна Эрнестовна сидела в приемной напротив Манечки и нервничала. До начала урока оставалось всего ничего, а профессор как в воду канул.

– Ну, где же он может быть? – заламывая худые руки с пальцами в огромных перстнях, вопрошала Татьяна Эрнестовна.

Манечка с чрезвычайно сосредоточенным видом продолжала стучать по клавишам.

– Манечка, солнышко, скажите хотя бы, он сейчас в школе?

Манечка кивнула и бросила мечтательный взгляд на висевшую в углу замшевую куртку.

Татьяна Эрнестовна обернулась и посмотрела туда же.

– Это... его? – почему-то шепотом спросила она.

Манечка снова кивнула.

В дверь боком просунулся трудовик с большой банкой столярного клея в руках.

– Не меня ли вы ищете, Татьяна Эрнестовна? – вкрадчиво осведомился он. Манечка за спиной Татьяны Эрнестовны подняла кверху оба больших пальца и энергично закивала.

– Ах, Степан, оставьте ваши шуточки! Мне сейчас не до них! – отрезала Татьяна Эрнестовна.

– Напрасно, – отозвался трудовик, водружая свою банку на стол перед самым носом Татьяны Эрнестовны, – я мог бы вам кое-что рассказать…

Татьяна Эрнестовна отшатнулась, брезгливо наморщив точеный носик. Дружелюбно улыбнувшись ей, трудовик продолжал:

– Ну, раз вам это неинтересно, расскажу Манечке. Манечка, знаешь, где сейчас наш высокий гость?

Манечка помотала головой, прикусив губу, чтобы не рассмеяться.

– Он в кабинете Марии Александровны. Уже больше часа. И с ним там кое-кто из учителей начальной школы.

– Не может быть! – воскликнула Татьяна Эрнестовна. – Столько времени? С этими?

– Действительно, – согласился трудовик, – что можно делать столько времени с тремя молодыми, красивыми, жизнерадостными женщинами в запертом кабинете?

Татьяна Эрнестовна вскочила, дико сверкнула глазами, подведенными лиловыми тенями, и понеслась на первый этаж.

– ...разумеется, обсуждать педагогические проблемы! А вы что подумали? – крикнул ей вслед трудовик под беззвучные Манечкины аплодисменты.

…Карл Роджерс захлопнул наполовину исписанный блокнот и ободряюще улыбнулся утомленным педагогам. Сам он выглядел так, словно только что возвратился с приятной прогулки по лесу, а не провел шесть деятельных часов в плохо вентилируемых помещениях.

– Я очень вам благодарен... – начал было он, но тут дверь кабинета с треском распахнулась. Это произошло по чистой случайности. Татьяна Эрнестовна собиралась просто-напросто постучать, но, поскольку дверь на самом деле вовсе не была заперта, то она и открылась от одного прикосновения учительницы немецкого к дверной ручке.

– А... э... профессор... Герр Роджерс... – прошелестела с трудом удержавшаяся на ногах Татьяна Эрнестовна, – урок, битте...

– Да, я помню, – сказал Карл, посмотрев на часы, – но у меня есть еще пять минут.

Он не спеша поднялся с фирменного кожаного кресла Марии Александровны, кивнул сидевшим рядком у стенки учительницам («Майне дамен, до понедельника!») и прошествовал к двери. Татьяна Эрнестовна, вздернув носик, выскользнула следом.

В кабинете некоторое время задумчиво молчали. Затем одна из учительниц, промокнув бумажным платочком влажный лоб, сказала:

– Первый раз вижу, чтобы человек так интересовался нашей системой преподавания…

– Задавал бы столько вопросов, – поддержала ее другая, доставая из сумочки зеркальце и расческу.

– Девочки, я себя чувствовала как на экзамене, – сообщила третья, разворачивая оплывшую от жары шоколадку, – хотите?

– Знаете что? – вновь заговорила первая, когда с шоколадкой было покончено. – Он, по-моему, очень любит свою работу...

– Я бы сказала – не просто любит, – возразила вторая, – он от нее тащится.

Остальные посмотрели на нее с удивлением.

– Ну, это вряд ли, – протянула третья, – вот мы, например, тоже любим свою работу…

– Особенно Первого сентября и в День учителя, – весело заметила первая.

– Это несущественно, – возразила третья, – мы ее любим, мы ее делаем, мы о ней думаем, мы о ней говорим... почти все время... Но чтобы от нее еще и тащиться?!

В это самое время или немногим позже завхоз, совершив последний на сегодняшний день обход вверенного ей школьного хозяйства и убедившись, что оно, в общем и целом, продолжает функционировать, возвратилась в свой кабинет.

Она сняла рабочий халат и аккуратно повесила его на плечики. Немного постояла, заложив руки за спину и праздно глядя в окно на темнеющие небеса. Она тоже не торопилась домой, но причина этого не имела ничего общего с какими-то там уроками.

Завхоз вообще мало интересовалась учебно-воспитательным процессом как таковым. Зато у нее было много других разнообразных интересов, благодаря которым она имела устойчивую репутацию Самого Осведомленного Человека. То есть Человека, Который Знает Все. Обо всех.

Сегодня же она просто собиралась дождаться Марию Александровну, чтобы обсудить с ней один небольшой, но весьма важный вопрос.

Самовар уже дважды принимался высвистывать струйками пара всякие легкомысленные мелодии, а Марии Александровны все не было. Не появлялись и другие завсегдатаи «чайного клуба». «Чайным клубом» в школе называли небольшую интимную компанию, регулярно собиравшуюся в каморке под лестницей, чтобы в непринужденной обстановке, за чашечкой чая со свежей сдобой обменяться информацией, получить от старших товарищей дельный совет, а при необходимости и сформулировать общественное мнение по тому или иному поводу.

Пролистав ближайшие файлы памяти, завхоз без труда вычислила местонахождение пропавших личностей в данный момент: Мария Александровна – на уроке немецкого, исполняет директорские обязанности; медсестра – ушла из школы в 13.00 и не вернулась; Манечка – на посту в приемной; трудовик – в кабинете директора, чинит дверцу платяного шкафа.

Завхоз подняла глаза к потолку и прислушалась. Из кабинета иностранных языков, расположенного над ее головой, давно уже доносились самые разнообразные звуки, а теперь еще и совершенно ясно послышалось пение. Пели хорошо, слаженно, на какой-то очень знакомый мотив, но слов было не разобрать.

Прозвенел звонок с урока. Наверху не обратили на это никакого внимания и продолжали петь еще минут пять, а потом зашумели, зааплодировали, задвигали стульями и наконец разошлись.

Когда разрумянившаяся Мария Александровна появилась в кабинете и со вздохом облегчения опустилась на самый удобный стул, завхоз молча налила ей чаю, положила три куска сахару и пододвинула булочки с корицей.

– Хорошо у вас, Екатерина Алексеевна, уютно, – одобрила, как всегда, Мария Александровна.

Завхоз вежливо улыбнулась.

– Ну, как все прошло? – осведомилась она.

– Неплохо, неплохо, – рассеянно отвечала Мария Александровна, принимаясь за третью булочку, – я даже кое-что вспомнила из своего школьного курса… я ведь тоже учила немецкий.

– А пели-то зачем? Для лучшей усвояемости языка?

– Представьте себе, да. Господин Роджерс сказал, что пение очень способствует запоминанию дифтонгов и прочих фонематических созвучий. Кстати, у него неплохой баритон.

Некоторое время дамы закусывали молча. Мария Александровна, углубившись в размышления о дифтонгах и прочих созвучиях, очистила банан и сделала попытку обмакнуть его в чай. Завхоз мягко отвела ее руку.

– Может быть, перейдем к делу? – предложила она.

– Вы... принесли? – спросила Мария Александровна, понизив голос.

Завхоз похлопала ладонью по дверце несгораемого шкафа.

– А вы? – в свою очередь поинтересовалась она.

Мария Александровна помедлила с ответом; тут как раз с ближайшей лестницы послышались шаги, голоса, и на пороге возникли еще две дамы.

При виде первой завхоз улыбнулась и отодвинула стул рядом с собой; при виде второй ее брови изумленно поползли вверх.

Манечка, расстроенная и сердитая, плюхнулась на стул и тут же засунула за щеку клубничную карамельку. Татьяна Эрнестовна, искря и переливаясь, как новогодняя елка, в эффектной позе остановилась в дверях.

– Мы с Карлом завтра едем в оперный театр. Он меня пригласил, – сообщила она. В ее голосе явственно слышался звон бокалов с шампанским.

– В самом деле? – добродушно осведомилась завхоз, наливая Манечке чаю. – А он об этом уже знает?

Татьяна Эрнестовна лишь дернула плечиком. Две старые карги и безмозглая секретарша – не самые подходящие свидетели ее триумфа, зато теперь об этом узнает вся школа.

– Меня всегда привлекали мужчины его типа, – поведала она, любуясь игрой света в перстнях, – два метра мускулов, обаяния и интеллекта...

– Ну-ну, не преувеличивайте, – тем же тоном возразила завхоз, – метр девяносто четыре, не более того.

Татьяна Эрнестовна фыркнула, но несколько неуверенно. Все в школе знали, что завхоз не имеет склонности к пустым, необоснованным измышлениям. Татьяне Эрнестовне следовало бы сейчас повернуться и с достоинством уйти, «сохранив лицо», как говорят японцы, но какой-то внутренний зуд, смесь любопытства и язвительности, заставил ее задать следующий вопрос:

– Может, вы еще скажете, сколько он весит?

– Охотно, – завхоз прищурила свои и без того узкие черные глаза, словно вызывая в памяти образ профессора, и уверенно заявила: – Восемьдесят пять кэгэ... без одежды, – добавила она, не без удовольствия наблюдая, как учительница немецкого бледнеет, краснеет, покрывается пятнами и наконец уносится прочь по коридору, яростно стуча каблучками.

– А правда, Катерина Алексеевна, – робко спросила Манечка, когда старшие дамы кончили смеяться и налили себе еще по чашечке, – как вы узнали?

– Поживи с мое, – пожала плечами завхоз.

– А, – сказала Манечка, подумав, – тогда конечно...

У завхоза и в самом деле имелся солидный жизненный опыт. Она трижды была замужем, вырастила двоих сыновей и одного балбеса – двоюродного племянника, да и сейчас, по слухам, жила в гражданском браке с каким-то вологодским кооператором лет на десять моложе ее самой. Неудивительно, что, кроме обширных познаний в области мужской психологии, у нее выработался и практически безошибочный глазомер.

– Нашла к кому ревновать, – заметила завхоз, наблюдая за сменой выражений на Манечкином лице.

– А вдруг он и вправду поедет с ней в театр? – с тоской спросила Манечка.

– А тебе кто мешает туда поехать? – спросила Мария Александровна, постукивая пальцами по столу.

– Там всегда можно поймать лишний билет, – добавила завхоз, забирая Манечкину чашку, – даже в день премьеры.

Манечка покраснела.

– У меня… деньги почти кончились.

Завхоз молча вытащила из ящика стола хрустнувшую пачку, отсчитала пять радужных бумажек и протянула их Манечке.

– До зарплаты, – строго предупредила она.

Манечка вспыхнула, прижала бумажки к пышной груди и хотела еще что-то сказать, но обе феи нетерпеливо замахали на нее своими волшебными палочками, и Манечка исчезла.

Оставшись наедине, они обменялись цепкими взглядами.

– Ну хорошо, хорошо, – проворчала Мария Александровна, сдаваясь, – я принесу. В понедельник. Но я считаю, что нам нужен независимый эксперт.

– Не возражаю, – кивнула завхоз. – Нам нужен понимающий человек. Предлагаю Степана.

– Не возражаю, – в свою очередь, согласилась Мария Александровна. Уже поднявшись и подойдя к двери, она небрежным тоном спросила: – Вы, стало быть, остаетесь на прежней позиции?

– Без сомнения, – ответила завхоз, споласкивая чашки, – эстрагон – да, листья черной смородины и укроп – да, чеснок – да, возможен также красный перец и даже капелька виноградного уксуса; но только не дубовые листья. Они безнадежно огрубляют вкус.

* * *

Аделаида успела на последнюю электричку и в половине первого уже подходила к дому. Окна квартиры были темными; темно было и на лестничной площадке – экономные соседи, как всегда, выкрутили лампочку. Аделаида долго возилась с дверным замком, стараясь поменьше скрипеть.

Квартира между тем встретила ее полной и равнодушной тишиной. Мужа не было. Аделаида, на цыпочках зашедшая в спальню, зачем-то потрогала плед на неразостланной постели, подобрала оброненный утром носовой платок и заглянула в платяной шкаф. Вместе с мужем отсутствовал и его лучший костюм темно-коричневого с искрой шевиота, купленный два года назад во время туристической поездки в Финляндию.

«Наверное, он задержался в институте и решил переночевать в Городе, – сказала сама себе Аделаида, – у кого-нибудь из приятелей. У Шаховского, например, или у Лопухина... Хотя нет, Лопухин сейчас за границей. Значит, у Шаховского. Да-да, определенно у Шаховского. Совершенно не о чем беспокоиться. Я ведь могу туда позвонить».

Она сняла трубку. Телефон вызывающе уставился на нее своими вызолоченными кнопками. «Никуда ты не станешь звонить, – произнес он беззвучно, но убедительно, – ты на часы посмотри – час ночи скоро. Да и незачем. Нет его у Шаховского».

«Незачем, – повторила Аделаида, – незачем...» Она прошла на кухню, поставила чайник и достала из буфета оставшуюся от праздника коробку шоколадных конфет. Подумала немного и добавила початую бутылку сливочного ликера.

Потом уселась за стол и опустила голову на руки.

«У него есть от меня тайны, – размышляла она, и голубой огонек под чайником кривлялся и подмигивал, соглашаясь, – своя тайная жизнь. Может быть, другая женщина. Или женщины. Пора, пора сказать себе правду. Я никогда его ни о чем не спрашивала. Зачем? Он мне сказал когда-то – меньше будешь спрашивать, меньше вранья услышишь в ответ. Вот я и не спрашивала».

«И дочери я не нужна, – продолжала Аделаида, обращаясь к закипающему чайнику, – она вспоминает обо мне только тогда, когда у нее что-то случается… и то не всегда». – «Или когда ей требуются деньги», – ехидно добавил чайник, но с этим Аделаида не согласилась.

«Так ведь всегда и бывает, – сообщила она внимательно слушающей кухне, – дети вырастают и забывают о родителях. И ладно, и пусть, лишь бы у нее все наладилось... лишь бы у нее все было хорошо».

Своя жизнь. То, чего у Аделаиды, по сути, никогда и не было. Школьницей и студенткой она жила с родителями (была тихой, послушной, не доставляющей никаких хлопот дочерью). Сразу после защиты диплома вышла замуж и приехала жить сюда, в маленький провинциальный городок. Была тихой, послушной, не доставляющей никаких хлопот женой и невесткой. Мать мужа, заведовавшая тогда всем городским образованием, не могла на нее нарадоваться и всячески пыталась продвинуть по службе, но Аделаиде все время что-то мешало – то тяжелая беременность и роды, то бесконечные болезни дочери. В тридцать восемь лет Аделаида наконец стала завучем; но тут со свекровью случился инсульт, и ей вновь пришлось превратиться в домработницу и сиделку (муж в это время стажировался в Москве). Аделаида безропотно ухаживала за парализованной свекровью все пять лет, до самой ее смерти.

Освобожденный от бытовых проблем муж успешно делал карьеру в своем институте. Дочь, устроенная благодаря старым бабушкиным знакомствам в престижную областную академию менеджмента, вела рассеянный образ жизни и старалась пореже появляться дома из-за тяжелого, свойственного лежачим больным запаха. Аделаида жила в жестких рамках ограниченного перемещения – дом, работа, магазин, поликлиника, работа, дом.

И после смерти свекрови Аделаида продолжала жить той же, установившейся жизнью – работала, ходила по магазинам, вела домашнее хозяйство. Правда, теперь они с мужем стали иногда принимать гостей и даже съездили вместе в отпуск.

Собственной внешности Аделаида, как и раньше, уделяла лишь самое необходимое время, чтобы выглядеть опрятно среди своего остроглазого и все подмечающего педагогического коллектива. Увлечений или каких-нибудь особых интересов у нее не было. Друзей, если не считать школьной подруги из Питера, с которой раз в полгода обменивались поздравительными открытками, – тоже.

Дочь выросла и упорхнула, муж... не будем сейчас об этом.

И значит, ей остается лишь тихо стареть над кроссвордами и чужими любовными историями из книжечек в ярких обложках, похожих друг на друга, как горошины из одного стручка…

«Но-но, – строго сказала Аделаида облаку вселенского уныния, пытавшемуся поглотить ее в собственной кухне, – у меня есть моя работа». Она залпом выпила почти полную рюмку ликера и закашлялась от его обжигающе ледяной сладости.

Да, работа. Спору нет, директором быть нелегко. Аделаида с удовольствием вспоминала недавние еще времена, когда она работала простым учителем географии и самой серьезной профессиональной проблемой для нее было научить шестиклассников отыскивать на карте Сандвичевы острова.

Зато теперь, приходя утром в школу, сразу погружаешься с головой в кипучий водоворот звуков, событий, лиц, шуток, сплетен, скандалов, выяснений отношений. И ты – в центре этого водоворота, нравится тебе это или нет. Ты – дирижер этого оркестра, одна половина которого все время норовит захватить сольные партии, а другая, спрятавшись за пюпитрами, потихоньку жует бутерброды и читает романы.

А иногда вся школа походит на улей. В последние дни, например.

…Аделаида проснулась в восемь часов утра на удивление свежей и отдохнувшей. До десяти часов занималась уборкой, а потом собралась было за покупками, но появился муж. При виде стоявшей на пороге жены он выразил некоторое смущение, но быстро оправился и первым задал вопрос:

– Как, ты уже дома? Значит, все в порядке?

Аделаида недостаточно владела тонким дипломатическим искусством отвечания вопросом на вопрос, поэтому сначала честно рассказала мужу о своей поездке и лишь потом, когда он, пользуясь ситуацией, попытался ускользнуть в ванную, задала свой.

– Да знаешь, засиделись на кафедре, готовили с аспирантом доклад на конференцию... пришлось заночевать у Шаховского, – был ответ.

– Я так и подумала, – тихо сказала Аделаида захлопнувшейся перед ее носом двери ванной.

Потом забрала в спальню телефонный аппарат и набрала номер Марии Александровны.

– Все в порядке, Аделаида Максимовна, – услыхала она бодрый голос своего завуча, – школа цела, все живы-здоровы. И... он о вас спрашивал.

– А, ну хорошо... спасибо... – Аделаида очень осторожно, чтобы не спугнуть хрупкое эхо последних слов завуча, положила трубку. И лишь после этого вспомнила, что следовало бы, для приличия, переспросить, кого, собственно, Мария Александровна имела в виду.

* * *

В этот субботний вечер зима ненадолго вернулась, превратив залитую водой площадь перед гостиницей в некое подобие бального зала. Осторожно переступая точеными ножками на шпильках, кутая носик в поседевший от инея лисий мех, Татьяна Эрнестовна спешила к высокой фигуре, стоявшей рядом с темно-серым «Опелем».

Немец учтиво приветствовал ее и спросил, где же остальные коллеги.

Татьяна Эрнестовна была совершенно готова к такому вопросу и немедленно дала ему самые исчерпывающие объяснения.

Забираясь в мягкую, уютную, пахнувшую натуральной кожей полутьму автомобиля, Татьяна Эрнестовна мысленно поздравила себя с удачным завершением второй части своего секретного стратегического плана.

Первая же часть была осуществлена вчера, сразу после урока немецкого, когда Татьяна Эрнестовна непринужденно поинтересовалась, не желает ли господин Роджерс посетить их знаменитый областной оперный театр. Завтра как раз дают Вагнера, «Золото Рейна», причем на немецком языке. Она сама и две-три ее коллеги – страстные любительницы классической оперы, и они будут очень рады, если гость к ним присоединится. Господин Роджерс, разумеется, согласился, хотя при слове «Вагнер» у него на лице промелькнуло не совсем понятное выражение, и тут же предложил отправиться в оперу на его машине.

Пока он выруливал на шоссе, ведущее в город, Татьяна Эрнестовна молчала, собираясь с мыслями и выбирая подходящую тему для легкой дорожной беседы.

Немец сменил свой обычный демократический прикид на строгий, идеально сидящий темно-серый костюм и того же цвета остроносые ботинки; вместо замшевой куртки на заднем сиденье лежал подбитый мехом плащ.

Татьяна Эрнестовна, мигом охватив острым взглядом все эти детали, решила для начала завести разговор о современной моде и поинтересоваться, что это за зверь такой отдал свою черную с серебристыми подпалинами шкурку на подкладку для его плаща, но почему-то оробела, смутилась, когда он вопросительно посмотрел на нее, и лишь пролепетала что-то о погоде. Господин Роджерс с готовностью поддержал эту тему и, обогнув очередную рытвину на дороге, стал рассказывать про небывалую оттепель прошлого года в Европе, когда у них в Цюрихе в конце февраля зацвели тюльпаны.

Хотя цюрихские тюльпаны и показались Татьяне Эрнестовне подходящим мостиком для перехода к более интересным, чем погода, темам, она снова не смогла задать свои вертевшиеся на языке вопросы. Не смогла, и все.

Карл вел беседу с безукоризненной любезностью, в нужные моменты улыбаясь, обращался к ней, не переставая, однако, внимательно следить за разбитой колесами грузовиков дорогой, но Татьяна Эрнестовна чувствовала, что эта светская непринужденность служит ему защитой, своего рода сверкающей броней, за которую ей, возможно, и не удастся проникнуть.

К счастью, она вовремя вспомнила, что препятствия на пути к достижению цели всегда лишь раззадоривали ее, лишь увеличивали ценность и притягательность данной цели; вовремя напомнила себе, что она – женщина не только красивая, ухоженная и очень привлекательная, но и умная; и не родился еще мужчина, который мог бы устоять перед подобным сочетанием.

Большие надежды возлагались ею на сам спектакль, во время которого она будет сидеть рядом с ним, и в определенные, наиболее чувствительные моменты оперного действа неизбежно случайное соприкосновение рук (хотя «Золото Рейна» в этом смысле не самая подходящая пьеса: лиричности Вагнеру явно недостает), надежды еще большие – на ужин после спектакля, куда он, несомненно, пригласит ее, как порядочный человек, тут как раз неподалеку есть очень милый ресторанчик с уютными интерьерами и толково подобранным меню.

После ужина – дорога домой в приятном уединении автомобиля, а в конце пути – приглашение выпить чашечку кофе в девичьей квартирке Татьяны Эрнестовны, отделанной в неоклассическом стиле (сплошь зеркала, золоченые подсвечники, воздушная легкость мебели «под карельскую березу»; словом – блеск и изысканность, достойное обрамление очаровательной хозяйки).

Но покамест они всего лишь подъехали к театру, и Татьяна Эрнестовна несколько притормозила бег своих не в меру разгулявшихся мыслей. Знакомая билетерша, пожилая женщина с добродушным морщинистым лицом, отдала ей два билета в партер и шепотом пожелала удачи. Татьяна Эрнестовна улыбнулась светло и надменно и поспешила вернуться к Карлу, который в это время разглядывал афиши на противоположной стене.

Билетерша проводила ее внимательным взглядом.

– Жаль девку, – вздохнув, поделилась она с напарницей, – сорок лет скоро, а все не замужем.

– Ну, может, сегодня повезет, – охотно откликнулась напарница, – кавалер-то уж больно хорош...

Поднимаясь по широкой, застланной изумрудным сукном лестнице к огромному сияющему зеркалу, Татьяна Эрнестовна с удовольствием ощущала полуобнаженной спиной шелковую прохладу своего нового вечернего платья цвета лосося.

Тончайшая свежесть японских духов (две капли – за ушами, одна – в декольте) окутывала ее невидимым соблазнительным облаком.

Она на пару секунд задержалась у зеркала, чтобы убедиться, что ни одна прядь светлых волос не выбилась из замысловатой прически, и послать зеркальному отражению Карла долгий и многозначительный взгляд.

Карл в зеркале улыбнулся ей, но ожидаемого комплимента не последовало. Татьяна Эрнестовна застенчиво взмахнула вороными ресницами, повернулась и взяла его под руку.

И тут начались неприятности.

Тихий шепоток и хихиканье за спиной, которые Татьяне Эрнестовне успешно удавалось игнорировать в течение последних нескольких минут, стали чуть более явственными. Ее левое ушко уловило отдельные слова, и слова эти ей совсем не понравились.

Она медленно повернула голову.

Две девицы, молодые, яркие и наглые, стояли буквально в двух шагах от них и самым бесстыжим образом пялились на Карла.