Текст книги "Ленинградский дневник (сборник)"

Ольга Берггольц
Ленинградский дневник

© Бергольц, О. Ф., наследники, 2015

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2015

* * *

Стихотворения

1924–1941

 
Я петь не люблю в предосенних полях –
слабеет, склоняется голос,
заходит синеющим кругом земля,
ложится беспесенной, голой…
Я в лес убегаю (а дома скажу:
по ягоды собираюсь),
а что собирать-то – пою, да брожу,
да новое запеваю.
Ни звука в глубокой пучине лесной,
всё мертво, всё пусто, всё тленье…
Но древнее эхо заводит со мной
дремучее, дальнее пенье.
Меня обступают прозрачной стеной
стволы красноватые сосен.
Я слышу – высоко заводит со мной
моя журавлиная осень…
О, певчее, звонкое горло мое,
как весело мне с тобою!
Как радостно знать мне,
что ты запоешь
товарищам перед боем.
 

Глушино, 1925

Посвящается деду

 
Я хочу глядеть на милый снег –
В час вечерний синь его голубит, –
Думать: есть на свете человек,
Обо мне он думает и любит.
Ни отцу, ни маме, ни сестре,
Ничего об этом не сказала…
Хорошо на блещущем дворе
Так луна ни разу не сверкала…
Я сказала б только одному,
Старику хорошему, родному,
Умершему деду моему,
Старому такому и седому.
Но ему не скажешь: воротись…
Он в земле холодной, безучастной.
Милый дед! Прости и не сердись
На меня за радостное счастье!..
За тебя, в сияющем снегу,
Звездам ночи кланяюсь все ниже,
Завтра с «ним» далеко побегу
На скрипучих, шепчущихся лыжах.
 

1926

Б. Т-у

 
Не знаю,
Уклон или счастье,
Что этой зимой у стекла
Я думала долго и часто
О странах, где я не была.
Закрыли заставу простую
Замерзшие стекла от глаз,
Но не о ней затоскую,
Любуясь на роспись стекла.
Я мысли свои оплетаю
Любимейшей из морок:
Мне чудятся горы Алтая
На утренних стеклах в мороз,
И вырастут хрупкие ели,
Оконная тухнет тайга, –
Я чувствую, как заскрипели
Под валенком рыжим снега.
Я трогаю строгие глыбы,
Но солнце на раму стекло,
И я с виноватой улыбкой
Рукою встречаю стекло.
И тают вершины Алтая
Прозрачными струями слез,
И к окнам кидается стая
Окраинных рваных берез…
 

1926

 
У матери тихо седеют виски,
Глаза западают вглубь…
Она затихает,
Как вечером скит
В зеленом лесном углу.
…Она беспокоится у окна,
Что долго домой не иду.
А я прихожу,
от мороза пьяна,
От белых ветвей в саду.
В саду на скамейках – пушистый снег
И небо, как водоем…
Под строгими звездами любо мне
С милым сидеть вдвоем…
Не надо жалобы и тоски,
Мама, не морщи бровь…
Видишь – седеют твои виски,
В мои –
барабанит кровь.
 

1927

Б.

 
Послушай,
об этом не говорят,
а ты рассказал всем.
…Еретик был счастлив, когда, горя,
он мог оставаться нем.
И, как ни грызет огонь плеча,
как возле ни воет толпа,
он, губы сжав, мог не кричать,
на черную злость попа.
А ты – о, ты испугался гореть!
Так что ж кричишь, горя?
…Нет, даже на самом большом костре
о боли не говорят!
 

14 ноября 1926

 
Проходя по проспекту,
сведенному в зимней сухотке,
ты видал ли в витрине,
что с краю морозом запенена,
поставлен бронзовый Дон Кихот
между бюстами Маркса и Ленина?
Ты ведь помнишь?
Когда-то его обманули сеньоры,
и волшебную лошадь подменили
дощатой назло…
И печального Дона слепым ожиданьем свело…
Ты – я знаю – прошел и не кинул
скользящего взгляда,
ну а мне зацепиться зрачками за все – нипочем.
Вечерами подолгу
стояла я с рыцарем рядом,
никогда не смеясь над потертым щитом и мечом.
Да, другие теперь
и шлемы, и щит, и оружье,
но во многих остался, годами и бурей
не смененный,
Дон Кихот, заблудившийся
между Марксом и Лениным.
…Вот затихнет звон трамваев
к двум часам;
на проспекте, уставая,
стынет гам.
Только рыцарь не задремлет
на коне, –
всё обещанную землю
ждет в окне?
И пускай застыли руки
в стали лат:
он готов, готов на муки
у стекла…
И не знает он, недужный,
что сейчас
никому совсем не нужен
здесь – у нас.
Пусть не знает –
не перечь:
пусть, сжимая
верный меч,
только улиц
тонкий ход
караулит
Дон Кихот…
 

1927

 
Эти сны меня уморят
в злой тоске!..
Снилось мне, что я у моря,
на песке…
И мельте́шит альбатросов
белизна,
И песков сырую россыпь
мнет волна.
Я одна на побережье,
на песке.
Чей-то парус небо режет
вдалеке…
И густое солнце стелет
зной вокруг…
…Я очнулась на постели
вся в жару…
Но вокруг еще – кораллы,
моря хрип…
Мне сказали – захворала!
Это – грипп…
«Да, конечно, это климат
подкачал…
Ты просил меня, любимый,
не скучать.
Я старалась не заплакать
при тебе…
Но зачем такая слякоть,
свист в трубе?!
Я боюсь – меня уморят
города…
Мы с тобой увидим море
скоро… да?»
 

31 января 1927

 
В небе грозно бродят тучи,
закрываю Данте я…
В сумрак стройный и дремучий
входит комната моя…
Часто-часто сердце кличет
в эти злые вечера:
Беатриче, Беатриче,
неизвестная сестра…
Почему у нас не могут
так лелеять и любить?
Даже радость и тревогу
не укроешь от обид…
Почему у нас не верят,
а позорно и смешно
так любить, как Алигьери
полюбил тебя – давно?..
Тупорылыми словами
может броситься любой,
заклеймили сами, сами
эту строгую любовь…
И напрасно сердце кличет,
затихая ввечеру,
Беатриче, Беатриче,
непонятную сестру.
 

1 октября 1927

 
О, если б ясную, как пламя,
иную душу раздобыть.
Одной из лучших между вами,
друзья, прославиться, прожить.
Не для корысти и забавы,
не для тщеславия хочу
людской любви и верной славы,
подобной звездному лучу.
Звезда умрет – сиянье мчится
сквозь бездны душ, и лет, и тьмы, –
и скажет тот, кто вновь родится:
«Ее впервые видим мы».
Быть может, с дальним поколеньем,
жива, горда и хороша,
его труды и вдохновенья
переживет моя душа.
И вот тружусь и не скрываю:
о да, я лучшей быть хочу,
о да, любви людской желаю,
подобной звездному лучу.
 

Невская застава

1927

 
Мы больше не увидимся –
прощай, улыбнись…
Скажи, не в обиде ты
на быстрые дни?..
Прошли, прошли – не мимо ли,
как сквозняки по комнате,
как тростниковый стон…
…Не вспомнишь
как любимую,
не вспомни – как знакомую,
а вспомни как сон…
Мои шальные песенки
да косы на ветру,
к сеновалу лесенку,
дрожь поутру…
 

1927

 
Как на озерном хуторе
с Крещенья ждут меня –
стреножены, запутаны
ноги у коня…
Там вызорили яро
в киноварь дугу
и пращурный, угарный
бубенчик берегут…
Встречали неустанно
под снежный синий порск,
а я от полустанка
за сотню лет и верст…
Встречали, да не встретили,
гадали – почему?
…Полночный полоз метил
обратную кайму…
И пел полночный полоз
сосновой стороной,
как в тот же вечер голос –
далекий голос мой:
«Ты девять раз еще – назад
вернешься, не взглянув
сквозь финские мои глаза
в иную глубину…
Вернись, забыть готовый,
и путы перережь,
пусть конские подковы
дичают в пустыре…
И киноварь не порти зря,
и в омут выкинь бубенец –
на омутах,
на пустырях
моя судьба
и мой конец…»
 

1927 или 1928

 
Галдарейка, рыжеватый снег,
небо в наступившем декабре,
хорошо и одиноко мне
на заставском замершем дворе…
Флигель окна тушит на снегу,
и деревья тонкие легки.
Не могу укрыться, не могу
от ночного инея тоски,
если небо светится в снегу,
если лай
да дальние гудки…
Вот седой, нахохленный сарай
озарит рыданье петуха –
и опять гудки,
и в переулке лай,
и заводу близкому вздыхать…
Всё я жду –
придешь из-за угла,
где фонарь гадает на кольцо.
Я скажу:
«Я – рада!
Я ждала…
У меня холодное лицо…»
Выпал снег… С заводов шли давно…
«Я ждала не только эту ночь.
Лавочка пушиста и мягка.
Ни в душе,
ни в мире не темно,
вздрагивает на небе слегка…»
Но ложится иней на плечах.
За тремя кварталами пыхтит
темный поезд, уходящий в час
на твои далекие пути…
 

1927 или 1928

 
Я так давно не верю в сосны
из заколдованных гребней…
О, берег, утренний и росный,
у рек узорных простыней!..
Но живы дивной стариною
не лопушистые ль снега?
Я знаю, гонится за мною
моя клыкастая Яга.
К земле прикладываю ухо –
она всё ближе,
всё слышней…
Но вьется радостно и глухо
мой путь
за тридевять морей…
И ждет меня
подруга-песня
за тридевятою верстой,
гадает на глухие перстни
и ходит голосить весной.
 

1928

 
В скважину между землей и небом
пологий ветер
свистит напролом…
По горизонту
с лукошком хлеба
черный сеятель мерно идет.
Какой он маленький издалёка –
он сеет у самого края земли,
прилежные ноги расставив широко,
Чтоб между ними леса прошли,
чтоб дальних полос
легла основа,
кусок забора, избушек пять…
И мне пора
протравливать слово
и самое всхожее выбирать.
 

<1929>

 
Я на цыпочках приподнимаюсь,
я вытягиваюсь, как трава,
руки молодые раскрываю
и покачиваюсь едва…
Где еще услышишь ты такое,
кто еще так радостно споет
про любовь, не знавшую покоя,
про твое неверное ружье?
Даже и проезжий удивится:
что звенит мне
в решете полей?
Проезжает, и ему не спится,
и не понукает лошадей…
Надо мною ястреба высоко,
тонко-тонко плачут ястреба;
подо мною – илом и осокой
ходит омутовая гурьба…
А сама я – как большое ухо, –
ничего, земля, не утаи…
…Даже кажется,
что слышу глухо
          уходящие
               шаги
                    твои.
 

Март 1929

 
Мне осень озерного края,
как милая ноша, легка.
Уж яблочным соком, играя,
веселая плоть налита.
Мы взяли наш сад на поруки,
мы зрелостью окружены,
мы слышим плодов перестуки,
сорвавшихся с вышины.
Ты скажешь, что падает время,
как яблоко ночью в саду,
как изморозь пала на темя
в каком неизвестно году…
Но круглое и золотое,
как будто одна из планет,
но яблоко молодое
тебе протяну я в ответ.
Оно запотело немного
от теплой руки и огня…
Прими его как тревогу,
как первый упрек от меня.
 

7 ноября 1929

1941–1953

1941–1953

 
Мы предчувствовали полыханье
этого трагического дня.
Он пришел. Вот жизнь моя, дыханье.
Родина! Возьми их у меня!
Я и в этот день не позабыла
горьких лет гонения и зла,
но в слепящей вспышке поняла:
это не со мной – с Тобою было,
это Ты мужалась и ждала.
Нет, я ничего не позабыла!
Но была б мертва, осуждена –
встала бы на зов Твой из могилы,
все б мы встали, а не я одна.
Я люблю Тебя любовью новой,
горькой, всепрощающей, живой,
Родина моя в венце терновом,
с темной радугой над головой.
Он настал, наш час,
и что он значит –
только нам с Тобою знать дано.
Я люблю Тебя – я не могу иначе,
я и Ты – по-прежнему – одно.
 

Июнь 1941

Отец и сын – Иван и Анатолий Ревко – вместе вступили в народное ополчение, в пулеметный взвод, где отец стал командиром.

 
Война постучала в окно,
отцу до зари не уснуть.
«Ну что же, – сказал он, – сынок,
мужчины отправятся в путь.
Ты слышишь за окнами гул
далеких родных батарей?
(Он встал и крючки застегнул
на старой кожанке своей.)
Так пусть застучит пулемет
под верной моею рукой:
отчизна, как прежде, зовет
солдата Ивана Ревко».
И сын отвечает: «Идем.
Ровесники ждут у ворот.
Мы взвод молодой соберем,
ты примешь и выучишь взвод.
За отчий, за радостный дом,
за то, чтоб дышалось легко, –
идем в ополченье, идем», –
сказал Анатолий Ревко.
«Идите, – промолвила мать, –
с победой вернитесь под кров.
Отчизну должна отстоять
бесстрашная русская кровь».
Из города взвод молодой
уходит на фронт далеко,
и юных ведет за собой
седой пулеметчик Ревко.
С ним рядом мужающий сын,
погодки его и друзья.
И все старику, как один,
возлюбленные сыновья.
Да здравствуют наши бойцы –
земля не знавала храбрей.
Да здравствуют наши отцы
и злая любовь матерей!
 

Июль 1941

 
…Всю ночь не разнимали руки,
всю ночь не спали мы с тобой:
я после долгой, злой разлуки
опять пришла к тебе – домой.
Мы говорили долго, жадно,
мы не стыдились слез отрадных –
мы так крепились в дни ненастья…
Теперь душа светла, мудра,
и зрелое людское счастье,
как солнце, встретит нас с утра.
Теперь навек – ты веришь, веришь? –
любовь одна и жизнь одна…
…И вдруг стучит соседка в двери,
вошла и говорит:
«Война!»
Война уже с рассвета длится.
Войне уже девятый час.
Уж враг за новою границей.
Уж сотни первых вдов у нас.
Войне идет девятый час.
И в вечность канул день вчерашний.
Ты говоришь:
«Ну как? Не страшно?»
«Нет… Ты идешь в военкомат?»
Еще ты муж, но больше – брат…
Ступай, родной…
И ты – солдат,
ты соотечественник мне,
и в этом – всё.
Мы на войне.
 

1941 или 1942

20 августа 1941 года. Ленинград объявлен в опасности.

 
Вставал рассвет балтийский,
                         ясный,
когда воззвали рупора:
«Над нами грозная опасность.
Бери оружье, Ленинград!»
А у ворот была в дозоре
седая мать троих бойцов,
и дрогнуло ее лицо,
и пробежал огонь во взоре.
Она сказала:
«Слышу, маршал.
Ты обращаешься ко мне.
Уже на фронте сын мой старший,
и средний тоже на войне.
А младший сын со мною рядом,
ему семнадцать лет всего,
но на защиту Ленинграда
я отдаю теперь его.
Иди, мой младший, мой любимый,
зови с собой своих друзей.
Да не падет на дом родимый
бесчестье плена и плетей!
Нет, мы не встанем на колени!
Не опозорить, не попрать
тот город, где Владимир Ленин
учил терпеть и побеждать.
Нет, осиянный ратной славой,
великий город победит,
мстя за Париж, и за Варшаву,
и за твою судьбу, Мадрид».
…На бранный труд, на бой, на муки,
во имя права своего,
уходит сын, целуя руки,
благословившие его.
И, хищникам пророча горе,
гранаты трогая кольцо, –
у городских ворот в дозоре
седая мать троих бойцов.
 

20 августа 1941

Август 1941 года. Немцы неистово рвутся к Ленинграду. Ленинградцы строят баррикады на улицах, готовясь, если понадобится, к уличным боям.

 
…Я говорю с тобой под свист снарядов,
угрюмым заревом озарена.
Я говорю с тобой из Ленинграда,
страна моя, печальная страна…
Кронштадтский злой, неукротимый ветер
в мое лицо закинутое бьет.
В бомбоубежищах уснули дети,
ночная стража встала у ворот.
Над Ленинградом – смертная угроза…
Бессонны ночи, тяжек день любой.
Но мы забыли, что такое слезы,
что называлось страхом и мольбой.
Я говорю: нас, граждан Ленинграда,
не поколеблет грохот канонад,
и если завтра будут баррикады –
мы не покинем наших баррикад.
И женщины с бойцами встанут рядом,
и дети нам патроны поднесут,
и надо всеми нами зацветут
старинные знамена Петрограда.
Руками сжав обугленное сердце,
такое обещание даю
я, горожанка, мать красноармейца,
погибшего под Стрельною в бою:
Мы будем драться с беззаветной силой,
мы одолеем бешеных зверей,
мы победим, клянусь тебе, Россия,
от имени российских матерей.
 

22 августа 1941

Тридцать пять тысяч ленинградских женщин и девушек подали заявление с просьбой зачислить их в дружинницы Красного Креста.

 
Солдат метался: бред его терзал.
Горела грудь. До самого рассвета
он к женщинам семьи своей взывал,
он звал, тоскуя: «Мама, где ты, где ты?»
Искал ее, обшаривая тьму…
И юная дружинница склонилась
и крикнула – сквозь бред и смерть – ему:
«Я здесь, сынок! Я здесь, я рядом, милый!»
И он в склоненной мать свою узнал.
Он зашептал, одолевая муку:
«Ты здесь? Я рад. А где ж моя жена?
Пускай придет, на грудь положит руку».
И снова наклоняется она,
исполненная правдой и любовью.
«Я здесь, – кричит, – я здесь, твоя жена,
у твоего родного изголовья.
Я здесь, жена твоя, сестра и мать.
Мы все с тобой, защитником отчизны.
Мы все пришли, чтобы тебя поднять,
вернуть себе, отечеству и жизни».
Ты веришь, воин. Отступая, бред
сменяется отрадою покоя.
Ты будешь жить. Чужих и дальних нет,
покуда сердце женское с тобою.
 

Август 1941

Первые бомбардировки Ленинграда, первые артиллерийские снаряды на его улицах. Фашисты рвутся к городу. Ежедневно Ленинград говорит со страной по радио.

 
Машенька, сестра моя, москвичка!
Ленинградцы говорят с тобой.
На военной грозной перекличке
слышишь ли далекий голос мой?
Знаю – слышишь. Знаю – всем знакомым
ты сегодня хвастаешь с утра:
«Нынче из отеческого дома
говорила старшая сестра».
…Старый дом на Палевском, за Невской,
низенький зеленый палисад.
Машенька, ведь это – наше детство,
школа, елка, пионеротряд…
Вечер, клены, мандолины струны
с соловьем заставским вперебой.
Машенька, ведь это наша юность,
комсомол и первая любовь.
А дворцы и фабрики заставы?
Труд в цехах неделями подряд?
Машенька, ведь это наша слава,
наша жизнь и сердце – Ленинград.
Машенька, теперь в него стреляют,
прямо в город, прямо в нашу жизнь,
пленом и позором угрожают,
кандалы готовят и ножи.
Но, жестоко душу напрягая,
смертно ненавидя и скорбя,
я со всеми вместе присягаю
и даю присягу за тебя.
Присягаю ленинградским ранам,
первым разоренным очагам:
не сломлюсь, не дрогну, не устану,
ни крупицы не прощу врагам.
Нет. По жизни и по Ленинграду
полчища фашистов не пройдут.
В низеньком зеленом палисаде
лучше мертвой наземь упаду.
Но не мы – они найдут могилу.
Машенька, мы встретимся с тобой.
Мы пройдемся по заставе милой,
по зеленой, синей, голубой.
Мы пройдемся улицею длинной,
вспомним эти горестные дни,
и услышим говор мандолины,
и увидим мирные огни.
Расскажи ж друзьям своим в столице:
«Стоек и бесстрашен Ленинград.
Он не дрогнет, он не покорится –
так сказала старшая сестра».
 

12 сентября 1941

 
Я говорю, держа на сердце руку.
Так на присяге, может быть, стоят.
Я говорю с тобой перед разлукой,
страна моя, прекрасная моя.
Прозрачное, правдивейшее слово
ложится на безмолвные листы.
Как в юности, молюсь тебе сурово
и знаю: свет и радость – это ты.
Я до сих пор была твоим сознаньем.
Я от тебя не скрыла ничего.
Я разделила все твои страданья,
как раньше разделяла торжество.
…Но ничего уже не страшно боле:
сквозь бред и смерть сияет предо мной
твое ржаное дремлющее поле,
ущербной озаренное луной.
Еще я лес твой вижу
и на камне,
над безымянной речкою лесной,
заботливыми свернутый руками
немудрый черпачок берестяной.
Как знак добра и мирного общенья,
лежит черпак на камне у реки,
а вечер тих,
неслышно струй теченье
и на траве мерцают светляки…
О, что мой страх,
что смерти неизбежность,
испепеляющий душевный зной
перед тобой – незыблемой, безбрежной,
перед твоей вечерней тишиной?
Умру – а ты останешься, как раньше,
и не изменятся твои черты.
Над каждою твоею черной раной
лазоревые вырастут цветы.
И к дому ковыляющий калека
над безымянной речкою лесной
опять сплетет черпак берестяной
с любовной думою о человеке…
 

Сентябрь 1941

1

 
…Видим – опять надвигается ночь,
и этому не помочь:
ничем нельзя отвратить темноту,
прикрыть небесную высоту…
 

2

 
Я не дома, не города житель,
не живой и не мертвый – ничей:
я живу между двух перекрытий,
в груде сложенных кирпичей…
 

3

 
О, это явь – не чудится, не снится:
сирены вопль, и тихо – и тогда
одно мгновенье слышно – птицы, птицы
поют и свищут в городских садах.
Да, в тишине предбоевой, в печали
так торжествуют хоры вешних птиц,
как будто б рады, что перекричали
огромный город, падающий ниц…
 

4

 
В бомбоубежище, в подвале,
нагие лампочки горят…
Быть может, нас сейчас завалит.
Кругом о бомбах говорят…
…………………………………………….
…Я никогда с такою силой,
как в эту осень, не жила.
Я никогда такой красивой,
такой влюбленной не была…
 

5

 
Да, я солгу, да, я тебе скажу:
«Не знаю, что случилося со мной,
но так легко я по земле хожу,
как не ходила долго и давно.
И так мила мне вся земная твердь,
так песнь моя чиста и высока…
Не потому ль, что в город входит смерть,
а новая любовь недалека?..»
 

6

 
…Сидят на корточках и дремлют
под арками домов чужих.
Разрывам бомб почти не внемлют,
не слышат, как земля дрожит.
Ни дум, ни жалоб, ни желаний…
Одно стремление – уснуть,
к чужому городскому камню
щекой горящею прильнуть…
 

Сентябрь 1941

 
О нем говорили – «наш».
Он был из таких людей,
которым ты всё отдашь
и в счастье своем, и в беде.
Затем, что себя не жалел,
ни юность, ни жизнь свою.
Легко ходил по земле,
других выручал в бою.
Ты имя его сохрани.
Он родом с сибирской реки,
меж сверстников – «наш Леонид»,
в строю – лейтенант Коротких.
Я песню веду с рубежа,
откуда вечерней порой
в атаку, в атаку бежал
неистовый взвод молодой.
А он, как всегда, – впереди.
Ревут автоматы в дыму.
Он падает с пулей в груди,
и бросились люди к нему.
Но миг остановки – беда,
в атаке мгновенье в цене.
«Вперед, – закричал он тогда, –
не сметь подходить ко мне!»
И, вздрогнув, послушался взвод.
Рыданье сдавил на бегу.
И, прыгая через него,
ударил, как смерч, по врагу.
И песнь, обрываясь, звенит
на самой высокой струне.
Пусть имя твое, Леонид,
запомнится нашей стране.
Затем, что себя не жалел,
ни юность, ни жизнь свою.
Легко ходил по земле,
других выручал в бою.
………………………
Я жадно, ревниво коплю
свидетельства чести людской.
Мой друг, я тебя люблю
за то, что и ты – такой.
 

Сентябрь 1941

Фашистам не удалось взять Ленинград штурмом. Они замкнули вокруг него кольцо блокады.

 
…Я буду сегодня с тобой говорить,
товарищ и друг ленинградец,
о свете, который над нами горит,
о нашей последней отраде.
Товарищ, нам горькие выпали дни,
грозят небывалые беды,
но мы не забыты с тобой, не одни, –
и это уже победа.
Смотри – материнской тоскою полна,
за дымной грядою осады,
не сводит очей воспаленных страна
с защитников Ленинграда.
Так некогда, друга отправив в поход,
на подвиг тяжелый и славный,
рыдая, глядела века напролет
со стен городских Ярославна.
Молила, чтоб ветер хоть голос домчал
до друга сквозь дебри и выси…
А письма летят к Ленинграду сейчас,
как в песне, десятками тысяч.
Сквозь пламя и ветер летят и летят,
их строки размыты слезами.
На ста языках об одном говорят:
«Мы с вами, товарищи, с вами!»
А сколько посылок приходит с утра
сюда, в ленинградские части!
Как пахнут и варежки, и свитера
забытым покоем и счастьем…
И нам самолеты послала страна –
да будем еще неустанней! –
их мерная, гулкая песня слышна,
и видно их крыльев блистанье.
Товарищ, прислушайся, встань, улыбнись
и с вызовом миру поведай:
«За город сражаемся мы не одни –
и это уже победа.
Спасибо. Спасибо, родная страна,
за помощь любовью и силой.
Спасибо за письма, за крылья для нас,
за варежки тоже спасибо.
Спасибо тебе за тревогу твою –
она нам дороже награды.
О ней не забудут в осаде, в бою
защитники Ленинграда.
Мы знаем – нам горькие выпали дни,
грозят небывалые беды.
Но Родина с нами, и мы не одни,
и нашею будет победа».
 

4 октября 1941