Текст книги "Верх"

– Я буду в аэропорту. Буквально два часа… сможешь?

Значит, ещё не конец?

Ещё раз Его увидеть… Я же ни на секунду не могла представить себе этого разрыва!

Выпал снег. Роскошный, пушистый, первый.

На втором этаже аэропорта сидят двое: мужчина с молодым лицом и седым ёжиком – и всклокоченная девчонка. Он держит её руку, она отворачивается. Он говорит, она молчит. И две девицы напротив смотрят всё время на эту непонятную пару.

– Какое тебе дело до всех? Мы же друг друга с полуслова, ты это знаешь! И ты решила всё за нас обоих: из-за этого квохчущего курятника?

– …Нет.

– Из женской солидарности?

– Да…

Он прижимает к своей щеке её ладонь:

– Ты не понимаешь… какая ты. Какой от тебя свет…

И девчонка вдруг поворачивает лицо, озарённое светом: солнцем, бьющим в окно аэропорта. Светом снега… и мужчина говорит:

– Да, я тебя люблю. А ты нет. Но это не важно, совсем не важно! То, что между нами – это раз в тысячу лет.

– Я тебя… тоже… но по-другому.

Он встаёт и уходит. Регистрировать билет обратно.

Девчонка тоже встаёт, подходит к бортику этажа и видит внизу… маму. И бежит вниз.

Только б они не встретились!

– Мама, уезжай. Прошу тебя.

Письмо,

и рисунок, абрис девочки,

и подпись: «Ожидание»

Что спасло меня от мордобития

на фоне зимнего пейзажа?

Будь внимательнее с матерью,

приласкай её как-то…

Написал тебе вот это:

Ты любишь иначе. Ты любишь совсем по-другому. Как маленький мальчик, впервые ушедший из дому. Как маленький маршал, впервые познавший истому победы. Так дервиши бродят по небу, где фата-моргана печальной фантазии Лема, где наполовину смешались реальность и небыль. Мы как бы едины, мы как бы одно продолженье единой задачи, и нет у задачи решенья. Ты любишь иначе, ты любишь совсем по-другому. А мне бы хотелось – тебя посадить на колени, приникнуть щекою к красивой и сильной ладони.

Елена

Меня тогда и потом спрашивали: как тебя отпустила в тайгу мама? 16 лет, девятый класс позади, впереди десятый, окончание школы…

А она просто не смогла не отпустить. Устоять перед моим отчаяньем. Пошли в ход крайности, несвойственный мне накал:

– Мама, я не могу больше так жить. Мне надо куда-нибудь отсюда, немедленно, сейчас.

– Ты не знаешь мужчин.

– Да при чем тут мужчины!? Мне нравятся эти люди, я хочу быть среди них, ты же видишь – мне плохо – папа на меня орёт, что я не такая как надо, папа всегда всем недоволен – а я все по дому делаю и учусь хорошо – на меня никто орать не имеет права – ты видела, тебя в школу вызывали, когда я из класса выхожу, когда дура-учительша на меня хотя бы голос повысит – и никто не заставит вернуться! Все терпят, а я не буду! И ты же знаешь, как у нас с братом, помнишь, как мы дрались, теряя облик, и все от моего остроумия, за которым нет физической силы и нет поддержки от вас, так ведь это до сих пор, я этого не заслуживаю, и я хочу отсюда хоть на время. В школе – что я вижу в школе? – что я одноклашек опередила на все прочитанные книги и на то, что слышала дома? У меня теперь только книги, мама, сколько можно жить в книгах? Отпусти меня в эту экспедицию. Отпусти в жизнь…

Мама – внешне уравновешенная, рациональная – отпустила.

Дневник

А может, Ему больше, чем мне, нужна эта любовь? У меня впереди жизнь во всех невозможных её вариантах.

У меня должна быть впереди жизнь.

Сегодня Он пишет: приласкай мать, она уважает в тебе личность.

А до этого?

«Пришли мне почерки родителей. Королевский графолог вооружился пенсне».

Прислала. И получила – полный разгром двух близких мне людей, всего-то по их почеркам.

Да, я с ними в конфликте. Но надо ли так?

Или пишет:

«санкционируй анализ твоих стихов».

И я выхожу с почтамта почти с той же болью, как тогда: можно ли так по живому? Эти стихи сочинялись до, детские вирши, и такое насмешливо-холодное – той, кого любишь?

«Не слышу твоей реакции на разбор твоих стихов.

Ты во всем согласна?

Ты ни с чем не согласна?

Ты хотела бы что-то защитить? Лучшая, однако, защита – качество последнего цикла!» И рисунок на телеграфном бланке: удав и внутри него кролик. Да, по Сент-Экзюпери, о котором мы тоже говорили в тайге. И сопровождение:

 
Я получил пучок стихов,
Стихов твоих букет
И ежедневно по стиху
Съедаю на обед.
 

Елена

Но ведь он пытался научить. Качественный скачок уже произошёл, случился, а я упиралась… не хотела скачка, не хотела, чтобы меня тащили с такой скоростью вверх.

Вот в чём штука – я пыталась отстоять себя. Уже началась оборона на грани нападения. У меня не стало опоры ни в ком и нигде, а его любовь уж никак не могла быть опорой.

Самые сильные удары – откуда не ждёшь.

Качественный скачок в эволюции? Могла ли школьница – даже если уже читала философию на двух языках – освоить книги, которые он ей присылал?

– Да я простую алгебру не могу понять, не то что твою кибернетику, – пыталась шутить.

Немедленно следовало разъяснение на телеграфном бланке, что такое логарифм. А его виртуозные издёвки!

«Средне-интеллигентная семья. Сумерки. Квартира. Две испуганные женщины: тайга, метеорит… непонятно. И вдруг телефон. Кому идти к аппарату?!»

Тут же понимал: перехлёст. И тогда:

«Нет второго человека, с кем бы мог обо всём говорить. Целую тебя, моя маленькая леди».

Марсианин рвался на части. Меж собой и другим… Меж человечностью и другой планетой.

Дневник

Я, как спасенье в эти дни, вспоминаю мою тайгу. Нашу тайгу.

Мы вчетвером пошли на гору недалеко от изб, и пробыли всю ночь. Мы и две наши спутницы, включая Подругу.

Костёр на вершине. Огромная звезда над горизонтом. Над великим болотом, где зыбун и загадка, и столькие из наших пробовали найти хотя бы ключ.

Непонятная огромная звезда…

Объект на горизонте. Он вбивает колышек, и мы всю ночь отслеживаем продвижение Объекта относительно колышка.

О наша Диаспора! Мы искали чуда и там, где не было его.

Оказалось – было просто противостояние Марса!

Но мы не спали всю ночь – Ему так хотелось увидеть НЛО, и Он его увидел!

Прожжённый рукав роскошной телогрейки, обнаруженной на чердаке избы. Модная, в талию, синяя телогрейка. Бесценная в те последние дни августа, когда вечная мерзлота проникала почти в сам воздух.

Даже в маршрутах по скверной погоде: в небе промозглом хоть бы окно. Бог эвенкийский на буром болоте, сделай, чтоб это не было сном. Я у тебя ничего не просила, мимо ходила, жертв не несла. Только не в наших отмеренных силах, бог деревянный, эти дела. Эти слова в непроснувшемся лесе: спи, на рассвете мне уходить. Значит, бывает, как в книгах и песнях? – Значит, бывает, – эхом в груди. Знаю, что это уже не отбросить, в памяти недрах не схоронить. Жертвы приносим – тем, кто не просит. Всю нашу веру, все наши дни.

Елена

Это были последние наши дни: ещё там, все ещё там…

Когда я знала его: поэтом. Рыцарем. И даже авантюристом.

Последний перегон – самолётом. Мы в центре большого города. Каково видеть блага цивилизации после двух месяцев тайги?

Клетка с арбузами. Встаём в очередь. Одна из женщин – ему: да помогите же выкатывать, продавец не справляется!

Он… по внешности почти бич… обросший, в таёжной одёжке. Такого не было ещё слова – бомж. Лезет в клетку, начинает выкатывать в сторону весов. И вдруг подмигивает мне. Суёт под полу телогрейки большой арбуз – и…

И я его догоняю уже за углом. И мы хохочем на весь центральный проспект.

Дневник

Всё уже не так. Всё стало уже не так.

Мне надо делать свою жизнь… совершать свои маленькие подвиги. Да ведь и живу уже – этой жизнью, которой «надо».

Перевела на немецкий из Пушкина и Цветаевой. Смешно… но учитель счастлив. Он только спросил: а Цветаева уже разрешена? Ещё бы, он же из сосланных…

Прочитала свои переводы со сцены. Разве вышла бы я на сцену, если б не было этого лета?! Вызываюсь отвечать на уроках. Надо ж иметь приличные оценки! Да когда раньше я вызывалась? Кошмар всех снов: вызовут, а ничего не знаю… Классная стенгазета – все в кайфе, как написано и как нарисовано. Школа молодого журналиста в городской газете. Публикация.

Первенство по лыжам… грамота…

Двойка по русскому языку…

Письмо

Интересно – как ты получаешь свои замечательные двойки?

Сценарий, процесс?

Елена

Процесс… просто отказалась учить и отвечать правила. В силу врождённой грамотности.

А вот алгебра… тут заработали механизмы, о которых и думать не могла. Зарисовка о математичке в газете. Ну, дали задание написать про учителя.

Потом поняла: о ней, учителе-фанатике, просто за всю жизнь никто хорошего не сказал.

Подруга

Ленка была мало сказать не как все, – в нашей тайге каждый был личность, но она была настолько другая! Я-то видела. И лучшие её учителя это понимали, наверное. На выпускных экзаменах её просто пасли: по алгебре, физике. Не могли же не понимать: ей это не пригодится, а аттестат нужен…

Школьную программу по литературе она знала наизусть. Стихотворную, конечно.

И даже мы, в нашей общаге… Студенческая жизнь, она и так весёлая. Но вот возникает Ленка. Шапка с длинными ушами, мамина шубка… Сидит возле магнитофона, вся там, в музыке… Потом скажет чего-нибудь, – и то замолкаем, то ржём… Она уже как он себя вела, того не сознавая! В компании. Сразу что-то необычное в общажскую комнату с ней входило.

Не от мира?.. Нет, не совсем так. Товарищ она была хороший – сразу чуяла чью-то боль, хоть словом пыталась помочь… да и не только словом. «Зайку» нашу перед комиссией к себе ночевать увела: при её-то проблемах с домашними, которые в тот момент просто явно её не понимали: и её шатания по студенческим общагам, и новую жизнь, взрослую. Зайка – это одна из наших, из Диаспоры, зайцем в общежитии жила, могли накрыть, были бы неприятности нам всем, Ленка разом поняла ситуацию: пошли, говорит, ко мне, мои мама-папа тебе ничего плохого не скажут.

Но это когда она включалась. Чаще же не видела ничего реального. Мимо неё всё шло, – была внутри, вытаскивать даже приходилось: очнись!

«Ты пишешь с ходу, маленький виртуоз, а я ворочаюсь, как вол, составляю черновики. Целую Вас, мой милый Моцарт! Ваше здоровье!» «Приснилась ты – проснулся оттого, что перехватило дыханье – от нежности, от полугрез, полувоспоминаний».

«Я и не знал, что ты такая бездна, хрипит на одном конце провода задыхающийся астматический голос. – Уж Вы скажете! – звонко отвечают на другом».

Елена

После, уже после жизни… я поставила ту пластинку. И услышала 20-й концерт не как тогда. Тогда безотчетно любила.

А в этот раз… накатывались волны. Торжественные, могучие, рефреном… и тем же рефреном – ответ: нежный, слабый – и непреклонный.

и в семье не жизнь… и я только здесь могу тебя в тепле обнять…

Давно ж я не ревела! Мы сидели на стульях вплотную, колени к коленям. Притянул за локти, целовал, зарывался лицом в шевелюру.

– Но ты же меня не любишь. Конечно, и это счастье – неразделённая любовь.

– А если бы разделённая?

– Я бы развёлся и года через два предложил бы тебе выйти за меня замуж.

– Как легко ты это говоришь! Я не могу даже выговорить это слово: то, что у нас с тобой… у меня к тебе… Для меня оно значит только одно!

– Для меня тоже.

– Мы так ссоримся в письмах, почему?

– Ты не всегда слышишь мою интонацию. И потом, половина твоих писем будто от человека, который пишет неизвестно кому и неизвестно зачем.

– Но я не знаю, какая половина… просто тебе про всё рассказываю…

– А надо ли знать? Каждый умирает в одиночку, ты думала об этом?

И дальше в том же ключе.

…Да, всё это время я будто нажимала на клавиши. Вот эта верная, а эта нет. Но все они были – моими!

– Я вижу перед собой очень красивого человека, за судьбу которого я спокоен.

Письмо

Я даже навёл справки: не было ли бури в тот день над твоим городом?

Не обижайся. Ты даёшь мне почти всё, что может дать женщина, и благодарность моя безгранична. А это «почти» означает, что я не люблю грубость, особенно не заслуженную.

Елена

Это «почти» и другое имело значение, в котором мы не могли признаться: ни себе. Ни тем более друг другу.

Подруга

Ленка была на моей свадьбе. Перевал нашей дружбы – мы обе знали, что не скоро теперь увидимся, не скоро поговорим. Она ещё придёт потом в мою съёмную в подвале хату, увидит моего первенца и улыбнётся.

Но мы вступили в разное качество с моей названой сестрой, да и жила она уже мыслями об отъезде.

А на свадьбе двое даже чуть не подрались из-за неё. Не из наших, конечно. Ну, ей-то всё мимо. Улыбнётся, а дураку чудится, что ему. От её улыбки всё озарялось… а она тут же обратно в свой мир.

Опять на зимовку, опять в нору, всей шкурой в снежной пыли. На том конце у меня был друг, и письма оттуда шли. Не высунуться из тёплых нор, насиженных гнёзд и мест. Разрисовало давно окно и обледенел подъезд. И только сосны во тьме скрипят под бременем стольких лет. Я думаю: чем заменить тебя. На нашей большой земле таких больше нет и похожих нет – с огнём среди бела дня! Ну что, философ, хитрец, поэт – ни к чёрту твоя броня? Ведь так он нужен: резерв, запас – да хоть обратный билет! Но где ж боковая твоя тропа в знакомый далёкий лес?…

Письмо

Немного порыдав, они продолжали писать друг другу бодрые жизнерадостные письма.

Ответ

Ну и деепричастие!

Письмо

Приятно, что ты отметила это замечательное деепричастие – «порыдав», предмет моей тайной гордости. Полдня ломал голову над вопросом: как лучше, как правильней: «немного порыдав» или «порыдав немного». И потом ещё полдня, когда уже отправил.

И нет ничего, и только краткие свидания с твоим маленьким портретом – ежедневно. Да ещё ранние утренние часы, когда нет ещё соприкосновенья с реальностью, но уже отступил сон-смерть, когда рождаются строки высокие и прекрасные, кажется бесконечной жизнь и безграничными – силы.

Ответ

А в остальном: особь не оправдала надежд?

Письмо

Об афоризмах.

Дорогая моя девочка, понимаешь ли ты, что одна эта фраза выше всех особей, если б они были. И надежд, если б они возлагались.

Ты и не догадываешься, как точны и афористичны твои тексты, какое в них тончайшее чувство равновесия и гармонии, как они музыкальны и элегичны! Пишу об этом абсолютно всерьёз, поверь. Разве могут сравниться с этой царственной прозой пара десятков моих школярских упражнений, если не набранных на ЭВМ, то довольно-таки стандартных по форме и убогих по содержанию? Ты пишешь без черновиков, я – дремуче, как медведь в берлоге, ворочаюсь, чтобы достичь сносного звучания, которое не могло бы оскорбить тебя небрежностью и приблизительностью. Так работал Сальери, невыносимо завидуя ликующему таланту своего юного друга.

Всё это так, и никакая доза ехидства (змейства-горынства) не может здесь ничего изменить.

Ехидства – маленькая военная хитрость: на них ты чаще отвечаешь, если только их не слишком много, если они свежи и справедливы.

Елена

И сразу вслед пришла телеграмма:

Переключайся другое отделение связи.

…Девчонка бредёт по городу. Снег валит без передышки. Машины, урча, пытаются его разгрести.

Дневник

Что там случилось? Опять супруга нашла Его или моё письмо? Домой не хочу, у подруги недавно была, не до меня уже подруге… завтра контрольная по алгебре, я её не напишу… немецкий на автопилоте, литература тем более… наработано. Нарработано! – так говорит Он, и я уже мыслю Его фонетикой…

Я же ничего не боюсь, никогда ничего не боялась.

Одна в тайге. Одна в том лесу, в двенадцать лет, когда на спор в полночь сходила на кладбище… в реке великой тонула, не успев испугаться, тогда ещё, в детстве… не боюсь мужиков, что пристают временами в шатаньях моих по ночному городу… машин – они тормозят, когда перехожу дорогу… почему ты бережёшь меня, внешний мир, в моём сомнамбулизме? Щадишь меня – для чего?

Я боюсь только одного. Следующего Его письма. Почему каждое Его слово вырастает до размеров Вселенной, как моё сердце тогда в самолёте?

Один марсианин не знает, чего ждать от другого!

Нет, я боюсь ещё мамы. Её боли. В семье ей одной есть до меня дело. А мне сейчас – только до Него. Бездомность. Бездонность неба, из которого снег.

Слова утешенья глупы и излишни, сомкнулся в молчании рот. Шатаясь от горя, кудрявый мальчишка по улице тёмной бредёт. И звёзды, сочувствуя, молча мигают. Сухие глаза – в темноту. А сердце мальчишки, как чайка больная – вот-вот упадёт на лету.

Письмо

Так остро, так оглушительно ты мне нужна, тем острее, тем оглушительней, чем больше я стараюсь раствориться в ежедневности, в сиюминутных заботах, в мелкой тщете.

Боже, помоги мне!

Елена

«Не уезжай так далеко. Мне дорога любая мелочь, связанная с тобой. И ты это знаешь. И хочешь уехать».

Наш разговор… вернее, его слова, из тех, что он говорил так редко. Не уезжай… вечная мольба влюблённых: не уезжай! Слова, что сама не сказала ему ни разу.

Почему я всё же уехала?

Всё сплелось, смоталось в клубок. В тот снежный вихрь, где не было уже нигде угла и тепла.

Ничего не поможет. Я уже не взбешусь. Я сама себе тоже белым комом кажусь.

В Диаспоре невозможно: пересуды. Дома невозможно: сцены. Не мама, так отец… а не отец, так брат…

Куда придёт следующее письмо от супруги – в университет, где работают родители? Лучше уехать.

Куда? А подальше.

И уходят троллейбусы. И вечерняя синь. Не разгаданы ребусы. И запутана жизнь.

Одно я предвидела: письмо супруги пришло уже в другой университет.

А что будет со мной…

Как хорошо не знать будущего!

Глава 2
Разлука

Нас тысячи стадий,

нас двадцать веков разлучали.

Не надо отчаянья —

это ведь только начало.

Дмитрий Дёмин

Камень пел. Камень пел ночью, возле избы, что была последним нашим привалом меж Зоной и цивилизацией. Зимовья, построенного каким-то замечательным охотником, он основал даже книгу отзывов.

Пел камень. Это был не звук перекатов нашей последней таёжной реки на пути оттуда…

Звук Неведомого.

И ещё был скрип – ну не могла же так скрипеть вековая лиственница возле избы – никакой ветер уже не вызвал бы в ней этот скрип.

Может, это скрипели кости шамана – его могила была неподалеку… из его остова тоже брали когда-то пробу на радиоактивность неуёмные аксакалы Диаспоры – ведь там тоже могли остаться следы Неведомого… и потревоженный шаман напоминал о себе скрипом… и даже не о себе: о невозможности приблизиться к разгадке!

Но мне, с вечной моей бессонницей, внятен был этот скрип. И пение камня.

Завтра тех звуков мы уже не услышим.

А тогда мы искали следы Неведомого. Маршруты, маршруты… пробы грунта, пробы мха. Иголок сосны… древесных колец… чешуи рыб в глубинах Озера, которого вроде бы не помнят аборигены до того, как всё случилось.

Мы ходили по зыбуну Болота. Брали пробы. Тащили их в рюкзаках.

Однажды он вмешался в мой очередной маленький подвиг.

Быть слабой здесь? Да ни за что!

Мы лезли из Болота на гору с рюкзаками проб. Те четверо, что остались уже одни в тайге. Конечно, я взвалила на себя сверх возможностей – как и в жизни потом.

И упала на склоне. На привале. Не смогла снять рюкзак, так в нём и лежала. Первейшее дело на привале – снять рюкзак.

Он подошёл. Молча. Развязал мой рюкзак. Вынул три пробы. И сунул в руки всем остальным. По штуке в руки.

Так через два года поступлю и я. С уже обмороженными конечностями, в горах, где буду разгружать тех, кто слабее, потому что…

Не только потому, что его уже не будет со мной.

Письмо

Кажется порой, что нет никого на свете, кроме нас, что я вижу всё твоими глазами, слышу твоими ушами, дышу твоим дыханием…

Как страшно пробуждение!

Если долго думаю, если хочется что-то узнать от тебя: нужно потерпеть не более суток – приходят письма с ответами на ещё не заданные вопросы…

До мельчайших деталей: и в моём черновике «эпистолярные сражения», и я, отправив письмо, долго чертыхался, что взгромоздил в одной фразе «гипотетический» и «мобилизовать». Перечитываю старые-старые письма. Радуюсь старым-старым ехидствам. Значит, почерк не внушает опасений? Буду писать от руки, «хоть это и предрассудок».

Счастлив тобой.

Полон тобой.

«В Наукограде выпал снег, метёт позёмка» —

попробуй, неплохой размер.

Ответ

В Наукограде выпал снег. Метёт позёмка. (И дыня в сетке на окне дрожит лисёнком). А по ночам, бела и зла, играет в трубах. И очень хочется послать кому-то шубу. И хочется созвать на пир друзей неволи и выпить медицинский спирт за тех, кто в поле.

Письмо

Здорово! Но почему в сетке? Лисёнок сидел на подоконнике, ему было холодно и страшно, он сидел и плакал…

Ответ

Да потому, что его поймали и некуда было убежать: норы замело. Да и дороги к норам.

Елена

Так мы бывали единовременным резонансом друг другу.

Это потом я буду знать, что почерпнула от Неведомого: связь с ноосферой. Стоило вспомнить кого-то – этот кто бы то ни был звонил немедленно или встречался – в самом невозможном месте – в метро Мегаполиса, куда забросила потом жизнь, в аэропорту, когда задерживали рейс, на улице – где угодно. Заметила новую связь с миром, но тогда думала: это только мы двое, наш резонанс.

Он, ища строку, рифму:

– И очень хочется пройти по первопутку… прройти по перрвопутку…

Я, моментально:

– И очень хочется зайти в кафе «Минутку».

Громогласный хохот: вариант принят.

Варрианнт прринят!

Мы ругались в письмах. Когда были вместе, ругаться не хотелось. Ругались больше всего на тему фильмов и книг. Он боролся – со всем во мне. Сентиментальностью.

Романтизмом. Детским максимализмом.

Со всем, чего не изжил сам.

В Родной город прибыл на гастроль всесоюзно известный поэт. Высокий, в белом свитере, на сцене огромного зала, с наработанной дикцией…

В два дня я сотворила себе кумира. Это вылилось бурным потоком в дневник. И, на несчастие моё – в письма.

Реакция была ошеломительной. Он взбесился как никогда.

– Да он же кликуша, актёр!!

– К-как, почему кликуша, и что это такое? У него гражданственность, у него так сильно о любви…

– Кликушествовать, – следовало хладнокровно-бешеное разъяснение, – это при большом скопище народа бить себя коленкой в грудь, размазывая по лицу грязные слёзы, и выставлять на обозренье то, о чём настоящие люди молчат… или пишут, но не так…

– А мне нравится! А ты не понимаешь!! А у тебя возрастной скепсис!!! (Я не остановилась и перед этим). Тебе только бы высмеивать всё, что мне нравится!

– Ладно. Свои стихи ты никогда защищать не будешь, но, может, попробуешь – его?

К этому моменту меня хватило на то, чтобы поднять в библиотеке все сборники кумира… и обрести отрезвление.

Поэт явно страдал нарциссизмом и считал каждый свой чих достоянием остального мира.

Но его шок от моего пристрастия не кончался.

– Если на то пошло, твоё отношение к нему мне важнее, чем твоё ко мне!

– Давай свернём эту дискуссию, – уже умоляла я.

Письмо

Дискуссию сворачиваю. В тетрадь наблюдений вношу:

диагноз: почти полная эмоциональная глухота. Склонность к имитации. Кровь выполнена на основе высокополимерного коллоида. Очень красивые, понимающие глаза.

Елена

И, как милостыня и шаг к примиренью:

«а какие вещи он писал в 60-е»!

Так и я ведь… Я тоже о тех стихах! Почему ты всегда требуешь максимума – его не бывает! Почему не прощаешь ничего и никому?

Это уже были безмолвные блики молний… Буря пронеслась, но куда было девать покорёженные останки деревьев… из-под одного выглядывал испуганный ёжик: уже только за тем, чтоб уцепить на иглы облетевшие листья и тихо скрыться в свою нору… в ночную, никому не видную жизнь. Выучившись сворачиваться в клубок при малейшем тычке извне.

Письмо

Ещё о кумире: шлю тебе вырезку из «Литературки». Посчитай хотя бы количество пошлостей на единицу площади.

Безмолвный ответ:

Ты прав. Но разве ты не понял, что меня, после наших недомолвок, скрытых смыслов, тайных тестов – поволокло на полную ясность, довысказанность, и плевать на художественные достоинства… этот вот разрешил себе так, а мне нельзя ни за что, ни перед кем…

Елена

Конечно, он понял. Потому-то снаряды и летели один за другим: и не диалог уже был, а разгром…

Письмо

Чего, собственно, я понёс на кумира? Человек ездит, делает полезное дело, и ты к нему правильно относишься.

Из максимализма? Из зависти к мужеству и таланту? Из неприязни к его поэзии – нервозной, просматриваемой насквозь, обнажённой, без тылов, без психологического резерва?

Я, молча:

Завидовать – это как раз не умеем мы оба… дело в другом: мой захлеб и твоя идиосинкразия к чрезмерному, в том числе в этом недолгом кумире.

Из писем

Поэзия – это то, где живёт чудо. Чудо живёт в стихах Борисовой, Винокурова, Сосноры. О Марине – не говорю: марсианский разум, никакие сопоставления неуместны. В стихах твоего кумира чудо не живёт.

(Не я ли открыла тебе Цветаеву… но в этом горнем воздухе – можно ли жить?) Поэзию нельзя загружать никакими практически-прикладными задачами: она неизбежно снашивается. Перечитай Пушкина, Гёте, Гомера, Лорку – ты не найдешь ни одной строки, работающей на потребу. Эпоха переваривалась в этих грандиозных котлах по законам, недоступным нашему пониманию, но нигде, никогда на поверхности не плавала домашняя утварь!

Если же говоришь о создателях ценностей, то почему не Пахмутова, не Гамзатов, наконец? Многие люди, не подозревающие, что существует такая штука, как литература, знают эту фамилию. Есть в популярности – любой! – что-то ущербное. (А в твоей – в рамках Диаспоры?) Почему кумир, будучи популярнейшим поэтом, облечённым доверием (твоим, в частности, доверием) считает уместным печатать очень слабые стихи?

Почему режиссёр хорошего, программного фильма «Доживём до понедельника» ставит и соглашается на демонстрацию архи-наивного произведения «А зори здесь тихие»? Есть в этом какая-то постыдная тайна.

Елена

А потом на сборе Диаспоры он озвучил великолепную поэму, написанную в соавторстве с Неистовым бардом под блистательным по сарказму псевдонимом: Никодим Евнушенко!

Письмо

Не предполагал, что ты найдешь столько нюансов в поэме и псевдониме. Не обижайся на меня так часто, прошу.

Ещё письмо

Было бы неплохо обсудить «Солярис» и разобраться, что это такое. Жаль, что ты на это не пойдёшь, да и я тоже. Ты – потому, что не будешь защищаться, так как защищаться – значит демаскировать линию обороны. Я – потому что не хочу, чтобы ты это делала…

…Но вдруг, в ответ на письмо о литобъединении Университета: Чёрной завистью завидую людям, стихи которых ты критикуешь.

И:

Саднящая боль: думаю о тебе непрестанно, ежесекундно, узнаю тебя во всём, что окружает… Ещё приснилось: получаю вдруг пачку твоих писем, почему-то открыток, – о многом: о чём я жду и жду, и не дождусь, наверное. Разве могут заменить письма, звонки, встречи – тебя, когда даже ты не можешь мне заменить себя – этого океана, этой безбрежности, в которой я тону, скрываюсь без остатка.

Но вскоре после: Обнаружил вдруг, что ни разу не вспомнил о тебе за все праздники, что ты не существуешь для меня как живой человек – а есть одни только твои письма, и только они реальны. Получил сегодня (после 10 лет мытарств) ЭВМ в своё полное распоряжение (!) Место моё – у пульта.

Ответ

А Ваше место – у пульта. Да здравствует постоянство! И хочется катапультой уйти в ночное пространство и выбрать себе планету среди светящихся дисков, где, правда, нету шербету и Шефа из Н-сибирска. Ни обледенелых сосен! Ни гулких ночных подъездов. Ни грустного слова: осень: ни вылетов, ни отъездов. И даже писем не будет совсем – ни туда, ни встречных. Луны желтоватый студень прочертит дорогу в вечность.

…Даже луна показалась студнем… да всё теряло контуры, расплывалось. Чтобы вдруг, от какого-то толчка, звука извне, явиться почти фантомом из «Соляриса», лицом в облаке… голосом во сне…

И стало рефреном его писем: не обижайся, прошу… Ведь он, почти по Булату, лепил себе: «богиню – по образу и духу своему». И, будучи всю жизнь на секунду кем-то и чем-то очарован, остывал так же быстро, едва присмотревшись – взглядом удивительно холодным.

Холодным, как бирюза. Как лёд в голубых глазах.

…Почему за четыре года встреч и разлук не остывал ко мне?

– Девочка, способная пройти все тайные тесты и тройные перепроверки…

– Не подозревала я об этих тестах!

– Женщина, чей мир – печальные озёра, где отражается низкорослый нездешний лес…

– Пускай озёра. Пускай печальные. Отрабатывай свои фигуры речи.

Дневник

Мы под мостом, в Родном городе, недалеко от моего дома. Поздняя осень, ещё пока не снег. Стоим, крепко обнявшись. Снова свидание, как мало их у нас. Снова Он каким-то чудом выбрался, прилетел на чуть-чуть.

Разговор, и то и дело я отшатываюсь от Его слов… но тут же рефреном: обними меня… поцелуй меня…

И снова говорит такое, что я отстраняюсь. И тогда:

– Ёжик мой, ёжик… когда я тебя ещё увижу… когда ещё обниму.

Елена

Я перестала себе врать давно. Для меня, имевшей мало тепла с самого рожденья, физическое тепло близкого человека стало тогда чуть ли не бòльшим, чем духовная связь между нами. Впадаю в косноязычие до сих пор, когда говорю об этом.

Как у позднего Джека Лондона? «Она не понимала, какую роль в этом играет страсть».

Я не знала ещё, что такое страсть. Знала: нежность. Ощущала иногда, что ему не хватало большего… На что он не имел права пойти.

Мы не доверяли себя никому. Даже друг другу.

Письмо

Сколько же можно вот так, до озноба, стесняться друг друга?

Елена

Но именно им задана была планка – в е р х, где невозможно самое простое человеческое!

Или он ощутил уже тогда во мне стержень, какого не было у него?

Он:

Мент, что подошел к нам в аэропорту: «Кто она вам?» – хам в моём понимании и воплощение чуткости в твоём.

Я (безмолвно):

Но отстал-то он от нас только от того, чтò сказала я. Тихо и мирно, хотя перед этим ревела. А я ведь на двадцать лет младше тебя.

Я умела говорить с людьми. Мы были с ним с одной планеты, но с гражданами моей любимой Земли я говорила на их языке. А он считал их низшим сословием… всех, кто не мы.

Кончится всё: и закаты, и тропы. Запах зимовий и сказочный лес. И в равнодушной матовости сугробов не угадаешь тот загадочный блеск. Солнце моё, но ты будешь огромным сколько-нибудь ещё медленных лет. Красной короной в сумеречных хоромах, ворохом ветра в духоте и тепле. Бурые краски последнего лета. Осени блик в твоих синих глазах. В неповторимо ясной усмешке поэта: то, что при жизни главное не досказал. Лишь бы тебе не узнать этой боли: стынущих рек и холодных костров в час невесомый, когда над иссохшим полем встанет заря – Земли голубая кровь.

Мы расстались на год. По моей инициативе, конечно. Я всё ещё хотела жить – и всё ещё на этой Земле.

Заканчивала первый курс.

Филологическая практика в нашем с ним Питере… Где год назад мы бродили. Казалось, открою глаза – и вот он, здесь.

«Кажется порой, что говорю твоими словами, живу твоим дыханьем…»

Студенчество! Первый поклонник. Бесшабашные выпивки с невинным флиртом… щенячьи радости. Я им отдавала дань – очень внешнюю. Я всё же хотела жить – но… Но летом оказалась в Наукограде. С целью пойти с тремя юношами в поход.

И… позвонила ему.