Текст книги "Екатерина Великая. Императрица: царствование Екатерины II"

Но разве нет способов уличить реального преступника? Есть, единственный: изучить дело, исследовать его, допросить свидетелей, добыть доказательства. И доказательства эти должны быть «совершенными», которые исключают невиновность обвиняемого (а что касается «несовершенных», то есть косвенных, их должно быть достаточно много, чтобы исключить возможность ошибки).

«Тогда уже признание не нужно, когда другие неоспоримые доказательства показывают, что он виновен».

Вот что главное.

Она хорошо понимает проблему и тут же дает дельный совет: «В изыскании доказательств преступления надлежит иметь проворство и способности: чтобы вывести из сих изысканий окончательное положение, надобно иметь точность и ясность мысли». Святые слова! – как необходимы они нашим сегодняшним правоохранителям. Знала бы она, что ее рассуждения будут для России XX века как бы внове, едва ли не открытием, и притом остроактуальным: через двести лет российские следователи, дознаватели, сотрудники розыска, у которых как раз нет «проворства и способности», равно как нет также «точности и ясности мысли», и которые потому не в состоянии найти преступника и доказать его вину, хватают, кого могут, – начинают не с доказательств, а именно с признания (тут подчас и без пытки не обходится). Согласно современному российскому законодательству, признание человеком его вины доказательством не является, если не подтверждено материалами дела, но в сознании народа, и юристов-практиков в том числе, оно само по себе, так сказать, в чистом, голом виде остается «царицей доказательств».

А русская царица признание, ничем не подтвержденное, «царицей доказательств» не считала.

Все то, что она прививала российскому правосознанию в Наказе, теперь есть в нашем законодательстве, но этого по-прежнему нет в сознании российского общества.

Заглянем в университет, где историк, читая лекцию о XVIII веке, рассказывал о Беккарии (именно за ним следовала Екатерина в своем Наказе) и, в частности, о том, что позиция великого итальянского юриста в вопросе о пытке встретила резкие возражения со стороны самого Дидро. Я не знала об этом удивительном споре и еще раз порадовалась за нашу Екатерину, которая в вопросе права и гуманности так резко опередила даже одного из самых передовых мыслителей западноевропейского Просвещения. А лектору вдруг подумалось, что интересно было бы узнать, как относится к этому спору его аудитория. Оказалось: все девушки стоят за пытку, а юноши сомневаются, не знают, какую позицию занять.

Конечно, отдельные примеры не могут служить основанием для широких выводов, но все же невольно создается впечатление, что в сознании иных и до сих пор живет убеждение: «кнут не архангел, души не вынет, а правду скажет» (пословица, которую записал Пушкин, снабдив ее таким комментарием: «Апология пытки, пословица палача, выдуманная каким-нибудь затейным палачом»). В том-то и дело, что и сейчас многие убеждены – если человек упорствует, «запирается», ничего не остается, как заставить его заговорить (а остальное уж зависит от его упорства). И когда однажды в суде, где подсудимый отрицал свою вину, поднялась некая женщина и сказала: «Отдайте его мне, он у меня заговорит», представьте, в зале у нее были единомышленники!

Не странно ли? В середине XVIII века русская царица неопровержимыми доводами доказала, что пытка не только бессмысленна (палач получает не истину, а то, что хочет получить), но и очень опасна для правосудия, а русское общество конца XX века понять этого не в состоянии.

С гневом и отвращением говорит Екатерина о правителях-палачах: «Кто не объемлется ужасом, видя в истории сколько варварских и бесполезных мучений». Она располагала тут богатым материалом, изучала, к примеру, дело Артемия Волынского, которое действительно страшно читать, таким зверским пыткам был подвергнут кабинет-министр Анны Иоанновны; как был растерзан, в каком виде шел по улицам со специальной машинкой на окровавленном лице, зажимающей рот, – чтобы не мог ни слова сказать глядевшему на шествие народу. Да и царствование Петра I знала хорошо, еще живы были современники, свидетели. Не могла она не знать и о работе созданного Петром I Преображенского приказа, органа политического сыска, – какие орудия пыток там стояли, в каких муках умирали там люди.

В своих официальных выступлениях Екатерина неизменно называла Петра премудрым и заявляла, что в своей политике следует за ним, на самом же деле оценивала его правление весьма трезво. Вряд ли можно сомневаться, что ее гневные обличения мучительства направлены и против этого царя, великого любителя заплечных дел. «Кто может, говорю я, смотреть на растерзание сих людей с великими приуготовлениями (то есть специально приготовленными помещениями, орудиями пыток и т. д. – О. Ч.), отправляемое людьми же, их собратиею?» Важное обобщение: «Страны и времена, которых казни были самые лютейшие в употреблении, суть те, в которых содевалися беззакония самые бесчеловечные». И неизбежный вопрос: «Смертная казнь полезна и нужна ли в обществе для сохранения безопасности и доброго порядка?» В одной из статей Наказа Екатерина утверждает, что «смертная казнь есть некоторое лекарство больного общества», именно больного, ненормального, ослабленного войнами или смутами; а в нормальном, здоровом «государстве, противу внешних неприятелей защищенном, и внутри поддерживаемом крепкими подпорами, то есть силою своею и вкоренившимися мнениями в гражданах (какова точность понимания! – О. Ч.), где вся власть в руках самодержца; в таком государстве не может в том быть никакой нужды, чтобы отнимать жизнь у гражданина». И тут она с уважением вспоминает свою предшественницу Елизавету Петровну, чье двадцатилетнее царствование дает правителям «изящнейший» пример к подражанию. Зачем нужна смертная казнь? Чтобы, устрашая граждан, удержать их от преступления? Да, жестокие казни «тревожат сердце и поражают», но ненадолго, таково свойство человеческой памяти. Лишение свободы куда действенней – и для того, кто навсегда ее лишен, и для тех, кто видит, что он работает всю жизнь в неволе, чтобы возместить причиненный им обществу вред. Применение смертной казни никогда не делало людей лучше, напротив, она ужесточает нравы.

Читая рассуждения Наказа против смертной казни, грустно вспомнить, что едва ли не большинство граждан России сегодня высказывается за смертную казнь, и, если верить телевидению, находятся среди них и такие, кто выражает готовность быть исполнителем – они, так сказать, морально готовы пойти в палачи.

Наказание не должно быть жестоким: ведь тогда оно «вселяет в сердце ожесточение; также и с рабами не должно обходиться весьма сурово: ибо они тотчас к обороне приступают» (внимание: тут речь о крепостных крестьянах!). Насилие не только не преграда преступлению, оно его порождает. И сама атмосфера в обществе, где идут смертные казни и жестокие пытки, становится «унылой», угрюмой. Наказание должно быть разумным и справедливым, главное не в жестокости его, а в неотвратимости (вот когда этот известный тезис был высказан).

Поразительно, как точно понимала она проблемы правосудия. Чтобы судить о деле, когда собраны все доказательства, говорит она, «не требуется больше ничего, как простое здравое рассуждение, которое вернейшим будет предводителем, нежели все звания судьи, привыкшего находить везде виновных». Если бы от Екатерины осталась одна эта сентенция, и то было бы видно, сколь высок уровень ее правосознания: для того, чтобы судить – то есть установить, было ли преступление и кто его совершил, – не нужно особого юридического образования, вполне хватит здравого смысла; он тут выше знаний и опыта судьи, мышление которого может быть профессионально деформировано, – собственно, на этой мысли основывается институт и присяжных заседателей.

Екатерина ставит в Наказе важнейшие вопросы уголовного процесса, говорит о том, что арест человека должен происходить по определению суда; что, взяв обвиняемого под стражу, государство его охраняет; что содержание под стражей должно длиться «сколь возможно меньше и быть столь снисходительно, коль можно». Строгость содержания под стражей нужна только для того, чтобы не позволить обвиняемому сбежать и дать возможность следствию работать. «Решить дело надлежит так скоро, как возможно», – еще раз повторяет она.

В своем Наказе Екатерина провозгласила еще один великий принцип – равенство граждан перед законом: «равенство всех граждан состоит в том, чтобы все подвержены были тем же законам». Она протестует против свирепого закона об оскорблении величества (например, смертная казнь за описку в огромном и сложном царском титуле). При Петре I его портрет был окружен атмосферой панического ужаса (не дай Бог было его уронить, повернуть лицом к стене или запачкать!), и невольно вспоминается, каким мистическим ужасом были окружены сталинские изображения: однажды при иллюминации из-за неисправности проводки обгорел угол сталинского портрета – инженер-электрик и монтер сгинули в лагерях. Пришел человек на работу и рассказал, что приснился ему товарищ Сталин, сказал: «Теперь все пойдет по-другому» – и готово обвинительное заключение: он и наяву хотел политических перемен; и опять гибель в лагерях. И представьте, Екатерина тотчас откликнулась другой историей: человеку приснилось, что он убил царя, и царь приказал его казнить, рассудив: не приснилось бы это ему ночью, если бы не хотел он этого днем. С какой легкостью, однако, путаются эпохи…

Давайте лучше оставим исторические параллели, они будут только мешать нашему изложению. В конце концов, читатель, многоопытный в аллюзиях, сам с ними разберется.

Наказ – это не свод законов, это наставление относительно того, каковы должны быть новые российские законы.

Но кому же оно адресовано, кто должен был создать эти законы, кому подобная задача была по плечу?

На этот вопрос отвечают документы, предпосланные Наказу Указ Екатерины Сенату об обнародовании манифеста; сам манифест «о учреждении Комиссии для сочинения проекта нового Уложения и о присылке в Москву депутатов». И «положение, откуда депутатов прислать в силу манифеста к сочинению проекта нового Уложения».

Екатерина задумала нечто, для России невероятное. Темной, задавленной самодержавием стране предлагалось свободно выбрать депутатов, которым предстояло выработать проект новых законов. Сословное представительство!

В самом начале своего манифеста Екатерина, как всегда, апеллирует к Петру I, которого именует «премудрый государь, дед наш». Но Петр и дедом Екатерине не приходится, и «премудрым» в области законодательства не был. Он действительно как-то создал Палату об Уложении, но в ней были одни служилые люди (бояре, думские дьяки и пр.), их задачей было свести воедино Уложение царя Алексея Михайловича 1649 года с законами, изданными позднее, эта Палата была закрыта через три года; созданная в 1714 году Комиссия – через четыре; созданная в 1720 году Комиссия из нескольких человек, как и предыдущие, ничего не сделала. У императора не было ни понимания проблемы, ни интереса к ней (ни времени на нее). Ссылка на его «премудрость» была традицией и обычным тактическим ходом.

Если бы Екатерина хотела восстановить историческую преемственность, ей логичнее было бы вспомнить о Земских соборах, которые возникли в XVI веке, достигли большого значения в XVII, в них были некоторые слабые элементы сословного представительства (но не выборного). Однако и эти учреждения были задушены усилившейся царской властью при Алексее Михайловиче, отце Петра; сам Петр о них, разумеется, и не вспомнил.

То, что задумала Екатерина, было для России делом неслыханным.

14 декабря 1766 года был издан торжественный манифест, он извещал Россию, что императрица видит настоятельную необходимость в создании новых законов, а «для того, – пишет она, – дабы лучше нам узнать было можно нужды и чувствительные недостатки нашего народа, повелеваем» – созвать избранных по всей стране депутатов; они должны объединиться в Комиссию, которой и предстоит выработать проект будущего Уложения.

Вот для них-то и написала она свой Наказ.

Кого же собирала она в свою сословно-представительную комиссию? Если не считать представителей Сената, Синода и некоторых коллегий, в Комиссии должны были быть представлены: от дворянства по одному депутату с каждого уезда; от жителей каждого города по одному депутату. Значит, только от дворянства и городов? Отнюдь нет, депутатов должны были прислать и крестьяне-однодворцы (от каждой провинции по одному), пахотные солдаты и «разных служеб служилые люди» (от каждой провинции по одному), черносошные и ясачные крестьяне (от каждой провинции по одному). Своих депутатов должны были прислать и казаки, а также некочующие «нацменьшинства», какого бы они закона ни были, крещеные ли, не крещеные (от каждого народа с каждой провинции по одному).

Каждый депутат должен был получить наказ от своих избирателей.

К этому небывалому и грандиозному по размаху – вся страна! – предприятию, которое было ее мечтой, Екатерина подошла со свойственной ей деловой хваткой.

Она наперед знала, как все это будет, потому что предписала здесь каждый шаг и каждое слово.

Дворяне уезда съезжаются в назначенный губернатором город (те, кто не может приехать, а также помещицы, «владеющие своими деревнями», письменно называют того, кому поручают за них голосовать). Она точно предписала, как это должно происходить, и даже приняла меры предосторожности: в городе живут дворяне, имеют тут свои дома и знатные вельможи, пребывающие в своих поместьях; ясно же, что все они, особенно местная знать, станут на заседании занимать места «по чинам» и с легкостью оттеснят, забьют деревенское дворянство. А ей, Екатерине, именно эта провинциальная, средне– и мелкопоместная масса прежде всего и была нужна. Она придумала и повелела: когда дворяне соберутся в назначенном доме, чтобы приступить к выбору, тогда они все сядут на приготовленных для них стульях и лавках, не по преимуществу чинов, но по тому, «как кто прежде в город прибыли в списке отмечен». Иными словами: не по чинам рассядутся, а по степени своей исполнительности, энергии, энтузиазму – и поспешности. Но и этого мало: дворяне, живущие в городе, «дворянам, живущим по деревням, место уступают: сиречь приезжие идут наперед так, как кто в город приехал, а в городе живущие между собой места разбирают по своим чинам».

Сперва выбирают предводителя дворянства, которому предстоит руководить выборами, ему дворяне дают письменное полномочие – текст его Екатерина сочинила сама от слова до слова.

А потом уже приступают к выбору депутата. Вот как должны проходить дворянские выборы. Когда дворяне соберутся «в означенный дом», начальник «велит им раздать каждому по одному шарику и велит читать по росписи имя первого дворянина, то есть того, который прежде в город явился, а дворяне, выслушав оное, встанут один за другим, и кладут свой шарик в приготовленный на столе ящик, перегороженный посередине на две части и покрытый сукном, на правой оного ящика стороне написано: избираю, а на левой: не избираю, всякий положит, в которую сторону пожелает».

«Когда все шарики положены, то начальник встает и при всех явно снимает сукно, которым покрыт ящик, и вынимает шарики сперьва с той стороны, где подписано: избираю, и записать велит в росписи и щитает оные», потом «вынимает шары из той стороны, на которой написано: не избираю». «Выбор сей, – прибавляет Екатерина, – должен происходить с тихостью, учтивостью и безмолвно».

Перед голосованием дворяне-избиратели приносят присягу, образец ее Екатерина опять же сама придумала от начала до конца, и текст этот звучит далеко не казенно: «Я нижеименованный (тут должно было следовать имя. – О.Ч.) обещаюсь и клянусь всемогущим Богом перед святым его Евангелием, в том, что хощу и должен (все хорошо продумано. – О.Ч.) при предлежащем выборе поверенного от дворянства сего уезда в Комиссию, о создании проекта нового Уложения, по чистой моей совести и чести, без пристрастия и собственные корысти, еще меньше по дружбе и вражде, выбрать из моих сего уезда собратьев такого, которого я нахожу способнейшим и чистые совести…»

Дворяне должны дать избранным ими депутатам наказы (образец такого полномочия тоже сочинила она сама), где выскажут «свои нужды» «и в чем желают поправления» – несколько выбранных дворян выслушивают «мнения своих собратьев» и составляют текст наказа. Точно так же предстоит определить порядок прочих депутатских выборов, и среди горожан, и среди однодворцев, черносошных крестьян, пахотных солдат и других групп населения.

Но самое замечательное – это «выгоды депутатские», то есть привилегии, которые получают избранные депутаты.

Эти привилегии делают их совсем особенными людьми.

«Во всю жизнь свою всякий депутат свободен, в какое ни впал бы прегрешение: 1) от смертные казни, 2) от пыток, 3) от телесного наказания» – этот текст повторяется в Наказе три раза, после раздела, где регламентируется порядок выборов в среде дворянства, в среде горожан и в среде крестьян; императрица как бы вдавливает в сознание общества: подобные привилегии относятся ко всем депутатам, ко всем, независимо от их социальной принадлежности. «Понеже все депутаты суть под особым нашим охранением, – пишет она, – ни один суд не может судить их по вышеприведенным статьям», не доложив об этом ей и не получив но этому поводу соответствующего приказания. Таким образом, представители самых разных социальных слоев, от могущественного вельможи до мужика, были уравнены в правах (вот оно, реальное равенство перед законом). Все они должны были явиться в Москву и стать творцами российских законов, все, и вельможа, и мужик – и для того, и для другого это было великой новостью, – навсегда и равно освобождались от смертной казни, пытки и телесных наказаний, а имущество их – от конфискации. Императрица как бы обвела депутата неким кругом, поставив его под особую юрисдикцию, наделив достоинством и независимостью.

Чтобы понять значение этого «социального эксперимента», нужно вспомнить, каким могучим орудием в руках монархической власти были пытки, казни и конфискации, когда при любой смене правителя все замирало в мучительном ожидании – кого? куда? Только ли в ссылку, или на дыбу, или на плаху?

И вот появилась в России группа людей, защищенных от насилия со стороны власти, – как бы особый островок независимости, человеческого достоинства в море насилия и унижения, некое равенство в мире резких социальных градаций и острых социальных конфликтов.

К каждому депутату окружающие должны были обращаться «господин депутат»; да-да, и к мужику тоже.

Чтобы депутата можно было бы отличить от других, ему вручался золотой жетон (такие можно увидеть теперь в музее), «дабы потомки узнать могли, какому великому делу они участниками были». Дворянину разрешалось включить этот знак в свой герб.

Равенство депутатов означало для одних, особенно крестьян, небывалое повышение по социальной лестнице, во всяком случае, психологически; для других, особенно для вельмож, как бы некое понижение, во всяком случае, ощущение некоего социального дискомфорта от подобного соседства с простолюдинами. Прекрасно понимая, насколько возможны тут конфликты, императрица в особом «Обряде», приложенном к Наказу, да и в самом Наказе не раз повторяет, что заседания комиссии должны проходить в тишине и спокойствии, а депутаты должны быть учтивы друг с другом. И не случайно введена в «Обряд» статья: «Если депутат депутата обидит во время собрания и прения о делах, бранию или иным непристойным образом, то депутаты пенею накажут виновного по своему рассмотрению, или выключением из собрания на время, или и вовсе». Вряд ли предполагалось, что крестьянские депутаты станут оскорблять и поносить дворянских, опасность, конечно, исходила от дворян.

Но ведь в России уже существовали законы – страшные законы рабства. Это были не теоретические, а реальные, непреложные законы, обладающие могучими корнями в экономике, социальном устройстве, общественном сознаний (в том числе и в системе нравственных представлений – эту чудовищную безнравственность оправдывали на разные лады), писаные и неписаные, существующие и в Уложении, и в указах, и в обычаях, и в головах. Да к тому же еще – когда? В великолепный век Просвещения, век торжества разума, когда были провозглашены великие идеи свободы и равенства, русские мужики жили в самом диком рабстве, ничем не отличавшемся от плантаторского, когда людей открыто, не таясь и не стыдясь, приравнивали к скоту (и разве что продавали подороже, зато так же, как и скот, – поодиночке). Мы вправе были бы ждать, что Екатерина будет говорить об этом с той же горячностью, что и о проблемах права.

А в Наказе нет главы о крестьянстве. Есть главы «О дворянстве», «О среднем роде людей», «О городах» – главы о крестьянах в Наказе нет. Значит ли это, что царицу крестьянский вопрос перестал интересовать? Напротив, это значит, что он ее интересовал слишком сильно.

Екатерина сочиняла Наказ два года (1765-й и 1766-й), никому не показывала. «Я не хотела помощников в этом деле, – писала она г-же Жоффрен, – опасаясь, что каждый из них стал бы действовать в своем направлении, а здесь следует провести единую нить и крепко за нее держаться». Но затем, «преуспев в сей работе довольно, – продолжает она, – начала казать по частям, всякому по его вкусу, статьи, мною заготовленные, людям разным, и между прочим князю Орлову и графу Никите Панину. Сей последний мне сказал: «Се sont des axiomes а renverser des murailles» (эти аксиомы способны разрушить стены).

«Князь Орлов цены не ставил моей работе, – пишет она, – и требовал часто тому или другому показать, но я более листа одного или другого не показывала вдруг». Только в 1767 году, в Москве, когда сюда съехались депутаты Уложенной Комиссии, «быв в Коломенском дворце, назначила я разных персон, вельми разно мыслящих, дабы выслушать заготовленный Наказ Комиссии Уложения. Тут при всякой статье родились прения».

Мы не знаем, в чем заключались эти споры над сочинением государыни, – если не считать одного случая, когда рецензент подал свое мнение в письменном виде, а она, по обыкновению, бурно отзывалась на полях. То снова был Сумароков.

Как мы помним, он выводил привилегии дворянства из его нравственного и интеллектуального превосходства. Самая мысль эта, додуманная до конца, социально взрывчата: если бы каждого дворянина стали проверять на сословную пригодность по тем требованиям, которые выставлял Сумароков, мало что осталось бы от самого сословия.

Но Сумароков, предлагая как бы некий образовательный и нравственный ценз, определяющий пребывание в дворянском сословии, своей мысли, конечно, до конца не додумывал, – просто она была для него единственной возможностью соединить в сущности своей несоединимое – идеи Просвещения с идеологией крепостничества.

Сумароков был близок к Екатерине, когда та была еще великой княгиней, после переворота готов был стать поэтом ее царствования. «Хор ко превратному свету», написанный им для коронационных торжеств, для огромной аллегорической процессии «Торжествующая Минерва», являет собой образец горячей публицистики и раскрывает перед нами талант Сумарокова, степень его общественного негодования, благородство его мыслей. В тексте этого хора говорилось о том, как хорошо в некоей вымышленной заморской стране и соответственно как плохо в собственной (его тогда, в коронационной процессии, не исполнили – не могла же Екатерина начать свое царствование с едкой сатиры на российские порядки, но она, разумеется, о хоре знала и не могла его не оценить). Удивительные дела творятся за морем, говорит Сумароков, там все трудятся, все служат отечеству, там чиновники честны, там не грабят народа, а дворяне там образованны и просвещенны.

 
Со крестьян там кожи не сдирают,
Деревень на карты там не ставят;
За морем людьми не торгуют.
Лучше работящий там крестьянин,
Нежель господин тунеядец.
 

Надо ли удивляться, что Екатерина, несмотря на их спор по поводу статьи Беарде де л’Абея, все-таки дала читать свой Наказ Сумарокову? И у них опять вышел спор.

Самое для нас интересное, конечно, начинается там, где речь заходит о вольности. Сумароков: «Вольность и королю, и народу больше приносит пользы, чем неволя». Екатерина удивлена: «О сем довольно много говорено», – пишет она, имея в виду, что об этом много говорено в Наказе. Однако Сумароков хвалит вольность лишь для того, чтобы перейти к ее антиподу: «Но своевольство, – говорит он, – еще неволи вреднее». «Нигде не найдете похвалы первому», – это Екатерина.

Но вот начинается разговор о главном – крестьянский вопрос.

Сумароков теоретизирует: «Между крепостного и невольника разность: один привязан к земле, другой к помещику», – очевидно, ему хочется провести грань между крепостным и рабом, доказать, что крепостное право – это далеко не рабство.

«Как так сказать можно, – восклицает Екатерина. – Отверзите очи!»

Сама она в эти годы очей не закрывала и ясно видела, что происходит в стране, но была полна такой энергии, такой веры в удачу, что ни страшные донесения, которые шли к ней со всех концов страны, ни то, что наблюдала она собственными глазами, – ничто ее не обескураживало, но вызывало новый прилив энергии и уверенности в успехе. Разве не для того она работает не покладая рук? Но посмотрим, как шел дальше ее спор с Сумароковым.

«Сделать русских крепостных людей вольными нельзя», – пишет Сумароков, и тут – внимание! – раз он так говорит, значит, в первом варианте Наказа вопрос об отмене крепостного права Екатерина ставила впрямую.

Между тем поэт объясняет, почему нельзя освободить русских крестьян. «Скудные люди, – говорит он, имея в виду помещиков, – ни повара, ни кучера, ни лакея иметь не будут и будут ласкать слуг своих, пропуская им многие бездельства, дабы не остаться без слуг и без повинующихся им крестьян…» И снова мы вынуждены прервать речь нашего прогрессивного поэта – неужели это он написал «Хор ко превратному свету», где столько ума и благородства? И откуда это убожество (чтобы не сказать – низость) суждений, полное отсутствие социального стыда, даже просто легкой тревоги по поводу несправедливости общественного устройства? Открыто, не только с сознанием своего юридического права, но и с уверенностью в своей нравственной правоте решает он судьбу крепостных с позиций личного удобства (как же ему без повара, кучера и лакея!). Неужели как поэт и деятель Просвещения он – один человек, а как помещик – совсем другой? Какое мгновенное раздвоение.

Но продолжим его прерванную речь: «…дабы не остаться без слуг и повинующихся им крестьян, и будет ужасное несогласие между помещиков и крестьян, ради усмирения которых потребны будут многие полки; непрестанная будет в государстве междоусобная брань, вместо того, что ныне помещики живут покойно в вотчинах…»

«И бывают зарезаны отчасти от своих», – многозначительно напоминает Екатерина.

Да, она понимала Россию.

Наконец рассуждения Сумарокова императрице, как видно, надоели, и она подводит итог: «Господин Сумароков хороший поэт, но слишком скоро думает, чтобы быть хорошим законодавцем». А господин Сумароков, в отличие от нее нисколько не думая, и не собирался сводить концы с концами.

Есть в их споре и еще одно любопытное место. «Примечено, – пишет Сумароков, – что помещики крестьян, а крестьяне помещиков очень любят, а наш низкий народ никаких благородных чувствий не имеет». «И иметь не может, – тотчас откликается царица, – в нынешнем его состоянии».

Спор замечательный, являющий собою два разных взгляда на простой народ: «Он никаких благородных чувств и не имеет», – говорит один. «Но в том не его вина», – отвечает другая.

Ни тот, ни другая народа не знали, но их отношения к народу полярны: с одной стороны презрение, с другой – сочувствие. Пусть рассуждения Екатерины отвлеченны, пусть они идут не столько от знания русского мужика, сколько от чтения французских философов, все же ее рассуждения – в пользу народа.

Между тем затронутая в этом споре проблема народного «благородства чувств» очень глубока.

Историки советской поры, представители официальной идеологии, были уверены в том, что нравственность носит классовый характер (в ленинской трактовке: нравственно все то, что выгодно пролетариату, или более широко – вообще «народным массам») и что в основе общественного развития лежит классовая борьба – движитель этого развития. Они занимались в основном народными восстаниями, которые в их представлении всегда высоконравственны и «прогрессивны», сколь бы кровавыми и зверскими они ни были.

Но нет худа без добра: поскольку советская историография всем ходом вещей вольно или невольно была направлена на изучение «народных масс» и «народных движений», серьезные ученые того периода сделали много для того, чтобы рассказать нам о духовном состоянии русского народа, о его строе мысли, настроениях и надеждах.

Обычно народ представлялся нам либо покорным, либо восстающим. Мы и в самом деле видим рабскую покорность – чуть что, мужик валился на колени, но нас не может не дивить та легкость, с какой он с колен поднимался. А поднявшись, начинал вешать дворян. Так и жил: долго бессмысленно терпел, а потом вдруг восставал. Серьезные работы историков советского периода решительно сломали этот стереотип.

Наше представление о том, что темная и неразумная народная масса получала просвещение только сверху, от дворянской (а потом и недворянской) интеллигенции, требует существенных коррективов. Пушкинское замечание – «Нельзя не заметить, что со времени возведения Романовых, от Михаила Федоровича до Николая I, правительство у нас всегда впереди на поприще образования и просвещения. Народ следует за ним всегда лениво, а иногда и неохотно» – во многом справедливо, если говорить, предположим, о грамотности и вообще об образовании. Но есть такая область просвещения, как осознание жизни, ее нравственных проблем, понимание социально-политической действительности; как чувство собственного достоинства, надежды на будущее справедливое устройство, – и тут дело обстоит совсем иначе: в глубинах народной массы формировалось свое миропонимание, народная мысль, независимая и глубокая, развивалась не только самостоятельно, но и в противоборстве с официальным мировоззрением. Конечно, повторим, поскольку речь идет об образовании, тут несомненны заслуги правительства и дворянской интеллигенции (да иначе и быть не могло), но вместе с тем в народе шел и некий процесс самообразования, особенно важный, поскольку речь идет об осознании именно корневых проблем жизни.