Текст книги "Ваше благородие"

– Будем! – чокнулся прапорщик Дементьев.

– Ты думаешь, – Андрощук выдохнул и закусил бутербродом с красной рыбой, – Думаешь, мы бы так не смогли? Смогли-и-и бы, и еще как! Делов-то…

– А вот мы в турецкую…

– Что вы в турецкую? – скривился Андрощук. – Воевали они… «Мы пахали», мля…

– Господин офицер! – Дементьев погрозил пальцем и налил еще водки, – Я вас попрошу!

– Да какой я, к херам, офицер, – вздохнул Андрощук. – Был бы я офицер…

– Но вы же прапорщик? – не понял Дементьев.

– Так и не офицер же…

– Разве в советской армии прапорщик – не офицерское звание? – удивился Дементьев.

– Да где там… А у вас что, офицерское?

– Конечно! – развел руками Дементьев. – Я, например, офицер запаса. Прапорщик…

– Везет, – загрустил Андрощук.

Как видите, интеграция в Общую Судьбу кое-где протекала очень мирно. Особенно мирно она протекала в баре STOPKA, хозяином которого и барменом был Николай Дементьев, прапорщик резерва Вооруженых Сил Юга России, а гостем и почетным посетителем – прапорщик Советской Армии Юрий Андрощук.

Командир взвода в 222-м танковом полку, Андрощук еще накануне отпраздновал успех мирного воссоединения, и весь путь на десантном корабле промучился жестоким похмельем. Заначку он сделать не успел, взять было негде, пришлось терпеть до самого Крыма.

Но уж в Крыму машина прапорщика Андрощука уехала не дальше первой же вывески с тремя заветными буквами: BAR. Это слово было написано более мелким шрифтом, чем название STOPKA, но Андрощуку в глаза бросилось именно оно.

– Стоп! – приказал он водителю. – Мне это… Отлить надо. Ты езжай, я вас потом догоню…

Таким образом прапорщик Андрощук встретился с прапорщиком Дементьевым, в очередной раз подтвердив истину, что только гора с горой не сходится, а человек с человеком – всегда пожалуйста…

Или вот вам пример полковника Афанасьева и полковника Ордынцева. При том, что один был советским полковником, а второй – крымским, оба довольно легко нашли общий язык. Конечно, беседа протекала не столь неформально, как в баре «Stopka», но вполне интеллигентно.

Полковник Ордынцев находился, как и все крымские военные, под арестом. Не желая эксцессов, Афанасьев оставил дроздовцев в их казармах и, в противоположность некоторым другим советским командирам, не стал «завинчивать гайки». Тем более, что ему как добросовестному офицеру, были симпатичны такие же добросовестные офицеры – полковник Ордынцев в частности. Поэтому он рассудил, что взять крымского комбрига с собой – хорошая идея. Полдня они таскались по всем расположениям подразделений бригады, а за полдень сели пообедать в придорожной закусочной – достаточно просторной, прохладной и приятной, чтобы вместить штаб полка.

Ордынцев испытывал двоякие чувства. С одной стороны, в эту дешевую пиццерию он зашел бы только если бы очень проголодался – изобилие острого кетчупа гарантировало изжогу. С другой стороны, ему импонировала скромность полковника – в его положении (Ордынцев полностью отдавал себе в этом отчет) он мог бы зайти в любой, самый шикарный ресторан города и угоститься на любую сумму. Но нет – он выбрал дешевую пиццерию, весьма умеренно поел и выпил только безалкогольного пива, да еще и взялся за кошелек – расплатиться ему хозяин, конечно, не дал, что вы, как можно – брать деньги с советских офицеров! – но уже неамрение само по себе много значило.

Получив заказ – пропадай, печень! – Ордынцев и Афанасьев возобновили разговор о сравнительных достоинствах танков «Витязь» и «Т-72». Сошлись на том, что у Т-72 больше дальность прицельной стрельбы, зато на «Витязе» мощнее броня, что повышает шансы в ближнем бою. Потом перешли на организацию. Ордынцев настаивал на преимуществах бригадной, и Афанасьев спорил только для порядка: преимущества ему были очевидны. И не только бригадной организации – всего крымского образа жизни. Но здесь же, за этим столом, сидел полковой замполит подполковник Щусев, здесь же надулся, как мышь на крупу, командир отдельного 805-го батальона плавающих танков, крайне недовольный тем, что его отдали в подчинение Афанасьеву – при них распускать язык было чревато, поэтому Афанасьев приналег на пиццу, а разглагольствовал в основном Ордынцев.

К тому времени, как полковники и их «свита» покинули пиццерию, прапорщик Андрощук окончательно лишился возможности уйти из бара «STOPKA» своими ногами. Опираясь грудью на стойку бара, он изливал Дементьеву душу, жалуясь на нелегкую долю советских прапорщиков. К излияниям прислушивался еще один посетитель – среднего роста крепкий мужчина под сорок, явно ближневосточной наружности. По мелочам он не разменивался – купил сразу бутылку водки (которую Андрощук презрительно охарактеризовал как «чекушку») и пил маленькими порциями.

– Р'шите пр'ставиться… – заметил его советский недо-офицер, – Юрий Андр'щук, пр'щик!

– Очень приятно, – сдержанно ответил клиент. – Борис Фельдман.

– Это ничего…– милостиво кивнул Андрощук. – Евреи – тоже нормальные ребята. У м'ня один к'мандир от'ления был… Еврей… А-атличный парень! Н-ничего не имею против.

– Я рад, – Борис Фельдман незаметно показал кулак Дементьеву, который собирался что-то вставить.

– А вот еще был двух'дичник Жорка Ярош… тоже еврей… Так он про меня стишок сочинил, гаденок… «Вот какой-то прапорщук Андрощук… Банку водки в уголок поволок…», – процитировал он. – «Хочет он скорей набраться и тотчас с полка съебаться…» А тоже еврей! П-поросенок… Я, блядь, тридцать лет в армии! А он – стишок… Так что и евреи бывают… да…

Плюнув таким образзом, причем совершенно незаметно для себя, в душу Фельдману – как видно, постоянному посетителю, потому что Дементьев, видя, как тот уходит, всполошился, а потом приуныл – Андрощук выпил еще одну «граммульку», которая оказалась роковой: он заснул мертвецким сном на табурете у стойки.

Полковник Афанасьев, которому доложили о таинственном исчезновении прапорщика Андрощука, послал в STOPKУ наряд патруля, который натолкнулся на надпись «закрыто» – Дементьев, лишившись собеседника и не предвидя других посетителей, решил устроить себе выходной. Часа через три он собирался вернуться и посмотреть, не пришел ли в себя Андрощук, удобно размещенный на раскладушке в подсобке, где сам Дементьев ночевал порой, когда тащиться домой ему было лень.

Андрощук проспал молодецким сном все десять часов, а когда проснулся, решил, что нужно было давно бросать пить.

* * *

У порога квартиры, которую Верещагин снимал на окраине Бахчисарая, он сказал: «Стоп!» как раз в тот момент, когда она уже собиралась шагнуть в открытую им дверь. После чего с самой серьезной миной взял ее на руки, перенес через порог и усадил в комнате на диван.

Вторым заходом он перенес через порог здоровенную спортивную сумку, которую забрал из камеры хранения на бахчисарайской автостанции.

– Чаю?

– Что?

– Будешь пить чай?

А почему, собственно, ей показалсь дикой мысль о том, чтобы выпить чаю? Мир может рушиться, разве это повод, чтобы отказываться от одного из немногочисленных удовольствий?

Артем набрал в чайник воды, поставил его на плиту.

– Есть, считай, нечего, – сказал он. – Можно сделать омлет или тосты по-французски. Что тебе хочется?

«Мне хочется, чтобы этот сумасшедший день скорее закончился. Мне страшно».

– Ничего…

Он расшифровал это по-другому.

– Да… Я тоже представлял себе сегодняшний день как-то иначе. Фрак, венчание в храме Святого Семейства и связка пивных банок на выхлопной трубе. Хочешь, я выгоню их всех их Крыма, и мы спокойно поженимся?

Она в первый раз слышала, как он говорит чепуху, чтобы отвлечь и успокоить ее… Как маленькую…

– Зачем ты вернулся?

– Что значит, зачем… Не могу я все время в Непале жить, я же не шерпа.

– Не валяй дурака.

– Я хотел тебя видеть, разве этого недостаточно? Быть с тобой. Жениться на тебе. Я не стал бы бежать, даже если… Нет, ну ты видела идиота? Один поставил чайник – на холодную плиту…

Он зажег газ, резким взмахом руки убил огонек спички и выбросил огарок в ведро.

– Нужно отлучиться на полчаса. Интересно, как там наши… И ваши… Я сейчас уйду и вернусь. Принесу погрызть чего-нибудь.

– Арт, я… Мне нужно быть в полку к полудню…

Он грохнулся перед ней на колени, тревожно заглянул в лицо.

– Ты серьезно? Тамара, крымской армии больше нет. Забудь.

– А ты собираешься вернуться в батальон?

– Да, собираюсь, но не сей же момент… Мой отпуск заканчивается на завтрашней утренней поверке. У нас еще одна ночь.

– Арт, повторяю: мне нужно быть в Каче в двенадцать ноль-ноль.

– Ты останешься здесь!

– Что за тон? Ты что, на плацу?!

Oн застонал, возвел глаза к потолку.

– Тэмми, ты что, не поняла еще, что происходит? Это вторжение, а мы – враждебная армия. Я еще не знаю, как они с нами поступят и что нас ждет. Поэтому никуда не тороплюсь. Пока…

– А потом?

– А потом – увидим.

– Я не имею права дезертировать.

– Да какое это, массаракш, дезертирство! Нельзя дезертировать из армии, которой нет! Ты понимаешь, что тебя могут изнасиловать, избить, ограбить?

– Да с какой стати, Арт? – она даже расхохоталась. – Я что – кинозвезда? Или советские солдаты – сексуальные маньяки? Им бесплатно наливают в любом баре – надо думать, и в любом бардаке дадут бесплатно! Даже если мы военнопленные, зачем они будут нарываться на неприятности, они же подписывали Женевскую Конвенцию.

– Турки тоже подписывали! Спроси у своего комэска, как они ее исполняли!

Это был, в общем-то, удар ниже пояса. О том, что турки делали с пленными летчицами, предпочитали не упоминать в первую очередь сами летчицы. Командир эскадрильи «Вдов» Рут Голдберг – в том числе.

Но турки есть турки. Советские солдаты, виденные сегодня на улицах, вовсе не были похожи на ландскнехтов. Нормальные, даже несколько растерянные парни, уделявшие женщинам гораздо меньше внимания, чем женщины – им. Похоже, сегодня самый верный способ склеить девчонку – одеться «голубым беретом»…

– Мы ведь не совсем военнопленные. Мы теперь – советские граждане.

– Тэм, советские граждане – самые бесправные люди на свете.

Она вздохнула и откинулась на спинку кресла.

– Дай мне слово, – быстро заговорил он. – Пообещай мне, что останешься здесь и никуда не пойдешь.

– А ты?

– Это неважно. Тамара, я прошу тебя, дай слово! Пойми, я смогу… Я все смогу, если буду знать, что ты в порядке. Мне нужна эта уверенность, я без нее погибну.

Наверное, каждой женщине хочется слышать такую лихорадочную речь и видеть такой блеск в глазах. Но, оказывается, спокойно на это смотреть нельзя, и хочется остановить это любой ценой. Это все равно что видеть, как мужчина плачет.

– Хорошо, я согласна, слышишь? Я обещаю, я никуда не уйду.

– Ну вот и славно! – он вскочил, вышел в прихожую, обулся. – Сейчас я тебя с Князем познакомлю.

– Каким князем?

– С тем самым. Князь Берлиани. Капитан морпехов. Мой замком по морде.

– Что?

– Это советская шутка. ЗамКом По МорДе – «Заместитель Командующего по Морским делам». Мы вместе ходили на Аннапурну, Кинли, Эверест и К-2.

– А при чем тут морские дела?

– Ну, так он же морпех!

– А-а…

– Я скоро, – пообещал он и закрыл дверь.

Она подошла к окну. Через полминуты из-за угла выкатил его джип-"хайлендер". Больше машин на пустынной улочке не было. Коричневый джип, похожий на жука, исчез в конце улицы.

С ужасающей ясностью Тамара поняла: он не вернется. Разговоры про «Князя» – для отвода глаз. Он задумал что-то ужасное, он решился давно. Он умрет, а она остается в пустой квартире. В безопасности, как он думает. Можно будет еще уехать к матери в Севастополь… Впрочем, и там ее найдут. А Арт к тому моменту будет уже мертв…

Когда волна паники схлынула, она обнаружила в своей руке карандаш, а перед собой – листик бумаги. Да, поняла она, все правильно. Долг есть долг. Если он все же вернется – он будет знать, где искать ее. А она… Что бы там ни было, она должна быть в полку. Чтобы ни сделали с ее подругами и подчиненными – она должна быть рядом. Она – офицер, и она не побежит.

«Прости, Арт! Я должна вернуться. Долг есть долг. Я надеюсь, мы все же встретимся. Очень жаль, что обошлось без фрака и венчания, но это ничего не меняет. Твоя жена Тамара.»

* * *

Утро было ветреным. Вдоль по Слащева стелился белый вихрь: облетала черешня. Надувной Рональд Макдональд рвался с привязей под треск флагов. Недавно открытая американская закусочная блестела, как операционное отделение Бахчисарайской земской больницы.

Он нашел там почти весь свой «клуб самоубийц».

– Ну, наконец-то! – сказал Князь. – Макдональдс окупил себя на год вперед – столько мы тут сожрали, пока ждали тебя… Не мог назначить в приличном месте…

– А мне что-нибудь оставили? У меня есть совершенно нечего, а все закрыто.

– Травись, – Князь толкнул к нему по столу пакет. Арт, не глядя, подхватил его и махнул рукой:

– Пошли.

Советских солдат не было видно – в этой окраинной забегаловке спиртного не подавали. На том и строился расчет.

Они расселись по машинам – четверо – к Верещагину, трое – к Князю. Один должен был подъехать прямо на квартиру.

Советская колонна БМД попалась им на площади Победы – колонна стояла, впереди была пробка. Кажется, задержка в пути не расстраивала никого, кроме раскаленного докрасна городового. Ругаясь и время от времени свистя, он пытался рассредоточить затор. Советские десантники – ошарашенно-веселые мальчишки – курили и общались, сидя на броне машин. С одной из БМД несся звон гитары и песня про новый поворот. Песню пели большим хором, состоящим из десантников и крымцев…Артем посигналил Князю, чтобы тот сдал назад, завертел руль и под всеобщее неодобрение объехал пробку по тротуару.

– Вот! Новый поворот! И мотор ревет! – орали вокруг машины, – Что он нам несет?! Пропасть или взлет?! Омут или брод?! Ты не разберешшь! Пока не повернешшь! За па-а-ва-а-рот!

Артем вырулил за поворот, отгородившись стеклом от идиотского советского шлягера. Так всегда в этой стране – в шлягеры попадает самая кретинская из песен, пусть даже вполне нормального бэнда.

Греческий квартал словно вымер – все побежали в центр, на Севастопольскую Улицу, смотреть на проход советских войск.

– Здесь что, Соловей-Разбойник поселился? – спросил Хикс. – Свист стоит на весь квартал.

– Fuck! – Верещагин бегом пересек двор и взлетел на галерейку.

– Чайник забыл выключить, – констатировал Князь. – Это называется «не привлекая к себе внимания».

– Хрен мы что к себе привлечем, весь город сбежался смотреть на советских десантников, – заметил Томилин.

Вопли чайника стихли.

Берлиани зашел в квартиру.

Верещагин у окна рвал на части листик. Аккуратно складывал пополам, рвал по линии сгиба, снова складывал и снова рвал… Лица его было не видно – он стоял спиной к двери.

– Что-то случилось, кэп? – спросил Даничев.

– Случилось, – Верещагин сунул обрывки в карман. – Ничего. Злее буду.

– Царица?

– Заткнись, Гия. Давайте садиться, господа. Шэм, запри дверь. Извините за недостаток посадочных мест, на такой кворум квартира рассчитана не была. Берите подушки с дивана и рассаживайтесь на полу, кто хочет.

– Может, сначала дождемся гостя?

Верещагин посмотрел на часы, взял с полки кистевой эспандер.

– Арт, я смотрю, у тебя яйца есть…– начал Козырев. – Что вы ржете, сигим-са-фак?

– Это истерика. – Верещагин сам с трудом удерживал смех под контролем. – Есть, Володя, есть.

– В холодильнике! – на хохочущее офицерство это подействовало совсем деморализующе. – Три яйца, черт вас возьми, похабники! Капитан, можно их сварить и съесть?

– Ты же из «Макдональдса», – удивился Верещагин.

– Он «бургеров» не ест, фигуру бережет, – пояснил отсмеявшийся Томилин. – Боится лошадке Басманова хребет сломать…

– Ей сломаешь, – весело отозвался Козырев. – Ненавижу Вронского, между прочим, с гимназии. Ляд с ней, с Анной, но зачем коня угробил? Хочешь быть жокеем – не разъедайся… Как вы думаете, кэп, скачки в суботу состоятся?

– Думаю нет, – сказал Арт. – Ни при каком раскладе. Бери яйца, Володя.

– Хотел бы я, кэп, как вы – жрать всякую дрянь и не набирать веса, – с некоторой завистью сказал Козырев, глядя, как Артем достает из пакета двойной чизбургер.

– Альпинизм сохранению фигуры способствует. Когда я вернулся с К-2, я мог снять джинсы, не расстегивая…

– Шамиль еще страшнее выглядел, – сказал Даничев. – Они у него держались, по-моему, на одном энтузиазме.

– Я бы сказал вам, господин прапорщик, на чем они держались. Но это будет нарушение субординации.

– Сказал бы еще тогда, – подколол Верещагин. – Вряд ли можно было упрекнуть тебя в том, что ты не умеешь держать язык за зубами.

– That's true, – согласился Шэм. – Надо было. Теперь поздно уже.

– Да, видок у тебя был… – покачал головой Даничев.

– А что это за история? – спросил Козырев.

– История жестокая, – Томилин почесал подбородок, который вечно выглядел небритым. – Сидим мы, значит, в штурмовом лагере – я и Князь – а Арт и унтер Сандыбеков выходят на штурм вершины. Часов в одиннадцать они на связи: есть вершина. Нам с Князем, понятное дело, тоже хочется, но пока штурмовая связка не вернулась, выходить нельзя. Значит, сидим и ждем. Ближе к трем видим обоих: идут по гребню, там были провешены перила… Дальше ты сам рассказывай. Что там у вас случилось?

– Перетерлась веревка, – спокойно сказал Верещагин. – Первым слетел я, вторым – Шэм. А там не вертикальная стена была, а такими ступеньками, с углом наклона, чтобы не соврать, градусов пятьдесят, и постепенно это все выполаживалось где-то до десяти градусов, и уже под таким уклоном площадочка длиной ярдов в сорок обрывается в пропасть. Тысяча футов вниз. И вот мы с Шэмом, связанные одной веревкой, считаем эти ступенечки, причем он считает головой.

– Челюстью, кэп, челюстью…

– А я думаю, успеем мы остановиться на этой площадочке внизу или так и проедем по ней до обрыва… А снег там плотный. Слежавшийся… И вот я скольжу, на ходу переворачиваюсь лицом вниз и зарубаюсь передними зубьями «кошек» и руками цепляюсь, как могу… Нога болит так, что сил нет, я ее сломал, когда падал, но как подумаешь про эти четыреста метров – упираешься и ею, жить-то хочется… Короче, не доехали мы до края, затормозили. Шэм лежит и не двигается. Я думаю – живой? А подползти посмотреть – сил нет. И тут унтер поднимает голову, выплевывает на снег кучку зубов и хрипит: «Сколько»? Я говорю: «Восемь». «Факимада, четыреста тичей!» – стонет Шэм и теряет сознание.

– Я этого не помню, – сказал Шэм. – По-моему, сэр, вы сочиняете. У меня и так с математикой плохо, а после такого падения все мозги были набекрень.

– А может, встали на место? – спросил Князь. – Ты вообще на редкость разумно действовал тогда. Я даже удивился.

Козырев не знал об одной шероховатости, которая была между Шэмом и Князем.

– Шамиль меня вытащил, – ответил Артем на незаданный вопрос. – Отдал свой ботинок, себе взял мой, треснувший… Его ботинок сработал как шина, так что он сумел впереть меня на гребень… А дальше мы ковырялись как-то, пока не подошли Князь и Том.

– Bы чертовы самоубийцы, – покачал головой Козырев.

– Кто бы говорил, – сказал Князь. – Смотрел я твою скачку на Кубок Крыма. Сколько ребер ты сломал, два?

– Одно. Два я сломал на Кубке Рождества.

– Бойцы вспоминают минувшие дни, – сказал Артем. – Твои яйца сварились, Володя. Шамиль, Сидорук, что там у нас в батальоне?

– Наших согнали на футбольное поле, где учебно-тренировочный комплекс…

– У советских поразительное пристрастие к спортивным сооружениям, – отметил Томилин.

– Их легко использовать и охранять, – пожал плечами Верещагин. – Это еще Пиночету нравилось. Главное – чтобы Новак сделал свое дело. Александру Владимировичу нужен будет тактический центр…

– А телевышка, судя по передачам, еще не занята, – заметил Козырев. – Они гоняются за фургонами ТВ-Мига, но не сообразили отключить трансляцию.

– Паршиво будет, если мы влезем туда как раз одновременно с ними. Или если они нас обгонят, – сказал Берлиани. – А техники? Ты думаешь, мы сами сможем запустить в эфир это дело?

– Техники…

Верещагина перебил звонок в дверь.

– Ага, это, кажется, они…

Арт метнулся в прихожую. Князь потихоньку достал свою «Беретту».

– Кто там?

– Простите, господа, мне нужен господин Верещагин. Это по поводу штурма южной стены Лхоцзе.

– И как же вы собираетесь штурмовать гору?

– Э-э… По восточному контрфорсу, – последовал ответ.

– Войдите, – Верещагин открыл замок.

На пороге стоял типичный керченский амбал (почему-то считалось, что самые здоровенные грузчики водятся в Керчи). Ростом под два метра и такого размаха в плечах, что Верещагин усомнился в возможностях своего дверного проема.

Как выяснилось, зря. Парень легко преодолел дверь, подал капитану лапищу, между пальцами которой была зажата офицерская книжка.

– Штабс-капитан Кашук, – детинушка продублировал голосом то, что было написано в книжке. – Батальон связи спецвойск ОСВАГ.

Верещагин вернул амбалу книжку и пожал протянутую ладонь.

Князь спрятал «пушку», остальные облегченно вздохнули.

– Капитан Верещагин, – представился хозяин квартиры. – Капитан Берлиани, штабс-капитан Хикс, прапорщик Даничев, подпоручик Козырев, поручик Томилин, младший унтер Сидорук, ефрейтор Миллер, унтер Сандыбеков.

– Очень приятно, господа. – Кашук умостился в кресло, которое до него занимал Верещагин. – Ну у вас и пароль. Ничего смешнее нельзя было придумать? Например, «У вас продается славянский шкаф»?

– Остроумно, – холодно сказал Верещагин.

– Вы получили кассету?

Верещагин пошуровал рукой в сумке, достал две запечатанные видеокассеты.

– «Empire Strikes Back», – удовлетворенно сказал Кашук. – А зачем вторая?

– Запасной вариант, – сказал Верещагин. – Для второй попытки, если у нас ничего не получится.

– А разве…

– Запас карман не тянет, господин штабс-капитан. К делу.

Кашук воздвигся во весь рост.

– Погодите, ваше благородие. Кажется, вы знаете больше меня…

– А вас это смущает?

– Смею вам заметить, что из всех присутствующих только я выполняю непосредственный приказ начальства. А вы все занимаетесь авантюрами.

Князь тоже поднялся. В ширину он не уступал ОСВАГовскому детинушке, хотя был на пол-головы короче.

– Чем бы мы ни занимались, господин Кашук, – когда Князь волновался, в его голосе прорезались кавказские интонации, – Мы тут соблюдаем воинскую субординацию. И подчиняемся капитану Верещагину. Поэтому не надо вести себя так, будто вы тут уполномочены руководить операцией. Вы – ценный, хотя и заменимый, технический специалист. Ваше сотрудничество играет большую, но не решающую роль.

– Осмелюсь добавить, – тихо сказал Верещагин (этот полушепот напоминал большинству присутствующих тихий шорох оползающего снега, который вот-вот перейдет в грохот лавины), – Что сейчас мы менее всего заинтересованы в слепых исполнителях приказа. Здесь будут действовать только сознательные добровольцы… Я все сказал. Перейдем к делу, или расходимся по домам?

– Как в восемнадцатом… – шепнул Даничев.

Да, подумал Верещагин, как в восемнадцатом. Бравые офицеры от безысходности лезут в бой и тянут за собой восторженных мальчиков, у которых офицерские погоны еще не успели залосниться на швах. Ну, точно как в восемнадцатом…

* * *

«Ужасы тоталитаризма» западный человек представляет себе убого. При слове «СССР» большинство европейцев и американцев начинают воображать многомиллионные лагеря за колючей проволокой, сырые застенки КГБ, оснащенные по последнему слову палаческой техники, многочисленные патрули на улицах и вездесущих стукачей, одетых в плащи и непременные шапки-ушанки.

Изображения этих же самых ужасов они требуют и от писателей – от Яна Флеминга до Эдуарда Тополя. В результате даже те щелкоперы, которые приехали из «отечества свободного» активно разводят в своих книгах «развесистую клюкву», которую западники поглощают с превеликим удовольствием, искренне веря, что это и есть русское национальное блюдо.

Даже те, кто активно сочувствует советскому народу, угнетенному правящей верхушкой, и представляет себе 1/6 суши более объемно, иногда впадают в оторопь при столкновении с некоторыми явлениями советской действительности.

Многие социологи, политологи и психологи, изучавшие события, которые имели место в Крыму 1980 года, по своей западной наивности потрясались: отчего последовал социальный взрыв, ведь крымцы были готовы к аншлюсу и представляли себе его последствия!

Так прогрессивный европеец или американец, везя в СССР нелегальную литературу, готов быть схваченным КГБ и подвергнуться самым жестоким истязаниям, но не готов обнаружить в своем общепитовском супе таракана.

Что ты мне рассказываешь про концлагеря и психбольницы? Обо всем этом подавляющее число населения не знает и знать не желает. С таинственным и ужасным КГБ сталкивался едва ли каждый сотый советский гражданин. А вот ты поживи двадцать лет на 18 м2 с женой, детьми и тещей, сортир общий на 12 комнат, ты постой с пяти утра в очереди за маслом – «не больше пачки в одни руки». Ты приди 22-го апреля на «субботник» и отработай полный рабочий день – «добровольно» и бесплатно. Бесплатно, парень, без кавычек, это не ошибка наборщицы! Ты усвой, наконец, что ПИВА НЕТ. Пива нет, понимаешь?

Не понимаешь? Ну, тогда ни хрена ты не знаешь об ужасах тоталитаризма, и нефига размахивать последним «Курьером» со статьей господина Лучникова.

… Крымские егеря, в принципе, были готовы к тому, что их повяжут – «интернируют», как они выразились. Более или менее они были готовы к тому, что офицеров изолируют и запрут на гауптвахте. Скорее менее, чем более, они были готовы к тому, что им не позволят под честное слово остаться в казармах, а сгонят на огороженную сеткой футбольную площадку. Почти не готовы они были к тому, что их не будут кормить в течение ближайших трех суток (поваров заперли вместе с ними, вольнонаемные поварихи так и не показывались из коттеджа, в который их увели советские десантники). И уж совсем они были не готовы к тому, что им не позволят удовлетворять одну из самых базовых человеческих потребностей в специально отведенном для этого месте. Проще говоря, им не позволят пройтись тридцать метров до сортира, устроенного в учебно-тренировочном комплексе, чтобы тренирующимся не пришлось бегать от жилого комплекса.

– Вас тут четыреста человек народу, – пояснил советский десантник унтеру Новаку, выдвинутому солдатско-унтерским составом в качестве парламентера. – А нас – сорок. Если каждого водить в сортир под конвоем, мы тут все ноги собьем.

В ответ на предложение отпускать всех под честное слово советский лейтенант только рассмеялся и посоветовал оправляться на месте.

Крымцы были возмущены не столько оскорбительной сутью предложения, сколько выказанным недоверием. Ведь никто из них не собирался бежать, они согласны были примириться с изоляцией на этом пятачке, огороженном сеткой, с отсутствием пищи, с пренебрежительным обращением… Но недоверие их обижало. Разве присоединение к СССР не было доброй волей Крыма? Разве крымские форсиз в целом и егеря в частности проявили при сдаче хоть малейшие признаки экстремизма и конфронтации? Они полностью доверились советским солдатам – почему же те не хотят доверять им?

Новак прикинул обстановку. Дренажные люки представлялись единственным выходом из положения, но дело осложнялось солнечной погодой и постоянно увеличивающейся температурой. Скоро здесь просто будет нечем дышать.

– Петр… – обратился кто-то к Новаку, – Они не могут так поступать…

– Когда они входили в Чехословакию, – осклабился унтер, – они пользовались для этих целей подъездами домов. Дренажная система, по-моему, все-таки лучше.

Прогнозы унтера оправдались. Через час над стадионом распространилась неописуемая вонь, и Новак, как ему было ни горько, внес в это свою лепту, ибо деваться было некуда. Он, правда, на минуту подумал о том, чтоб отлить на столбик ограды, в самой непосредственной близости от сапог советского солдата, но отказался от этой мысли.

Некоторым утешением крымцам могло послужить то, что советские солдаты тоже не особо комплексовали. В их распоряжении был, правда, учебно-тренировочный сортир, но, поскольку было жарко, большинство десантников в неимоверных количествах поглощали пиво, которое через некоторое время требовало выхода. Посадочных мест в сортире было шесть, а желающих воспользоваться услугами заведения – гораздо больше. В результате стены из ракушечника скоро украсились живописными (как двусмысленно звучит это слово в данном контексте!) потеками.

Новак сидел на горячем тартане, подстелив под себя куртку, и курил сигарету за сигаретой. Время от времени он окидывал поле взглядом и определял градус, до которого раскалилась людская масса. В тесноте, в жаре и вони эта масса довольно быстро приобрела характер критической. Под влиянием температуры шло броуновское движение умов. Новак криво улыбался: похоже, ротный прав. Еще немного – и они созреют. Как бы потом не пришлось сдерживать их, остужая самые горячие головы.

Его отделение гужевалось неподалеку. Четверо бывших караульных продолжало игру в кости, Вайль и Швыдкий слушали радио (тихонько, чтоб не привлечь внимания часовых), Вашуков лежал на спине и, похоже, спал, Ганжа и Искандаров принимали участие в оживленной дискуссии вокруг Идеи Общей Судьбы.

Новак еще раз окинул поле орлиным взглядом и углядел очаг начинающейся истерии. В руках товарищей по отделению Мясных и Меджиева бился рядовой Белоконь. Силовой захват и болевой захват не могли обездвижить и обеззвучить его полностью, так что он местами дергался и хрипел:

– Пустите, гады! Let me go, you bastards!

– Что случилось? – небрежно спросил Новак у коллеги, унтера Лейбовича.

– Этот кретин собирается лезть через забор и бежать в городок. Ему показалось, что он слышал там крик жены…

Сам Лейбович тоже держался несколько напряженно.

– А он соображает, что его просто застрелят?

– Он сейчас ничего не соображает…

Сквозь толпишку, сгустившуюся уже довольно плотно, продрался рядовой Масх Али с пластиковым пакетом, полным воды из фонтанчика (слава Богу, на футбольном поле была хотя бы вода!). Пакет был вылит на голову Белоконя и тот притих. Осторожно и медленно егеря разжали руки, Белоконь опустился на колени и разрыдался.

– Хватит реветь, придурок. – процедил Новак. – Не у одного тебя там баба.

– Ага, – прохрипел Белоконь. – Ты свою вывез!

– Потому что был чуть-чуть умнее тебя.

Новак оглядел всех собравшихся.

– Вот так и будем тут торчать, пока нас всех не погрузят в вагоны и не отправят в Союз, да? Или кто-то еще верит в сказочку про то, что советские солдаты возьмут нас в переподготовку?

Он швырнул окурок на землю и смачно растоптал.

– Я видел, как они ведут себя. В шестьдесят восьмом. Тогда я от них убежал. Но больше бегать не собираюсь.