Текст книги "Ложь во спасение"

Он сказал ей все эти обидные слова, а потом добавил, что тоже любит ее и всегда будет любить – правда, по-дружески, как если бы она была мальчишкой.

Слушая его, Лена чувствовала себя почему-то провинившейся собачонкой, нашкодившим щенком, которого в последний раз простили хозяева лишь потому, что он пока еще очень маленький и глупый.

– А какая же она, настоящая любовь? – спросила она тогда у Женьки, с трудом подавляя обиду, разрастающуюся в душе из-за того, что Женька назвал ее любовь ненастоящей. – Какая? Расскажи?

Наверное, лучше бы она не спрашивала…

Но, по всей видимости, звезды в тот день расположились так, что было суждено случиться тому, что случилось.

Женька, измученный долгим молчанием, открылся ей весь, как на духу. Описывал свое чувство в мельчайших подробностях, но очень простыми словами. Лена слушала, и сердце снова разрывалось – от жалости к Женьке, от зависти к Кате, которая сумела сотворить с ее Женькой такое…

Часа два она сидела молча и только слушала. Женька постепенно подбирался к финальной части повествования – предстояло выяснить, почему же Катя, эта жестокосердная дура, отвергла такую любовь.

– Потому что я не мужик, – коротко объяснил Женька и замолчал, считая, видимо, что этого объяснения достаточно.

Лена ничего не поняла. Вернее, ухватила какой-то туманный смысл этой фразы – все-таки, ей было уже пятнадцать, и в таком возрасте она понимала, что у слова «мужик» есть достаточно узкое, специфическое значение.

– Что значит – не мужик? – все-таки рискнув, спросила она.

– Объяснять, что ли, надо? – горько усмехнулся Женька. – Сама, что ли, не понимаешь?

Лена покачала головой.

Женька нахмурился и отвернулся. А потом, не поворачиваясь, сказал сердито:

– В постели – не мужик. Опыта у меня нет никакого, понимаешь? Вообще никакого. Детский сад, штаны на лямках…

– Так ведь опыт – дело наживное, – пробормотала Лена сущую чепуху, испугавшись слова «постель».

Женька в ответ криво усмехнулся. Повернулся к ней, посмотрел в глаза. В его взгляде было столько боли, что Лена едва этой болью не захлебнулась. Ей даже стало трудно дышать.

– Наживное, говоришь? А ты умная, я смотрю, Ленка. Только скажи, где и с кем его наживать, этот опыт?

– С кем-нибудь, – пискнула Ленка, чувствуя, что сейчас он не выдержит и просто выгонит ее, не в силах больше слушать глупости.

Но Женька, несмотря ни на что, продолжал ее терпеть.

Наверное, из вежливости. Или по старой дружбе.

А может быть, из-за сочинений, которые она ему писала. Ведь не знал же, что даже если бы выгнал ее сейчас, на сочинениях это никак бы не отразилось.

– А я не могу с кем-нибудь, – сказал он серьезно и грустно. – Не могу – и все. Неправильно меня, наверное, воспитали. В традициях Чернышевского. Я могу только с той, которую люблю. А которую не люблю – мне с той противно. Так что…

Грустно улыбнувшись, он протянул руку и легонько щелкнул ее по носу.

Забытый где-то в далеком первом классе, такой родной жест.

Детский сад, штаны на лямках…

– Так что у меня нет выхода, – добавил Женька, снова отворачиваясь.

В глазах у Лены блестели слезы. Она хотела спросить, что это значит – нет выхода? В голове вертелись жуткие мысли. Что, если у Женьки психика совсем не такая здоровая, как, например, у нее? Чем это может в итоге кончиться, если уже сейчас Женьки почти нету, если весь он – как высохший, преющий на дороге осенний лист? Что дальше-то с ним будет?

– Есть выход, – твердо сказала она.

Лена всегда, еще с младенческого возраста, отличалась решительностью характера.

И она очень любила Женьку. Поэтому и предложила, не раздумывая, выход, который казался единственно возможным.

Вот так, в пятнадцать лет, на старом диванчике, позабыв даже снять очки, Лена потеряла невинность в неловких объятиях любимого человека.

– Меня-то ведь ты любишь, – сказала она тогда ошарашенному ее смелым предложением Женьке. – Любишь, ведь сам только что сказал. Не отрицай. Ну и что, что любишь по-дружески, как мальчишку. А ты представь, что я девчонка. Закрой глаза и представь… И все у нас получится…

Она и сама себе потом удивлялась – откуда что взялось? Ни раньше, никогда потом она ни разу не почувствовала себя настолько женщиной, как это случилось в тот вечер. Откуда-то изнутри поднялось тайное знание, и из неловкого подростка она вдруг превратилась в настоящую искусительницу, в такую коварную соблазнительницу, перед которой не устоял бы ни один опытный ловелас – что уж там говорить о сопливом Женьке Шевцове, которого, как выяснилось, только пальцем тронь – и он вспыхнет!

Диван под ними легонько поскрипывал, и в окне в такт общим движениям качалась луна – ровная и желтая, как обрезанная острым ножом долька лимона, плавающая в чашке с крепко, до черноты ночного неба, заваренным чаем…

Позже она почему-то всегда вспоминала эту луну.

А больше, как ни странно, в памяти ничего и не осталось.

Может быть, потому, что им на самом деле не хватило опыта. Оба волновались, и руки дорожали и покрывались потом – и у него, и у нее. Когда все закончилось, они оба поняли, что им не понравилось. Хотя говорить друг другу об этом не стали.

Лена ушла домой с чувством выполненного долга.

Она знала, что сделала все, что было в ее силах. Пожертвовала всем, что у нее было.

К счастью, как выяснилось, не напрасно. Хотя и не понятно было, каким образом мог повлиять на Женьку этот нелепый эпизод их так называемой близости, «опыт», который назвать опытом было просто смешно. Но каким-то образом он на него повлиял, и Женька буквально на глазах начал оживать. А недели через две ожил до такой степени, что снова стал обращать внимание на толпящихся вокруг него хищниц, и даже с одной из них закрутил очередной, второй по счету, роман…

Лена почему-то снова почувствовала себя собакой. Той самой, из детской хрестоматии по литературе. Которую завели на даче, приучили к себе хозяева, заставили полюбить, а потом на той же даче замерзать и оставили.

Хотя прекрасно понимала, что Женька ей ничем не обязан. Что он ни о чем ее не просил, что сама она все это придумала. И вообще, он же сам ей сказал, что любит ее, как мальчишку.

Но на душе все-таки было горько. И обидно от того, что не может она стать девчонкой, как ни старается. Вроде бы, в юбках ходит, и волосы стала носить, по плечам распущенные, и заколок разных блестящих себе понакупила, и даже губы красить начала. Только все – без толку. Женька по-прежнему приятельски щелкал ее по носу, хлопал по плечу, часто не рассчитав силу, и гулял с другими.

А тот постельный эпизод они оба вроде как забыли. По молчаливому согласию, не вспоминали больше никогда, даже словом ни разу не обмолвились. Как будто и не было ничего такого между ними. Хотя, если разобраться, и в самом деле этот случай едва ли относился к категории тех, что заслуживают воспоминания…

На выпускном он весь вечер протанцевал с Леной. Она просто ошарашена была таким потоком внимания. А Женька все смеялся, и говорил ей разные глупости – о том, что она самая замечательная девчонка на свете, что ему ужасно жаль с ней расставаться, потому что за десять лет в школе он к ней привык…

Лена молчала в ответ, стиснув зубы. Хотя ужасно хотелось сказать ему, что расставаться совсем не обязательно. Что можно запросто не расставаться, стоит только захотеть быть вместе, что нет ничего проще…

Но ничего такого она, конечно, не сказала. Все ждала от него, что он скажет это сам. И не дождалась.

После школы они поступили в разные вузы. И началась совсем другая жизнь, в которой повода для встреч почти и не возникало. Встречи с тех пор у них были только случайными.

Лена убеждала себя, что это даже хорошо. Думала, что если не будет видеть Женьку каждый день, то очень скоро его забудет. В институте она не была обделена мужским вниманием – к восемнадцати годам, наконец, у нее сформировалась фигура, да такая, которой даже первая красавица Катя Васенина могла бы теперь позавидовать. Фигуру оценили и однокурсники, и даже преподаватели. С одним из них у Лены и случились первые в жизни долговременные отношения, слабо напоминающие роман. Преподавателя звали Никитой Сергеевичем, было ему тридцать четыре года, и влюбился он в восемнадцатилетнюю Лену без памяти.

А Лена всего лишь милосердно позволила себя любить. У нее была другая цель, о которой Никита Сергеевич не знал – перестать любить Женьку. Все свои силы она бросила на достижение этой цели. А спустя год поняла: бесполезно. Перестать любить Женьку она сможет только после того, как перестанет дышать.

Пришлось это признать и отклонить предложенные Никитой Сергеевичем руку и сердце.

Родители, узнав о том, что дочь дала от ворот поворот такому видному и серьезному жениху, устроили скандал. Лена молча выслушала поток обвинений, не сказав ни слова в свое оправдание. Да и где взять оправдание собственной тупости? Ведь дело было даже не в том, что она не хотела выходить замуж без любви. Стерпится – слюбится, как говорится, а Никита был как раз из тех мужчин, с которыми «слюбиться» совсем не сложно. С Лены сдувал пылинки, носил ее на руках, и по жизни был человеком очень целеустремленным и сильным – как раз таким, с которым не пропадешь…

Нет, дело было не в этом.

Просто, представив себя женой Никиты Сергеевича, Лена сразу поняла, что, согласившись быть женой, лишает себя последнего шанса, последней надежды на Женькину любовь, которая, может быть, когда-нибудь проснется.

Более глупой, более идиотической причины отыскать было невозможно. И, тем не менее, именно по этой причине Лена не вышла замуж за Никиту Сергеевича и отклонила впоследствии еще три предложения о браке. Несмотря на то, что с каждым годом ее надежды становились все более призрачными. А если учесть, что с Женькой виделись они не чаще, чем раз в три месяца, а с каждым годом все реже и реже, то можно было вообще усомниться в собственном психическом здоровье, которое раньше казалось Лене очень крепким.

Поставив на своей личной жизни большой и жирный крест, последние несколько лет она целиком и полностью отдала работе. Защитила кандидатскую диссертацию, начала писать докторскую. Сделала несколько коротких шагов вверх по служебной лестнице, стала получать относительно приличную зарплату.

Если и возникал изредка в жизни какой-нибудь мужчина, то отношения были ни к чему не обязывающими. Родители сокрушались, мечтая о внуках. Лена отвечала короткими феминистическими лозунгами, потому что больше ей сказать было нечего. А в рамке на стене зачем-то вот уже несколько лет висела фотография, на которой несостоявшийся муж обнимал Лену за плечи большими, надежными руками.

Очнувшись от воспоминаний, она обнаружила себя на диване, у экрана телевизора, с чашкой остывшего чая в руках. Чай уже покрылся пленкой и выглядел совершенно неаппетитно, а концерт по второму каналу уже давным-давно закончился, сменившись ток-шоу на тему распределения внутрисемейных обязанностей.

Минут пять Лена добросовестно слушала рассуждения на тему о том, кто должен по утрам выносить ведро с мусором – муж или жена. Честно прислушивалась к себе, пытаясь понять, на чьей же она стороне в этом вопросе. Наконец устав от этого бесполезного занятия, просто выключила телевизор, лишив себя возможности узнать о дальнейшей судьбе несчастного мусорного ведра.

Как и у большинства работающих людей, у Лены было два выходных. Один – воскресенье, и один – скользящий, в зависимости от того, как распределялись ночные дежурства в больнице. Лена – наверное, опять-таки как и большинство одиноких женщин – не слишком любила выходные. Это были пустые дни, до краев наполненные хозяйственными делами и скучными телевизионными программами. Она не в состоянии была даже оценить редкую возможность с утра подольше поваляться в постели, потому что от природы была жаворонком и никогда не вставала позже восьми часов, даже в тех случаях, когда накануне ложилась спать очень поздно.

Воскресенье еще можно было терпеть. В воскресенье был выходной и у родителей, к которым можно было пойти в гости, и у нескольких, оставшихся еще со времен студенчества, подружек, которых можно было пригласить к себе на чашку чая или бокал вина, в зависимости от настроения. В воскресенье к Лене иногда заглядывал младший братец, студент исторического факультета с гордым именем Вениамин. Венька засиживался допоздна, веселя Лену рассказами об очередном своем бурном романе или о приключениях в очередной археологической экспедиции. Иногда даже оставался ночевать и брился по утрам в ванной, нарушая одинокую женскую ауру, царившую в доме.

Скользящий же выходной не приносил никакой радости. Лена с самого утра просыпалась хмурой и чаще всего попадала в плен жуткой рефлексии, начинала искать смысл в стирке белья и в приготовлении котлет. Смысл ускользал, несмотря на все ее усилия Лены его поймать. Она продолжала заниматься своими бессмысленными делами, поглядывая искоса в экран телевизора, и в тайне завидуя персонажам с телеэкрана, для каждого из которых этот смысл был очевиден и прост, как тушеная капуста.

Этот солнечный ноябрьский четверг был как раз скользящим выходным. Планы на выходной были удручающе просты: с утра перестирать в машине постельное белье и одежду, вечером все это перегладить, а в промежутке между стиркой и глажкой – нажарить котлет на неделю и сварить вегетарианский супчик на один раз. Еще нужно было помыть полы во всей квартире, но это даже и не считалось, потому что квартира у Лены была очень маленькой, однокомнатной, и полов-то не в ней было всего ничего, двадцать пять квадратных метров.

Выключив телевизор, она еще некоторое время посидела на диване, повспоминала вчерашнюю встречу с Женькой, привычно посокрушалась о том, что ничего путного и на этот раз не вышло, погадала, сколько времени ей придется ждать следующей встречи. Год, два? А, может быть, пять или десять? Нет ведь никакой гарантии, что он снова не потеряет ее телефон. А если даже и не потеряет – вероятность того, что он позвонит, сводится практически к нулю.

Медленно проведя указательным пальцем по запылившейся поверхности журнального столика, Лена нарисовала этот самый нуль, к которому сводятся вероятность. Нуль получился худым и вытянутым, каким-то печальным. И в самом деле, учитывая перспективы на будущее, радоваться было нечему. Единственное, чего теперь можно было ждать – это приглашения на свадьбу.

Вот так-то. Ждала – и дождалась. Надо было быть полной дурой, чтобы надеяться на какой-то иной финал.

Дура она и есть. Полная. Беспросветная. Клиническая идиотка. Даром, что других дураков лечит – сама такая же. А может, и хуже.

«Интересно, какая она», – подумала Лена, с трудом отводя взгляд от нарисованного нуля. Брюнетка – вот и все, что о ней известно. Но ведь наверняка у этой брюнетки с ней, Леной, нет ничего общего. Скорее всего, брюнетка носит юбки, прозрачные кофточки с рюшами и воланами. Такие же, какие носила Катя Весенина, забытая Женькина первая любовь.

Повеситься, что ли? Или пойти утопиться в Волге, привязав на шею для верности мешок с опубликованными научными работами?

Стиральная машинка, начав отжимать белье, протестующее взвыла. Лена усмехнулась такой реакции бытовой техники на свои глупые, не высказанные вслух мысли, и отправилась на кухню жарить котлеты, забыв на журнальном столике чашку с остывшим чаем.

Котлеты Лена всегда жарила под музыку. Она не выносила треск раскаленного растительного масла на сковороде – казалось, это масло шипит у нее в голове, прожигая насквозь и без того больной мозг – поэтому специально притащила на кухню маленький старый проигрыватель, который пять лет назад сама себе подарила на день рождения.

За окном во всю светило солнце. С трудом верилось, что весь вечер и почти половину ночи лил дождь – если бы не просыхающие по краям лужи на дорогах, Лена решила бы, что дождь ей приснился. От солнечного света, бьющего в незанавешенное кухонное окно, и от музыки – дорогой сердцу «Нирваны» – настроение немного улучшилось, и котлеты получались ровненькие, круглые, плотные. Ни одна даже к сковороде не прилипла, что вообще-то для Лены было настоящим событием.

Музыка играла громко, поэтому она не сразу расслышала телефонную трель, доносящуюся из прихожей. А, расслышав, выругалась сквозь зубы. Телефон у Лены имел странное свойство – чаще всего он начинал звонить именно в то время, когда руки были безнадежно грязными. Быстро сполоснув их в горячей воде под краном и промокнув полотенцем, она помчалась к трубке. И, как всегда, не успела – подняв трубку с базы, услышала россыпь коротких гудков.

Пришлось выругаться второй раз и снова вернуться к котлетам. Однако трубку она все же прихватила с собой, уверенная в том, что звонила мама. А поскольку мама прекрасно знает, что сегодня Лена не работает, то обязательно в ближайшее время перезвонит.

Так и оказалось – не прошло и минуты, раздался новый телефонный звонок. На этот раз Лена руки испачкать не успела, потому что в промежутке между звонками с фаршем не возилась.

Сухими и чистыми руками она сняла трубку, сказала «Алло» и услышала незнакомый мужской голос.

Голос не представился, сказал ей привет и назвал ее Ленкой.

Это было странно. Мужчин, которые могли бы ей позвонить вот так запросто, сказать привет и назвать Ленкой, она знала наперечет. Ни одному из них голос в трубке не подходил.

– Не узнаешь, что ли, Лисичкина?

Сердце вдруг выскочило из груди, свалилось прямо на сковородку с кипящим маслом, обжарилось со всех сторон и нырнуло обратно, застряв где-то в районе желудка.

– Женька? Ты? – спросила она голосом, который Женька тоже вряд ли сейчас узнал.

– Я, – коротко ответил Женька.

Лена так обрадовалась, что не смогла сдержаться и даже засмеялась в трубку счастливым смехом:

– Все-таки позвонил! Надо же, а я уверена была, что не позвонишь! Думала, опять телефон мой потеряешь, или еще что-нибудь! И как это ты про меня вспомнил? Случилось что-нибудь, что ли?

– Случилось, – снова коротко, все тем же неузнаваемым голосом, после недолгой паузы ответил Женька.

До Лены постепенно начинало доходить, что на самом деле не все так замечательно. Что, кажется, не радоваться ей сейчас нужно, а печалиться. Но все-таки, впервые за последние несколько лет услышав его голос по телефону, она не смогла ничего поделать с этой буйной радостью, которая полыхала внутри костром.

– Подожди! Я сейчас музыку выключу! – попросила она.

Бросившись к проигрывателю, почти сразу поняла, что не сможет его выключить обычным способом, потому что забыла, где находится выключающая кнопка. Не успев расстроиться, выдернула вилку из розетки и снова вернулась к телефону:

– Ну вот, я здесь. Рассказывай, что там у тебя…

– Я сейчас не могу тебе рассказать. Не по телефону, Лен. В общем, кажется, мне нужна твоя помощь.

– Моя помощь? – искренне удивилась Ленка. Трудно было даже представить себе, чтобы Женьке могла понадобиться какая-то помощь от Лены. Не сочинение же, в самом деле, ему надо помочь написать…

Она улыбнулась этой мысли и хотела уже поделиться с Женькой, но что-то ее остановило.

Успев уже немного справиться с волной захлестнувшего ее счастья, Лена поняла, что сейчас не время для шуток. Кажется, у Женьки и правда что-то случилось. Оттого и голос у него чужой, неузнаваемый. Только вот – что?

– Твоя помощь, – подтвердил Женька. И добавил совершенно серьезно: – Профессиональная.

– То есть? – снова удивилась Лена.

– А то и есть. Кажется, у меня съехала крыша. Другого объяснения происходящему придумать не могу.

– Съехала… крыша? – Лена почему-то с трудом соображала. – Ты о чем? О какой крыше?

– Потом объясню, – он сухо усмехнулся. – У тебя сегодня есть время встретиться?

– Да, – быстро ответила Лена. – Да, конечно. У меня есть время, целый вагон времени, Женька. Только я не понимаю…

– Я и сам ничего не понимаю.

Он по-прежнему говорил тихо, отрывисто и как-то слишком серьезно. За двадцать с лишним лет знакомства Женька говорил с ней таким вот серьезным тоном только один раз – в тот самый вечер, когда им обоим было по пятнадцать.

Она вдруг представила себе его – растерянного, несчастного, с больными потухшими глазами. Такого, каким был он тогда. Где-то в глубине сознания острой иглой кольнула мысль о том, что ведь Женька ее просто использует. Вспоминает о ней только тогда, когда остро в ней нуждается. И, по хорошему, сейчас как раз самое время вспомнить о своей женской гордости и деликатно послать его подальше, намекнув на то, что она, Лена Лисичкина, Женьке никакая не игрушка. Что она, между прочим, живой человек, и что у нее тоже есть душа и сердце…

Но и душа, и сердце как раз были на стороне Женьки, а гордость молчала.

– Жень, скажи, тебе где удобно встретиться? Ты сам ко мне придешь? Или… я к тебе?

– Нет, давай лучше я к тебе. Часов в шесть, после работы. Нормально?

– Конечно, нормально. Я…

– Ты одна будешь? – перебил Женька. – В смысле, твой Саша…

– Его не будет, – быстро успокоила Лена. – Он в командировке сейчас, до следующего четверга. Так что ты не переживай…

– Ладно. Значит, приду. Спасибо тебе, Лен.

– Не за что, – отозвалась Лена, и тут же услышала на том конце быстрые тревожные гудки.

Задумчиво повертев трубку в руках, она медленно сползла по стене вниз и уселась на полу, поджав под себя ноги.

Что все это значит?

«Съехала крыша» – ведь он именно так сказал. Съехала крыша – это значит, проблемы с головой. Причем, не шуточные. Это словосочетание она и сама часто употребляла в разговорах с другими врачами в клинике, заменяя им привычные медицинские термины.

В самом деле, ведь не про шифер же Женька с ней разговаривал?

Только все же, как-то странно получается. Ведь они с Женькой виделись только вчера. Буквально вчера вечером, еще и сутки с тех пор не прошли. И вчера у Женьки с «крышей» было все в порядке. Это было очевидно.

А сегодня, получается, стало до такой степени не в порядке, что он звонит ей и совершенно испуганным голосом просит у нее медицинской помощи? Что же такое могло случиться за один вечер и прошедшую ночь? Или она все-таки ошиблась, неправильно его поняла?

Мысли в голове путались, и Лена чувствовала, что чем больше об этом думает, тем меньше что-либо понимает. Но по-прежнему продолжала сидеть на полу и думать, до тех пор, пока наконец запах безнадежно сгоревшей на сковородке порции котлет не заставив ее резко подняться.

Пришлось открыть окно и долго проветривать квартиру. Холодный и влажный запах осени ворвался внутрь, заполнил собой каждый угол, и на душе от этого осеннего запаха стало еще тяжелее, еще тоскливее. Несмотря на то, что солнце за окном изо всех сил старалось поднять настроение, Лена мрачнела с каждой минутой.

Вот ведь как бывает. Она даже и не надеялась, что Женька ей позвонит. И уж тем более, даже мысли не могла допустить, что его звонок вызовет в душе такую реакцию. Не радость, не сумасшедшую и отчаянную надежду, а только глухую тоску и тревогу.

Она покосилась на часы. До шести еще – целый день надо как-то прожить. Чем-то заполнить эти и без того утомительно длинные минуты.

Безжалостно смахнув в мусорное ведро пригоревшую порцию котлет, она до блеска отмыла сковородку и решительно сунула в морозилку оставшийся фарш. Шансы на то, что следующая порция окажется удачной, весьма призрачны, а значит – не нужно зря переводить продукты.

Прихватив магнитофон, она отправилась в комнату заниматься уборкой.

Долго стояла с влажной тряпкой возле журнального столика, на поверхности которого по-прежнему можно было различить печальный нуль. Тот самый, который символизировал прогнозы на будущее.

Категорично смахнув со столешницы символический нуль, она двинулась дальше, решив весь остаток дня посвятить борьбе с пылью.

* * *

Сосредоточиться на работе не получалось.

Евгений сидел за столом, заваленным чертежами. Но вместо чертежей перед глазами стояли пятна крови на спортивном костюме.

И еще, ему все время казалось, что все вокруг смотрят на него как-то странно. Как будто знают то, чего знать не могут, но все равно знают. Видят по глазам. Ведь говорят же, что глаза – зеркало души, и если сейчас на самом деле в его глазах отражается то, что происходит в душе – коллегам по работе, имевшим несчастье в эти глаза заглянуть, остается только посочувствовать.

Евгений то и дело оглядывался по сторонам, хотя и знал, что в кабинете никого, кроме него, нет. В очередной раз убедившись в этом, проверял свои руки. Под ногтями не осталось и следов земли – после того, как все закончилось, он несколько раз тщательно намылил руки и сполоснул холодной водой из пластиковой канистры. Руки были чистыми. Они даже не пахли землей. По рукам никто бы не догадался, что два часа назад в лесопосадках он закапывал в землю тяжелый и объемный пакет.

Внутри лежал топор, тряпка, которой вчера вечером Яна мыла полы в гостиной, и спортивный костюм.

Руки по-прежнему дрожали. От нервного напряжения и от физической усталости. Мокрая от вчерашнего дождя земля была плотной и тяжелой, пришлось попотеть, чтобы выкопать яму нужных размеров. Пальцы скрючились от холода и от усилий. Ему даже показалось, что он больше никогда не сможет их разогнуть – так и будет всю оставшуюся жизнь ходить, сжимая в каждой ладони по одному невидимому теннисному мячу.

Лопату он выбросил по дороге.

С глухим стуком ударившись о землю, она покатилась вниз и упала на дно траншеи, проходящей вдоль трассы.

Теперь не осталось ничего, что могло бы напомнить о вчерашнем происшествии. Ничего, кроме самих воспоминаний. Воспоминания прочно и надолго поселились в голове, они мелькали перед глазами, сменяя друг друга. Ни закопать в лесу, ни выкинуть в траншею их было невозможно. С ними, теперь уже ничего не поделаешь, придется делить остаток жизни. Той самой, которая еще вчера казалась подарком небес, а сегодня превратилась в вечное наказание.

Забыв постучаться, распахнула дверь и вошла в кабинет Люба Федорова, кадровичка.

Евгений вздрогнул и спрятал руки под стол.

– Привет, – сказал он ей охрипшим голосом, изо всех сил стараясь не выдать своего испуга.

– Простыл, что ли? – Люба, по-своему истолковав причину этой хрипоты, прошествовала мимо него к окну и взяла с подоконника большой белый горшок с двумя лопоухими кактусами. Объяснила, кивнув на кактусы: – Вам здесь они все равно не нужны, а у меня в кабинете фиалка сдохла. Теперь подоконник пустой. Я возьму, ладно? Кактусы – они неприхотливые, если даже здесь растут, беспризорники, то у меня цвести непременно будут!

Некоторое время он смотрел на Любу непонимающими глазами, потом согласно кивнул, интуитивно догадавшись, что она ждет от него именно этого. Но все же так и не понял, о чем она его спрашивала.

– Ты какой-то странный сегодня, Шевцов, – сообщила Люба, продвигаясь мимо него к выходу и обнимая большой белый горшок двумя руками. – Если болеешь, сидел бы дома. Кто тебя на работу-то гонит?

– Мне проект в Москву отправлять надо, – почти честно сказал Евгений.

– Ну, если проект, – без выражения ответила Люба и вышла из кабинета, прикрыв дверь ногой.

Евгений выдохнул, чувствуя, как у корней волос собираются крошечные капли выступившего пота.

Интересно, так будет всегда? Холодный пот и дрожь в пальцах – это когда-нибудь кончится? Или он обречен на эти муки до конца жизни?

Снова, в который раз уже, он попытался сосредоточиться на чертежах. И снова ничего не вышло – руки дрожали, а глаза видели все, что угодно, только не чертежи. Чертыхнувшись, он вышел из кабинета. Словно под обстрелом, пересек приемную, в которой, кроме секретарши Нади Гориной, невесть откуда собралась целая толпа народу. И все дружно замолчали и дружно на него уставились.

– Я в ларек, за сигаретами, – сообщил Евгений, чтобы что-то сказать. Хотя, в общем-то, никто у него ни о чем не спрашивал.

Черт, да почему же они все на него так смотрят?! С каким-то напряженным, внимательным, но очень подозрительным сочувствием? Или все-таки кажется?

Выйдя на улицу, он завернул за угол здания. Ледяной ветер гнал по серому, в темных пятнах вчерашних луж, асфальту, последние осенние листья. Оглядевшись по сторонам, Евгений достал из кармана мобильник и набрал сотовый номер Яны. Пальцы, и без того скрюченные, на холоде сразу задеревенели.

Она сразу взяла трубку.

– Ты сейчас можешь говорить? – спросил Евгений, в глубине души надеясь, что Яна сейчас говорить не сможет, и ему не придется рассказывать ей о пережитом кошмаре.

Это было странное, необъяснимое ощущение – ведь для того и вышел он на улицу, чтобы услышать ее голос. Чтобы поговорить и чтобы рассказать. Отчего же теперь?.. Может, потому, что так отчетливо вдруг вспомнились ее глаза, ее потемневший взгляд, полный страха и недоверия?

– Сейчас, подожди секунду, – ответила она, разрушая на корню его надежды. В трубке слышались фортепьянные гаммы, которые с каждой секундой становились все тише.

– Ну вот, теперь могу. Ты почему до сих пор не позвонил?

– Сама позвонила бы.

– Ни секунды свободной не было, Жень. Ты как?

– Плохо.

– И я – плохо. Руки дрожат.

– И у меня дрожат. Ян, я тебе сказать хотел…

– Да?

Евгений снова огляделся по сторонам – никого поблизости не было, но все же на всякий случай он прикрыл трубку ладонью. Ему понадобилось глубоко вздохнуть, чтобы решиться наконец начать разговор.

– Ян, я не знаю, что это было. Только мой костюм, который ты вчера постирала… Он… В общем, не отстирался.

Он хотел сказать это спокойно. Но голос, зажатый между ладонью и трубкой, прозвучал жалобно, не по-мужски.

– Черт, надо было в машинку бросить, – досадливо вздохнула она в ответ. – Я просто плохо соображала вчера, прости. Да и вообще, не нужно было его стирать. Лучше было выбросить сразу…

– Я выбросил уже. Только ты меня не поняла. Он, этот костюм… Он вчера был чистый. А сегодня…

Черт, да как же это сказать?!

– Я тебя не понимаю, Жень.

– Я сам себя не понимаю! Только костюм вчера был чистый, – упрямо повторил он. – Я сам видел. Я ведь сам его вешал, ты помнишь? А сегодня утром он висел на балконе такой, как будто… Как будто его вообще не стирали.

– Как это – вообще не стирали?

– А вот так, Янка, – ответил он, с досадой ощутив, что никакого облегчения этот разговор ему не принесет. Не нужно было на это надеяться. – Как будто его вообще не стирали! Не стирали – это значит, не замачивали в холодной воде в алюминиевом тазу, не насыпали в этот таз порошок, и… Что там еще обычно делают? Я сам, своими глазами, видел сегодня утром эти пятна. Те самые пятна… Ну, теперь ты меня понимаешь?

– Нет, – ответила она серьезно после долгой паузы.

Чертыхнувшись, он оборвал связь и выключил трубку.