Текст книги "Наследник Тавриды"

Глава 6
Бес Арапский

Одесса.

Весть о приезде графини застала Михаила Семеновича врасплох. Около восьми часов утра он диктовал секретарю запрос в Министерство финансов о торговом обороте Одесского порта за год. По подсчетам, проведенным его служащими на месте, таковой составлял девять миллионов рублей. Наместнику было любопытно, какую сумму подали наверх. Зная ее, вчерне можно было судить о размере хищений.

Разбор дел на время усыплял самолюбие Воронцова. Но стоило какой-нибудь бумажке благополучно перекочевать с его стола на секретарский, как граф снова вспоминал свое положение. Недовольство государя ни для кого не секрет. Карьера буксует, как тележное колесо в грязи. Полными генералами стали списочные сопляки, герои вахтпарадов! А его опять отхлестали по щекам!

– На чем встали?

Канцелярист хотел прочесть последнюю фразу, но в этот момент дверь кабинета приоткрылась и в щели мелькнуло удивленное лицо Казначеева.

– Ваше высокопревосходительство, из дома сообщили. Госпожа графиня приехала вместе с дочерью. Ждут вас.

Михаил подскочил как ужаленный. Когда? Почему без предупреждения? Что-то случилось? Ни на один вопрос Саша не знал ответа. Он смотрел на начальника и глупо улыбался, полагая, что весть радостная. Сам Воронцов похолодел. Хорошо, если Лиза в порядке. Но что заставило ее пуститься в путь? В теперешнем состоянии? Граф вообразил худшее. Они опять потеряли ребенка. И жена не смогла остаться в Белой Церкви, где все напоминает о горе.

Канцелярия генерал-губернатора располагалась в доме Потоцкого, нанятом для казенных нужд. До собственного особняка – двухэтажного каменного здания во дворе строящегося дворца – было два шага пешком. Но наместники по улицам не бродят. Едва сдерживая нетерпение, Михаил доехал в коляске. Путь же по двору проделал галопом. Мимо изумленных слуг, разгружаемых тюков, сундуков и корзинок, которые вереницей носили на второй этаж. Двери зала были распахнуты. Еще утром пустой, он заполнялся вещами, так что ногу негде было втиснуть.

– Лиза!

Графиня с Александриной на руках стояла посреди этого царства неразберихи и отдавала распоряжения. На голос мужа она обернулась и просияла. Ее большой, выпирающий живот не могло скрыть даже свободное платье. У Михаила отлегло от сердца.

– Ты очень рисковала, – выдохнул он наконец, продравшись к ней через брустверы коробов и свертков.

– Я соскучилась.

Воронцов притянул жену к себе.

– У меня тут… Полный беспорядок… Ничего не готово…. И еще всякие обстоятельства…

Лиза коснулась губами его щеки.

– Мне кажется, тебе будет полезно на время забыть об обстоятельствах и поволноваться за меня.

Петербург.

К Талону не принято было ездить гурьбой. Всякий приходил сам себе господин и, лишь вступив под благословенную сень ресторации, соединялся с товарищами. Арзамасцы любили это местечко, впрочем, как и кавалергарды, а вот гусаров и улан принимали заведения на другой стороне Невского. Часов около шести, в пятницу, здесь сошелся за портером, лимбургским сыром и страсбургским пирогом «опекунский совет» бессарабского изгнанника. Ибо всякому ясно, что сами о себе поэты не заботятся. Не ведают, что творят.

– Говорили ли вы перед отъездом графу Воронцову о Пушкине? – спросил, протирая очки, князь Вяземский. – Я сам, ей-богу, не осмелился. Вы знаете его короче.

– Конечно, говорил. Я не отличаюсь вашей застенчивостью. – Александр Тургенев, брат Николая, придвинул к себе тарелку с трюфелями. Он мало походил на брата-ипохондрика. Полноватый, кудрявый, с добродушным лицом и толстыми губами эпикурейца. Друзья в ужасе воззрились на сотрапезника. Изысканные блюда французской кухни заставляли его желудок исполнять трели эоловой арфы.

– Вот как дело было. Я спросил Нессельроде, у кого Пушкин теперь должен служить, у Воронцова или у Инзова? Нессельроде утвердил графа и сам сказал ему об этом. А потом уж и я истолковал Воронцову положение вещей. Каков Пушкин и что нужно для его спасения. Наместник обещал употребить Сверчка для какого-нибудь дела и дать его таланту досуг. Все пойдет на лад. Меценат, море, исторические воспоминания. За дарованием дело не станет. Лишь бы не захлебнулся.

Вяземский удовлетворенно кивнул.

– Давно пора кому-нибудь из сильных мира сего взять беса арапского под крыло. Сверчок писал мне, что хочет остепениться. Ему скучно в Кишиневе. А досада – плохой советчик. Того и гляди, настрочит что-нибудь язвительное. Беда!

– Вы полагаете, в Одессе он будет вести себя тише? – с сомнением проговорил Жуковский, склонив голову к плечу и ласково глядя на собеседников. – Живя здесь, он по утрам рассказывал мне, где всю ночь не спал. Целый день делал визиты к б… недостойным женщинам, а вечером играл в банк. Боюсь, офицеры генерала Инзова его только испортили.

– Сверчка не худо бы года на три запереть в Геттингенский университет и кормить молочным супом, вместо шампанского, – кивнул Тургенев. – Талант тоже можно промотать. Сидит в глухой дыре, а об его выходках спорят обе столицы!

– Не могу не согласиться, – вздохнул Вяземский. – Хотя все это очень умно.

– Что? – почти хором спросили собеседники, не угадывая ход его мыслей.

– Да поведение нашего Байрона. Будь я его антрепренером, лучшего бы не придумал. Пушкин так умеет обставить свои выкрутасы, что о них говорят во всех гостиных. От него вечно ждут эдакого. Чтоб уши краснели, а сердце замирало. Половиной известности он обязан скандалам. А поэзия заставляет всех с симпатией брать его сторону в любом споре.

Оба сотрапезника молча смотрели на Вяземского, на их лицах читалось осуждение.

– Вот-вот. Вы на себя, господа, поглядите. Зеркало напротив! – сухо рассмеялся князь. – Мы, друзья, не можем уберечь нравственность Пушкина и предлагаем человеку, который Сверчка в глаза не видел, заняться его воспитанием. Ей-богу, если бы Воронцов знал, какую свинью вы ему подложили, сбежал бы из Одессы!

Одесса

Михаил Семенович принял Пушкина ласково. Еще летом разбойник выпросил у Инзова разрешение отбыть в Одессу. Де-здоровье и застарелый аневризм требуют морских ванн. Генерал пустил пташку на волю. Из глубины азиатских степей Сверчок явился в Европу, отогрелся на солнце и застрекотал на все лады. Ресторации и итальянская опера заметно взбодрили поэта. Между тем колесо судьбы крутилось без всяких усилий с его стороны. Новый наместник, узнав, что ссыльный очень кстати сам заявился куда его не звали, не выказал ни малейшего неудовольствия и пригласил Александра Сергеевича к себе.

Прибыв в губернаторскую канцелярию около 12-ти, поэт застал хозяина Новороссии за столом, припорошенным бумагами. Двое секретарей, стоя с обеих сторон, попеременно подкладывали наместнику то один то другой документ. Воронцов быстро пробегал текст глазами и либо отодвигал в сторону, либо подписывал, если не имел никаких вопросов. Заметив посетителя, он немедленно отложил перо, не выдерживая положенной начальственной паузы. Этот жест объяснялся не особым вниманием к Пушкину, а желанием поскорее покончить с ним, освободившись для других дел. Граф указал поэту на стул.

– Вы имеете предписание от вашего начальника министра иностранных дел Нессельроде перейти в мое подчинение. Новым местом вашего жительства определена Одесса. Я вижу, вы здесь освоились? – Воронцов улыбнулся. При этом дрогнули только его губы. Остальное лицо не изменилось. Утомленное и замкнутое, оно не позволяло сказать, как граф на самом деле относится к переводу ссыльного. – Со мной говорил о вас Александр Тургенев. Я знаю его с самой лучшей стороны.

Пушкин поклонился. Михаилу Семеновичу показалось, что он уже где-то видел этого человека, и воспоминание не было приятным. Длинный черный фрак, галстук, затянутый так, что из-под него не заметен ворот рубашки. Да полно, есть ли она там? Малый явно нуждается. Предложить ему заработок?

– Ваше жалование определено в семьсот рублей. Вы приписаны состоять при моей канцелярии. Меня просили дать вам свободный досуг, и я не стану посягать на ваше время. Если соскучитесь без дела, милости прошу. Работы горы. Об оплате…

Александр Сергеевич поспешно покачал головой.

– Мое жалование из министерства я воспринимаю не иначе как паек ссыльного. Оно едва покрывает расходы и присылается крайне неаккуратно. Поэтому я считаю себя свободным в выборе занятий. Скажу вам, как светский человек светскому человеку…

Воронцов еле скрыл улыбку. Молоденький коллежский секретарь пытался держаться с ним на равных. Это было забавно. Не оскорбительно, а забавно. Ведь никакого равенства между ними быть не могло. «Прав Бенкендорф, это послевоенное поколение не имеет ни малейших понятий о субординации».

– Как светский человек светскому человеку, – продолжал Пушкин, – что я литератор и живу главным образом, публикуя свои стихи в журналах.

«Тоже пошла мода брать деньги за рифмы! – в душе возмутился граф. – Скоро на домашние спектакли билеты начнут продавать!»

– По этой причине я должен много работать пером. И не могу тратить время на составление деловых бумаг.

– Воля ваша. – Наместник развел руками. – Хотя, знаете, и Ломоносов, и Державин были государственными людьми и не стыдились заниматься службой. Впрочем, как вам будет угодно.

Таким ответом Пушкин был удовлетворен.

– У меня богатая библиотека, – продолжал граф. – Человек пишущий, без сомнения, должен продолжать самообразование. Можете ею пользоваться.

– Благодарю, – просиял поэт.

– Кроме того, как генерал-губернатор я держу открытый стол для своих чиновников и милости прошу на обед, когда у вас случится желание.

Пушкин боднул головой, выражая не то согласие, не то замешательство. В приглашении ссыльного к столу было много барства. К тому же, упоминая «своих чиновников», граф сразу указывал поэту его место. А ведь тот пришел к наместнику, как дворянин к дворянину.

Встав из-за стола, Воронцов протянул гостю руку для прощания. Но это не было открытое братское рукопожатие. Пальцы наместника скользнули по ладони поэта, как бы стряхивая ее. Александр Сергеевич напоследок обвел глазами кабинет и остановил их на пачке гербовых листов. Граф поймал взгляд гостя.

– Вам нужна бумага? – В его голосе послышалось понимание, которое задело Пушкина. Он не нищий! И не ищет покровителей!

– Нет! – вспыхнул посетитель. – С чего вы взяли?

Они расстались, еще раз обменявшись заверениями во взаимном почтении. И граф тут же забыл о Пушкине, потому что, и правда, не собирался заниматься его воспитанием. А Александр Сергеевич вышел на улицу и в задумчивости двинулся по Приморскому бульвару в сторону мола. Новая печаль сжимала его грудь. Ему стало жаль покинутых цепей. Грязного, крикливого Кишинева, соломенных крыш, чумазых венер, доброго старика Инзова. Будет ли новый начальник так снисходителен к нему? Граф говорил очень любезно. Но в его манерах не было и тени сердечного участия.

– Александр Сергеевич! – Пушкин обернулся. Его нагонял давний знакомый Вигель. – Какая встреча! Не думал, что застану вас в Одессе.

– Меня перевели под начало к наместнику, – нехотя проронил Пушкин. – Да вот что-то тоскливо на душе. Все бы хорошо. А не верится. Говорил сейчас с ним. Он ласков. Но в упор меня не видит.

Вигель состроил хитрые глаза и, понизив голос, сообщил:

– Он сейчас никого не видит. К нему жена приехала. – И, вильнув бедрами, сделал эротичный жест, долженствующий обозначать самую суть семейных обязанностей.

Пушкин заразительно засмеялся, обнажив ряд белоснежных зубов. Вигелю всегда удавалось развеселить его. Они знали друг друга еще по «Арзамасу». После достопамятной поездки в Мобеж карьера Филиппа Филипповича застопорилась. Сперва он числился в Москве по архиву Иностранных дел. Там тоже не ужился и был сбыт с рук в Новороссию. Воронцов принял его, ничего не зная о прежних подвигах. Опытные чиновники всегда нужны.

– Где вы теперь остановились? – спросил Филипп Филиппович. – Время к обеду. Не пора ли найти приятное местечко?

– Охотно, – отвечал Пушкин. – Но я, право, неуютно чувствую себя во фраке. Специально надел для визита. Куда как лучше мои кишиневские архалук и феска! Вы помните меня в феске? Не правда ли, я похож на турка?

Приятели дошли до пересечения Ришельевской и Дерибасовской улиц, куда углом выходил отель барона Рено. Тут выяснилось, что Вигель квартирует буквально стена о стену с Пушкиным.

– Это надо отметить! – восхитился поэт. – Вон мой балкон. Выходит прямо на угол. Я любопытен, обожаю смотреть туда-сюда. Слева море! Справа театр! Но обедать мы будем не здесь. Идемте к Отону на Дерибасовскую.

Переодевшись и взяв в руки неизменную палку, чей железный блеск пугал прохожих, Пушкин пустился с товарищем вниз по улице и вскоре увлек его в маленькую ресторацию, где, судя по запаху, подавали устриц.

– Тс-с-с! – Поэт приложил палец к губам. – Прямо из Константинополя. Доставляют в шаландах через море. Свежее не найти в Петербурге! А стоят вчетверо дешевле.

– Одесса – приятнейший для жизни город, – согласился с ним Вигель. – А что это у вас за перстень? Я прежде не видел.

Пушкин мгновенно спрятал руку за спину. На его пальце красовалась массивная печатка с витиеватой надписью на иврите.

– Память об одном братстве, которое ныне под таким же запретом, что и я сам. Кстати, знаете, масоны, как и вы, привержены вежливому греху, из-за которого погиб Содом.

Вигель не смутился.

– Я на днях еду в Кишинев по поручению графа. Застряну надолго. Кого мне там искать?

– Братьев Полторацких, – отозвался Пушкин. – Старший глуп, как архиерейский жезл. А меньшой вполне годен к употреблению. Предоставляю их вашей опытности.

Собеседники выбрали стол у окна. Со стороны они представляли любопытную пару. Живой молодой человек, хрупкий, как тростинка, и наряженный, как ярмарочный зазывала. И пухлый, лысеющий господин за тридцать, с респектабельным брюшком солидного чиновника, на котором поблескивала золотая цепочка от часов. Расторопный француз-официант замелькал перед ними, перекликаясь с французом-поваром и передавая приветы гостей хозяину-французу.

– Европа! – протянул Пушкин, с наслаждением наблюдая, как перед ними расстилают чистую льняную скатерть. – Там итальянцы. Там греки. Там немцы. Как я от этого отвык! В Кишиневе явится какая-нибудь замурзанная цыганка, кинет на стол ком мамалыги и ну кромсать его ножом. Если вы брезгливы, лучше не совать нос на кухню и не смотреть, как готовят бессарабские кулинары.

– Кому, кроме Инзова, передать приветы? – спросил Вигель.

– Да всем, кого встретите, – отозвался поэт. – Меня там каждая собака знает. Целуйте ручки госпоже Майгин. Пульхерии Варфоломей объявите за тайну, что я в нее влюблен. Кланяйтесь Алексееву. Скажите, бумаги на месте. Где и что Липранди? Мне брюхом хочется его видеть!

Вигель обещал всех разыскать. Вдруг он пристально уставился в окно, перестав слушать собеседника.

– Вот она.

– Кто? – не понял поэт, но, проследив за взглядом приятеля, увидел щегольской экипаж, остановившийся на другой стороне улицы у витрины модной лавки.

– Супруга нашего Артаксеркса. Эсфирь. Новая хозяйка Одессы.

В экипаже сидела молодая дама, чье лицо было затенено соломенной шляпкой с палевыми розами. Разглядеть ее поэту не удалось.

– Хороша?

– Очаровательна. – Вигаль пожевал губами. – Кокетка, как все. Вчера из деревни и тут же по галантерейным магазинам. – В его глазах зажглись лукавые огоньки. – Вы, я вижу, как охотничья собака, сделали стойку? Жена начальника – законная добыча подчиненного?

– Меня перевели из Петербурга в восемьсот девятнадцатом…

Генерал Киселев прибыл в Одессу в самом плачевном состоянии. Его можно было намазывать на хлеб, а можно хлебать ложками. Начальника штаба 2-й армии привез командир корпуса Сабанеев и сдал Воронцову едва ли не под расписку.

– Михаил, умоляю, проследи за ним. Может и пулю в лоб пустить. Дрянное дело.

Дело действительно было дрянь. Однако бывший флигель-адъютант государя обладал большей твердостью духа, чем ему приписывал сердобольный старик. Это был красивый, очень обходительный военный администратор, чуть младше Воронцова. Его манеры выдавали придворного. Но острый ум, заметный в разговоре, и волевой взгляд не позволили наместнику прописать гостя по ведомству шаркунов из приемных.

– Он ухлопал на дуэли своего подчиненного, – по секрету сообщил Сабанеев. – А отвертеться было нельзя. Всему заводила полковник Пестель. Ну да он тебе сам расскажет.

Воронцов вовсе не жаждал откровений из полевого быта 2-й армии. Но если Иван Васильевич просил поиграть в няньку, граф не мог отказать.

– Я был новый человек. Прислан из Петербурга. Меня побаивались…

Михаил Семенович навещал гостя. И по мере того как оба проникались взаимным доверием, суждения генерала становились все откровеннее.

– Командующий армией генерал Витгенштейн хотел видеть на этом месте кого-нибудь из своих. Я тоже держался настороже. Сначала мне казалось, что на мою должность метит Сабанеев. Он был начальником штаба всей армии во время заграничного похода. Я видел в нем врага и ждал каверз. Признаюсь, мое впечатление исподволь подогревал майор Пестель, адъютант Витгенштейна. Он всем заправлял в штабе до моего приезда. Но по чинам я не считал его опасным. На первых порах я не мог пренебречь опытом Пестеля. Потом заметил в нем недюжинный ум. Изощренный и какой-то мрачный.

Михаил вспомнил, что когда-то то же самое говорил ему Бенкендорф.

– В двадцатом году из Петербурга поступило предписание создать внутреннюю полицию, – продолжал гость. – Мы вместе работали над составлением устава и циркуляров, и я имел случай убедиться, что передо мной в полном смысле слова государственный человек. Досада охватывала от того, что подобные дарования отринуты свыше. Но иной раз брал страх, ибо никаких нравственных оснований под ними не было. Он, например, мог сказать, что не видит большой беды переселять народы. Помнится, я ответил, что администрация не может организовать транспортировку больших масс людей без потерь. «Что в них? – удивился Пестель. – Лишь бы место очистили».

Киселев глубоко затянулся. Он курил голландские сигары. Михаил считал это мерзкой привычкой, но сейчас терпел, понимая, что табак – успокаивающее, а генерал страдает расстройством нервов.

– Я забирал власть в штабе в свои руки, и мне становилось с Пестелем тесно. Я пять раз посылал государю просьбу произвести его в полковники. Наконец император внял, Пестель получил Вятский пехотный полк и уехал из Тульчина. Я вздохнул свободнее. Но он, видимо, догадался, что я просто хотел от него избавиться. Да и по каким-то причинам ему было удобнее тереться в штабе. Без него вскрылись недостачи казенных денег, всплыли бумаги, которые мне уже давно надлежало знать, да они не доходили до моих рук. Я обсчитал бюджет заново. Оказалось, что за прошлый год неизвестно куда утекли миллион шестьсот тысяч рублей. Сначала я заподозрил дивизионных командиров и хорошенько прошерстил голубчиков. На каждом что-то было. Но все это мелочи по сравнению с грандиозной суммой, растаявшей, как дым. Сперва мне было любопытно, куда можно девать такие деньжищи? Потом сделалось страшно, на что они употреблены? Как только я над этим задумался, случилась моя несчастная дуэль.

Киселев взял новую сигару, помял ее в пальцах, но, заметив, что гость морщится, отложил.

– У этого Пестеля есть сторонники? – спросил Воронцов. – Ну, многие были недовольны его уходом из штаба?

– Вообще он замкнут. Друзей почти нет. Но у него поразительное умение влиять на людей. Серж Волконский и старше по чинам, и известней, а слушается, как ребенок. Из молодых офицеров тоже. Бестужев-Рюмин, Муравьев-Апостол.

В комнату вошла жена Киселева Софи со стаканом валериановой настойки.

– Поль, не надо. Ты устал сегодня, – попросила она. – Уже поздно…

– Нет, – генерал отстранил ее руку. – Мне нужно закончить. Люди, о которых я говорю, приезжают в Одессу, встречаются здесь с кем-то, обделывают дела. Полтора миллиона, стоившие мне душевного равновесия, могут лежать здесь в одном из иностранных торговых домов и ждать своего часа.

Воронцов слушал внимательно. Он давно понял, что начальник штаба не просто так пустился в откровения.

– С Мордвиновым вот как вышло. – Генерал сделал над собой усилие и продолжал. – Этот несчастный был из тех, кого я снял с командования бригадой за растраты. Он утверждал, что невиновен. И кончил вызовом. Отказаться я не мог, хотя стреляться с подчиненным – нарушение субординации. Но я знал, что его выставила целая группа «обиженных». Ни у кого другого смелости не хватило. А этот, черт его знает, может, я и правда ошибся? Во всяком случае, он был глуповат и не мог дать внятных объяснений, куда девались деньги. Словом, я принял решение стреляться.

Софи, не покинувшая комнату, заткнула уши. Дуэль произошла в ее именины. Полон дом гостей. Муж сказал, что уедет часа на два по делам службы, потом вернется. Протанцевал с ней мазурку…

– Мы встретились в местечке Ладыжине, в сорока верстах от Тульчина. Мордвинов ждал меня в парадной форме и оскорбился, что я приехал в сюртуке. Условия, выставленные им, были варварские. Восемь шагов. Число выстрелов неограниченное. Пистолеты кухенрейтеровские, очень тяжелые. Он несколько раз повторил, что ранение его не удовлетворит. Непременно один из нас должен остаться на земле. Стреляли по команде. Он метил в голову, пуля прошла у меня возле виска. Я целил в ноги, попал в живот.

Киселев закрыл лицо руками.

– Я знал, что от выстрела пистолет подбросит. И все равно целился так. Я хладнокровно убил его. Понимаете? Я чувствовал, что убью, но спустил курок. Я хотел показать им, что не боюсь. Что со мной не надо шутить.

Софи положила мужу руку на плечо.

– Скажите ему, Михаил Семенович, зачем он себя мучит? Этот человек тоже желал его смерти.

Но Воронцов молчал.

– Он думал, что просто ранен, – продолжал Киселев. – Я и мой секундант Бурцев довели его до ближайшей корчмы. Он жил еще несколько часов, в полном сознании, а я все это время сидел рядом и держал его за руку… – Генерал не справился с голосом, было видно, что его бьет озноб. – Он рассказал мне, что Пестель требовал от него стреляться. Но и это еще не все.

Воронцов поднял брови. Чего же больше?

– У меня в столе лежит донос. Список членов их общества, – тусклым, как пепел, голосом сообщил Павел Дмитриевич.

Граф вздрогнул.

– Вы не доложили императору?

– Зачем? Судьба Бенкендорфа и Васильчикова кое-чему учит. Я не могу предсказать реакцию государя. Может статься, он вытрясет из армии последних боевых офицеров. А война на пороге. Ах, я только на нее и надеюсь!

Михаил его отлично понял. Как ни дико желать войны, но она одна способна была отвлечь на себя массу горючего материала. Тысячи буйных голов, сегодня готовых ринуться в заговор, устремились бы за крестами, подвигами, чинами. А там, глядишь, и остепенились… Но государь медлил.

Тирасполь. Штаб-квартира 1-го корпуса 2-й армии.

Крикун Сабанеев никогда не пропускал воскресной службы. На 56-м году от рождения ты или неисправимый атеист, или уже все понял. К первому пороку Иван Васильевич не был склонен даже в младые годы, когда учился в Московском университете. Глубину же упования на Бога обрел в первом бою, под Мачином. Мать честная, вот было дело! Теперь генерал смотрел вокруг себя с усталым спокойствием. Ни чума, ни турки, ни французы не могли его удивить. Изумляло лишь стремление людей все время буянить. Спасу нет, до чего неспокойный народ!

Сам Иван Васильевич уже отвоевался и откуражился. Хотел тишины. Милого хуторка в теплом краю. Дома – полной чаши. Хозяйства. И хозяйки. Денег на усадьбу хватало. Что же до жены, то первая супруга скончалась накануне нашествия Бонапарта. Новой он не завел. А возраст не позволял надеяться ни на что путное. Грустно человеку в одиночку встречать старость.

Впрочем, седина в бороду, бес в ребро. Вот уже третий месяц, стоя у обедни, Сабанеев, вместо того чтобы молиться, таращился в спину жене полкового фельдшера. Ух, и была же это спина! Полная, широкая, с округлыми выпуклостями там, где руки врастают в тело, с круто изогнутой, точно лебяжья шея, поясницей… Пульхерия Яковлевна – так звали небесное создание – воспитывала тучу детей и привечала в доме полковых сирот, для которых сам Иван Васильевич устроил школу.

Занозой всему был ее муж, под пьяную руку бивавший бабу. А коль скоро спирт у полкового фельдшера – первое лекарство, то бесстыжие зенки этого прохвоста всегда оказывались залиты. Маленький, тщедушный, он мог переломиться, стоило супруге опустить ему на хребет свою белую, тяжелую, как крыло усталой птицы, руку. Однако из робости Пульхерия Яковлевна защитить себя не могла. И это ее горестное положение вызывало у генерала особую жалость.

Школа, которую организовал Сабанеев, сблизила их. Фельдшерша привела туда своих обормотов. И стала каждый день носить в большущем узле пироги для всей голодной братии. Вздыхала, гладила детишек по головам, иной раз машинально наводила порядок – то смахнет пыль с доски, то поправит скатерть. Не нарочно, по привычке. Кого-то высморкает, кого-то причешет. И пойдет прочь по улице, колыхая боками под блестящим на солнце, застиранным сатином.

Далеко не с первого раза генерал осмелился заговорить с ней. Так, если встречал, кивал, мол, здравствуй, Пульхерия. А она кланялась, совсем по-деревенски. Будто он барин. Дел в дивизии прорва. В школу не наездишься. Но, приметив, что жена фельдшера забредает туда ближе к обеду, Иван Васильевич зачастил глянуть на подопечных. Как-то раз удостоился пирожка. Угостила его женщина так простодушно, что грех было отказываться.

– А отменно вы стряпаете, мадам, – сказал генерал.

Пульхерия Яковлевна залилась румянцем удовольствия.

– Да что ж, дело нехитрое. Сиротам нравится.

Тут Иван Васильевич подумал, что и он в каком-то смысле сирота, и, наверное, потому ему по вкусу домашняя еда. В первый раз они больше друг с другом слова не молвили. Но потом как-то освоились. Стали пускаться в разговоры.

– Вы откуда, позвольте полюбопытствовать, родом?

– С-под Ярославля мы. Мещанина Загосина дочь. Батюшка мой веревки плел.

– А мой батюшка, видать, этими веревками все перевязывал. Я ведь тоже ярославский уроженец.

Ну, тут, конечно, земляки весьма обрадовались обретенному знакомству. И принялись обходиться друг с другом попроще. Как-то Сабанеев заметил на скуле женщины ссадину. Пульхерия соврала, будто неловко опустила коромысло. Она не умела жаловаться. Но когда в следующий раз пришла с синяком на подбородке, генерал вызвал к себе фельдшера – небывалая честь – и устроил ему разнос.

– У тебя шестеро детей! Пьяная скотина! А ты при них бьешь мать. Если я еще раз увижу… только услышу, что ты посмел… пальцем тронуть жену! Я тебя прогоню с места без содержания.

Сабанеев едва совладал с собой. И чего людям не живется? При такой крале! При славных ребятишках! Более всего ему хотелось придушить засранца. Тот стоял, ухмылялся и очевидным образом не понимал, чего от него добиваются. Моя жена – хочу, с кашей ем!

Генерал все меньше и меньше хотел отпускать Пульхерию Яковлевну из школы домой. Тем более что она как-то обмолвилась:

– Так бы и осталась здесь. Я бы эту халупку прибрала, печку выбелила. Хорошо тут, как за каменной стеной. А у меня? Одно и то же. Где была? Где гуляла? Будто я гуляю.

Дело решилось само собой. Вечером в воскресенье, когда Иван Васильевич сидел у себя на квартире и дул чай с ромом, мимо окон по улице опрометью в сторону Днестра пронеслась Пульхерия, вереща благим матом. За ней гнался фельдшер с обухом в руках. Допился черт до белой горячки! Генерал вылетел во двор в одной рубашке. Даже форменный сюртук забыл накинуть. Сбил злодея с ног, отобрал «оружие» и только потом кликнул караульных.

– Под арест его. Суток на трое. Не хватало нам еще смертоубийства в корпусе!

Распоряжался, а сам думал о другом. Пульхерию Яковлевну он нашел на берегу реки. Она схоронилась в ивовых плавнях, залегла, как заяц, за пенек, ни жива ни мертва. Генерал извлек ее на свет божий, ободрял, утешал, а уж там, как водится, и обнимал. Наконец увел к себе. Там они поладили без всяких объяснений, словно давно знали, что так тому и быть. Утром Пульхерия Яковлевна засобиралась домой. Но Иван Васильевич удержал ее.

– Незачем тебе туда идти. Я за детьми. Здесь будете жить.

Фельдшерша ахнула. Мало ей позора на одну ночь, так теперь совсем в открытую слыви пропащей.

– Я на тебе женюсь, – собравшись с духом, заявил генерал. – Сегодня же выгоню твоего мужа, и венчаемся.

– Так нельзя, – испугалась женщина.

– Можно, – отрезал Сабанеев. – Я здесь начальство.

Он говорил правду. На сто верст вокруг главнее него не было.

Иван Васильевич пошел к дому фельдшера. Отворил дверь. Дети прятались на печке. Двое старших убежали на огород и там пересидели до рассвета. «Надо было еще вчера за ними сходить!» – укорил себя генерал. Но, с другой стороны, если бы он сделал это, вряд ли осмелился бы подступиться к их матери.

Ребята послушно пошли за ним и обосновались на его квартире. Протрезвевшему фельдшеру Сабанеев пригрозил сослать его в Сибирь за попытку убийства, и тот с перепугу канул в неизвестность. Больше генерал его не видел. Через неделю Иван Васильевич венчался с Пульхерией Яковлевной, причем священник тоже не осмелился ему перечить. Потом Сабанеев отвез семью на хутор и зажил там отменной жизнью, о которой мечтал.

Кишинев.

– Да что вы меня учите чести, Александр Сергеевич! – пылил Липранди. – Поединок поединку рознь. И здесь Киселев прав. А Мордвинов дурак! Упокой, Господи, его душу! Не понравится мне приказ командира, и я его – к барьеру?

– Вы меня не слышите или не хотите понять! – Поэт едва не хлопнул собеседника обеими руками по коленям. – Что такое Киселев? Царский любимец. Пусть он сто раз мил, образован и умен. Тем хуже! Я не выношу оскорбительной любезности временщика, для которого нет ничего святого! Меня восхитил Мордвинов. Слабый призывает к ответу сильного. Ценой собственной жизни. В этом истинная поэзия.

Кибитка встала. Друзья прибыли в Кишинев. Волей-неволей пришлось помириться.

Осень всегда благотворно действовала на Пушкина. Чуть только на дворе начинали кружиться желтые листья или дождь лупить по верхушкам деревьев, он запирался дома, носа не казал на улицу и погружался в себя. Но на юге осень тепла, как разогретый солнцем бок абрикоса. Вот вроде бы и пора писать, а за окном еще солнце, и люди, и соблазнительный мир без штормов. Поэт чувствовал себя кусочком железа, вокруг которого помещено несколько магнитов, тянущих его в разные стороны. Усилием воли он заставлял себя каждое утро, спозаранку, работать, лежа в постели. Потом вскакивал, одевался и возвращал занятое у дня время веселью. Так он жил одной ногой в осени, другой в лете, отдавая Богу богово, а кесарю кесарево.