Текст книги "Наследник Тавриды"

– Мать моя, ты что удумала? – возмутилась Александра Васильевна. – Восьмой месяц. Роды на носу…

Лиза молча показала на газету в полной уверенности, что старая графиня поймет. Нет, она рвалась из Белой Церкви не потому, что скучала. Хотя скучала более, чем могла сказать. Ему сейчас плохо, но он никогда не опустится до жалоб. Не позовет ее сам.

Госпожа Браницкая водрузила на нос очки, пробежала столбец с фамилиями счастливцев, фыркнула нечто вроде «Злодей!» и позвала доктора Хатчинсона, наблюдавшего за здоровьем графини.

– Ехать? Сейчас? – возмутился англичанин. – Исключено. По голой степи, в ее положении. Малейшая тряска… Жара…

– Довольно разговоров, прыщ британский! – прикрикнула на него старуха. – Михаил Семенович платит тебе не за болтовню. Чтоб довез в целости, и ее, сердечную, и ребенка. Смотри мне! – Браницкая с таким видом оперлась на эбеновую трость, что сразу стало ясно, об чью спину будет сломана палка.

– А как же ее сиятельство Александрина? – заикнулся доктор.

– Сашенька поедет с матерью.

Никаких возражение старуха не потерпела. Она перекрестила дочь, велела непрерывно молиться в деревенской церкви о ее здравии, и, прижав Лизу к необъятной груди, прошептала в самое ухо:

– Не позволяй ему жалеть себя. – Браницкая была рада, что Лиза начала помаленьку понимать мужа. Молчит – не значит все в порядке. Она бы и сама поехала, но Михаилу сейчас нужна его семья.

Провожать Лизу к карете вышли все – братья, сестры, свояченицы. Охали, крестили, чмокали в щеки. Раевский на мгновение задержался на подножке кареты, когда остальные уже соскочили, и с тихой ухмылкой бросил:

– Вам кажется, что вы спешите утешать мужа. На самом деле вы бежите от меня.

Глава 5
Белая башня

Царское Село.

Белая башня строилась быстро. Великий князь Николай нашел брата, разговаривавшего с архитектором Демут-Малиновским.

– Вы посылали за мной, сир?

Александр Павлович сделал царевичу знак подождать. За неимением лучшего Никс стал глазеть на четырехгранник, еще не покрытый готической крышей и зиявший стрельчатыми провалами окон с деревянной основой для витражей. Стены-руины и подъездной мост, как в рыцарском замке, дополняли картину. Рабочие устанавливали в нишах статуи крестоносцев.

– Вам нравится, дорогой друг? – с мягкой улыбкой осведомился государь. – Прелестно, не правда ли? Этот новый стиль мне по душе. После страшных гримас революции Европа понемногу возвращается к своему естественному состоянию. Даст Бог, Священный союз преобразует народы в одну христианскую нацию. И этой нацией, этой любящей семьей будут править новые монархи. В Башне я хочу разместить комнаты для вашего сына Александра. Он уже большой мальчик. Ему пора переходить из женских рук под опеку воспитателей.

Никс вздрогнул.

– Я не совсем понимаю ваше величество. Разве Саше плохо с нами?

Император слабо дернул рыжеватой бровью, но все еще продолжал улыбаться.

– Не плохо. Но дамское воспитание…

– Мое воспитание вы никак не назовете дамским, – вспылил великий князь.

Александр Павлович обладал ангельским терпением.

– Друг мой, согласитесь, ведь вы не можете уделять сыну должного внимания. Вы заняты службой. Для мальчика только лучше будет переехать в отдельные покои, где гувернеры и преподаватели займутся им надлежащим образом.

Про себя Николай Павлович сказал в ответ очень многое. Но вслух выронил только одно слово:

– Нет.

Государь склонил голову набок, стараясь расслышать. Он был глуховат.

– Позвольте мне самому знать, что лучше для моего сына, – дрожащим от волнения голосом повторил великий князь.

Губы Александра растянулись в прямую, твердую линию.

– Вы забываетесь, ваше высочество. Жизнь вашего ребенка, как и ваша собственная, принадлежит империи.

– Не отрицаю. – Николай имел вид решительный и несчастный. – Но он маленький, мне его жалко.

Братья смотрели друг на друга. И царевич все отчетливее осознавал, что государь не понимает. Хуже того, он искренне, до глубины души оскорблен. Его забота отвергнута, воспринята как посягательство. Никсу сделалось неловко, но и согласиться он не мог.

– Ваше величество, – начал великий князь, с трудом подбирая слова. – Разве я хоть раз ослушался вас? Мне было восемнадцать лет, вы велели ехать в Пруссию и жениться. Я так и поступил. Моя супруга каждый год беременна, хотя ее здоровье не позволяет этого. Мы все делаем для укрепления императорского дома. Но я не могу отдать сына. Шарлотта этого не переживет.

Он не знал, как объяснить.

Александр Павлович побелел. Потом махнул рукой: этого упрямца не переспорить.

– Весьма прискорбно, что вы полагаете между мною и собой такой высокий барьер. Право, ведь я вам с Александрой не чужой и хочу как лучше…

Первое, что сделал Николай Павлович после разговора с братом, пошел и пожаловался матушке.

– Вам надо быть осторожнее. – Вдовствующая императрица покачала головой. – Неужели вы не понимаете, что своей неподатливостью можете обидеть его величество. Все мальчики в возрасте Саши мечтают иметь рыцарский замок.

– Мой сын хочет домик Робинзона на острове. – Никс закусил губу. Он не мог сказать: «Саша иногда боится спать один и прибегает к нам…»

В покоях великокняжеской четы тишиной и не пахло. Дети валялись на ковре посреди комнаты, для верности накрытом еще шкурой тигра, и тянули каждый на себя усатую голову чудовища. Мари обожала брата, Саша снисходил до нее. Разбросанные по полу игрушки представляли странную смесь девчачьего и мальчишеского мирков. Кукольный домик, присланный тетей Аннет из Голландии, соседствовал с россыпью оловянных, хорошо раскрашенных солдат высотой в ладонь. Это была английская коробка – красные мундиры. Неожиданный и очень трогательный подарок Веллингтона. Мари любила стучать кулачками в братний барабан и поднимала оглушительный рев, когда уставшие от шума взрослые отнимали игрушку. Сейчас между детьми была тигриная голова, в подкладке которой они проковыряли дырку и устроили тайник. Что за сокровище на этот раз находилось в черепе зверя и послужило яблоком раздора, Никс не знал. Он поднял сына на руки и строго потребовал:

– Уступи сестре. Она дама.

Мальчик отчаянно замотал головой. Но отец шепнул ему на ухо, что поздно вечером, когда все заснут, они вдвоем спрячут в тигра настоящие патроны, и Саша унялся. Великий князь торопливо поцеловал Александру в щеку, и она тотчас поняла – муж чем-то расстроен. Избегает смотреть в глаза и не гогочет от удовольствия, устроив с детьми возню на ковре.

– Ступайте, – царевна отпустила фрейлин. – Что-то случилось?

– Нет, ничего. – Врать он не умел. Во всяком случае, ей. Его так и распирала обида. – Вообрази, государь предложил поселить Сашу отдельно от нас, с какими-то воспитателями, в Белой башне. Я сказал, что он маленький. Мы почти поссорились. Maman говорит, я не должен раздражать брата, иначе…

Александра подняла руки и попыталась взять у Никса ребенка. Но муж вцепился в мальчика, точно сию секунду должны были явиться его забирать. Так они стояли, каждый со своей стороны, держась за Сашу и друг за друга. Маленькой Мари сделалось обидно, она бросила тигра, подползла и начала карабкаться отцу по ноге. Скосив глаза в зеркало, царевич невольно расхохотался.

– Все будет хорошо, – твердым голосом сказала Шарлотта. – Никто их у нас не отберет. Ты не позволишь.

Она обладала сильным характером. Но почти все время казалась слабой. Даже в ее блеклом лице с остреньким носиком, глубоко посаженными серыми глазами и невидимыми бровями ему чудилась особая красота. Хотя все находили, что великая княгиня не так хороша, как должна была бы быть.

– Я не хочу жить и бояться собственного сына. Чтобы между нами были те отношения, которые разорвали сердце моему отцу и погубили Александра. Это противоестественно.

Шарлотта погладила мужа по руке.

– У нас все как у людей. Кстати, погода разгулялась. Солнце. Пройдись с Сашей до пруда, только не долго.

Маленького царевича укутали. Октябрь – коварный месяц. И, взяв сына за руку, Никс отправился с ним по аллее. Они не пошли к пруду. Великий князь знал маршрут поинтереснее.

– Я хочу показать тебе остров. – Через несколько минут, когда ноги пятилетнего Саши устали, отец посадил его себе на шею. – Это недалеко. Ты не боишься воды?

Мальчик помотал головой. Странно. Сам Никс в его возрасте боялся.

Свернув в одну из боковых аллей, великий князь ускорил шаг и минут через пятнадцать достиг совсем диких мест. Здесь не стригли траву, и она бурой гривой лежала на земле, прибитая недавними дождями. Кажется, здесь? Вроде эта тропинка? Точно. Раздвинув ветки боярышника, Никс спустился к кромке канавы. Неглубоко. Раньше они с Рыжим перебирались на лодке. Теперь ему по колено. Ни мостков, ни доски на другой берег не было, и царевич форсировал канал. Судя по тому, как притих на плечах ребенок, ему все-таки было боязно.

Отец выбрался из воды и ссадил мальчика на траву. Тот сделал два шага и тут же шатнулся обратно к ногам взрослого. На него из-за желтой листвы зиял темным входом старый полуразвалившийся шалаш. Он был давно необитаем. И оттого исполнен угрозы.

– Здесь жил Робинзон? – спросил Саша.

– Два Робинзона, – рассмеялся отец. – Никто из них не хотел быть Пятницей.

Варшава.

Константин Павлович стоял на веранде Бельведера – октябрь в Варшаве теплый месяц – и курил александрийскую сигару. Ему надо было подумать. А думать великий князь не любил. Утром он получил письмо от императора, в котором тот заверял, что все обещания исполнены. Эта загадочная фраза заключала в себе сокровенный смысл. Теперь надо было решать. На одной чаше весов лежал постылый венец, на другой… О, на другой была рука Жаннеты. Выбор казался ясен. И все же, все же… Заставлять его отказываться от прав на наследство жестоко и несправедливо. Он старший за Александром, и никто не может отнять то, что принадлежит ему по закону! С другой стороны, Жансю католичка и не принадлежит ни к одному царствующему дому. Но разве Петр Великий не посадил рядом с собой на трон прачку?

Константин не был Петром Великим. Да и времена другие. Словом, от него требовали отречения. И началось это не вчера.

– Когда кто-нибудь имеет честь управлять таким народом, как наш, он должен быть готов ко всему. – Осенью 1819 года в Варшаве братья прогуливались по парку Брюлевского дворца. Александр был недоволен неуступчивостью сейма, но еще более установившейся в гвардии нарочитой вольностью. – Монарх должен оставаться на своем посту только до тех пор, пока может удерживать в уме всю империю. Я же смертельно устал…

– Вы слишком много времени проводите в дороге, – осторожно отозвался Константин. – Уверен, пара месяцев покоя в Царском восстановят ваши силы.

Государь покачал головой.

– Я говорю не о физической усталости. Хотя и о ней тоже. Нравственное утомление превышает ее во сто крат. Признаюсь тебе: я хочу отречься. Ты должен решить, что будешь делать в сем случае.

Александр Павлович любил говорить о желании оставить трон. И всегда внимательно следил за реакцией собеседника.

– Я попрошу у вас место вашего второго камердинера, – не моргнув глазом, отозвался Константин. – И стану чистить вам сапоги.

Император улыбнулся.

– Когда настанет срок, я вас оповещу, и вы напишете свои мысли матушке.

О чем писать? Разве такой разговор можно почесть серьезным? Константин потер лоб. Как получилось, что снять корону хотел старший брат, а отрекаться заставляют его?

На веранду вышла Жозефина Фридрихс и обняла великого князя за плечи.

– Ты слишком много куришь. Это вредит легким.

– Ах, оставьте. – Константин взял ее за руку. – Мне надо с вами поговорить. Вы старый друг. Вы дадите мне добрый совет.

Жозефина повела его в сад, усадила на скамейку и позволила положить голову к себе на колени. Это была смуглая быстроглазая дама с веселым личиком. В 1803 году она содержала в Петербурге шляпную мастерскую. Царевич влюбился в смешливую модистку и поселил у себя, сначала в Стрельне, потом в Варшаве. Жозефина родила ему сына Пашу, но никогда не посягала на исключительное внимание Константина.

– Государь пишет, что препятствие со стороны моей бывшей жены устранено. Она готова дать развод. Но, решаясь на брак с полькой-католичкой некоролевских кровей, я должен помнить о законе нашего отца. Подобные союзы запрещены. Дети от них не имеют прав на престол. Император намекает, что я должен отречься.

Последние слова дались великому князю с трудом.

– Но ведь ты никогда не хотел царствовать! – удивилась Жозефина.

– Да, да, – торопливо выдохнул великий князь. – Меня удавят, как батюшку. Я знаю.

– Так за чем дело стало? – ободрила его мадам Фридрихс. – Разве у тебя отнимают пост? Или состояние? Кажется, ты жертвуешь только заботами. А приобретаешь любовь.

– Так-то оно так, – начал Константин.

– Так и только так! – воскликнула собеседница. – Ваш платонический роман с Жаннетой продолжается уже пять лет и всем в Варшаве надоел. Съешьте наконец вишенку! А то девушка устанет ждать и выйдет замуж за другого.

– Никогда! – Великий князь вспыхнул. – Кому я нужен, старый, толстый, лысый! Только ей!

– Ну и еще капельку нам с Пашей, – засмеялась Жозефина.

Царское Село.

Император Александр сидел у себя в Малом кабинете. На стенах три горных пейзажа. В окно направлена зрительная труба, чье блестящее медное тело и полированный деревянный штатив хорошо гармонировали с зеленым сукном столов. Уютно, тихо, безопасно. Как раз так, как и должно быть сегодня, когда он призвал к себе архиепископа Филарета для прощального разговора. Добрый пастырь кое-что увезет в Москву, но об этом никто не должен знать.

На столе перед государем лежали три документа. Каждый из них был по-своему хорош.

За номером первым шло письмо брата Константина из Варшавы. Александр долго выманивал сей невинный текст. Понимал ли великий князь, на что решился? Или думал, что, черкнув несколько строк об отказе от наследственных прав, после смерти старшего брата успеет все переиграть? Александр этого не позволит. Одна бумага не делает погоды, но в сочетании с официальными манифестами перестает звучать по-семейному и приобретает политический смысл. Поэтому к посланию брата император добавил еще два документа, о которых Константин узнает в свое время. Один сделает его счастливым. Второй… отберет счастье у другого человека, навеки лишив свободы.

Губы императора сжались. Так должно быть. Николай выдержит. Четверть века он, Александр, сам несет тягчайшее бремя, и видит Бог, не хотел бы передавать проклятье по наследству. Но нет выбора. Брату придется сломать себя. Груз велик, телега еле ворочает колесами. Нужно впрягать молодую лошадь.

Архиепископ Филарет явился ровно в три. Этот сорокалетний пастырь никогда не опаздывал. У него было умное, проницательное лицо, светившееся мягкостью. Очень красивый, добрый человек. Император ему доверял.

– Садитесь, ваше высокопреосвященство, – после взаимного поцелуя рук сказал государь. – Взгляните на это.

Филарет присел к столу и взял первый документ. По мере того как он читал, на его лице отражалось удивление. «Не чувствуя в себе ни сил, ни дарований, чтобы взойти на отеческий престол, осмеливаюсь просить Ваше Величество передать мое право тому, кому оно принадлежит после меня». Архиепископ поднял на императора глаза. Тот молча кивнул, жестом остановив возможные вопросы.

Второй документ перекочевал в руки гостя. Это была копия ответного письма Александра в Варшаву. «Дорогой брат, ценя возвышенные чувства Вашей души, я увидел в добровольном письме Вашем новые доказательства горячей любви к Отечеству. Уважая изъясненные Вами причины, я решился дать Вам полную свободу следовать сделанному выбору».

Наконец третья бумага была передана Филарету, и архиепископ увидел, что это черновик манифеста, в котором император подтверждал отречение от престола цесаревича Константина и назначал своим преемником брата Николая.

– Поправьте и перепишите документ прямо здесь, – приказал Александр. – Никто не должен знать о его существовании. Он будет положен в конверт, который вы отвезете в Москву и поместите в ковчег в алтаре Успенского собора. Будут еще три копии. В Сенате, Синоде и Государственном совете. Но законную силу имеет только ваш экземпляр. Если со мной что-то случится, эту бумагу нужно обнародовать прежде всякого другого действия.

Архиепископ был человеком спокойным и привычным к послушанию. Он переписал манифест четыре раза. Запечатал листки в конверты. Дождался, пока государь сделает на них надписи, уведомлявшие должностных лиц, что в случае его кончины письма следует немедленно вскрыть. А потом спросил:

– Ваше Величество, не кажется ли вам, что это худший способ добиться желаемого? Уже два десятка лет имя цесаревича Константина произносится как имя наследника на каждом молебне. Если вы хотите, чтобы подданные привыкли считать Николая Павловича вашим преемником…

Государь поднял руку.

– Все, что я хочу, я изложил вам. Исполните свой долг. А я исполню свой.

«Движение дел у нас теперь меланхоличное», – писал бывший дежурный генерал Арсений Закревский бывшему начальнику Главного штаба князю Петру Михайловичу Волконскому. Оба доигрались. 1823 год ознаменовался полной сменой высших военных чинов. Змей проглотил Солнце. Граф Аракчеев – армию.

Ропот, поднятый господами офицерами по поводу похода в Италию, до глубины души оскорбил государя. Симпатия к карбонариям и нежелание «воевать за австрийцев» были всеобщими. Отдать войскам любой приказ император не мог. Это решило судьбу Главного штаба.

Как-то во время Государственного совета, где Волконский демонстрировал том «Военных законов», специально изданный Закревским для аудиторов, Аракчеев спросил:

– Это те самые дрянные законы, которые не позволяют мне повесить провинившегося прапорщика?

– Да вот законы-с, – отвечал князь.

– Ну, извините, я на медные деньги у дьячка учился! – съязвил Змей.

– А я закончил Пажеский корпус.

Они воззрились друг на друга с такой ненавистью, что всем стало ясно: даже присутствие государя не удержит их от склоки. Одна половина армии – холеная, образованная, проникнутая якобинским духом и гордая победами минувшей войны, – не переносит другую – лапотную, выпестованную в поселениях, приобвыкшую к пощечинам и жадную до должностей.

Выбор остался за императором. Волконский был отправлен на воды в Карлсбад. Закревский получил назначение генерал-губернатором Финляндии и командиром Отдельного Финляндского корпуса. Если это и была ссылка, то почетная. Но Арсений закусил удила. Единственный из всех, он ушел, хлопнув дверью. Напечатал в типографии при Главном штабе «Отчет по управлению армией» и разослал тираж по полкам. До трети потери личного состава от бескормицы, отказ обучать солдат чему-либо, кроме фрунта, выдавливание в отставку офицеров с боевым опытом…

Воспламенив умы, Арсений Андреевич удалился в Финляндию. Откуда попросил отставки. Но получил лишь молчание. Ощущение собственной ненужности придавливало душу. Все были недовольны государем. Государь – всеми.

Неаполь. Италия.

– При чем здесь вы? – Госпожа Закревская кидала вещи в саквояж с таким остервенением, словно за ней гнались. – Я не собираюсь следовать за вами в Англию. Я еду в Россию.

Принц Леопольд Кобургский ей не верил.

– Кто может положиться на твое слово, Венера? Вчера ты устроила мне истерику, будто я хочу тебя бросить. А я всего лишь хочу жениться на английской принцессе. Поверь, не каждый день делаются такие предложения.

Аграфена фыркнула, выражая презрение к Англии, тамошним девицам, тайной дипломатии и продажным немецким принцам.

– Я не еду за тобой. Я еду в Россию, – повторила она.

– А почему же ты сегодня на балу упала в обморок, когда я объявил о своем решении?

Груша одарила любовника одним из тех взглядов, которым женщины говорят: вы слишком высокого о себе мнения.

– Я получила письмо из Петербурга и читала его в тот самый момент, когда вы осчастливили публику заявлением о своей помолвке.

– Вы не получали никакого письма. Вы все выдумали! Вы собираетесь преследовать меня! Аграфена, умоляю, ради всего святого…

– Да кому вы нужны?! – Закревская взвилась. – Вот письмо. Тут сказано, что моего мужа сняли с должности и сослали в Финляндию. Я минуты здесь больше не останусь.

Леопольд продолжал ей не верить. Это был красивый мужчина чуть за тридцать, брат первой жены цесаревича Константина. Их роман с Аграфеной продолжался полтора года, и принц питал убеждение, что ревнивая Венера намерена его погубить.

– Ваш муж? Не смешите меня! За время нашего знакомства вы ни разу о нем не вспомнили!

– Откуда вам знать, о чем я вспоминала?! – бросила Груша. – Мой муж – честнейший человек. Вы даже не знаете, что это за человек! Это прекрасный человек! Не чета вам.

– Да уж, конечно! – съязвил Леопольд. – Вы явились ко мне голодная, как из монастыря. Что-то он не особенно вас баловал.

– Удовольствия, которыми вы хвастаетесь, может доставить любой конюх! – парировала Закревская. – Посмотрите на себя. Вас покупают. Вы продаетесь. Нам не о чем говорить.

Не собираясь больше сносить ее оскорбления, принц Кобургский поднялся.

– В таком случае я желаю вам доброго пути. – И уже у двери, обернувшись, переспросил: – Вы действительно едете в Россию?

Финляндия.

Погода в Або не хуже, чем в Петербурге. Снять дачу в предместье все равно, что на Каменном острове. Арсений Андреевич уверял себя в преимуществах тихой жизни. Он привез в Финляндию дочь, которая была слишком мала, чтобы понимать, каково сейчас отцу. Девочка легко привыкла жить без матери, потому что ветреная супруга генерала редко уделяла ребенку внимание. Ее исчезновение потрясло кого угодно, только не Лидочку.

Сам Арсений носил в сердце занозу. Один раз судьба одарила его по-летнему щедро. Почему он не скончался вскоре после свадьбы? В пылу взаимных упреков генерал бросил Аграфене:

– Незачем было выходить замуж!

– Когда вы звали меня под венец, то собирались оставить вдовой, – отрезала она.

– Прости, что не умер.

Действительно, его жизнь тянулась, не нужная теперь никому. И особенно тяжко было сознавать, что тянулась благодаря Груше. Она возила его на воды. Нашла лучших врачей. Не позволяла переутомляться за бумагами. Им было хорошо вместе. Проклятая семеновская история!

Вечером в субботу генерал Закревский возвращался из города на дачу и велел кучеру ехать нешибко, наблюдая, как солнце садится в туман над заливным лугом. Вдруг из-за поворота показалась дорожная карета, которую влекла четверка сильных немецких лошадей. Она двигалась в том же направлении, но с большей скоростью. Расстояние сокращалось. Разъехаться на узком проселке было невозможно. Уступать генерал-губернатор не собирался. Раздраженный жизненными неудачами, он стал спесив.

– Ваше высокопревосходительство, сшибут нас! – обернулся к нему кучер.

– Я им покажу, сшибут. Тоже моду взяли…

В этот момент карета, по приказу седока, затормозила. С запяток спрыгнул лакей, не по-здешнему загорелый, и поспешил к коляске.

– Ваша милость, – обратился он к Закревскому, низко кланяясь. – Не прогневайтесь. Путешествующая знатная дама просит вас подойти.

Арсений крякнул. На черта ему дама? Но все же тряхнул воспитанием и отправился за слугой. Парень растворил перед генерал-губернатором дверцу. В полутемной глубине кто-то зашуршал атласом, и знакомый голос произнес:

– Не могу ли я попросить ночлега на той ферме, которая виднеется за лугом?