Текст книги "Дикая карта"

Крестьяне с заступами и мотыгами в сопровождении дворян верхами выбежали из Конюшенных ворот, собрали в корзины всё, что осталось, втянулись назад. Запасы тщательно сочли и сдали на поварню. Все понимали: мало. Страшно мало.

Зерна-то в амбарах довольно, года на два хватит, а вот овоща – увы. Туго. Надобно разрешать узел, так жёстко затянувшийся вокруг обители. Но как, как?

5 ноября 1608 года

На Димитрия Солунского всё обительное братство молилось с особой истовостью, просило покровительства христолюбивым воинам. Иоасаф говорил: молил-де Димитрий Иванович князь воспоможествовать в битве против злокозненного Мамая на реце Непрядве. Святая Богородица с великомучеником Димитрием благодатью одарили: устояли полки Димитрия в битве, изгнали татар с русской земли. Помоги и нам, как Димитрию Ивановичу, как правнуку его князю Ивану Васильевичу, что стоял полками крепко на реце на Угре супротив Ахмата. Пронзи врагов русских своим копьём, очами не видимым, но духом чуемым.

Народу набилось так, что трудно было класть земные поклоны. Пели соборно, стройно, и далеко за пределы обители разносилось согласное пение.

Отслужив, вышел на паперть сам Иоасаф. Шитый золотом саккос, митра и панагия камнями так и сверкают, глаза горят, белая борода сияет в солнечном луче, что пробился-таки из-за туч. Рек:

– Братья и сестры! Шатость в обители нашей объявилась. Неужто мы бессильны во Христе, дабы супостатам покоряться? – Возвысил глас, обвёл взглядом и монахов, и воинство, и паству. – Кто сомневается в вере Исусовой? Тот волне подобен, ветром поднимаемой и развеваемой. Волна мы текучая али твердь духовная? Плоть распадётся, железо изоржавеет, – дух не погаснет, аки пламя. Во имя апостола Иакова, брата Господня, ополчимся на ворогов! Аминь!

Как одна, поднялись ко лбам все руки в соборе.

Митрий крестился, не замечая, как текут по щекам слёзы. Матушка, родной Углич, твердыня духа – всё слилось в единый огонь.

После молебна строились у Конюшенных ворот – князь Григорий Борисович с конными дворянами и детьми боярскими и воевода Алексей Голохвастый – тоже с конными. Первым назначено Княжее поле, где стояли заставы ротмистра Брушевского, вторым – Мишутин овраг и атаман Сума с товарищами. На башнях в готовности стояли пушкари, но пока оговорено было – не палить, чтобы в других вражьих станах, особенно у лисовчиков, не сразу проведали о вылазке, не выслали бы скорую подмогу.

Митрию князь наказал быть в воротах, принимая вестников. На вылазку не пустил.

Заскрипели тяжёлые петли – вырвался из ворот чалый конь Голохвастого. Воевода с молодцами намётом помчались через Глиняный к Мишутину оврагу, оставляя о правую руку Воловий двор. С Плотничьей башни, вынесенной на отлёт от стен, зорко следили за всадниками десятки глаз. На холме за оврагом, где виднелись валы ротмистровой заставы, вдруг заметили, всполошились, заметались.

Долгоруков уже скакал на Княжее поле мимо Верхнего и Нагорного прудов, отрезая ротмистра Ивана Брушевского от стана в Терентьевой роще. Другой отряд обходил Брушевского со стороны Конюшенного двора, не давая ему соединиться с Сумой.

Голохвастый жаждал схватки. Его истомило сидение взаперти, угнетала тревога за оставшуюся на Москве жену с детьми, тянула жилы неизвестность: когда же всё это кончится? И ядовитым червем точило понимание безнадёжности. Он хотел скакать, рубить, отсекать поднятые для удара руки и головы.

Не вышло. Люди Сумы, не успевая облачиться для боя, впопыхах седлали коней, вскакивали и мчались наугад – лишь бы подальше от вырвавшегося из монастырских ворот гневного потока. Один запнулся о кочку, упал – конь Алексея проскакал по спине поверженного, ломая хребет. Так топтали Сумину роту до Благовещенского оврага.

На Княжьем поле, на словно присыпанной порохом стерне, бился ротмистр Герасим Сума. Его паны и пахолки не успели сесть на коней. За спинами их лежало просторное поле – не убежать, не скрыться. Молодой князь Иван срубил ротмистра, ляхи один за другим падали, иные сдались.

Григорий Борисович услышал выстрелы с заставы – поляки успели пальнуть, чтобы дать знак своим, – взлетел на своём вороном коне на пригорок и остановился, оглядываясь. Окружённая четырьмя валами застава Брушевского кипела. Полуодетые, рубились ляхи, как кабаны, со всех сторон обложенные волками. Жолнёры и пахолки падали под натиском, иные бросали оружие, сдавались, а паны сгрудились в середине заставы, отбивались. Долгоруков приказал направить на них рушницы. Замерли ляхи, Брушевский, не мигая, смотрел на подъезжавшего Долгорукова, задрав голову без шапки. Потом тряхнул волосами, склонил главу. На двух руках протянул князю саблю.

Пленных погнали к воротам пешком. Воины спешно грузили на коней всё съестное, что могли увезли с собой.

Со стороны пепелища Служней слободы уже слышался топот: скакали вояки Лисовского. Монастырское войско спешно, однако соблюдая порядок, втянулось в ворота города. По молитвам все вернулись невредимыми. Митрий, помогая закрывать ворота, ликовал.

Едва успев перекусить, князь Долгоруков приказал привести Брушевского. Спрашивал терпеливо. О количестве людей. О присягнувших Тушинскому царьку городах. О том, где сейчас Сапега. О подкопе! Это было самым важным.

Ротмистр молчал, усмехаясь криво, презрительно. Углы губ его нервно подёргивались.

Князь внезапно устал, накатило безразличие. Позвал Митрия:

– Скажи страже, пусть в погреб под келарскими палатами отведут. Пытошные орудия приготовят.

Брушевский дрогнул, молвил тихо:

– Не надо пыток. Я скажу.

Вызнали: да, ведётся подкоп, и не один. А вот в которых местах – якобы сам Брушевский не знает. Потом всё же пытали, но ротмистр рта не разжал, места не указал.

Ввечеру архимандрит и весь священный собор, облачившись в праздничные одежды, отпели благодарственный молебен со звоном – славя Господа за дарованную победу.

Долгим был этот день, долгой и ночь.

Звёзды протыкали чёрный небесный свод, царапали лучами душу. Митрий-вестовой бегал по обители, скликая старшин на срочный совет. Потом замер подле дверей, слушая стук своего сердца. Представлял то, что, может быть, только в конце света бывает: взлетает на воздух башня – тысячи кирпичей, раствор, камни основания. Взлетает и рушится на землю с грохотом, треском, устрашая всех – и осаждённых, и осаждающих. Экая должна быть силища в порохе, этом сухом зернистом порошке, чтобы громаду вверх поднять! Мимо замершего вестового прошёл архимандрит Иоасаф – борода серебрилась на чёрном одеянии, взглянул в остановившиеся глаза отрока, перекрестил его. Митрий вздрогнул.

– Ты на заступника своего надейся, на воина Димитрия Солунского, ему молись, – тихо сказал Иоасаф – и прошёл в келарские покои.

Старшины и прочие люди чина воинского выслушали весть о признании Брушевского хмуро. Что делать? Смотрели на Долгорукова.

Князь, уже обдумавший новость, огладил чёрную бороду, сказал сурово:

– Копать надо. Слухи устраивать. И под башнями, и под стенами.

Иоасаф обвёл взглядом собравшихся. Свечи горели неровно, тени шевелились на стенах, и не каждого было легко разобрать.

– Влас-то Корсаков где? – спросил Иоасаф.

– Так ведь не по чину, – ответил кто-то уклончиво.

– Чин у нас сейчас един. Все за Господа стоим. Корсаков – слуга монастырский, окромя него кто из вас под Казанью с Иваном Васильевичем был? Митрий, Корсакова Власа покличь!

Митрий побежал. А в покоях все враз зашумели.

Влас взошёл, перекрестившись, поклонился на иконы, веско изрёк:

– Слухи – сделаю. Медные листы есть ли?

– Найдём, – ответил Иоасаф.

– Хорошо бы ещё ров.

– Где? – спросил Долгоруков.

– Вне города. Меж Служней слободой и стеной. Место там самое опасное, гладкое, как девичья щёчка. Задумают там подкоп рыть – в ров уткнутся. Обнаружат себя.

– Так ведь там ляхи нарыли!

– А мы близ крепости проведём.

– Людей завтра поутру разрядим, – решил было князь.

Корсаков возразил:

– Не можно нам и часа терять. Чем раньше начнём, тем вернее смерти страшной избегнем.

И совещались ещё долго, решая, как людей разрядить да кого поставить ров наружный копать.

До утра Митрий не мог заснуть, слушал дождь и слышал слова акафиста: «Радуйся, святый Димитрий, славный великомучениче и чудотворче!» Чему радоваться? Тому, что был предан смерти? Нет, тому, что нёс людям заповеди Христовы, первая из которых – «не убий». Но он же с мечом в руках, и меч тот готов поднять ради защиты людей. Ради защиты…

Чуял себя Митрий огромным, сильным: входит в бой – пушки умолкают, ляхи и литва сабли и рушницы бросают, плеча кажут.

Защищать от пришельцев… Кого? Тех, кто сам города сдаёт, присягу на верность приносит? Они же Христа предали, а их защищать? А защищать надо. Сам Димитрий на иконе со щитом. За-щита… За щитом… Укрыть… Но ведь они сами крест врагам целовали…

Путалась утомлённая мысль отрока, не доискивалась выхода, утягивала в забытьё.

6 ноября 1608 года

Сразу после заутрени вновь открылись Конюшенные ворота. Люди Голохвастова выехали на конях, цепью стали вдоль стены по направлению к Служней слободе. Из ворот во множестве вышли крестьяне с кирками и заступами. Пушкари на Житничной и Сушильной башнях нацелили пушки в сторону слободского пепелища. Стрельцы утвердились на стенах.

Заставы Брушевского и Сумы оставались брошенными, и с их стороны нападения можно было пока не ожидать. Со стороны Красной горы – коли и увидят, так не сразу доберутся: пока через овраги перелезут! Но сравнительно недалеко стояли лисовчики. Сам Лисовский, сказывали пленные, в отъезде, но его людишки держат ухо востро.

Ров был намечен, началась работа. Крестьяне копали, спеша и часто оглядываясь, не видя со всех сторон уже привычных спасительных стен. Ров в два аршина шириной быстро рос, удлинялся и углублялся. Земля ещё не успела промёрзнуть и поддавалась легко.

Со стороны Терентьевой рощи и с застав на Ростовской дороге скакали воры – разузнать, что за шевеление возле крепости. Разведчики покрутились вокруг, поскакали назад – жди от них подарка.

Митрий сбежал с Житничной башни – кубарем, рванул к воротам – там краснел верх отороченной соболем шапки Долгорукова-Рощи:

– Скоро ждать!

Воевода приказал сыну строить свою сотню. Встали наизготовку.

Митрий вернулся на башню. Долго вглядывался – ничего не видно. Но вот из-за Терентьевой рощи, в обход её, показались несколько быстро несущихся повозок: на каждой по полдюжины человек. Подскакав близко ко рву, лошади остановились, и люди – по одёже литовцы – скочили на землю, спешно выстроились и взяли пищали на изготовку. Крестьяне с заступами растерялись – лишь Слота успел спихнуть двух ближних людей в ров, – и залп многих бросил на землю: кто упал от страха, кто – получив смертельную рану.

– Прозевали! – ахнул на башне от обиды Митрий. – Не догадались!

Но загремели пушки, нацеленные на место за рвом, а вслед за ними воздух разорвали пищальные выстрелы. Впряжённые в телеги лошади, испуганные и раненые, встали на дыбы, понесли, и литовцы уже не могли вскочить на телеги и укатить.

Зазвенело железо. За пороховым дымом Митрий не сразу заметил, что скачет от Верхнего пруда сотня молодого князя, отрезая литве путь к бегству. Как мальчишка, запрыгал он от радости, разглядев стяг с ликом Святого Спаса, крутнулся вокруг себя – и резко остановился, заметив узкое строгое лицо. Чуть в стороне, у бойницы, стояла та самая девушка, у которой убили отца, – Маша Брёхова. Она прижимала к груди крынку с водой – принесла стрельцам попить. Белое лицо в чёрном платке казалось иконописным, синие глаза взглянули на юношу сурово и печально – и вновь обратились туда, где средь дыма сверкали сабли.

Около десятка литовцев были захвачены в плен. Их тут же отвели к воеводе. Остальные бежали. Их не преследовали.

Крестьяне продолжили копать и вернулись в город лишь тогда, когда наступили ранние осенние сумерки.

Двое из пленных пали в ноги Григорию Борисовичу и сами сказали, что желают перед Господом душу очистить, дескать, они православные и каются за грехи, что-де точного числа осаждающих никто не знает, ибо многие сейчас разъехались – у покоряющихся городов присягу принимают. Иные отправились трясти с людишек корма на прожиток: сапежинцы выговорили себе богатые дворцовые волости Владимирского уезда, полк Лисовского – Суздальские волости, полк Микулинского – земли Юрьев-Польского уезда, полк Вилямовского – Переяславль.

Третьи засели пока в Тушине – требовать с царька жалованье серебром.

Однако по повелению Сапеги ведётся подкоп. Куда – вот это неизвестно, всё держится втайне. Порох-де ещё не подвезли, ждут со дня на день.

Других пытали, но точного места подкопа так никто и не указал. Видать, верно, что втайне держат.

До поздней ночи монастырский слуга Влас Корсаков ходил по обители от башни к башне, задумчиво шевеля губами, прикидывая, в каких местах под стенами рыть слухи и сколько человек на то понадобится.

7 ноября 1608 года

Едва отворились в утреннем тумане ворота и скотина вышла на водопой, как раздалась за стеной пальба. Коровы, сталкиваясь и мыча, неохотно поворачивали обратно, упрямо не понимая, почему им приходится менять обычный свой путь. Подал голос всполошной колокол. Люди бросились к воротам, сталкиваясь с конями и скотиной.

Не сразу разобрались, в чём дело. Оказалось, что воровские люди залегли по прудовым плотинам и по ямам, решив окончательно запереть монастырь: не взяли приступом, так уморим иначе.

У огороженной части пруда, откуда черпали воду, выстроилась очередь: стояли вперемежку и монахи, и крестьяне, и монастырские работники, и слуги, а по загонам ревела непоенная скотина. Трёх коров недосчитались. Гадали: неужто теперь так ежедён будет?

Чашник Нифонт, заправив большие пальцы за пояс, взирал свысока на собравшихся вокруг него крестьян, гудел:

– А вы как думали? По головке вас гладить будут? Нехристи – они и есть нехристи. Ежели же глянуть на это дело иначе… Вот вы бы город осаждали – чего бы хотели? Быстрее бы взять его. А как взять быстрее? Требуется так учинить, чтобы осаждённым невмоготу стало. Вот они и стараются. Мученический венец нам готовят. Что же тужить? Стоять надо!

При упоминании о мученическом венце взвыли было бабы, но мужики так прищучили их, что те проглотили вой. Далее воду разносили в деловитой тишине.

Переполох не помешал Корсакову начать работу. Первым делом ископали люди, приданные Власу, частые слухи от Круглой – через Сушильную – до Житничной башни. Кузнец по велению Власа перековал несколько медных блюд в тонкие пластины с дырочками в углах, и Корсаков со всем тщанием закрепил их в слухах, на перекладинах. Щёлкнул по каждой ногтем, проверил, звонко ли поют.

Старшины разрядили людей – кому в каком слухе сидеть и как меняться. Влас всем объяснил, что нельзя рядом со слухами топать и шуметь и как надо слушать пластины – ежели зазвенят тихонько, значит, отзываются они на подземный шум. Стало быть, беги и срочно сообщай.

Ещё неделя потребовалась, чтобы учинить слухи под всеми башнями и стенами обители. Ежедневно Корсаков сам обходил все камеры, подолгу сидя в каждой, прислушиваясь. Воины с непривычки засыпали в темноте. Тогда Влас убедил Иоасафа отряжать в слухи монахов – они к бдению привычные, не подведут.

11 ноября 1608 года

– Мне к воеводе!

Юный пономарь Иринарх упрямо склонил голову, показывая, что не отступится от своего. Долгие русые волосы висели вдоль округлых, ещё детских щёк.

Митрий развёл руками:

– Да как же я тебя пущу, коли воевода почивать лёг! Полночи на стене провёл.

Иринарх вздохнул, развернулся и отправился по белому, припорошенному первым снегом двору к палатам архимандрита. Там ему пришлось долго ждать, и он совсем отчаялся и уже сам, казалось, не верил своему видению. Однако, забывшись на минуту в тепле сеней, вновь узрел ясно: святой Сергий, такой, как пишут его на иконах, только не в блестящей парче, а в серой дерюге, ласково смотрел на Иринарха и повторял:

– Упреди, голубчик, упреди.

Иоасаф, приказав впустить пономаря, слушал его и недоверчиво, и ликуя одновременно. Подался вперёд:

– Говоришь, сам Сергий ходил и святой водой кропил?

Иринарх кивнул, сглотнув от волнения:

– Сказывал, к Пивному двору приступ будет. Чтобы дерзали с надеждою, а я, дескать, вас не оставлю.

Отрок перекрестился.

Иоасаф почти упёрся подбородком в грудь, тяжело размышлял: неужто не ему, старцу, убелённому сединами, радетелю монастыря, а юноше, почти ребёнку, видение было? Стало быть, он сам не заслужил… Охохонюшки, гордыня-гордыня… – укорил себя. Ведь именно дитя ближе к Господу, чище, меньше грехов накопило. Чему же удивляться?

Ладно, время покажет. Может, всё это так, примерещилось.

Однако послал келейника к воеводам, велел быть наготове.

Острог у Пивного двора был за пределами крепостных стен. Обнесённый частоколом, защищённый пушками, он казался надёжным. За частоколом склон круто обрывался – внизу текла Кончура. Если ляхам удастся его захватить, то они поставят под угрозу ежедневную жизнь обители, будут нависать над воротами Погребной башни. Наверняка они знают, что здесь внутрь монастыря хода нет: за воротами лестница наверх, и уровень земли внутри обители аршин на десять выше подошвы. Ворота же для того, чтобы закатывать с Пивного двора тяжёлые бочки, устанавливать их на площадки и поднимать воротом наверх, в ледники и погреба внутри толщи тяжкой четвероугольной башни.

Ждали до вечера. Следили с Водяной, Погребной и Келарской башен за Красной горой. Там стучали топоры. Видно, распробовав русских холодов, ляхи запасались – рубили дрова. К ночи ветер, поднявшийся было днём, стих, снег подтаял, потеплело и, казалось, успокоилось.

Архимандрит ощущал противоположное. С одной стороны – разочарование: видение Сергия оказалось обманным; с другой стороны – облегчение: нового приступа не случилось. Привычно сотворив на ночь молитву, он устроился спать.

Но сон не шёл. Архимандрит лежал, глядя открытыми глазами в темноту, и не удивился, когда внезапно грохнули пушки.

– Слава тебе, святой Сергий! – прошептал он сдавленным голосом, слёзы потекли из глаз. Иоасаф поднялся на ноги, спешно одеваясь.

Митрий тоже не спал. Веря Иринарху, он вместе с ним, кутаясь в ветхую шубу, взятую в келаревых покоях, сторожил на Погребной башне. Он услышал шум на Красной горе, увидел множество загоревшихся огней и успел разбудить Рощу до первого пушечного залпа.

С Красной горы скатывались, бежали со светочами литовцы. Они тащили пуки соломы, хворосту, смолу и бересту, прятались за частокол Пивного двора, стремясь поджечь срубы. Сквозь крики донеслись удары топоров – видно, литва хотела подсечь острог. Что-то вспыхнуло, пламя поднялось высоко – и стало видно, что вся гора покрыта ратниками.

Стрельцы сбежались в Погребную башню. Палили и оттуда, и из соседних башен, из ворот выбежали на вылазку, секли саблями и бердышами. Митрий, сам не поняв как, уже толкался возле частокола, отнимая у дюжего казака топор, и зарубил бы его казак, если бы не Иринарх, ударивший того со спины бердышом. Казак отпрянул, развернулся к пономарю – и осел на землю.

А после уже Митя останавливал Иринарха, дикого, яростного, помчавшегося на Красную гору вслед отступающим. Юный пономарь один бежал во тьму, готовый рвать врагов руками, и вестовой закричал отчаянно вслед:

– Сергий зовёт! Назад!

И перекрестил спину товарища.

Тогда только Иринарх остановился и зашатался, внезапно обессилев. Вместе они добрели до Пивного двора, где монахи уже сбили огонь, вошли в ворота башни, сели у стены и, остро почувствовав жажду, протянули руки навстречу Маше Брёховой с крынкой воды.

13 ноября 1608 года

– Звенит! Звенит! – часто повторял Иринарх, стоя перед Власом Корсаковым.

Пономаря отрядили слушать в Круглой башне. И ночью, когда крепость уснула, он, борясь с дремотой, отчётливо уловил тонкий звон медной пластинки. Даже огонёк в плошке задрожал от звона.

Иринарх вылез наверх. Шёл дождь, нещадный ветер пронизывал до костей. Юноша нашёл Власа, разбудил, теребя за плечо, и теперь стоял, борясь с внезапной трясовицей.

Влас быстро встал с топчана, натянул высокие и гладкие осташковские сапоги и пошёл к Круглой башне. Сидели вдвоём, слушали. Верно – поёт! Вздрагивает! Копают.

– Не иначе как святой Сергий тебе помогает, отрок, – тихо произнёс Влас. – Надо вылазку делать, языка брать.

14 ноября 1608 года

На вылазку отправились до рассвета. Старшина Борис Зубов с монастырским слугой Ананием Селевиным, да ещё десяток казаков. Вышли из Святых ворот – к сгоревшему Подольному монастырю, хотели тихо, без шума напасть на заставу. Не вышло. Там стояли тульские изменники, казаки, они успели вскочить и поднять шум. Завязалась драка, Борис Зубов ранил одного, но и сам пропустил удар, могучий Ананий кинул языка себе на плечо и бегом понёс в гору. Едва успели уйти. В обители оказалось, что ранен ещё Фёдор Карцов – лихой сотник, тот, что со свёрнутым на сторону носом.

Раненый казак из Дедилова был столь дерзок, что не признавал себя изменником: дескать, изменники – это те, кто присягнули, а потом изменили. А он не присягал Шуйскому! Все его сотоварищи: и дедиловцы, и венёвцы, и комаринцы, и все севрюки да казаки – никто не присягал!

Дедиловца почти сразу отвели в пытошную. Голохвастый допрашивал самолично – и выведал, что действительно подкопы заканчивают. Порох же хотят заложить на Михайлов день. Стало быть, меньше недели осталась.

Два воеводы водили пленника по стене – и тот в точности указал все места, где ведутся подкопы. При этом ухмылялся: гляньте, дескать, что за свита у меня! Целый князь да дворянин! Дедиловца отвели в холодную, бросили ему охапку соломы.

В келарских палатах, у князя Григория Борисовича, опять совещались. Влас Корсаков говорил, что надо вести встречный подкоп, а там обрушить готовый подкоп взрывом пороха. Иные утверждали, что это опасно: по встречному подкопу, ежели в схватке не мы, а враг одолеет, изменники и ляхи могут проникнуть в монастырь. Предлагали сильную вылазку сделать – но открывать Святые ворота! Враг на плечах может ворваться.

– Сушильная, – тихо сказал Иоасаф, щёлкнув сердоликом чёток. – Не будем открывать Святые ворота. Есть ход у Сушильной башни. Расчистим его.

В тот же день два монастырских каменотёса – Шушель Шпаников и подручный его Гаранька – разыскали у подножия Сушильной башни старый лаз, очистили его от земли и навесили три железные двери. Лаз в левом торце выводил в ров, и внешнюю дверь снаружи замазали глиной, чтобы не бросалась в глаза.

Не менее известия о подкопе взволновала Иоасафа странная новость. Сказывал дедиловский казак, что Филарет Романов прибыл к Тушинскому вору, из его рук патриарший сан принял. Смутился ум Иоасафа. Спервоначалу, при живом Ионе, патриархом провозгласили Гермогена. Потом Шуйский нарёк патриархом Филарета, да сразу же его и согнал с патриаршего места, в Ростов на архиерейский двор отправил. Теперь, при живом Гермогене, что сидит на Москве, вор именует патриархом Филарета! Что ж теперь – два царя, два двора да ещё и два патриарха?

Коему верить?

И людям не сказать нельзя: всё одно вызнают, зашатаются.

Иоасаф довольно знавал Филарета, чтобы понимать, насколько внезапные качания Шуйского оскорбили властного боярина Михаила Романова, бывшего племянником самого царя Ивана Васильевича. Что задумал Романов? На Москве сесть? Как красная рыба в горном ручье – надеется удержаться на стремнине против течения?

Токмо на Господа нашего уповать! Перемелется – мука будет.

Себя раздумьями не смущать.

Вот что ныне первейшее? Подкоп обнаружить.

Этим и будем заниматься.

В обители было неспокойно. Который день скотина стояла в загонах, за водой выстраивались длинные очереди, и люди громко обсуждали и осуждали бездействие воевод. Заканчивались припасы, нечем становилось кормить скотину, люди мёрзли без дров, невмоготу было всем – и крестьянам, и слугам, и самим монахам. Только царевна Ксения спокойно сидела в своём царском тереме – видно, до неё беды пока не добрались. По воскресным дням она приходила на службу в собор, и все видели, как она истово крестилась, поднимая к образу Богородицы полные слёз глаза. Да ведь слезами горю не поможешь!

Вот ведь погнали давешней ночью супостатов! Почему же назад втянулись? Почему не разбили батареи на Красной горе! Ведь могли же.

Чего ждать-то? Пошто воеводы сидят, как квочки на яйцах? Отколь у них такой страх бабий? Неча зваться воеводами с такой трусостью!

Кому крепость, а кому и мешок каменный.

Из Москвы вестей нет. Может, и самой Москвы уже нет, и царь Шуйский – только призрак? А вот зима – не призрак, она приближается, холода идут лютые. Вон сколько рябины на ветках! Правда, ту, что в обители, давно оборвали.

Время, видать, кончается. Последние времена грядут. Всё в едином – и плод, и завязь, и цвет. Троица.

Предаться? Вон дедиловского казака в плен взяли. Не латинянин, такой же православный, как и мы. Может, присягнуть этому царьку – да и на волю? Все города вокруг уже присягнули. И архиерейский Ростов, и Переяславль с его полудюжиной монастырей, и богатый Ярославль. А мы чем хуже?

16 ноября 1608 года

Размокшая от долгого дождя земля плохо поддавалась заступам. Но полсотни крестьян под охраной конных ратников упорно ковыряли глину в месте, указанном Власом Корсаковым. Пищальники стояли по кругу, не подпуская никого, и работа шла от рассвета до заката.

Подкоп ни нащупать, ни тем паче перекопать не удалось. Но в стане Сапеги встревожились не на шутку. После обедни заметили, как по Ростовской дороге на рысях проскакал десяток всадников. Видать, с вестью посланы.

Отчего же десяток? Гадали. Видно, небезопасно стало гостям по Руси разъезжать.

На другой день выйти из ворот ради копания уже не удалось: сапежинцы обложили со всех сторон, скрываясь за турами, палили из пищалей. Вновь повисло тревожное ожидание.

О полдень со стороны Ростова в табор на Клементьевском поле протащился длинный обоз.

– Ужо будут вам гостинцы! – насмешливо кричали под стенами. – Своими яйцами срать будете!

Видать, не съестное доставили.

Митрия будто тошнило: тяжко оказалось ждать неведомо чего. Под вечер он нашёл Иринарха: тихий круглощёкий пономарь, позаимствовав у боярского сына палаш, упражнялся на площадке Круглой башни.

18 ноября 1608 года

Едва колокол возвестил обедню, как гром потряс небо и землю: разом пальнули пушки всех девяти батарей на Волкуше и на Красной горе. Народ, чинно собиравшийся на службу, заметался. Звериный, отчаянный рёв потряс обитель. Бросились к церкви Святой Троицы – на пути к ней лежал клирик Корнилий, кровь хлестала из оторванной по колено ноги. Нижнюю часть в сношенном башмаке отбросило в сторону, её чуть не затоптали в суматохе. Подбежавшие отшатнулись, потрясённые. Только Маша Брёхова, сорвав с головы платок, опустилась на колени и туго перевязывала ногу. Митрий остановившимся взором смотрел на быстрые Машины руки, на упавшую через плечо русую косу.

– Подержи! – коротко велела она, приподняв обрубок ноги. Корнилий не пошевелился.

«Неужто и меня так может?» – с ужасом подумал вестовой. Но опомнился, подхватил клирика под плечи, кто-то взял его под целую ногу – поволокли в церковные сени. Положив страдальца у стены, Митрий бросился – найти Машу. Но не смог.

Всполошенный двор огласился ещё одним воплем – кричали хотьковские черницы. Старица лежала на ступенях Успенской церкви – ядро оторвало ей правую руку вместе с плечом. Она не мучилась – умерла сразу.

Наконец Шушель Шпаников, старичок-каменотёс, сообразил, что стреляют навесом, закричал невесть откуда взявшимся у него громовым голосом:

– Под стены!

Подмастерье его, рыжий шустрый Гаранька, принялся хватать баб, подталкивая их к стенам.

– А ну, резвушки, беги!

Девки, бабы, дети бросились с визгом и рёвом – прижаться к стенам и башням. Старшины громко сзывали свои сотни на определённые им участки: за обстрелом может начаться приступ.

Но своим чередом торжественно началась обедня, и юный пономарь Иринарх с каждым новым залпом всё выше поднимал гордую голову. Когда запели псалмы, жалобно-треснуто звякнул колокол, его звук слился со звоном разбитого стекла, грохотом, и тут же закричал раненый священник. Иринарх увидел, как треснула, словно протыкаемая шилом кожа, железная дверь, и в церковь влетело ещё одно ядро – ударилось в образ чудотворца Николая – с левого плеча, подле венца – и отскочило невесть куда.

Не прервалась служба, не остановилось чтение псалмов.

После проследили, как металось по церкви первое ядро: от большого колокола влетело в окно церковное, пробило доску в Деисусе подле архистратига Михаила, отскочило в столп, вскользь по нему чиркнуло – шарахнулось о стену – разбило насвечник пред образом Святой Троицы, задело священника – и на полу в левом клиросе развалилось.

Обстрел прекратился, приступа за ним не случилось. Старшины сами, без особой вести, сошлись к князю Григорию Борисовичу.

Воеводы ярились: знать, обоз давешний был с Белоозера да из Устюжны Железнопольской. Стало быть, оттуда и ядра железные, и порох подвезли. Пленные сказывали, что Сапега посылал ещё в Ярославль по иные припасы: смолу для светочей, пруты железные для прочистки пищальных стволов, серу да свинец – пули лить. Стало быть, охота Сапеге и его панам зиму в тёплых царских хоромах да кельях провести. Старшины шумели. Решено было завтра идти на подкопный ров и на вылазку. Разряжались деловито, будто определяли, кто на каком лугу будет сено косить. Явились старцы Троицкие, сказались: с каждым отрядом пойдут по несколько старцев – Господа ради биться.

На вечерню все набились в Успенский собор. Пели согласно, сурово. Кому заутра придётся погибнуть за Троицу да за други своя?

19 ноября 1608 года

До позднего осеннего рассвета оставалось три часа, когда полки построились в указанных местах. Ночь была так черна, что у ставших возле ворот жуть разливалась по телу.

Митрий вслед за князем Григорием Борисовичем и Алексеем Голохвастым вошёл в церковь Святой Живоначальной Троицы. Там в гулкой тишине, при трёх горящих свечах, воеводы молились о помощи войску, припадали к чудотворным образам и мощам Сергия чудотворца.

Митрий знал, что сын Рощи стоит со своими молодцами возле потайных ворот Сушильной башни, что в Пивном дворе собрались старшины – туляне Иван Есипов, Сила Марин и переяславец Юрий Редриков. Возле Конюшенных ворот ожидают знака старшины-дворяне алексинец Иван Ходырев, владимирец Иван Болоховский, переяславцы Борис Зубов и Офонасий Редриков. У Святых ворот стоит Иван Внуков со товарищи да троицкий слуга Данило Селевин с даточными людьми. Горит сердце у Данилы – укором его предавшийся брат. Поклялся на кресте Данило кровью очистить род свой, жизнь в бою на Царство Божие променять.