Текст книги "Дикая карта"

В каждой сотне старцы троицкие.

Приложившись к мощам, воеводы выдохнули: с Богом!

Алексей Голохвастый поспешил к Сушильной башне, где открылись три железные двери, люди начали обережно выходить в ров. Князь Роща тяжёлым, но скорым шагом пошёл к Погребной башне, спустился к Пивному двору и, не зажигая светочей, повёл людей наизготовку на Луковый огород и на плотину Красного пруда. Митрий сотни раз выверенным путём побежал к Конюшенным воротам, к Ивану Ходыреву.

Крепость дышала напряжением, никто не спал, на тонущих в черноте стенах бдели назначенные туда люди, готовились к пальбе пушкари. Сотни рук поднялись ради крёстного знамения, когда вихрь налетел на крепость, вскинул полусгнившую палую листву, взвыл в жерлах пушек и умчался, унося чёрные тучи. Небо посветлело.

В этот миг трижды ударили осадные колокола, и зычный голос Ходырева вскричал:

– За Сергия! За Троицу!

– За Сергия! – подхватили десятки глоток, стремена напряглись, и кони рванули с места на литовские заставы, затаившиеся подле Конюшенного двора и у прудовых плотин.

Митрий, сжимая рукоять сабли, бежал за конём Ходырева, стараясь не терять его из виду. Ему велено было спустя время вернуться и сообщить князю Григорию Борисовичу, как сложится дело.

Старшина Иван Внуков выдохнул, обратившись к ратникам:

– Отдадим душу за Господа нашего! За Троицу!

Вырвались его люди на конях из Святых ворот – сбили под гору ночевавших за турусами литовцев и казаков – в Нижний монастырь и за мельницу.

Иван Есипов пешим со своими туляками уже бился на Московской дороге, заняв плотину Красного пруда, до самой горы Волкуши, пытаясь прорваться к пушкам, тем самым, что били по церкви.

Но богоборцы уже успели опомниться. Из-за туров, окружавших пушки, раздались выстрелы. Уронил саблю старшина Иван Есипов, схватился за голову. Ранен! Ободрённые вороги повыскакивали из-за туров, погнали троицких людей вниз, к плотине.

Подоспел на подмогу Есипову Иван Внуков, погнал литовцев и казаков в Терентьеву рощу и на Волкушу, избивая саблями и пиками.

Данило Селевин с пешей сотней подоспел к Нижнему монастырю, к колодцу чудотворца Сергия, где начинался подкоп. Там засел изменник атаман Чика с казаками. Никогда прежде, управляя монастырскими вотчинами, считая уроки, не ведал Данило, что душа может лететь впереди тела, что рука рубит быстрее, чем летит пуля, что пеший может победить трёх конных и сечь неустанно, обращая врагов в бегство. Но выбежал из-за туруса, склонив голову вниз, некий литвин с копьём, ударил Данилу в грудь – упёрлось копьё в латную пластину, скользнуло – и против сердца пришлось. Данило, устремляясь вперёд, достал литвина саблей, зарубил – и упал, ослабев. Товарищи подхватили его, отвели в монастырь – и сам Иоасаф постриг его и причастил. Преставился Данило во иноческом образе.

Уже совсем рассвело, когда Иван Ходырев и Борис Зубов, повернув от Нагорного пруда мимо Служней слободы, налетели на мельницу и погнали литовцев и казаков дальше, на луг.

Атаман Чика, чернобородый, страшный, упёрся, держась за Нижний монастырь. Прячась за остатками стены, двое казаков деловито заряжали ему самопалы, а он палил с рук, отшатываясь при каждом выстреле. Падали ратники троицкие. Иван Внуков хотел набежать на Чику как раз после выстрела, но тому бросили заряженную рушницу – и Внуков рухнул, сражённый. Когда мёртвого старшину внесли в Святые ворота, смутились монахи, возроптали и бросились на Пивной двор к чашнику Нифонту.

– Нифонт, веди нас на туры! Изнемогают сотни наши.

Три десятка чернецов, вооружённых пиками и бердышами, да пара сотен остававшихся в крепости ратников вышли из Погребной башни, от Пивного двора спустились к реке и бегом помчались в гору – откуда только силы взялись! Крепко рубились они подле орудий. И Митя, прибежавший к князю с вестью от Ходырева, был тут же послан им на Красную гору к Нифонту с повелением отступать.

– Почему отступать? – в горячке крикнул Митрий.

– Исполняй! – зло сказал Роща. – Оголили стены, сейчас из Клеменьевского табора прискачут! Все ворота нараспашку! Что Конюшенные? – обратился он к ратнику, подбежавшему с той стороны.

– Заперты. На Конюшенных Голохвастый стоит, но люди волнуются. К привратным сторожам подступают!

– Какие такие люди?

– Крестьяне деулинские и прочие. В бой рвутся. Вот-вот воеводу превозмогут силой.

Роща зажмурился, закачал головой, ухвативши лоб ладонями. Поднял покрасневшие глаза на вестового:

– Беги к Конюшенным. Прикажи Алексею Ивановичу никого не выпускать!

Когда вестовой добежал до Конюшенных, толпа уже смяла сторожей и валила наружу. Митя, вытащив саблю, сам уже бежал вместе с толпой мимо Плотничьей башни, мимо Мишутина и Благовещенского оврага к Красной горе. По ней скатывалось вниз, отбитое пальбой из пушек и пищалей, воинство чашника Нифонта.

Митрий закричал:

– А-а-а!

За ним закричали остальные, их услышали – и враги, и Нифонтовы люди. Враги развернулись и побежали обратно, под защиту туров.

Чашник остановил своё воинство. Приведя его в относительный порядок, он вновь устремился из подгорья вверх, к турам, соединяясь с крестьянами возле орудий.

Тут грянули пушки на Волкуше. Палили по Нижнему монастырю, по-за плотину, отрезая перешедших на ту сторону от основных сил. Вслед за залпами со стороны сапежинского табора, из-за туров и тарасов, подошли полки вражеские, согнали городских под гору. Тут заговорили пушки на Круглой башне и на южной стене. Пушкари били точно по врагам и заставили их повернуть вспять. На Волкуше ляшские трубы заиграли отступление.

Вернувшийся из-за мельницы Ходырев – глаза горели как в лихорадке, – приказал всем защитникам монастыря отойти в Косой, Благовещенский и Глиняный овраги, недосягаемые для пушек, чтобы расчесться и вновь разбиться по отрядам.

За капустным огородом, близ Келарева и Круглого прудов ещё кипела схватка, распавшись на отдельные поединки, но Ходырев понимал: в лоб пушки не возьмёшь. Он собирал вокруг себя всех конных. Посчитали – сам Ходырев, несколько его дворян, сотник Борис Зубов с людьми, силач Ананья Селевин и с ним немногие троицкие слуги. Мал их отряд, но внезапность устрашить может.

Пройдя Благовещенским оврагом, выскочили они позади орудий, отбили первые туры, вторые, третьи. Впереди скакал Борис Зубов – ударила пищаль, полетел на всём скаку конь под Зубовым. Литовцы, выбежав из-за орудий, хотели взять сотника живым. Но подоспел Ананья Селевин, рубя саблей, отогнал врагов от товарища. За ним скакал Ходырев, заходя с тылу к четвёртым и пятым турам. Вперёд вырвался молодой слуга Меркурий Айгустов. Пищальный выстрел попал в грудь, сразил бойца. Налетевший Ходырев отсёк пищальнику голову.

Слыша жестокий бой, из Глиняного оврага собравшиеся там ринулись вверх. И превозмогли!

В тот день троицкое воинство убило двух полковников – королевских дворян Юрия Мозовецкого и Стефана Угорского, да четырёх ротмистров.

С трубами и многими знамёнами ввели в город знатных панов, взятых живыми. А троицких людей побито было сто семьдесят четыре человека, да раненых шестьдесят шесть. Раненых архимандрит велел постричь в монахи, а убитых с честью соборно погребли у алтаря Успенского храма.

Да захватили на Красной горе восемь пищалей полуторных и всякое оружие литовское: затинные и большие самопалы и рушницы, копия и корды, палаши и сабли, бочки пороху и ядра – всяких припасов множество внесли в город.

Вокруг всего монастыря литовцев и русских изменников насчитали мёртвых полторы тысячи. Пленники да перебежчики сказали, что будет ещё с полтысячи раненых. Да ещё поведали, что послано за Лисовским, за этим аспидом, и вскоре он прибудет к обители.

На радостях от победы воеводы и архимандрит решили послать на Москву к государю с доброй вестью и подарком сына боярского переяславца Ждана Скоробогатова.

Не успели победители отликовать, как вновь открылись ворота, и скотина двинулась на водопой. И сразу же с корзинами к воде заторопились женщины – стирать накопившееся бельё.

Митрий на коне Ходырева, с рукой, лежащей на рукояти сабли, охранял стирающих женщин. Среди них была и Маша Брёхова – она сосредоточенно колотила вальком по расстеленным на мостках рубахам и не смотрела в сторону вестового, но юноша ощущал её постоянное внимание. Он был в сече! Его, как и других, могли убить! И кровь била в голову при мысли о пережитом, и хотелось излить душу самому близкому и преданному человеку.

К вечеру, несмотря на нехватку дров, истопили баню – надо ж было опосля дела помыться. У дверей собрались стрельцы и крестьяне – сидя на нерасколотых чурбаках, ждали своей очереди, перекинув за спины узелки с чистым исподним. Все слушали рыжего каменотёса Гараньку, что подмастерьем у Шушеля Шпаникова, похохатывали.

Митя стал рядом, за спиной дюжего Анания Селевина.

– И в кого это ты, Гаранька, таким языкатым уродился! Шушель твой вроде молчун, – словно бы задумчиво сказал Фёдор Карцов.

– Я ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца! – скороговоркой ответил рыжий, показав обломанный на угол передний зуб.

– А зуб-то те кто обломал?

– Маялся я ломотой зубною, всю челюсть разрывало, так бабка шепнула: поди-де к Берлюкам, там человек святой помер, ты от могильного камня отщипни, истолки и с водой толокно выпей. Боль и пройдёт. Так я возле того камня бился-бился – отщипнуть не мог, да таково невмоготу стало, что кусок и откусил. С того разу боль как рукой сняло. Правда, зуб обломал!

Вот кто за словом за пазуху не лезет!

– До конца ли ты сказку досказал, милый? – спросил, подмигивая Митрию, крестьянин Никон Шилов – тот, что стоял на стене рядом с Митрием при первом приступе. Теперь Никон уже не крестился от ужаса убийства, а разил врага в полное плечо. – С тёщей-то что стало?

– Почему ты знаешь, что с тёщей что-то сталось? – как кот, сверкнул жёлтым глазом Гаранька.

– Так тёщи… они завсегда всюду нос суют… – смутился Никон.

– Это верно. Дочь-то с подружками заговорилась, а тёща бегом в сад. Смотрит – спит зять под яблоней, кольцо на ноготок надето, куй с локоток стоит. Она обзарилась да на куй и села. Сидит – покачиват. А кольцо и соскользни на весь пёрст – вырос куй на семь вёрст. Тёщу высоко в небо унесло. Дочь хватилась – матери нет. Она и догадалась. Ну, народ, знамо дело, сбежался, хотели куй подрубить, да на счастье мужик проснулся, кольцо на ноготок сдвинул – тёща и вернулась на землю, плачет: «Прости, зятюшка!» Тут и вся сказка, а мне калачей вязка!

Мужики ухмылялись, крутили головами: ай да Гаранька, распотешил!

Дверь бани отворилась, вывалились красные, распаренные – заходи другие!

20 ноября 1608 года

Пока осаждающие пребывали в растерянности, нельзя было останавливать напор. Победа, доставшаяся дорогой ценой, была неполной: подкоп не был обрушен, привезённые с Белоозера бочки с порохом продолжали угрожать обители.

Выйдя поутру из Конюшенных ворот, воевода Алексей Голохвастый и его конные побили заставу в Мишутином овраге, свернули к Нагорной заставе, потоптали её и, обойдя по Красной горе, доскакали до Клеменьевского пруда, почти до самого лагеря сапежинцев. Оттуда вышли, построившись, несколько рот, Голохвастый повернул назад, но из крепости прискакал на подмогу молодой князь Иван Григорьевич, и в стычке вновь оттеснили сапежинцев за Клементьевский пруд.

Троицкие люди уже отходили к Святым воротам, когда в Терентьевой роще задудели рога, и против Святых ворот выехал во главе полков сам пан Лисовский: издалека заметны были три белых пера у него на шлеме да поверх кирасы алый плащ с чёрными ежами: дескать, никто не возьмёт меня голыми руками.

Силы были неравны, и монастырские отряды устремились к воротам. С городских стен поверх своих голов ударили пищали, Лисовский остановился, отступил. Но на Красной горе бились задержавшиеся там троицкие ратники, и воеводы разрешили конную вылазку – отпустили двадцать человек старцев во главе с чернецами Ферапонтом Стоговым и Малафеем Ржевитиным. Те пробили дорогу, по которой смогли отойти к воротам сражавшиеся.

Лисовский, увидев открывающиеся ворота, решил, что всё войско монастырское готово выйти на вылазку, и отступил за мельницу. И монахи взяли живым ротмистра Мартьяша и других панов, с торжеством ввели их в город.

Мартьяш и сказал добровольно, что порох уже заложен в устье подкопа. Из-за этой вылазки не успели закатить бочки под самую башню. И сказал Малафей Ржевитин, что меж остатков келий Нижнего, Подольного монастыря находится устье.

И снова колотили бельё прачки на прудах. Маша Брёхова сама подошла к Мите, скромно опустив глаза, предложила одёжу его постирать. Со стыдом хотел было отказаться Митрий, когда подошёл Роща и грубовато сказал:

– Раздевайся-раздевайся, смену я тебе дам. Пока можно, стирай, Мария.

21 ноября 1608 года

Подступал день, когда собирались вороги взорвать башню. А подкоп ещё не обрушен, и порох лежит в нём наизготовку.

Как бы ни была привлекательна мысль через встречный подкоп закатить эти бочки с порохом в монастырь, придётся обойтись. Надо взрывать, пока они не под башней.

Устье подкопа охраняет атаман Чика со своими братками. Выход один: напасть, отвлечь боем и надеяться, что два человека смогут пробраться в подкоп.

Вызвался Никон Шилов, кузнец: оказалось, на его молодую жену ляхи перед осадой наехали, когда она бельё на реке порола, надругавшись, саблями зарубили.

– Я друга не оставлю, – твёрдо проговорил Слота. Оспины отчётливо белели на покрасневшем лице. – Вместе пойдём.

Исповедались два друга и причастились, надели рубахи чистые. Приготовили горшки с горячими углями, да смолы, да навоза сухого. Вышли из Пивного двора, чтобы подойти к устью подкопа оврагом, незаметно. Изготовился князь Иван Григорьевич со своими ратниками, за ним стал старшина Ходырев.

На рассвете отворились Святые ворота, поскакали отряды, напали на Чику с казаками. Отчаянно рубился Ходырев, но смотрел зорко – вот от прудов, от плотины, метнулись двое, прячась за остатками Подольного монастыря. Ходырев приказал отходить – не спеша, рубясь, отвлекая на себя внимание. Князь Иван Григорьевич поскакал в сторону мельницы, будто бы намереваясь напасть на стан Лисовского.

Никон и Слота тяжело дышали – они сумели пробраться в подкоп, но Чика был настороже: почуяв, что его отвлекают, он бросился к устью подкопа, за ним несколько казаков. Слота встал в проходе, обороняясь. Из пищали в него не выстрелят – побоятся попасть в порох. Значит, надо отбиваться от пик и сабель.

Никон нащупал бочонки с порохом, высыпал на припасённые пучки соломы угли из горшка, солома затлела. Подсунул лепёшку навоза – она задымилась, тягучая смола полилась из горшка на бочонок.

Слота бился из последних сил. Он уже понимал, что убежать не удастся, что сдерживать натиск уже невозможно.

Заметив в глубине подкопа вспыхнувший огонь, Чика отпрянул. Лицо его исказилось. Этих мгновений хватило Слоте, чтобы выбить деревянные подпорки, поддерживавшие кровлю. Устье подкопа тяжко осело. И тотчас же раздался взрыв, потрясший весь склон горы, сноп огня вырвался из-под земли, содрогнулись стены и башни, над Духовской церковью застонал всполошный колокол. Взлетели к Господу души двух жертвенных защитников Троицы – Никона Шилова и Слоты.

Снаружи подкопа всех, кто там был, разметало и покалечило.

Крестились, стоя на стене, стрельцы и миряне. У всех слёзы стояли в глазах. Митрий прижался к стене и плакал навзрыд – видел явственно, как в первый приступ оказался он на стене рядом с Никоном и Слотой, как бились они с врагами, такие живые и красивые. А теперь даже тел их не осталось, только души взлетели, очищенные огнём от всех грехов, прямо к Отцу своему.

Не было в лицах ни радости, ни ликования в честь избавления от подкопа. Суровы, строги были лица крестьян, когда под охраной стрельцов вышли они за ворота – рубить на дрова захваченные туры. Целый день возили дрова в монастырь, к ночи же восстал ветер и завыл, неся колючую снежную крупу.

В трапезной лежали на топчанах раненые. Стонали в жару те, кого залихорадило. Братия терпеливо ухаживала за больными. Чернецы омывали раны, кормили, водили в отхожее место. В церкви при трапезной круглые сутки читали псалтырь, и умирающие молились, глядя на светлые лики икон.

25 ноября 1608 года

Три дня бушевала непогода. На четвёртый, изготовив сани, повелением Иоасафа выехали слуги монастырские из Конюшенных ворот на воловню по корм скотине. Вереницу саней сопровождала сотня Офонасия Редрикова. Осаждённые думали, что заставы за Конюшенным двором безлюдны, но их успели занять вернувшиеся с Лисовским ляхи и жолнёры.

Сеновалы за Воловьим двором оказались порядком разграбленными. Народ наваливался на вилы, нагружал сани, а переяславцы готовились сдерживать поднявшиеся заставы.

Сани одни за другими въезжали в ворота монастыря, там с них скидывали сено, помогали развернуться – и вновь лошади скакали к воловне, чтобы успеть забрать как можно больше.

Ротмистр у жолнёров оказался умён – повёл нападение не на воловню, а на дорогу, по которой спешили в ворота сани. Сам он на коне наехал на Офонасия Редрикова, и бились они почти под самыми стенами, и не смели со стен палить из пищалей, боясь попасть в сотника. Призвали было лучников, но тетивы на морозе лопались. Тогда изготовился Юрий Редриков со своей сотней, но не успел защитить брата – ротмистр ранил того в руку. Однако нападавших отбили, корма – сколько смогли – перевезли в обитель.

29 ноября 1608 года

На белом снегу нарядных панов далеко видать. Скачут они на выбравшихся из обители людей – по дрова выбравшихся.

Монастырские, завидев конных панов, не шибко бегут назад, в окопы и ров. Когда же паны оказываются на расстоянии выстрела, люди ускоряют бег, и в сторону охотников стреляет со стены каменным дробом тюфяк или плюёт огнём пищаль.

День, два, три продолжается такое. Вот уже панам не так хочется забавляться. Пустое дело. Не лучше ли договориться?

И вот, не дождавшись Сапеги, но получив письмо от царя Димитрия Ивановича (кто бы ни был он), посылает Лисовский переговорщиков. Но монастырские переговорщиков не впускают. Никакого шатания и быть не может.

Скорым ходом сумел вернуться из Москвы переяславец Ждан Скоробогатов. Не захотел остаться в стольном городе. Вести привёз тревожные – призадумаешься. Царь Василий Иванович Шуйский в Москве сидит – как троицкие сидельцы, почти в такой же осаде. На Ходынке царское войско почти разгромлено.

В таборе под Тушиным – дворец выстроили, там теперь своя боярская дума и свой двор. В воровской думе верховодят Михаил Салтыков да князь Дмитрий Трубецкой – немалые люди. Казаки и литва безобразят на всех дорогах и во всех уездах, грабят людей, без пропитания в зиму пускают. А всем ляхи заправляют, нехристи. Царёк без слова гетмана Ружинского шагу ступить не может. Сказывают, Ружинский с Сапегой русскую землю промеж себя поделили: Ружинский взял себе Москву да то, что на юг от неё, а Сапега Троицкий монастырь да весь север.

И девка Маринка с ними.

Шуйскому ни людей ратных взять неоткуда, ни казны. Тех, что есть, удержать не может – был бы честен со своими, глядишь, никто и не бегал бы в Тушино за милостями. Молодой князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский как отправился в Новгород на встречу со шведами, так там и пропал. Ни весточки от него. Вероятно, тушинцы перехватывают.

Велел же ему царь договориться со шведами о присылке военной помощи против поляков и Тушинского вора. Жалованье наёмникам обещают богатое – видать, раки из-под святых мощей да оклады иконные переливать будут. Да слух прошёл, что царь посулил отдать шведской короне в вечное владение исконные русские земли: Псков, Орешек да Корелу. Люди псковские, орешковы да корельские так разгневались, что присягнули Тушинскому царьку. Что теперь станется – никто не ведает. Всё в воле Божией.

Келарь Авраамий болен телом, но твёрд духом. Посылает он обители своё благословение и велит-де крепко в помощь Господню верить, Сергия-чудотворца молить, да не оставит он землю Русскую в великих горестях.

Собирались все старшины и воеводы, думу думали. Морозы ударили, снега легли. Как люди выдержат?

Ляхи и литва разбрелись по городам и деревням. Кто в поисках тепла и еды, кто по службе – посланы были царьком на усмирение взбунтовавшихся. Те, что присягнули, но после присяги были ограблены приспешниками вора, стали открещиваться от него. Сапега и его паны вынуждены были возглавлять набеги против ослушников. С монастыря осаду не снимали, пути по-прежнему перекрыты, но всё же пробраться можно.

Положили: отправляться на вылазки за кормами, пропитанием и дровами. Людей и силы беречь, вестей от князя Скопина-Шуйского дожидаючись.

Декабрь 1608 года

– Эк свечает-то как! – сказал Митрий, войдя в келью Симеона, хромца, монастырского книжника. – Ну и стужа нынче! Полнеба полыхает!

Чернец перекрестил свою седеющею бороду, вздохнул:

– Последние времена… Слава Богу, Спиридон Тримифунтский миновал, теперь светлее будет. Солнце на лето поворачивает, зима на мороз.

– Симеон, воевода велел нынешнюю вылазку записать.

– Запишем.

– Сколько же их набралось, как подкоп взорвали? Я и счёт потерял.

– Всё сочтено, – рассудительно произнёс Симеон, огладив широкую бороду.

Развернул свиток, маленькими сощуренными глазками упёрся в буквы:

– Четвёртого декабря – вылазка к турам.

– Это когда атамана Петрушку взяли, – закивал Митя, прижимая ладони к тёплой печке. – Ох и злой, чёрт. Теперь на ручных жерновах зерно мелет.

– Жрать захочешь, так и жёрнов покрутишь. Это раз. Вторая – через день к турам вышли, хотели пушку уволочь, и ногу Семейке Кобылину переломило. Третья – на Чемоданову деревню.

– Спасибо Петрушке, это он сказал, что там крестьянская скотина живёт – не всю под нож пустили.

– С паршивой овцы хоть шерсти клок. И то хорошо – и животину, и мясо взяли, и Степан Напольский языка привёл. Потом…

Митрий прижал согревшиеся руки к щекам, зажмурился блаженно от тепла.

– Потом пурга пала, – печально сказал монах, задержавши взгляд на огоньке в плошке с жиром. Вспомнил он, как шёл в церковь – видел: до ветру выбежали два деревенских мальчонка – оба босые – по колкому, скрежещущему снегу.

Неделю тогда сидели, забившись, дурели от тоски и неизвестности. Когда наконец утихло, то чуть не все сидельцы захотели пойти на вылазку на воловню – раздобыть корма, разломать стены опустевших строений на дрова. Тогда злы были, могли несколько жолнёров в плен взять – не взяли, положили на месте, да десятского ранили, лошадь под ним убив.

– Пятая – по дрова в Мишутин овраг. Вроде и не бились, но без сторожи нельзя – в любой миг напасть могут.

– Говорят, ныне ляхи на Углич пошли, – печально сказал Митрий. Вспомнилась сестричка Ульяна – она Маше Брёховой ровесница. Жива ли? Страшные вести приносят перебежчики. Что литва, что ляхи, что паны, что пахолки – все баб и девок сильничают. Господи, спаси, сохрани и помилуй!

– Ну вот, – считал Симеон, – шестая – когда Михаил Павлов языка взял. Седьмая – когда коширянина Силу ранили. Осьмая, нынешняя, – вновь через Конюшенные ворота на воловню.

– Стало быть, завтра девятая будет. Михаила Павлова язык довёл, что идёт от Ростова ярославский обоз со съестным, с овсом и сеном. Воеводы порешили перенять, а то лошади скоро падать почнут.

– Господь в помощь, – перекрестил Митрия Симеон. – Ты с ними ли?

– Дворяне и дети боярские поскачут, у коих кони ещё держатся. Ну, пойду я. Ужо девятую вылазку запишешь.

Назавтра сидельцы пробрались оврагами и лесом к большой дороге, нечаянным нападением схватили два десятка саней с овсом и сеном. Но ушедшие вперёд жолнёры услышали шум, оборотили коней. Стрельцы уходили по снежной целине, у иных кони завязли, провалились в ямы. Сапежинцы взяли семерых. Монастырские вернулись измученные – ни с чем.

Иринарх, юный пономарь, схватив Митрия за локоть, горячо шептал:

– Сведи меня к Симеону! Вызнать у него хочу – мочи нет!

– А ты сам что же? – хотел было отмахнуться Митрий. Он стоял на площади, глядя на окно царского терема, где ему почудилась головка Маши Брёховой. Не хотелось вдумываться, пошто вдруг Иринарху понадобился Симеон.

Маша более не появлялась, и Митрий, вздохнув, будто сейчас заметил товарища.

– Да, ты говорил – Симеон…

– Не по чину мне самому к нему являться.

– Пошто тебе старец?

– Спытать хочу.

Иринарх стоял, опустил глаза долу, но Митрий ощутил звонкую ярость боя, исходившую от скромного пономаря. Он знал: под рясой билось сердце неукротимого воина.

– После обедни жди меня в храме, зайду за тобой.

В сумерках повалил снег, Митрий с Иринархом протаптывали дорожку к высокому крыльцу возле Житничной башни, сметали голиком снег с набухших деревянных ступеней, поднимаясь на второй ярус братских келий.

Симеон усадил гостей на лавку, оглядел их: оба юны, усы едва пробиваются; один быстроглаз, светловолос и крепок телом, другой – постник с длинными русыми волосами, но щёки по-младенчески румяны, и дух в очах горит неукротимый.

Чернец прочёл краткую молитву пред образом Сергия и повернулся к товарищам: что?

Иринарх, встав и трепеща от волнения, начал:

– Отче, к милости твоей припадаю: просвети мои сомнения, знание подай. В смятении душа моя. Ляхи – народ веры латинской, они Христа исказили. Но вот литва – и бают по-нашему, и молятся так же, и в Христа нашего верят. Откуда взялись они? Пошто землю нашу воюют?

Удивился Митрий, глядя на узкую спину Иринарха: сам он об этом же размышлял, но робел спрашивать.

Долго молчал Симеон, вглядываясь в затейливый переплёт окна. Колено своё, перебитое в Молоденской сече, не замечая того, погладил.

Слюдяные блюдца в свинцовой раме иссиня-чернели, по стенам, отражаясь от изломов слюды, скакали блики.

Чернец махнул рукой Иринарху – не маячь, сядь. Вздохнул. Светло взглянул на юнцов.

– Эх, братцы, коротко об этом не расскажешь. Да и не знаю я многого. Что ведаю, с Божьей помощью изложу. Слушайте.

Пять столетий назад, а то и поболее, когда о Москве и слуху не было, жил Владимир-креститель – князь Киевский. Бабка его Ольга, псковитянка, прислала на Волгу родича своего – Углич поставить, через Углич путь вниз по Волге да малыми реками на полночь – в леса дремучие – держать. Знала она, что залесская земля водными путями крепится. Владимир же пришёл на Волгу, двинулся к мерянскому граду Ростову и на верх речной, перевалил и поставил близ Суздаля град Владимир. Внук же его Ярослав на Волге Ярославль град выстроил. Его же внук Юрий, рекомый Долгоруким, в Суздальской земле укрепился. Родичи Юрия по всем градам до самых ляхов сидели. И вся земля Русью звалась. И бысть то три сотни лет, доколе не явились на русскую землю злые татарове, Рязань пожгли, Владимир разорили и всю землю истоптали, прахом пустили. До Киева добрались – сокровища Печерские разметали, сокровища земные уволокли. Чернигов огню предали. Горе стенало над русской землёй. Оплакала Русь погибших, оглядела себя – стоит она в рубище на пепелище, и даже плата нет – главу покрыть.

Тогда поднялся из приморских земель, из племени, зовомого жмудью, князь Гедимин. Жмудь с соседней литвою целы остались, татары до них не достали. В Исуса они не верили, был у них свой бог нечестивый, Кривом величаемый. Из наших уцелевших бояр многие к Гедимину бежали, и с ратниками. Внук его Ольгерд таково ополчился, что на татар сам в поле отважился. Далеко прошёл, почти до моря синего, и река там Синюхой прозывается. Вот на той-то Синюхе и сразились с татарами. И одолели. То-то ликования было! А наши князья гнезда Александрова тогда и головы поднять не смели, а ежели поднимали, то тут же её теряли. Слышали, сколь много тверских-то князей в Орде полегло.

Жену взял – витебскую княжну, с неё всё княжество Витебское в приданое получил. Вторая жена – тверитянка. Обе ему сыновей нарожали, каждому сыну по городу богатому досталось, но все в отцовой руке ходили. Дочь отдал он за нашего Владимира Андреевича Серпуховского, Владимиру от шуринов – князей Брянских, Трубчевских, Стародубских и Новгород-Северских – подмога сильная была.

– Не уснули ещё? – обратился Симеон к юношам. Лицо его, освежённое мыслью и речью, оживилось, глаза заблестели, и Митрий подивился – чернец показался ему значительнее, чем всегда, моложе и важнее, чем сам Иоасаф и воевода Роща.

– Внемлем! – отозвался Иринарх. Он впитывал каждое произнесённое слово. – Но ведь Владимир Андреевич – это ж двести лет назад было!

– Глубоки корни у дубочка! Ты дубок пересаживать не пробовал?

– Нет, – мотнул головой Иринарх.

– Бывало, дубок на ладонь от земли взошёл. Подроешь заступом – а корень в глубь идёт. Оборвёшь корень – деревце не приживётся. Копаешь-копаешь, на сажень в землю уйдёшь – и тогда едва корень добудешь. Вот и здесь так же. Ты быстрого ответа ждёшь? Так нет его. И быть не может.

Заскрипели ступени крыльца, стукнула дверь – служка бросил на пол охапку хворосту, дверь притворил тщательно. Печную заслонку открыл – там угли рдеют. Кинул застывший комель сосновой ветки – не враз затрещало, полыхнуло.

Симеон хлебнул из глиняной кружки воды, перекрестил рот, сморгнул, продолжил:

– Сын Ольгерда Ягайло качнулся было на нашу сторону – как на Куликовом поле Мамая разбили, так сразу к Дмитрию Ивановичу на Москву свататься побежал. Дескать, на дочке твоей женюсь и всю Литву в православную веру окрещу. Но тут Тохтамыш явился, Москву сжёг и вновь выход ордынский утвердил. Ягайло тут же от обручения отказался…

– Вот подлец! – воскликнул Митрий.

– Ну почему же? Он же нехристь, у нехристей совести нету. Как ему выгодно, так он и повернул. Тут же послал сватов в Польшу. А там как раз и король, и королева разом померли. Одна дочка осталась – отроковица. Давайте, говорит, сироту в жёны возьму. Заодно и всю свою Литву в латинство переведу. Ляхи и рады: знают о сильных литовских воинах. Согласили. И стало посему. И звались их короли по Ягайлу – Ягеллонами. И у литвы с тех пор с ляхами союз. Наши исконные княжества под латинянами оказались. Так скудельница православная треснула.

После-то Ягайла был ещё у Литовского княжества сильный князь – Витовт, у него сыновей не было, одна дочь. Но он-то как раз на Москву смотрел, единую дочь свою за Московского князя выдал. С тех пор во всех наших великих князьях кровь литовская течёт. Текла… – Симеон прикусил губу. Долго смотрел в почерневшее окно.

– Владения Витовта почти до Москвы доходили. Шутка ли – полторы сотни вёрст проедешь – и уже Литва. За Угрой – Литва, за Окой – Литва, и Тулу перенять были готовы. Киев, Чернигов, Брянск – всё их. Даже Смоленск захватили, природного князя выгнали. С Ордой да с крымчаками вечно союзничали – и всё против Москвы. Да и на Москве неправды много творилось. И наши князья молодшие, обиженные на великого князя, под руку королей Польских да князей Литовских бежали. Те обиженных – как-никак родня! – по знатности и родству на землю сажали, города округ Новгорода-Северского в кормление давали – те, где вера православная держалась. Как Речь Посполитая слабеть начала – великий князь Василий Иванович те земли себе забрал, под присягу подвёл, службу учредил.