Текст книги "Слепые и прозревшие. Книга вторая"

5. Анатолий

Молодые все видят иначе.

Сладко и головокружительно пахнет речной водой. Или, может быть, это пруд, покрытый зеленой пеной ряски. Опустить руку и набрать одним движением полную горсть. Вода будет струйками сочиться меж пальцев, а солнце вспыхнет на них радужными бликами.

Вокруг по берегам старые деревья…

Это, пожалуй, уже Елагин остров. Нет, так нельзя, не надо знакомых ассоциаций. Просто река, узкая, лесная. Деревья по обеим сторонам, ивы. Чудесно. Такой изысканный цвет листвы. Солнце невысокое – сквозь крону. Значит, утро или вечер.

Утро, пусть лучше утро! Чтобы без медных оттенков. Они такой кисельный привкус вносят.

Теперь лодка, старая, некрашеная, темная, а от нее мягкие, неспешные волны. Кто же в лодке: старик, девушка, ребенок?

А что там у Пети?

«Баркарола» отзвучала. Жалко, что приходится часто отвлекаться и ставить иголку старого проигрывателя на начало.

Но Анатолию Евгеньевичу нравится шелест виниловой пластинки. Да и пока ставишь иголку, возникают новые идеи.

Твои глаза сегодня ночью так нежны…

И блеск луны…

И плеск волны…

И наши руки над водою сплетены…

И вмиг сбываются все наши сны….

Саша слушал, слушал из своей комнаты, а потом вышел и напел эти стихи прямо под пластинку. Петруччо внимал, подняв домиком черные мохнатые брови, а дослушав до конца, прижал руку к сердцу и томно покачнулся. Саша рассмеялся, хлопнул Петруччо по плечу и ушел к себе. Они, кажется, хорошо друг друга понимают.

Так кого же Петруччо посадил в лодку?

А у него на картоне акварельная петербургская летняя ночь с сиреневым небом. Лебяжья канавка, лучистая решеточка у моста, сонные всплески черной воды и по воле спящих волн плывущая лодка.

Она пуста.

Ай да Петруччо! Вот так решение! Летучая Голландка! Сама себе хозяйка!

Анатолий Евгеньевич Сироткин и студент Петр Ридняк сидят за мольбертами и пишут «музыку» в бывшей гостиной, снова ставшей мастерской, как сорок лет назад. Деда Толя живет теперь вместе с Сашей, с тех пор как Саша уступил свою комнату Бабале.

После своего гипертонического криза, оказавшегося инсультом, она ушла наконец на пенсию и поселилась у Гали. Одну ее теперь оставлять было невозможно и из-за разыгравшейся гипертонии, и из-за стремительно наступающего слабоумия. Доктор биологических наук, профессор Петербургского университета, автор десятка трудов, переведенных на несколько языков, впадала в детство, капризничала и не слушалась Галю. Зато с Николаем была паинькой. Чудеса творятся!

Анатолий Евгеньевич последние годы часто думал о ней, и чем дальше – тем теплее. Это было его первое, настоящее.

В его детстве из положенного комплекта родителей была только мама Кира, и не было в его душе иного отношения к женщинам, кроме заботливого обожания. Женщины, не внушавшие такого чувства, становились для него вроде как мужчинами: или друзьями, своими в доску, или врагами, особо опасными и хитрыми.

Став студентом Академии художеств, Анатолий открыл для себя еще один тип женщин – веселые подружки.

В первом же своем «веселом» приключении, длившемся около недели, Анатолий сокрушенно признался маме Кире. Мама покраснела, повздыхала и чуть всплакнула над его терзаниями:

– Что ж делать, мальчик мой милый? Я не знаю, что делать…

И решение, как всегда после маминого «не знаю», пришло само собой. На все обольстительные авансы прочих подружек он теперь отвечал:

– Не могу. Занят, – предоставляя подружке понимать это в любом смысле.

Альбина в его жизни стала совершенно особым событием. Познакомились они летом в совхозе. Анатолий с однокурсниками возводил там свинарник, а Альбина со своим биофаком работала на сене.

Она не подходила ни под какую категорию. Своим в доску парнем она не могла быть, потому что была прекрасна, доводя молодых людей своим обликом до восторженного столбняка. Лютым врагом она, так всеми обожаемая, не могла быть по определению. А «веселой подружкой»? Да что вы! Она была комсоргом своей студенческой группы! Оставалось только ее боготворить!

И чтобы иметь возможность боготворить ее всю жизнь, Анатолий в один прекрасный светлый вечер, после совместных песен у костра, пригласил ее посидеть у реки и там, так и не дерзнув поцеловать, пробормотал, волнуясь:

– Выходи за меня замуж!..

Альбина окатила его нестерпимо презрительным взглядом. Потом отвернулась и, безразлично глядя в темнеющее небо, сказала, словно не ему:

– Ну я, в общем, подумаю.

Она думала ровно неделю. И всю неделю Анатолий приводил ее на то же место у реки и повторял свое предложение, не получая ответа. И вот наконец она взглянула ему в глаза и улыбнулась как фея:

– Ну я, в общем, согласна.

И Анатолий тут же поцеловал ее в чудесные губы четкого рисунка и редкой яркости. Ничего, не рассердилась.

И с того дня до самого конца стройотрядовского месяца на стенках студенческого барака рядом с шаловливыми архитектурными проектами будущего свинарника с мраморными колоннами появились карандашные портреты персидской княжны Али, одобренные всем коллективом.

Но до свадьбы они успели не единожды поссориться. Что-то не ладилось у Анатолия с обожанием.

То оказывалось, что у жениха нет золотой медали за окончание школы – и это позор!

То выяснилось, что у Анатолия с последнего семестра висит хвост по истории партии, а женой такого человека Альбина быть не может. Как комсорг!

То Анатолий сглупил, посвятив ее в семейную историю о расстреле своего отца, и Альбина вдруг надулась на несколько дней, совсем уж непонятно почему. Уж не сталинское, слава богу, время, чтобы этого стыдиться.

А брачная ночь и вовсе вышла боком. Неизвестно, чем умудрился он не потрафить молодой жене, только под утро она вдруг разгневалась:

– Похоже, я у тебя не первая!

И так как она была права, Анатолий не посмел ее разубеждать и, чуть не плача, просил прощения.

Нет, не стоит вспоминать о тех шести годах их супружества. Он ведь, в сущности, счастливейший человек. Счастливый дед! Два внука у него, Саша и Петя. Один – от доченьки Гали, другой – от сынка Жени, добродушного такого здоровячка.

Марина Ридняк, его мама, которую Анатолий любил много-много лет, умерла не так давно, и похоронили ее на Украине, на ее родине. Анатолий ездит к ней каждый год в мае, в день ее рождения, а Женя – почаще. Он – машинист тепловоза, как его дед, и проезд по железной дороге у него бесплатный.

Внук Петя в этом году сдал вступительные экзамены в «Муху». До сих пор такое название осталось, хотя это уже не училище Мухиной, а целая академия Штиглица. Талантливый мальчик Петруччо! Дед Анатолий с удовольствием следил за его успехами и признавался себе, что в возрасте внука он был гораздо примитивнее.

Давно мечтал он подружить своих внуков, но в их детстве, пока жива была жена Марина, ему это никак не удавалось сделать. Марина очень стеснялась своей простоты и необразованности и, как наседка, оберегала от «ученой семьи» свой уютный маленький мирок. Не стало Марины – оказалось, что внуки уже очень большие. Сводил их как-то в кино, они только покосились друг на друга и сидели весь сеанс надутые.

А вот сейчас оба уже перестали дичиться, да и похожи чем-то. Хотя Саша – блондин, а Петя – в Марину, жгучий брюнет.

И вот, чтобы наконец их окончательно сдружить, Анатолий Евгеньевич предложил Пете по выходным малевать вместе. Ему давно хотелось попробовать то самое, давнее-давнее, подсказанное юной Галюшей, – рисовать музыку.

Отыскав недавно в своих папках ее рисунки, он в сотый раз пожалел, что дочка его не стала художником: способная была девочка.

И вот уже несколько месяцев Петя приезжает по выходным к деду. Так и привыкли внуки друг к другу. Саша прозвал своего брательника «Петруччо» за итальянский облик, а тот не остался в долгу и изобрел для Саши изысканное имя Алегзандр.

И рисовали дед с внуком по воскресеньям под пластинку Чайковского «Времена года». Саша вначале удивлялся, почему такое простенькое, совсем детское. Можно бы Дебюсси, скажем, или вообще на Стравинского замахнуться!

– Простое, думаешь? – ухмыльнулся дед в бороду. – Ан нет, дружок, в том-то и фокус, что слишком все на ладони – не схалтуришь, не спрячешься за буйство фантазии!

Петруччо безмолвно согласился с ним. Он вообще был крайне неразговорчив, только мохнатыми бровями шевелил необыкновенно искусно.

Сейчас дед с внуком писали уже шестую пару акварелей – «Июнь. Баркарола». Дед увидел лесное утро, внук – петербургскую белую ночь.

Молодые все видят иначе…

Это тогда Николай так сказал…

Собирались они тогда с Петруччо писать «Апрель. Подснежник», и пришла в гости целая компания. Галюша привезла с собой Николая с сестрой Дашей и племянницей Ксеней. Вырвалась наконец из дома: Альбину положили на несколько дней в стационар на какие-то процедуры.

Ксеня, совсем уж взрослая барышня, посматривала искоса на черноокого Петруччо и жеманилась точно так же, как делали это в середине XX века.

За чаем заговорили об этом самом «Подснежнике». Дед с внуком слушали его с утра и все никак не могли приняться за работу. Теперь, вместе с гостями, послушали заново, вдруг общим мозговым штурмом идеи проклюнутся!

– Хм, что за вопрос – что рисовать! Здесь же ясно: травка зеленеет, солнышко блестит, – озадачилась Даша.

– Отстой! – отрезала Ксеня и внесла свежую струю. – Пусть наоборот: темная ночь… только пули свистят по степи!

– А подснежник где?

– В руке комиссара! – торжествующе закончила Ксеня.

Смеялся даже Петруччо.

– В самом деле, трудная задача, – размышлял Саша вслух. – В этой музыке столько движения, и яркого такого движения, эх-х-х! Тут не акварель нужна, а видео! Анимация нужна: снег тает на глазах, зеленый росток поднимается, раскрывается цветок. Еще какое-нибудь движение… Птица, например…

– …В сени к нам летит, – хихикнула Ксеня.

– Цыц, козявка! Не, без движения у меня не выходит. – Саша затуманился. Он не выносил, когда что-то у него не получалось.

А Николай слушал и улыбался своей удивительной светлой улыбкой, какой не было у него раньше, до этой трагедии. А когда все задумчиво притихли, проговорил негромко:

– А может, вода?.. Может, отражается подснежник в воде?

С минуту дед с внуком смотрели друг на друга под общее молчание, потом оба встали и двинулись к своим мольбертам. За этот вечер дед набросал на листе весенний ручей, бегущий среди рыхлых тающих снежных берегов и несущий всякий зимний сор. А в его остановившихся на листе волнах дрожит белая звездочка среди небесной голубизны. Отлично, есть идея, есть над чем поработать!

Внук же очертя голову творил сложную композицию. На рисунке были огромное, во весь лист, зеркало и подснежник в стакане на туалетном столике, отразившийся в зеркальном стекле. Причем отразившийся неадекватно! Здесь, по эту строну мира, были покой, сеточка паутины в углу зеркала и паучок в ней. А цветок в стакане печально опустил головку.

А в Зазеркалье были открытая балконная дверь, взметнувшиеся тюлевые шторы, край порхнувшего в вальсе бального платья и легкая рука, нечаянно столкнувшая со столика стакан с цветком. Летит подснежник, распластав листья, как крылья, летит затейливой лентой поток воды из падающего стакана – все сплошное движение!

Пока Саша, Даша и Ксеня бегали от деда к Петруччо и обратно, ахали и повизгивали от восторга, Николай стоял, прислонившись к книжным полкам, и смотрел перед собой сомкнутыми глазами. На лице его было такое живейшее удовольствие, что Анатолий Евгеньевич чуть не спросил его: «Ну как?». Он вовремя осекся, но Николай положил ему руку на плечо и радостно произнес:

– Молодые все видят иначе…

6. Русаковы

– Да не отвлекайся ты, в третий раз начинаем!

– Щ-щ-щас! Глянь, Боярский по пятому каналу! Красава! Во кому седина идет, не то что мне!

– И тебе бы пошла, да лысина мешает, болтун! Ты чем старше, тем болтливее! Давай считать: Павлик с Настей и малышами, Аня с Юрой и Сережей…

– Семеро.

– Тимоша с Верой, Наташа, Алеша, Аленка…

– Двенадцать.

– Галя с Колей, Саша…

– Сашка приехал?

– Не знаю!.. Ну его! Не знаю. Ждут со дня на день.

– Наташка извелась вся.

– Дуреха! Зачем в Москву одного отпустила? А мы тоже с тобой хороши. Подумаешь, институт, пятый курс. Надо было их поженить, и пускай бы ехали вдвоем. Что, в Москве институтов нет?

– Доучиться-то ей последний курс, нельзя же…

– И молодого мужика нельзя одного отправлять. Скажешь, нет? Вспомни-ка…

– Ну уж, Люсь, ты так и будешь до старости вспоминать!

– Ладно, проехали! Сашку-то будем считать?

– Стой! Забыл, сколько мы насчитали!..

– О-ох! Ну давай по четвертому разу.

Русаковы засмеялись и начали все снова.

Серебряную свадьбу им справить не удалось. Как всегда, не было денег и, как всегда, не было где гостей принимать. Но за последние пять лет многое изменилось. У троих старших детей уже появились семьи. Наташа поступила в институт, благополучно окончила, и теперь осталось только диплом получить на руки. И – что самое интересное – наконец-то расселили их коммуналку, оставив ее целиком за Русаковыми. Сильно полысевший Валера и потерявшая большую часть зубов в борьбе за многодетную жизнь Люся готовились справлять тридцатилетний юбилей.

А приглашать-то было и некого, кроме самих себя. Близких родственников у них уже не осталось, а дальние давно уже знать не хотели этих сумасшедших, которые все рожают и рожают, чтобы сесть им, малодетным, на шею.

Постепенно исчезли из их жизни и старые друзья, а новых наживать было некогда. На такие свадебные юбилеи обычно приходят свидетели жениха и невесты, но и с этим не вышло. Валерин школьный друг Стас, пройдя в свое время Чернобыль, десять лет назад умер от лейкемии. Люсина школьная подруга Таня вскоре после Люси вышла замуж за португальца и уехала с ним. Написала Люсе два письма в первый год о том, как там, в Португалии, жарко, и больше вестей о себе не подавала.

Друзьями остались лишь Морозовы.

И сначала – только Галя. Николай как-то уж очень подчеркнуто не имел к их дружбе ни малейшего отношения. Валера сокрушался:

– Такая славная баба – и такому зануде досталась!

– Брось! Нечего о чужой жизни судить, – ворчала Люся, а у самой кошки на душе скребли, когда видела Галины сиротливые глазки.

Но потом отношения с Николаем наладились, нашли мужики общие интересы, и Валера наконец признал:

– А Николай вообще-то ничего мужик. Глуповатый только, но не злобный, это главное.

Позже, когда пришлось перейти на работу в мастерские НИИ, где работал Николай, Валера и совсем его зауважал:

– Представляешь, мамка, его, оказывается, весь институт знает. Он в дирекции поговорил – и пожалуйста, приняли меня. А попробуй-ка я на дурачка прийти! И в мастерских его все знают, за руку с ним здороваются.

Люся нисколько в этом не сомневалась. Конечно, Коля Морозов был из тех, кому хочется пожать руку. Он и в школе был такой: солидный, взрослый. И такой красивый – аж дух захватывало!

Что ж там у Гали с ним происходило? Он-то выглядел совершенно всем довольным, год от года становился все величественнее и благодушнее. А в Галиных глазах печаль с каждым годом была все глубже.

А потом вдруг что-то у них стряслось! Николай сник, как лопнувший шарик, погрустнел, растолстел, даже обрюзг. Стал часто гулять по выходным с сыном по Кронверку, забирали с собой и Павлика, а потом и Аню. Люся с Валерой, если выкраивалось времечко, присоединялись с Тимошкой на плече и Наташкой в коляске.

Вырастали старшие, уж выгуливать их не надо было, сами где-то бегали, а Морозовы все ходили гулять с Русаковыми по выходным.

Был такой день один, выходной, Галя побежала в магазин, а супруги Русаковы с Николаем Морозовым присели на лавочку в детском городке. Саша с Тимошкой по очереди гоняли по аллеям Кронверкского парка на Сашином велосипеде, а младшие весело пищали в расписных домиках с лесенками и горками. Подбежала восьмилетняя Наташа, спросила о чем-то, а Николай посадил ее на колено и заглянул в ее мордашку с грустной улыбкой:

– Люся, какое это счастье – дочка, доченька! У нас с Галей никогда уж этого не будет. А как бы я теперь все сначала начал!

И так он это сказал, что у Люси слезы так и полились! Засуетилась, зашмыгала, в сумку свою с головой залезла, чтобы не заметил. Но, наверно, заметил.

Когда случилась та беда, Галя позвонила по телефону и прокричала в трубку: «Люся, иди ко мне, я сейчас умру!..». Сама выбежала к ней навстречу по лестнице и чуть не упала на руки. Люся крепко обхватила ее и держала, пока Галю не перестала колотить дрожь. Потом вместе поехали по больницам: от Коли к Саше, от Саши к Коле.

Три недели спустя Люся навестила Колю в больнице. Долго не могла угадать его в обритом наголо чудовище с забинтованным лицом. Едва держалась, чтобы не реветь.

Вот так они, Русаковы и Морозовы, и держались друг за друга, так и выживали. Галя не давала Русаковым голодать. Подбрасывала то рыбки, то мяска, то крупки с вечными извинениями и конфузом. И самой Люсе было тяжело вспоминать об этом: не за эти мяско с рыбкой она Галю любила. А за что – и не поймешь. Люся не мастерица была размышлять и рассуждать.

Галя была такая умная, все на свете знала и понимала. Вот, например, верила Галя в Бога и ведь так хорошо понимала, во что верит. Люся-то в школе не верила ни во что подобное: ни в Бога, ни в чертей, ни в привидения, ни в вампиров. А выросла, нарожала детей и поняла, что Бог, конечно, есть и Он, конечно, их хранит. Поэтому и не боялась ни нищеты, ни болезней, ни тревожной политической обстановки – всего того, что мешало разумным женщинам рожать. Не умея молиться, Люся лишь говорила Богу мысленно в тяжелые минуты: «Ну что ж Ты, не подводи меня. Сделал такой дурой, что рожаю без конца, так заботься обо мне Сам!» И Бог ее не подводил.

А может, это Галя за нее молилась больше, чем за себя?

На праздник Морозовы опаздывали. Уже съехались все старшие, семейные дети. Уже внучата успели напихать за щеки шоколадок и перемазать мордашки. А Морозовых не отпускала от себя Альбина Викторовна.

С самого утра Галя через каждые четверть часа напоминала ей, что они уходят на праздник, что это недалеко и что это недолго. Альбина Викторовна не возражала, но тут же все забывала и переспрашивала заново:

– К кому идете, к Люське, что ли, твоей?

А после обеда по телевизору началась «Карнавальная ночь» по каналу «Культура». Та самая «Карнавальная ночь», фильм Альбининой юности. И Коля обязан был сидеть рядом с ней, чтобы она могла сказать ему со вздохом:

– Смотри, я была совсем такая же тоненькая, как Гурченко!

А он чтобы галантно ответил:

– Только гораздо красивее.

Галя в отчаянии звонила Люсе:

– Люсенька, не отпускает она Колю. Садитесь за стол без нас, мы через полчасика будем, немножко досмотреть осталось.

Но хозяева терпеливо ждали. А когда Галя наконец объявила по телефону: «Выходим!», Русаковы всех возрастов и полов с радостным ревом загремели ногами по лестнице и выскочили во двор, чтобы встретить своих единственных гостей прямо у двери. С одного конца старенького петербургского дворика мчалась толпа Русаковых, с другого конца выходили из дверей под руку Морозовы. А наперерез им всем шел, весело размахивая чемоданчиком, молодой красавец-блондин.

Его сначала не заметил никто, кроме Николая. Он резко остановился и сжал Галину руку. Толпа Русаковых со смехом окружила их, подхватила под руки, но он повернул лицо к приближающемуся Саше.

Наташа первая оглянулась по направлению его слепого взгляда:

– Смотрите, Саша, Саша идет!

Радостных криков, топота, хохота, визга и писка было столько, что соседи пооткрывали окна:

– Что там, свадьба?..

– Убили кого?..

– Горим, что ли?..

– Нет, это к Русаковым дети съехались!

– А-а-а, к Русаковым…

– Черт бы их побрал!..

– Счастливые!..

7. Наташа

– Ну как ты, зайчонок-русачонок?

Наташа повернула голову, но ответила не сразу. Ее припухшее лицо с коричневыми пятнышками было пугающе спокойно. Мягкие медовые глаза смотрели и вглубь него, и вглубь себя, и еще в более непостижимую глубь. Потревоженная вопросом, она долго возвращалась оттуда, издалека. Наконец бесцветно обронила:

– А?.. Ничего… Слушаю…

– И я послушаю.

Он опустился на колени перед диваном и прижался ухом к огромному животу. Там, под тканью ее платья, под туго натянувшейся кожей что-то происходило, что-то жило там, постукивало, двигалось, дышало. Потом вдруг сильно, резко повернулось. Маленькая беспокойная ножка уперлась в его щеку.

– Ох, Колюшка, осторожно, – прошептала с улыбкой Наташа.

А Саша даже испугался. Это движение было таким по-человечески осмысленным, что ему привиделось, как крошечный мальчик Коля встает там внутри на четвереньки, потом выпрямляется в полный рост, разрывая маму.

– Тихо, маленький, тихо, а то маме больно, – погладил он тугой Наташин живот.

Наташа задумчиво провела рукой по его щеке:

– Который час?

– Почти восемь.

Она кивнула, продолжая смотреть в неведомую глубь, и вдруг сказала:

– Мы поедем сегодня ночью.

– Откуда ты знаешь? Что? Уже схватки?

– Нет еще. Просто знаю.

Она знала это с утра.

День начался спокойно, только слабость была такая, что не хотелось двигаться. Чуть кружилась голова, и странная рассеянность опутывала по временам сознание. Собираясь завтракать, Наташа разбила чашку, разлила чай по полу и долго смотрела на осколки, вспоминая, что ей теперь с этим делать. Вспомнила, все убрала и ушла из кухни, забыв про завтрак.

Включила зачем-то лежащий на столе утюг и поняла это, лишь почувствовав запах паленого. Это пробудило ее, она чуть испугалась, выключила утюг, сняла его с пожелтевшей газеты и села с вязанием на диване, чтобы больше не натворить бед. Так и просидела, не вставая, несколько часов, и все слушала резкие, тревожные движения в животе.

Потом залился соловьем мобильник. Это звонил из Питера папа Коля. Его добрый голос будто в лоб ее поцеловал:

– Наташенька, девочка моя, у тебя все хорошо?

И затревожился голос в конце фразы. Затревожился…

– Да, папа Коленька, да, все хорошо, – мягко ответила она.

– Может, тебе лучше Сашу вызвать? Пусть бы он сейчас от тебя не уходил.

– Не надо, он и так скоро вернется. Часа через два дома будет.

– Только не задержался бы… Не задержится?..

– Нет, нет, – ласково отозвалась Наташа. В своем дремотном состоянии она и не удивилась его тревоге.

Поговорив с папой Колей, она вернулась на диван, положила руки на свой жесткий, какой-то угловатый живот и вдруг поняла, что час близок. Сразу все встало на свои места. Папа Коля ее ведь предупредил! Откуда он знает? Неважно. Он уж такой, что знает. Думая об этом с тихой радостью и ощущая себя рядом с кем-то родным, она незаметно досидела до Сашиного прихода.

Проковыляв, опираясь на стенки, следом за Сашей на кухню, она вдруг вспомнила, что ничего сегодня не ела. Как-то забыла.

Саша всполошился, накормил чуть не с ложки: за папу, за маму, за меня, за малыша.

Поев, Наташа прилегла на кровать и быстро, легко задремала.

Проснулась так резко, будто кто-то толкнул ее неделикатной рукой. Боль растекалась по всему чреву, как отдаленные раскаты грома.

«Коленька, маленький, я с тобой», – шепнула Наташа сыночку, откинув одеяло и поглаживая вставший дыбом живот.

Сидевший за столом с ноутбуком Саша оглянулся на ее движение:

– Наташа, что?

– Сколько времени?

– Скоро двенадцать.

– Посмотри точно.

– Двадцать три сорок четыре.

– Двадцать три сорок четыре, двадцать три сорок четыре…

– Вызывать скорую?

– Нет, давай подождем.

В двадцать три пятьдесят три начались новые схватки.

У Саши так дрожала рука с мобильником, что никак было не попасть пальцем в цифры.

Путаясь и заикаясь, он назвал фамилию, имя, отчество, адрес.

– Роды первые?

– Да…

– Срочные?

– Не знаю… Это как, срочные?..

– Скажи: срочные, – отозвалась Наташа.

– Воды отошли?

– Наташ, там про воды спрашивают…

– Не отошли.

Потом одетая, приготовленная Наташа стояла, спрятав лицо у него на плече, а он обнимал их обоих, и Наташу, и ее живот с рождающимся Колей. И вдруг всем телом почувствовал ее новую схватку.

– Это оно?

– Да…

– Больно?

– Пока ничего…

Распрощавшись с женой в приемном покое, Саша долго стоял в растерянности. Был уже третий час ночи, темень и тишь, только нежно шуршал по асфальту майский дождь. Постоял Саша на пустынном тротуаре под фонарем с мобильником в руках. Почему-то не хотелось вызывать такси, пошел пешком. Куда-то.

Вот в Питере он из любой точки нашел бы дорогу. А здесь, в Москве… Но сидеть он не мог, все кипело внутри. И очень кстати поливало его сверху дождичком.

И помчался Саша быстрым шагом куда-то наугад, все равно куда, только бы вперед. Вот так мчался когда-то папа в ту ночь, когда рождался он сам.

Эх, папочка и мамочка, что ж вы так далеко-то!.. Некому успокоить сына, становящегося отцом.

Он шел, не чувствуя ног, по пустым улицам, машинально читал их незнакомые названия и рожал… сонет.

 
Мы входим в мир, неся с собою боль:
Рождаясь, плачем, плача, умираем.
Сквозь боль мы крохи счастья собираем,
Сквозь боль в десятый раз меняем роль.
 
 
Дитя, переболев, становится взрослее,
Глупец, переболев, становится умнее.
Невеста, боль познав, – женой моею.
И я, отцом рождаясь, Боже, как болею!
 
 
Любимая жена, твоя священна боль!
Ты мне вкусить хоть часть ее позволь,
Родить дитя, крича, с тобою рядом.
 
 
Как эта мука для меня сладка!
И как непостижимо далека,
И как бесценна за нее награда!
 

А Наташа, обезумев от боли, металась по койке и хватала ртом воздух. Женщина в белом халате, деловито проходя мимо ее койки, задержалась на минуту:

– Ну что, Морозова? А, хорошие схваточки, хорошие. Воды давно отошли?

– Д-да… А!.. А-а!..

– Ну давай посмотрим. Потужилась! Еще!

– М-м-м…

– Ну вот и умница, прекрасно рожаем. Каталочку нам сюда, поехали, детка!..

Сколько отмахал в эту ночь Саша – одному Богу ведомо. И вдруг, в очередной раз куда-то свернув, Саша разглядел в утренних сумерках знакомое название улицы. Подкатил к автобусной остановке первый автобус, довез до открывшегося метро – и через полчаса Саша был дома. Поднимаясь по лестнице, вытащил из кармана надрывающийся мобильник.

– Сынок, это я, мама.

– Мамуль, я только что Наташу отвез…

– Знаю, сынок. Ты не волнуйся, все хорошо. Папа со мной рядом, просит передать, что Наташа уже родила, так ему кажется. И мне – тоже.

Наташа лежала, придерживая рукой на груди маленькое скользкое тельце. Ноги ее сводило от судорожной дрожи, в глазах ее плавали круги. Она едва понимала, что это такое перед самыми ее глазами, все в складочках и ямочках, с черными мокрыми волосенками.

– Ну что, парень, отдохнул, мамочку послушал? Давай в путь-дорогу. Ай да мамочка, ай да молодец! Так славненько родила, аккуратненько, все бы так! Хорошенького такого!

– Да?..

– Красавец! Девчонок с ума сведет! Отдыхай, детка, сделала свое дело, отдыхай!

И Наташа блаженно прикрыла глаза.