Текст книги "Слепые и прозревшие. Книга вторая"

3. Игорь

Жизнь – это чудовищная несправедливость и обман, просто оскорбительный обман.

Конечно, само собой, весь свой век Игорь Сергеевич прожил, мысля трезво и реалистично, – таким и умрет. Но иногда казалось ему, что где-то там, издалека, наблюдает за ним весело осклабившаяся шутовская рожа и ждет случая посмеяться.

Кто его на веревке тянул заговорить в автобусе с женщиной, которую пятьдесят лет не видел? Да не видел бы и дальше, сказал бы себе – показалось, и тихо-мирно доехал до своей остановки.

Ну узнал, так узнал, что само по себе удивительно.

Но это же уму непостижимо – так среагировать на обычное и приличное приветствие! Откуда было знать ему, что так выйдет?

Здравствуй – здравствуй, как жизнь – как жизнь, твое здоровье – мое здоровье… Вот как в цивилизованном мире бывает!

А Светлана обернулась, глаза ее на миг блеснули тем давним, жгучим светом, и вдруг за грудь схватилась, задышала ртом и опустилась к ногам озадаченных пассажиров.

Поднялся шум, поднялась суматоха с вызовом скорой. Ему пришлось проехать вместе с ней в больницу, так как только он знал, что потерявшая сознание женщина – Светлана Николаевна Морозова 1937 года рождения. В ее сумке на дне нашлась завалявшаяся поздравительная открытка с адресом. По адресу установили телефон.

Через час приехала бледненькая женщина с детским лицом и волосами то ли пепельными, то ли седыми. Выяснив, что Светлана Николаевна в сознание еще не приходила и состояние ее тяжелое, женщина села на казенный диванчик и опустила на руки заплаканное лицо.

Игорь Сергеевич решился приблизиться к ней.

– Ради бога, простите, вы, наверно, дочь Светланы Николаевны?

– Я?.. Нет, я… не дочь. Дочери скоро подъедут… Я жена ее сына.

– Ах, вот как! Ваше имя-отчество, простите?

– Галя… Галина Анатольевна.

– А я – Игорь Сергеевич, бывший одноклассник вашей свекрови, друг детства, можно сказать. Вы понимаете, встретил ее случайно в автобусе, и вдруг такое несчастье…

Галина Анатольевна смотрела на него огромными светлыми глазами, не то удивленная, не то испуганная. Не хватало ему еще одного дамского обморока. Он заторопился:

– Огромная просьба, Галина Анатольевна, не сочтите за труд. Вот мой телефон, сообщите мне о состоянии Светланы Николаевны. Очень благодарен вам, всего доброго…

Этого вполне можно было и не делать. И уже выходя из больницы, он понадеялся, что эта перепуганная Галина Анатольевна потеряет визитку с телефоном и вообще напрочь о нем забудет.

Но она позвонила ему через четыре дня, сообщила о Светланиной смерти и о дне похорон.

И вот он едет на похороны. Нелепость какая! Зачем он это делает, кому интересно его присутствие? Придется ему там все и каждому объяснять, что он ее одноклассник и друг детства, как будто это его к чему-то обязывает.

Там будут ее дети. Трое ее детей. Она ведь была замужем, только муж давно умер. И внуки, наверно, есть. Неужели ему так интересно их видеть?

О Светлане и ее детях рассказала ему древняя бабка Нина, когда он десять лет назад вырвался наконец из солнечной Молдовы, развязавшись окончательно с бывшей женой и сыном, отсудившими у него квартиру в Кишиневе.

Умерла мама, а он не смог приехать на ее похороны: не так-то просто было в то время выехать из бывшей союзной республики. А когда все-таки приехал, то даже деревни родной не нашел – как корова языком слизала.

Девяностолетнюю бабку Нину едва отыскал в новом доме в Красавине. Посидел с ней, попил чаю с конфетами и послушал обо всех, кого когда-то знал. И послушал о том, что его первая любовь Света успела за это время побывать замужем и родить троих детей. Слушал и уверял себя, что ему приятно узнать о ее удачно сложившейся судьбе.

Особенно сладко расписывала бабка Нина старшего Светланиного сына и в лицо ему, Игорю Сергеевичу, при этом глядела как-то очень ехидно. Каверзная старуха, всегда была каверзная!

Возвращаясь тогда в город, он вдруг вспомнил, что о Светланиных детях когда-то писала ему мать. Но он тогда досадливо отмахивался от всех этих деревенских новостей. Не до того ему было.

Вот только деталь какая-то обратила на себя внимание, но потом забылась. Только зудящее место в памяти осталось. Что-то о возрасте старшего сына.

Игорь Сергеевич вошел в скорбный зал, конфузливо оглядываясь, подошел к открытому гробу.

«Зачем, зачем я сюда пришел?» Он аккуратно положил на покрывало цветы, прилично и скорбно опустил голову, стараясь не смотреть в лицо покойной – придется сегодня на ночь снотворное принять. И уже с чувством исполненного долга поднял глаза. Напустив на себя печальную, рассеянную задумчивость, он пробежал взглядом по всем стоящим.

У изголовья, склонившись, стоял высокий седой мужик в темных очках с каким-то комковатым, жеваным лицом. Время от времени он водил рукой по краю гроба, по белой ткани, на которой покоилась голова Светланы в белой кружевной косынке.

«Он же слепой», – с удивлением и любопытством отметил про себя Игорь Сергеевич. Рядом со слепым мужиком стояла Галина Анатольевна, лицо ее было заплаканным, но смотрела она не на покойную, а на него, на Игоря Сергеевича. Тревожно так смотрела. Шепнув что-то слепому, она неслышными шагами подошла к Игорю Сергеевичу и под руку вывела из зала.

– Здравствуйте, – смущенно ответила она на его приветствие, – вы меня, пожалуйста, простите, я была так занята эти дни. Времени не нашла приготовить Колю к встрече с вами.

– Что вы… Что вы… ничего, помилуйте! – Игорь Сергеевич, сам невесть почему, смутился и рассердился на себя за непонятную конфузливость.

– Коля очень страдает, сейчас не нужно… Вы не называйте ему своего имени, если спросит, и не говорите, что вы одноклассник.

«Да он еще и псих к тому же!» – мелькнуло в голове Игоря Сергеевича, а вслух он любезно забормотал:

– О чем разговор, да ради бога, ради бога!..

Он собрался было отговориться важными делами и повернуть домой, но Галина Анатольевна, взяв его под руку, повела обратно в зал. Не вырываться же ему из рук женщины. Не в его это принципах!

Муж ее, Коля, стоял, выпрямившись во весь рост, и как будто смотрел сквозь темные стекла прямо на них.

– Машина уже пришла, – сказал кто-то за спиной, – пора выносить.

Двое крепких молодых мужиков, один стройный юноша и один симпатичный пожилой бородач подняли гроб на плечи. Коля пошел с ними рядом, держась за край обеими руками.

«Ну вот и все, прощай, Света…» – с проснувшейся вдруг печалью подумал Игорь Сергеевич.

Теперь самое время было незаметно исчезнуть, чтобы не причинять беспокойств бедному слепому психу Коле. Но, выйдя на улицу, они столкнулись лицом к лицу. Коля отыскал рукой его руку и тихо, серьезно произнес:

– Здравствуй. Рад тебе.

– Да-да-да, – смутился Игорь Сергеевич, уверенный, что слепой обознался.

– Сейчас едем в церковь, а потом на кладбище. Ты с нами? Я бы хотел. Будь с нами.

– Да-да-да, конечно, конечно…

Он ждал, что Галина Анатольевна придет ему на помощь и объяснит ошибку. Она только смотрела с отчаянием в лицо мужу.

В автобусе Игорь Сергеевич постарался оторваться от Коли и сесть подальше. Ему было тяжело, тревожно, и минут пять он старательно проделывал дыхательные упражнения, чтобы снять напряжение. Потом, привычно приняв задумчивый вид, стал рассматривать лица.

Вот они, Светланины дочки-близнецы. Правда совсем одинаковые и обе заплаканные. А молодые, не более сорока им. Брат-то, пожалуй, намного старше.

У церкви автобус остановился. Игорь Сергеевич вышел первым, надеясь сбежать, зайдя за автобус. Дыхательные упражнения не помогли. Ему было все тревожнее.

Случайно обернувшись, – ну кто просил оборачиваться? – он увидел, что Коля смотрит ему вслед. Прямо-таки смотрит. И смотрит именно на него. Жена тянет его за руку, а он все стоит.

Игорь Сергеевич остановился, потоптался на месте и побрел обратно, чувствуя себя очень глупо.

«Бред какой-то! Этот Коля – псих, и я сейчас свихнусь за компанию!»

Когда Коля под руку ввел его в церковь, Игорь Сергеевич вдруг почувствовал усталость. Что, в конце концов, такое? Зачем он дергается, тревожится, пытается убежать?.. Раз ее сын так хочет, надо поприсутствовать на всех церемониях, неважно, за кого его тут принимают!

Интересно, как же этого Колю по отчеству? Как к нему обращаться-то?

Пришел священник, началась служба. Коля выпустил его руку, опустился возле гроба на колени и вот так, держась за край одной рукой, другой осеняя себя крестом, простоял всю службу.

«Верующий, – мягко и умиротворенно думалось Игорю Сергеевичу. – Юродивые все верующие».

Прекрасная неземная мелодия, весомые и роскошные, как старинная парча, слова несли в душу мир и торжественную скорбь.

И тогда, успокоившись, Игорь Сергеевич решился наконец взглянуть в лицо Светланы.

Как прекрасно было все, что было между ними! Сейчас, в гробу, ее высохшее и опавшее лицо, подрисованное работниками морга, вдруг показалось ему юным.

Она такая и была в голодные военные и послевоенные годы: костлявая, жилистая. Он тогда в огороде, за кустами, притянул ее за плечо – сплошные мослы – и в первый раз поцеловал в жесткую щеку. А Светка резко дернулась, и они стукнулись лбами. Посмотрели друг на друга, подумали и расхохотались. Но после нескольких неудачных попыток они научились-таки целоваться по-взрослому, как в трофейном кино.

А потом уехали вдвоем в Ленинград и почувствовали себя совсем большими. Как хорошо было в темноте кинозала пожимать ее твердые подвижные пальцы! Никогда в жизни он больше не испытывал такого острого, изысканного наслаждения, хотя знал он в жизни немало женщин: и красивых, и умных, и даже красивых и умных одновременно.

А как доверчиво и царственно она подарила ему себя накануне их прощания!

Он думал, что будет помнить об этом всю жизнь, каждую минуту. Но пришел в армию, и оказалось, что у каждого остались там, на гражданке, целые толпы девчонок, которые, конечно, ждать никого не будут, замуж повыскакивают. Шалавы! Ну и ладно, другие найдутся!

А развязавшись с молдавской женой и молдавским сыном, к рождению которого он, кажется, не имел отношения, Игорь Сергеевич ощутил себя молодым, свободным и изучил массу полезной литературы о том, что богатый сексуальный опыт – это лучшая профилактика простатита.

Что-то не помогло профилактическое средство. Возможно, нужна была еще большая доза.

Где вы, авторы умных книг, с вашей спасительной наукой? Почему сейчас он, семидесятилетний старик, не думает о своем простатите, а плачет сдавленно, судорожно, над холодным телом женщины, которая не была ничем в его жизни? И как ни странно, легче от этих слез, будто растаяла в груди угловатая ледяная глыба.

И опять слепой Коля ловит его руку. Он, конечно же, не слепой, это ясно. Просто глаза болят, бывает же такое. И Игорь Сергеевич старается поймать его взгляд за темными стеклами.

И, конечно же, он никакой не псих. Он чуткий человек, он почувствовал, как плохо одному среди незнакомых людей, и пришел на помощь. Хорошо, что он рядом.

На них искоса поглядывают дочери-близнецы с мужьями, симпатичный седой бородач с роскошной пожилой брюнеткой и стройный юноша, очень кого-то напоминающий.

А Галина Анатольевна, кажется, успокоилась и смотрит ласково. Все хорошо, все в порядке, милая женщина.

Похоронив Светлану, все двинулись к выходу с кладбища. Утираются последние слезы, проглатываются последние прерывистые всхлипы. Все мирно, покойно, ясно, как будто Светлане теперь стало хорошо рядом с мужем.

Потом на кресте появится еще одна надпись. Теперь Семуков Алексей Петрович, 1947–1974, будет рядом с женой, Морозовой Светланой Николаевной, 1937–2005.

Ага, Алексей Петрович. Значит, Коля – Николай Алексеевич. Надо запомнить.

– Ну, Николай Алексеевич, давай прощаться.

– Да… Спасибо тебе… Счастливо тебе…

Николай смотрит на Игоря Сергеевича задумчиво сквозь темные очки, потом вдруг печально усмехается:

– Только ведь я не Алексеевич…

Опять невпопад, опять ошибся.

Все обман и мираж в этой жизни. Не поймешь в ней ничего.

4. Альбина

Альбина Викторовна, грузно переставляя ноги и шумно переводя дыхание, поднималась на четвертый этаж. Какое мучение ходить к Галине в гости! В этих старых домах такие головокружительные лестницы, каждая ступенька будто молотом по голове стучит, и лифта нет. А дочь в гости не дождешься. Удивительно холодный и нечуткий человек! И в кого только она такая?..

Уж, кажется, сын вырос. Муж, хоть и блаженненький стал совсем, но все же не грудной младенец. Могла бы хоть раз-то в неделю к матери заходить. В будни – ладно, работа, работа, работа, вечная ее работа, тетрадки эти бесконечные…

Ну в будни и самой Альбины Викторовны дома не бывает. Ей, одинокому человеку, одно спасение – любимая работа, лаборатория, родной коллектив, услужливые аспиранты.

Зато в выходные – тоска, просто сил нет. Даже страшно по вечерам одной в трехкомнатной квартире.

В последние годы пришлось много возиться с проблемами Гали и ее несчастненького мужа, вместе с Анатолием возились. Даже подружились вроде. С тех пор Анатолий начал заходить к ней по выходным, и она ему рада. Всю неделю думает, чего бы вкусного купить к обеду в воскресенье, и обижается, если он вдруг не заходит.

Ну что бы не прийти? Что еще делать семидесятилетнему старику одному по выходным? Натурщиц своих писать? Сколько можно-то?

И чего ходить без толку? Взял бы, да и переехал к ней, пожили бы вместе – все не одному, все не страшно. Но не самой же предлагать!

А его квартиру, бывшую коммуналку, надо Саше отдать – может, женится скоро, пригодится ему.

Вот тоже, художник, называется, на новую квартиру себе не мог заработать, так всю жизнь в этой развалюхе и прожил со своей семьей. Непутевый, непрактичный. Чуть денег подкопит – и сразу ухнет их на какую-нибудь глупость: то на замшелую «вольво», то на антикварную картину с аукциона, которую негде повесить в его курятнике и приходится везти к Галине.

Но чаще всего, конечно, внучка побаловать: мальчику то, мальчику се! А мальчик выбрал факультет совсем не по средствам. Надо же думать! Отец – инвалид, мать – учительница, едва на еду денег хватает, а сынка – на тебе – в журналистику понесло! А по вечерам он еще где-то на заумных лекциях то в Академии художеств, то в консерватории и, кажется, даже в духовной академии. Ох, прадед его, специалист по научному атеизму, в гробу ворочается!

Привез Анатолий некоторую сумму из Парижа, куда ездил с выставкой, – и вжих! – денег уже нет, подарил внуку музыкальный синтезатор последней модификации, который все умеет, только разве примус не починяет!

Ну наконец четвертый этаж! Стоп! В глазах темно!

Альбина Викторовна притулилась к стенке и постояла, держась рукой за голову.

А дверь-то вдруг открылась настежь, и в дверях Николай, сияющий, как ясный месяц!

– Здравствуйте, тещенька!

– Ишь ты, встречаешь меня!.. Здравствуй, зятек!.. Ох, отдышусь…

– Услышал ваши шаги, учуял запах ваших дивных духов.

– Ладно тебе потешаться… Галина дома?

– Повезла свой класс на экскурсию. Она еще часа два-три проканителится.

Вот незадача. Придется с блаженненьким сидеть, дожидаться.

А он уж на кухне хлопочет. Удивительно, как он, слепой, к хозяйству приспособился!

– Тещенька, борщок наливаю. Идите к столу. Борщ сегодня у Гали – сказка!

– Да я вроде обедала… Ну ладно, уговорил…

Даже самой себе не сознается Альбина Викторовна, что ходит к дочери, чтобы вкусно поесть.

Но почему-то сегодня не хочется. Понесла было ко рту ложку… А она вдруг такой тяжестью налилась, что выпала из задрожавшей руки. Головная боль, начавшаяся с утра и замучившая ее на лестнице, вдруг обожгла затылок кипящей волной. Красный, шитый блестками туман поплыл в глазах…

Сквозь этот туман она видела как-то очень близко лицо Николая с его крепко спящими глазами. Звуков почти не различала сквозь жестокий шум в ушах, но, кажется, он спрашивал:

– Что случилось?.. Вам плохо?..

Потом все потеряло ясные очертания, и осталась лишь давящая, мутящая, горячая боль.

Потом красный туман, давящий голову, начал рассеиваться.

Это было так хорошо, что долгое время Альбина Викторовна просто лежала, закрыв глаза, и ничего осознавать не хотела. Потом посвежело в голове и проснулся интерес к жизни.

Она ощутила на руке, выше локтя, приятную шершавость и скрип застежки-липучки – ей измеряли давление.

Незнакомый женский голос негромко произнес, будто соглашаясь с кем-то:

– Да, конечно, гипертонический криз. Так вы думаете, давление было выше?

– Мне кажется, сейчас оно падает.

Это кто говорит, Николай, что ли?

А женщина разговаривает с ним так, будто Альбины Викторовны здесь и нет, будто мебель она. Ну и ладно. Мебель так мебель…

– Сейчас укол сделаем. Рвота была?

– Да.

– Это ваша мать?

– Теща. Пришла в гости, и вот…

– Вы ей успели что-нибудь дать? Чем давление ей снижали?

– Ничего не давал, лекарств у меня таких нет.

Тело оживало с каждой минутой. Ее перевернули на бок, и кожу на пояснице ожег холод спирта. Затем укол, приятный своей бодрящей остротой. Альбина Викторовна приоткрыла глаза.

– Тещенька… – Николай стоял на коленях перед кроватью. Лицо его было очень близко, глаза так ласково смотрели сквозь спящие веки, а голос был такой мягкий, что она завсхлипывала как маленькая.

– Альбина Викторовна, Альбина Викторовна, вы слышите мой голос? Ответьте мне, – отчетливо и внушительно взывала к ней врач.

– Я слышу… слышу…

Вошла Галя, побелела, села на стул и проговорила хрипло:

– Мамочка…

– Вы дочь? У вашей матери гипертонический криз. Я пишу направление на госпитализацию. Сейчас свяжусь с больницей…

– Не хочу в больницу!.. – Альбина Викторовна заплакала в голос.

– Мамочка…

– Тещенька…

– Альбина Викторовна, успокойтесь, пожалуйста!.. Гипертония – это не игрушки. Ваше состояние мне очень не нравится.

Но Альбина Викторовна рыдала что было сил. Какой-то темный, дикий инстинкт подсказывал ей, что нужно поднажать, а то…

– Галя, Галя, не отдавай меня, я же мать твоя!.. Ты же моя дочь!.. Коленька, дорогой мой, скажи, чтобы меня не надо в больницу!..

– Мамочка, успокойся, успокойся!..

– Альбина Викторовна, да что же вы как маленькая!..

– Не надо… – Галя умоляюще взглянула на врача. – Пусть она здесь… Я сама буду уколы делать, я умею. Не надо ее сейчас!.. Я ее, может, потом уговорю…

– Ну смотрите… как хотите. Если сами уколы делаете… Выписываю. Это принимать трижды в день по таблетке. Это колоть утром и вечером. Врач будет к вам заходить по возможности ежедневно. Давление есть чем измерять? Сегодня измеряйте через каждый час. Конечно, если спать не будет. Если резко поднимется – госпитализируем без всяких разговоров! Кушать очень легкое, соли не класть, даже если она плакать будет!.. Эту ампулу вам оставляю, вечером введете.

С этими словами врач пошла к выходу, но в коридоре еще долго что-то говорила Гале.

Альбина Викторовна перестала плакать. Она еще время от времени прерывисто вздыхала, но уже слегка улыбалась и была очень довольна собой. Давление падало, и тело становилось легким и приятно слабеньким.

– Коля, положи мне руку на лобик.

Так и сказала – «на лобик», потому что стала вдруг, впервые в жизни, маленькой и беспомощной. У нее были вяленькие, как тряпочки, ручки и ножки, был лобик, который еще добаливал той страшной болью, в момент переродившей ее всю, были жалко трепещущее сердечко и совершенно опустевший животик.

Вдруг почудилось, будто вернулось к ней то, чего не было никогда. Рядом крепкий, надежный, как утес, папа. На лбу его рука, а кажется, будто вся маленькая Аля в его руке поместилась, как Дюймовочка. На кухне мама – мамочка! – шаркает шваброй, звенит посудой и сейчас принесет что-нибудь вкусное.

– Чайку хочу с булочкой…

– Галюша, чайку нам с булочкой!

– Ой, сейчас, сейчас!

Появился чай с булочкой, а вслед за чаем – красивый молодой человек.

– Кто к нам пришел! Бабаля, здорово! Как поживаешь, как твои аспиранты, шалят?

Альбина Викторовна, удобно усаженная в подушки, не удостоила его ответом и потому, что было очень вкусно, и потому, что не знала, что отвечать. Вопрос обращен был не к ней, а к той толстой старухе, которая когда-то, несколько часов назад, пыхтя, лезла на четвертый этаж.

А Саша продолжал свои занудные вопросы:

– Бабаленька, может, тебе лечь на моей кровати? У меня хорошо, комнатка отдельная. А я – в гостиной, на диване.

– Здесь хочу… – объявила Альбина Викторовна, откидываясь на подушки и закрывая глаза. Закончен, мол, разговор.

– Да-да, конечно, здесь, – заговорила Галя. – Коля в гостиной ляжет, а я здесь себе раскладушку поставлю, рядышком с тобой буду.

Но Альбина Викторовна уже не слушала, а сонно жмурила глазки, привольно раскинувшись на двуспальной кровати. Никогда в жизни ей не было так хорошо, и ничего больше она не хотела.

А Галя, устроив постели себе и мужу, накормила своих мужчин ужином, разогнала их спать, а сама вытащила из дальнего угла кладовки пыльное, пожелтевшее от времени судно и целый час чистила его порошком добела и до блеска. Ему, старенькому, опять предстояла работа.