Текст книги "Слепые и прозревшие. Книга вторая"

10. Благословите меня…

Сегодня годовщина моей новой жизни.

Галя и Саша уехали на кладбище, к бабушке Кире, а я принимаю дома гостей.

Сейчас я поставлю для них музыку, не теперешнюю, чумовую, а настоящую, красивую, добрую, чтобы моим гостям понравилась.

У меня целая фонотека. Большая коробка с кассетами и полка с узенькими отделениями для дисков. На футлярах Саша наклеил значки-символы из толстого картона, чтобы я мог выбрать нужное на ощупь.

Выберу я сейчас кассету с Рахманиновым – записал недавно с радиоприемника. Только, что за вещь, не знаю, прослушал, поздно включил. Надо бы у Гали спросить.

Ну вот. Хорошо до слез. И задышалось так, будто окно отворили в чистое поле.

А вот туда я и пойду, там и гостей своих приму. Я теперь хозяин: могу на берегу моря, могу в тени развесистого кактуса, могу на личной загородной вилле. Нарисуем – будем жить. Очень увлекаюсь этим в последнее время.

Итак, нарисуем. Пусть это будет маленький кусочек «родового имения», маленький пятачок позади дома, низкая деревянная скамеечка в одну доску и столик-грибок на ножке. За этим столом я «Войну и мир» читал.

Пусть будет самое начало июня, когда трава звонкого изумрудного цвета. Хотя изумрудов я в жизни не видал, не знаю, что там за цвет особенный. Но слово хорошее.

Только в зеленый цвет надо добавить чуток белого… Э, нет, это только на болоте такая зелень бывает. Ну тогда желтого, лимонного, чуть-чуть. Не, перебор… Надо синим заглушить, самую капельку. Вроде так…

Вечер в начале лета. Три березки с такой вот улыбчивой зеленой прозрачной листвой. На самой высокой березе подвязаны качели. На них мои девчонки качались парочкой все дни напролет. Веревки старые, лохматенькие такие… А вечернее небо окрасило стволы под цвет… Галиных рук.

На скамеечку я посажу моих гостей.

Одной скамеечки мало. Сейчас я три, а то и четыре сделаю. Вот такие старенькие, серенькие. У самой земли ножки густо-черные, а сверху на сиденье черной тушью тоненько выведен древесный рисунок. Нет. Пусть одна из них будет совсем новая, беленькая или лучше кремово-розовая, как щеки у загорелых детей.

Конечно, Галя все это сделала бы лучше. Она с раннего детства в оттенках разбиралась, сидела на папиной руке вдвоем с палитрой. А потом ей, не прошедшей в детском саду необходимую адаптацию к миру, было сложно понять учительницу. Ведь рубашка-то у мальчика на картинке была не синяя, а берлинско-лазурная, а мячик – не красный, а краплаковый.

Но и я теперь кое-что знаю об оттенках. Особенно с тех пор как ослеп. Папа Толя меня похвалил бы.

Что ж, все готово. Добро пожаловать в гости.

Идут ко мне первыми мои любимые бабушки: баба Катя, баба Дусенька и Вера Ивановна.

Баба Катя улыбается как солнышко ясное:

– Да Николушка, да голубчик ты мой! Вспомнил-то нас, стареньких, вот спасибочко! А уж большой-то стал, а уж седой-то стал! А уж умный-то, батюшки! Разум в глазах так и светится!

Я обнимаю ее, кругленькую такую, мягкую, как колобочек, вдыхаю запах русской печки, ощущаю под пальцами стираный-перестираный ситчик ее платья, плачу от радости и грустно журю ее:

– Чего ты, баба Катя, надо мной смеешься?! Какой такой разум в глазах? Где они, глаза-то?

Она плачет со мной и сквозь слезы посмеивается ласково:

– Ишь ты, поди ж ты, глаз у него нету! А меня видишь?

– Тебя вижу.

– Ну, так и есть, стало быть, глаза. А Дусеньку видишь? Иди-ка вот, обними-ка ее!..

От печального отекшего Дусенькиного лица веет страданием, привычной каждодневной мукой. Плачут, плачут, плачут вечно воспаленные глаза:

– Ко-олюшка, голу-убчик… Дал Господь нам свидеться. Все такой же… все такой же…

– Да что ты, баба Дусенька, неужели и не поумнел нисколько? Неужели разум в глазах не светится?

– О-ох, да не вижу, Колюшка, слепая совсем… А знаю только, что все тот же…

– Коля, внук мой милый, – тихо-тихо подает голос Вера Ивановна.

Я беру ее худенькие старенькие руки и прижимаю к лицу.

– Бабушка, как хорошо, что ты меня внуком назвала! Значит, у меня есть отец! Значит, не безродный я!

– Конечно, есть отец, как у любого… Вот, взгляни… Иди сюда, мой сын!..

Ну конечно, я же видел его на фотографии маминого класса, там, где мама с загадочным видом перекинула на грудь светлую косичку!

Конечно, это мог быть только он! Среди обычных мальчишеских мордашек, скуластых, губастых, толстоносых – вдруг этакий наследный принц, тонкий, большеглазый, очень похожий на моего Сашу.

Почему я никогда не спрашивал у мамы, где на фотографии мой отец? Теперь уже поздно – я вижу его воочию и протягиваю ему руку:

– Здравствуй! Рад видеть тебя! А что за одежда на тебе, не пойму? Что за серая рубаха до пят? Что за пояс из веревки?

– Не знаю сам… Мне подумалось, так тебе будет легче вспомнить обо мне. Здравствуй! Ты правда рад? Правда?

– Не могу судить тебя. Не могу винить. Уж если мама простила, то о чем же мне думать. Ты мне жизнь подарил – спасибо! Только… Как ты здесь? Ты разве уже покинул мир?..

– Не знаю, как и сказать тебе, сын мой… Есть я еще в мире. Но это не я. Я с тобой остался…

Как приятно обнять отца тому, кто лишь недавно понял, как приятно обнять сына!

– Взгляни, там, на скамейке, твой дед по отцу, – тихонько касается моего плеча Вера Ивановна. И я кланяюсь человеку, лица которого мне не рассмотреть. Но я вижу, как ласково кивает он мне издали.

– Он тоже здесь? Разве я знаю его?

– Знаешь!.. Тебе рассказывала о нем Галя.

– Галя?!..

– А ей мама Света. Помнишь?

– Не помню…

– Это ничего, я тебе помогу вспомнить. Он был репрессирован в сороковом году, когда Игорю было четыре года. А в сорок первом мы с Игорем чудом вырвались из блокады и осели здесь. Спасибо Дусеньке, у себя нас приютила. Спасибо Морозовым, не дали пропасть, выкормили. Морозовы мои родные, Коля ждет вас!..

А бабушка с дедушкой уже здесь, на скамейке. Он сидит, она стоит рядом, за его спиной, как на фотографии.

– Внук! Счастье-то какое увидеть тебя!

Дед Николай поднимается со скамьи и берет меня за плечи сильными руками:

– Смотри-ка, а Катюшка-то не зря говорит – похож на меня! А, Нюш?

Бабушка Анна Михайловна прячет лицо у меня на плече. Так сестра Таша делала в детстве, чтобы не видели ее слез. Дашка-то ревела от души, так, что стекла дрожали. А Таша чуть что – утыкалась мне в плечо и долго сопела.

– Светик мой!.. Роднуленька!.. Эх, отец, что мы с тобой натворили? Зачем так рано ушли?..

– Ты смотри, грешишь вроде, Нюша. Не сами ушли!.. Бог призвал, чтобы детку нашу Светушку спасти.

– От чего спасти? – хочу я спросить и не спрашиваю.

– Садись-ка, Нюш, на лавочку. Вон их сколько, лавочек-то, внук понаделал! Инструмент-то мой нашел? К руке пришелся?

– Да, дед, спасибо! Инструмент как раз по руке. Я им много поработал: и здесь, и в городе. А дом-то твой, дедушка…

Я останавливаюсь, потому что не могу подобрать слова. Мне хочется сказать о доме «умер», «убит», но как-то неловко!

– Ну-ну-ну! – усмехается дед в темные усы. – Дом как дом, гляди-ка! Стоит! Что ему сделается-то?! Еще сто лет простоит – я тебе говорю!

Да, действительно! Что это я! Стоит ведь дом! Пламенеет в закатном солнце кирпичная труба, и сидит на этой трубе ворона, нарядная как павлин.

– Обернись-ка, внук! Кто там еще к тебе пожаловал?

Вежливое «мр-р-р» у моих ног. О них приветливо трет бочок старый рыжий Барсик. А на плечах моих добрые руки его хозяюшек, тети Лиды и тети Тони.

– Дорогие мои, как я рад!..

– Мальчик наш милый, ты нас позвал, и мы пришли – как же не прийти, – говорит мне, как всегда, одна тетя Лида, а тетя Тоня, как всегда, молчит, только вздыхает и улыбается.

– Ты ведь умник какой, ремонт в нашей комнатке сделал, а нас и мужьев наших со стенки не убрал, – лукаво сверкает глазами тетя Лида.

– Куда там, слабо мне. Это Галя портреты отстояла, чуть не до крика спорила. Это Галя-то – представляете?

Мои старушки переглядываются, довольны чем-то. Да и дед Николай одобрительно крякает за моей спиной:

– Вырос внук!

– А меня ты ждал?

– Ну еще бы! – И мы с Лешей крепко обнимаемся, как ни разу не случилось нам в жизни. А что ж он такой высокий?! Выше меня… Выпрямился!..

– Коля… – тихий, певучий голос окликает меня.

– Бабушка Кира!

Мне так стыдно перед ней, что я падаю на колени к ее ногам:

– Я виноват, я не могу себя простить!.. Плохо мне, бабушка Кира!..

Она прижимает к груди мою голову, и я слышу, как плачет со мной ее сердце.

– Ничего, Коля, все пройдет…

– Я сделал ее несчастной!..

– Нет, просто у всякого счастье свое… У нее – такое…

– Николай Николаевич, я… извините, я тоже пришла… Ничего, что я пришла?

– Лена, Леночка… Как я мог забыть о тебе!..

– Вы на меня сердитесь? Это из-за меня у вас глаза…

– Что ты, детка милая, глаза у меня теперь хорошие: вижу, какая ты славная, а раньше не видел… Но ты здесь?.. Как!.. Когда с тобой ЭТО случилось?..

– А вскоре после того дня. Они меня тогда увидели во дворе, догадались, что это я вас привела…

– Бедняга…

– Да ничего… Это, пожалуй, и к лучшему… Правда, правда, не печальтесь… Годом раньше, годом позже… Сама виновата…

И я прижимаю ее голову к своему плечу – она так тоскует о недожитой жизни.

– Николай, принимай гостей!

– Отец Василий… как… и вы!..

– Да что уж ты так всколыхнулся? Мне годов-то сколько было? Не мафусаиловы века на свете-то жить! Ну-ну-ну, о чем горевать вздумал! Взгляни-ка лучше, кто со мною.

Кто они? Священник с густой седой бородой и лохматыми бровями, немолодая его супруга с простым мягким русским лицом и прозрачными глазами, а на руках у нее веселый мальчик лет трех. Сидят они рядом на дальней скамейке и улыбаются мне.

Я знаю, я уже знаю, кто они! Отец Игнатий и матушка Серафима! И долгожданный их сын… Виктор. Виктор, да! Виктор Игнатьевич… Это я сам вспомнил или отец Василий мне на ухо шепнул?.. Тот Виктор Игнатьевич, который вырос и назвался Левиным.

Я низко, по-русски, кланяюсь им до земли, но подойти не могу. Не положено. Не знал я их.

– Отец Игнатий, отец Василий, доскажите мне про Иова! Чем дело-то закончилось?

Ну что, все мои гости собрались?

Нет, я жду еще одну гостью.

– Неужели ты хочешь, чтобы я пришла?

– Да, Ника, хочу.

Она стоит у березы и прячет лицо за ее стволом. Ну что ж, если ей так лучше…

– Я рад, что ты здесь. Слышишь? Правду говорю! Без тебя мой праздник не удался бы!

Ну вот, дорогие гости мои, все вы со мной. Все скамейки заняты… Нет, одна пуста. Новая, светлая, чистая.

– Что ж, не беда, еще кто подойдет. Не заботься о том, Николай. Хуже, если бы места кому не хватило, верно?

Вот они, все, кого утратил я безвозвратно, сидят вокруг меня и радуются моему празднику. Ясная, чистая музыка омывает наши души.

И я обращаюсь к ним, ко всем, всем, всем:

– Благословите меня!

Рассвело

1. Андрюха

Ух, весна какая! Славная, веселая! Хочется все стены посокрушать и сплясать на обломках, чтобы не мешали весне!

Только в юности такие весны были. А потом куда-то делись. Куда, спрашивается?

На работу едешь – ветер, холод, слякоть. С работы – слякоть, холод, ветер.

Бах! Новый год! Ура! Выпили, закусили!

Опять с работы – на работу, с работы – на работу…

Бах! Что-то жарко стало! Лето, в отпуск пора!..

А весен нет. Вообще!

Вот в юности, помнится, были ленинские субботники – как раз в это время! Во второй половине апреля.

Надо же что вспомнил дед Андрей! Ну ты и старый – при советской власти жил!

С крыш льются сегодня целые потоки. Но Андрей все же чуть замедляет шаг и любуется собой в стекле витрины, притворяясь, что ка-а-ак сейчас купит этот набор женского белья за стеклом! Да еще вместе с красоткой, которая на себя его нацепила.

Каким ты сегодня молодцом, дед Андрей! В гостях у внука был. Шляпу себе купил ради такого случая. Теперь, правда, неизвестно, куда ее девать: капелью ее залило, в гостях котенок в ней посидел и когти почесал, да еще только что шальная птица посадила здоровую кляксу!

Но все это неважно. Он был у внука, у Алешки! Он принес внуку целую коробку замечательных игрушек.

Там были старые переключатели с кнопками, с клавишами, с рычажками, чтобы это все нажимать с аппетитным щелканьем. Там были часовой механизм, умеющий тикать, панели от маленьких приборов с ручками настройки, чтобы все это крутить сколько влезет. Чего там только не было!

Алешка даже дар речи потерял, только перебирал все это богатство и ахал. Алешкина мама, Леночка, даже обняла его, Андрея, за шею от радости. А Артем хлопнул его по плечу и смущенно пробасил:

– Ну ты, пап, ващ-ще!

Артем всегда чуть конфузится, когда приходится называть Андрея папой.

А Таня, пожилая, милая, толстенькая Таня, улыбалась, глядя на него.

За чаем она, суетясь вокруг стола, раздвигая тарелки с пирогами, расчищая место для вазы с вареньем и сахарницы, нечаянно оперлась рукой о его плечо.

Вот бы рассказать об этом кому-нибудь! Встретить бы сейчас на улице знакомого и рассказать. А кому расскажешь, кому это интересно?

Сейчас придет он домой, сядет у телевизора и будет смотреть, пока глаза на лоб не полезут, а потом завалится спать, даже без чая, потому что вся посуда грязная. Не мыть же ее на ночь глядя. Лучше завтра.

А здесь, между прочим, живет старый друг – бедолага Коля. Давненько у него не был.

Сначала, как беда случилась, еще звонил, еще заходил, а потом как-то все… работа… дела… Вот сейчас-то и зайти!

Во дворе-колодце с крошечным палисадником, где поместились и три неясной породы кустика, и тоненькое гибкое деревце, и развалины песочницы, сидел на скамейке седой мужичок в темных очках. Андрей глянул на него мельком и хотел было войти в подъезд, но мужик окликнул его знакомым голосом:

– Андрюха, ты, что ли?

– Это… что… кто?.. – растерянно пробормотал Андрей, подходя ближе. – Коляха, я тебя это…

– Не узнал? Долго жить буду! – Николай добродушно усмехался. Сросшаяся кое-как щека двигалась при этом в непредсказуемые стороны. – Ты рот-то закрой! Ворона влетит!

– ?!

– Да слышу же – ртом дышишь. Как узнал тебя? Ты же как слон топаешь! Я твои шаги еще со Зверинской слышал. Топает, да еще «конфетки-бараночки» мычит – кто, кроме тебя, такой способный!

Николай безошибочно нашел руку Андрея и крепко сжал ее.

– Что нового, старик?

С Николаем всегда хотелось откровенничать. Умел он слушать, такое серьезное внимание всегда в глазах было. И сейчас они как будто смотрят там, под темными стеклами.

Андрей рассказывал с наслаждением, доходил до конца и начинал снова, вспоминая все новые и новые подробности: незнакомую мебель в знакомой квартире, Танино платье и брошку на груди, рост Артема и ширину его плеч, и игрушечную мышь, с которой играли напополам Алешка с котенком Тошкой.

Николай слушал молча, не выпуская руку Андрея. Его губы незнакомо улыбались. Изредка он чуть приоткрывал рот и осторожно переводил дыхание, будто боясь кого-то разбудить.

Наконец Андрей почувствовал, что иссяк, и умиротворенно замолчал. Ему было хорошо сидеть рядом с Николаем, держась за руки, как в детском саду.

– Ты похудел, – вдруг негромко произнес Николай. – Желудок не болит?

– Болит, – кивнул Андрей, поленившись удивиться вопросу, – лечиться некогда.

– Да уж, хлопот у тебя выше головы, – поддразнил Николай своим прежним насмешливым голосом, и Андрей чуть не прослезился.

Как, оказалось, одиноко ему без Николая, без этого добродушно-насмешливого голоса. А ведь только сейчас почувствовал. Вернуть бы молодость, любимую девушку Таню, мирового дружбана Колю, себя, симпатичного и легкого на подъем, как все парни 70-х годов. Пусть бы ничего не менялось. А как мечтали когда-то все изменить!.. Вообще все!..

– Синицы… – вдруг медленно проговорил Николай.

– Чего?.. Какие?..

– А ты не слышишь? Поют. Бубенцы рассыпают…

Действительно, на ветках тоненького деревца копошилась какая-то крылатая городская живность.

– У них грудка солнечная, видишь? А сами кругленькие… Видишь?..

– Не вижу… – испуганно откликнулся Андрей. – Не разглядеть отсюда…

– Да? Жаль-жаль. День сегодня хороший, птиц много летает. Ты разгляди при случае.

– Ладно, – послушно покивал Андрей. Ему вдруг захотелось домой.

– Что там у нас на работе? – в голосе Николая был такой знакомый интерес.

– Да это… ну чего… как обычно, – растерялся Андрей, переключаясь на новую тему.

– Как там мой охламон Юрка?

– О-о-о! Юрчок – гигант! – оживился Андрей.

И разговор пошел как по маслу.

Вспомнили всех начальников, всех друзей и недругов, помянули добрым словом двоих умерших за это время стариков.

– А вот и Галя, – вдруг улыбнулся Николай.

– Где? Где? – Андрей завертел головой, не видя никого в поле зрения.

– Сейчас во двор выйдет.

И Галя вышла из подъезда, сделала несколько шагов к ним и удивленно подняла светлые брови.

– Андрюша, здравствуй, давно у нас не был!

– А что ж ты думаешь, – усмехнулся Николай, – человек занятой, внука воспитывает.

– Ой-ой-ой! Ну как твой Алешенька? – радостно откликнулась Галя.

«Как это она все про всех помнит», – всколыхнулся в душе Андрей и с наслаждением начал рассказ сначала.

Слушатели не перебивали и, похоже, готовы были слушать до вечера.

– Пап, мам, ку-ку! Я ухожу! – окликнул их вкусный, веселый басок. – О! Дядь Андрей! Какими судьбами?!

Высоконький тонкий красавец Саша улыбался им. Молодые усики забавно шевелились.

«Здорово изменился, – отметил про себя Андрей. – Был красивый зверенок, как и все они, теперешние. А сейчас звериное ушло. Вырос». А вслух радостно завопил:

– Саня! Ну джигит! Ну сокол ясный, нос колбасный! Давно ж я у вас не был! Ты в каком же классе-то?

– Да уж ни в каком! Я в универе, на журфаке.

– Вот это да! Как же это, а?

– Да у него уже несколько заметок напечатано и стихи еще, – вставила Галя.

– Ну ладно вам, я пошел, – отмахнулся Саша и вскинул на плечо потертую кожаную торбочку.

– До свидания, сынок, – улыбнулась ему вслед Галя. А Николай поднял ладонь. И как будто потрогал удаляющуюся спину.

Вот так и смотрели ему вслед все трое, пока Саша не исчез в подворотне.

2. Светлана

Светлана Николаевна лежала, протянув вдоль тела тяжелые руки, и смотрела на светлый прямоугольник окна. За окном заливались синицы. В палате было тихо, только вода где-то капала. И это не мешало ни думать, ни молиться.

«Окропиши мя иссопом, и очищуся… Омыеши мя, и паче снега убелюся…»

Светлана Николаевна знала, что умирает. Она увидела это в тот день на лицах врачей, которые возились с ней всю ночь. Она видела это на лице медсестры, которая весь вчерашний день не отходила от нее в этой палате, где воскрешают из мертвых.

«Голубчики, зачем меня воскрешать?» – хотела она сказать этим трудягам со строгими лицами. И не могла.

И сейчас говорить ей нельзя. И двигаться нельзя. Лежи как труп, может, смерть обманешь и пройдет она сторонкой.

И не пускают никого. А как бы хорошо сейчас всех повидать.

Как раньше люди умирали: причастится человек, соборуется, всем родным своим в глаза посмотрит, каждого благословит и мирно усопнет. Вот как умирать надо, а не с трубками в венах и в прозрачном наморднике.

Вчера ей вкололи снотворное, и спала она долго-долго, недавно лишь проснулась. И испугалась – не умереть бы так во сне. Почему-то во сне не хочется умирать: вдруг все-таки кого к ней пустят!

Колю бы! Коленьку! Увидеть бы перед смертью глазоньки его закрытые…

Только не плакать. Нельзя плакать. А то сестричка заметит, что проснулась, и опять снотворное вколет.

Надо же, ведь сколько пережила, сколько перенесла с глупым своим, больным сердцем! Когда беда с Колей случилась, думала – все, конец, нет сил больше жить! Ничего, выжила, перетерпела… А тут от такой пустой вещи разорвалось глупое сердце!..

Только не вспоминать…

О детях лучше. О Даше, умнице, разбойнице – сама такая была. Давно!..

Вот уж за кого никогда не тревожилась. Живет Даша в этом мире как у себя дома. Все-то у нее в порядке, все-то по полочкам. Спокойная жизнь, удобная и денежная работа, малопьющий муж, не слишком огорчающая дочка Ксенечка.

Что ж за путаница такая в морозовском роду? Что за девочки, на парней похожие? И сама такая была, пока матерью не стала, и Дашка такая, и Ксенька…

Пошла в школу и сразу свои порядки в классе завела. Так и смотрит, так и зыркает – обиженных ищет. Выбрала себе друга, забитого такого мальчишечку с косыми глазами, и защищает его как клуша от всех злых насмешников. Никого не боится, ничего не боится…

Прошлой осенью слегла как-то баба Света – и не встать, и обед не сварить. И Ксеня недолго думая, из школы возвратясь, взялась за дело. Суп сварила из чего-то там, в морозилке завалявшегося, картошки нажарила полную сковородищу – и все съедобно. Только невесть как занавеску подожгла – да сама и потушила, только ручонки в волдырях: «Да ничего, да ерунда!». Дашка в сердцах хотела ее ремнем настегать, а Ксенька хвать кастрюлю с супом: «Смотри, – кричит, – сейчас вылью!». Тут папа Сережа заволновался, голодный ведь, с работы: «Не трогай суп! Я есть буду!». Так смехом и закончилось.

А вот за Ташку всегда тревога – мамина дочка.

И как это говорят, что их с Дашкой не отличить? Даже в лице-то похожего мало. Глаза как у раненой зверушки.

Вернулась в прошлом году из Бельгии: кончился у Кирилла срок контракта – привезла маленькую дочку. Бабушка Света даже руками всплеснула: Лешино лицо.

Ну все и наплакались. И Галя за компанию, хоть Лешу и не знала. И Кирилл даже прослезился. Добрый мужик. Не иначе Леша его своей дочке выбрал.

А маленькая Симочка – пугливенькая, ни к кому в руки не идет, лицо прячет. Да и то, гостей-то набежало, лица все чужие, как тут маленькой не испугаться! Даша с Сережей да с Ксеней, Коля с Галей и Сашенькой. Пряталась она, пряталась, потом забыли про нее, разговорами занялись. Вдруг смотрит баба Света, а Симочка к дяде Коле на коленки забралась, в глаза ему заглядывает, тоненько спрашивает?

– А ты, что ли, спишь?

Коля улыбается и кивает:

– Сплю.

Лицо-то у него сейчас поджило, затянулось все, а глаза и впрямь будто спят. Веки припухшие лежат спокойно-преспокойно.

А Симочка и дальше спрашивает:

– А чего ты улыбаешься? Что ли, сон снится?

– Снится, – опять кивает дядя Коля.

– А про что?

– А про тебя, – отвечает ей Коля, а голос у него мягкий – то, мягкий, теплый такой, будто баюкает, – вижу, как ты выросла и приехала в карете на бал…

– А-а-а? – Симочка широко раскрывает светлые глазки и становится похожей на Золушку. – А вот какое у меня будет платье, угадай!

– Белое, с серебряными цветочками. А в каждом цветочке – жемчужинка.

– Правильно! – Симочка смеется от радости. – А что у меня будет в руках? Не угадаешь!

– Котенок!.. Рыженький!..

– Ой! А как ты угадал? Это Лучик! Мам! Он угадал! – Симочка прямо ручками всплеснула. А мама Таша удивленно с Галей переглянулась. Угадал ведь, привезли они с собой из Бельгии такого рыжего котенка!

И затихли все, и смотрят друг на друга.

Что с тобой, сынок? Совсем ты другой стал. Будто не ты! К добру ли, к худу ли…

И на Галином лице тревога была, и улыбнулась она бабушке Свете так беспомощно, что та обняла ее и прижала седеющую Галину головку к сердцу.

Но тут ворвалась Ксеня, за ней – дурашливо рассерженный Саша. Ксенька с хохотом и визгом пронеслась на четвереньках под столом, выбралась на диван и забилась за спину Коле:

– Дядь Коль! Спрячь!

– Пап, передай ей там от меня большой привет по попе! – переводя дух, объявил Саша и с достоинством удалился.

Трое детей, трое внуков. А первенький – Саша, умница, красавец! Вылитый… Ох, не надо!.. Может, все же позвать сестру? Пусть сонный укол сделает…

В тот черный день птицей израненной прилетела к ней Галя, набегавшись по больницам: от Коли к Саше, от Саши к Коле!

Обмирая, рассказывала одна; обмирая, слушала другая. Обе матери. Потом обнялись крепко-накрепко и в одну единую мать слились. Одной душой рыдали, одним сердцем болели, может, потому и живы остались. Ночь целую не ложились, так и просидели в обнимку.

Ох, страшным был Сашенька в больнице, когда баба Света пришла к нему в первый раз. Прямо не узнала с обритой головой. Глаза ввалились, темные, как у зверя! Уговаривала-то, уговаривала, расспрашивала-то, расспрашивала. А он вдруг голосом таким чужим, хриплым:

– Ты его мама?

Вот перепугалась-то баба Света, глотнула воздуха, руку к сердцу прижала и забормотала, голоса своего не слыша:

– Как же… как же… его… папина мама… бабушка твоя, Света…

Он больше ничего не сказал, только в глаза тяжело смотрел. И увела ее Галя.

А через неделю был он уже другой. Не улыбался еще, но размяк. Сам за руку ее взял:

– Здравствуй, бабуленька.

И опять больше ничего не сказал, только головой качал.

Баба Света повесила ему на шею образок и велела поцеловать. Он поцеловал, и слезы так по щекам и побежали.

Матушка, заступница, благодатная, чудо сотворила!..

Тепло и больно в груди Светланы, там, где огромным чугунным жерновом ворочается сердце.

Образок, который привезла Светлана из затюшинского домика, был воистину чудотворным. Мать ее, Анна Михайловна, нашла этот образок на пепелище батюшкиного дома.

В тот день, когда парни в кожанках с каменными лицами отрывали от отца Игнатия и матушки Серафимы плачущих детей, матушка успела повесить этот образок Аннушке на шею.

Затолкали батюшку с матушкой в телегу и увезли.

А потом прибыла коротко остриженная баба в военной шинели, велела всем догола раздеться прямо во дворе, всей деревне напоказ, тут же выдала всем серое бельишко: штаны, тулупчики, картузики на только что обритые головы.

Увидев образок у Аннушки на шее, стриженая баба тут же его сорвала и бросила в кучу детской одежды у крыльца: «Всю антисанитарную заразу оставить здесь».

Когда увозили их на станцию, Аннушка увидела позади, за пригорком, черный дым и сердцем поняла, что родного дома больше нет.

Несколько лет спустя, чудом вырвавшись на волю, пришла пешком в свою деревню, посидела на заросшем бурьяном пепелище, порылась наугад среди обгорелых бревен и вдруг нащупала маленький кусочек, ровненький, гладенький. Отмыла в колодезной воде и заплакала над явившимся ей образком. Конечно, краска облупилась настолько, что образ Богородицы едва угадывался. Но разве в краске дело?

И с той поры новая жизнь пошла. Встретила суженого Николая Морозова, счастье с ним познала, дочку Свету родила. Отправляя мужа на фронт, надела ему на шею образок, и вернулся он с наградами и без единой серьезной раны! Вот чудеса-то какие бывают!

Только дочка Света не захотела образок на шею надеть – пионеркам не положено. Пришлось в темном углу его повесить, чтобы светил незаметно благодатью своей на Светушку.

Вот и стоял затюшинский домик, пока хранил его образок. А забрала его Света в город – так в ту же зиму и не стало дома, разнесли лихие люди.

И Сашеньку матушка Богородица на ноги подняла. И ладно. И пусть теперь внука бережет. Увидеть бы его еще… Всех бы увидеть. Может быть, Галеньку к ней пустят?

Была бы Галенька сейчас рядом, было бы легче. А то такой уж камень в груди лежит, что дышать страшно.

Была бы рядом Галя в тот миг, когда обернулась Светлана на чей-то упорный взгляд в автобусе, – и ничего бы не случилось! Опять!.. Нет!..

Светлана Николаевна охнула, не в силах остановить нависшее над ней воспоминание. Медсестра резко обернулась и взяла в руки шприц…

…Упорный взгляд в автобусе. Худощавый, стройный, как театральный маркиз, старик с резкими морщинами на привычно нахмуренном челе смотрит ей в лицо глубоко посаженными, так хорошо знакомыми глазами:

– Простите великодушно, вы случайно не Светлана Морозова? Не узнаете меня?

Охнула Светлана Николаевна, шумно воздуха глотнула, и еще, и еще. И от боли покачнулось, помутнело, потемнело в ее глазах это старое и родное лицо.

– Светик, ты только жди меня, ладно?

– Угу…

– Через три года вернусь и будем вместе! Навсегда!

– Угу…

– Ну все… Ну все… Напишу… Пиши мне…

– Угу!..

И прощай.