Текст книги "Слепые и прозревшие. Книга вторая"

2. Махровые фиалки

Ну вот, снова один.

Целую неделю Галя не оставляла меня ни на минуту. Это было тяжело.

Я ее понимаю. Она не привыкла еще к моему состоянию. И я-то для нее весь другой: беспомощный, слабый, с чужим, уродливым лицом. И она спешит показать мне, как она любит меня такого, теперешнего. Мне тяжело думать, что от этого насилия над собой она скоро устанет.

А лицо у меня теперь как маска. Не поймешь, грущу я или радуюсь, печален или просто спокоен. Она боится моих мыслей, подозревает что-то тревожное, пугается моих воспоминаний и все пытается меня отвлечь.

С утра Галя хлопочет по своим хозяйским делам, а меня сажает слушать музыку. Саша свой музыкальный центр ко мне перетащил. От телевизора я сразу отрекся – раздражает. Новости еще туда-сюда, можно послушать, а всякие шоу, сериалы всякие – ну их!

Чтобы Галя не тревожилась, попросил Сашу накачать мне хорошей классики на диск, чтобы долго-долго играла.

Теперь каждый день с утра регулярно, будто умываясь, вспоминаю расквашенный нос, жгучие черные глаза, девчоночий кулачок и улыбку сквозь слезы.

Теперь я привык и не пытаюсь спрятаться от стыда. Я ласкаю и голублю свои воспоминания.

Скажем так: выхожу на площадку. Такое утро, такое синее небо, и свежей после ночи зеленью пахнет. Забираюсь в песочницу с отсыревшим песком, самым лучшим для моей работы, и кладу ладонь Витьке на спину в синей рубашечке, потому что он мой друг. Витька с улыбкой оборачивается и щурит на солнце белые реснички. И мы строим замок вместе.

Хорошо. Славно.

Или вот, например. Гонится толпа с криком и хохотом за «колбасой», а я заслоняю ее собой:

– Что же вы, дураки, делаете?

Они бы точно остановились и опомнились. Это же шестилетние дети, они еще не звери. Дети поняли бы меня.

Вот как это называется, когда впадают в детство на старости лет? Маразм? Будем знакомы!

Как бы я объяснил Гале, о чем думаю? Она же меня в дурдом отправила бы – и была бы права.

Но сегодня я в первый раз остался совсем один. Галя ушла готовить свой класс к учебному году. Саша ушел сдавать первый экзамен.

Волновалась Галя ужасно. Уговаривала меня разрешить ей вызвать маму Свету или папу Толю, но я не дался. Через неделю, говорю, все равно придется меня одного оставлять. Она уступила, но взяла с меня слово, что не буду сам включать газ. Ну что ж, и впрямь, может, рано.

Продолжим воспоминания. Рука сама собой тянется нажать кнопку пульта. Саша заботливо подложил его мне под руку. На диске «Хаффнер-серенада» Моцарта. Четвертый раз слушаю. Светлая, чистая музыка, как раз для воспоминаний.

И с первыми же звуками появляются родные лица. Витька Орешников часто моргает белыми ресничками – так интересно, что я это вспомнил. У него и в школе была такая привычка, такой вот моргунчик был.

Еще бы мне одного сынка, вот такого беленького цыпленка. Вернуть бы то, что прошло мимо нас с Сашей.

Марина Алексеевна смотрит устало, жгуче и печально красивая. Не умирай, Марина Алексеевна, живи уж ты, пожалуйста, долго и счастливо! И глаза ее теплеют.

Милая «колбаса», тебе уж сорок четыре, как и мне. Не помню твоего имени, но верю, что у тебя все хорошо. У тебя любящий муж, взрослые прекрасные дети, а может, даже маленькая внучка, которую никогда не будут дразнить в детском саду. А если будут, то пусть защитник найдется.

Вот так, улыбнулась. Спасибо за улыбку!

Левушка, буйная головушка, добрый и щедрый мой друг. Чем бы мне с тобой поделиться? Теперь нечем. Все потерял, как Иов!..

Сирота казанская!.. Хватит врать, совсем даже не все ты потерял, а кое-что по мелочи. Главное осталось при тебе: лучшая на свете жена, лучшая на свете мама и лучший на свете твой – твой! – сын.

Что он сдает сегодня? Физику? А почему ты не помог ему готовиться? Какой смысл в твоем техническом образовании, в степени твоей кандидатской, в целой пачечке авторских свидетельств, если сыну ничем не помог? Валялся на диване и музычку слушал!

Сашка, держись! Сынка, что ты сейчас там отвечаешь? Какой ты, когда стоишь у доски?

Галя счастливая – она тебя у доски видела. Сама-то она, когда ее вызывали, чуть в обморок не падала, а мне и в голову не приходило бояться.

Я вообще на редкость удачно учился. Не могу вспомнить такого, чтобы я чего-то не знал или не понимал. Любил учиться? Не знаю. Пожалуй, просто добросовестно работал. Как грузчик ящики таскает, как огородник землю лопатит. Надо – и делаешь, сделал – и доволен. Да ведь и других развлечений-то у меня дома не было. Телевизор появился, только когда Леша нам его принес на спине. Книжек было мало, только по программе. Игрушки старые, детские. Гулять в нашем крошечном дворике-колодце никакой радости не было. Вот и делал я уроки не торопясь, со вкусом. Все четыре начальных класса был отличником и старостой.

О школе вспоминать легко – есть фото. Каждый школьный год на фотографии.

Первый «А» класс. Я такой солидный, брови сдвинуты, губы подковкой, возвышаюсь прямо над учительницей в верхнем ряду.

Хорошая была у нас учительница, Наталья Васильевна, пожилая, опытная, такая, как надо. Надо – поругает, надо – похвалит. Насквозь нас видела. И мы всегда твердо знали, что можно и чего нельзя.

Помню, Галя рассказывала мне, что, пока она все прощала своим ученикам, они были от нее в восторге, но зато стояли на ушах и качались на люстрах. И, конечно, ничего не знали и знать не хотели. Только научившись быть жесткой, Галя смогла их учить, беречь и защищать друг от друга и от самих себя. Как хорошая мать.

Ведь Бог – который, мне уж понятно, есть где-то там – тоже нас учит, бережет и защищает. И делает это очень строго. Ставит двойки, отправляет в угол, вызывает на беседу родителей, предков наших, чтобы общими силами научить уму-разуму. А мы все обижаемся, ропщем, упрекаем…

Однажды, когда Наталья Васильевна читала нам на уроке книжку, Славка Воробьев – вот он, в верхнем ряду, с Танькой Гуляевой рядом – шепнул мне с соседнего ряда какую-то смешную глупость, и я зафыркал на весь класс. Наталья Васильевна рассердилась и поставила меня к стенке. Меня! Старосту! Я страшно на нее обиделся.

Когда она после уроков повела нас в раздевалку, я, чуть-чуть задержавшись, подскочил к ее столу. Там стоял горшочек с голубыми махровыми фиалками. Наталья Васильевна очень их любила и учила нас за ними ухаживать. И вот я, задыхаясь от злости, сжал в кулаке эти голубые нежные цветочки так, что они сразу опали на землю. Потом, в ужасе от содеянного, бросился бежать.

Наталья Васильевна на следующий день утром долго рассматривала их с печальным лицом. А у меня волосы на голове шевелились от страха. Наконец она грустно сказала:

– Вот беда какая, ребята. Завяли фиалки. Может, я в цветы нечаянно чернил капнула и не заметила?

Я весь так и запылал от стыда. Ей даже в голову не пришло, что кто-то из ее учеников способен на такое злодейство. Я был уничтожен, я лежал в пыли, я был хуже всех.

А ведь цветов я тоже больше не увижу.

Они всегда казались мне ненужным баловством. Что-то такое дежурное, чтобы было что поливать в классе. Ну красивые, ну яркие, некоторые пахнут даже. А зачем это? Какой смысл? Какая польза?

На улице еще ладно, пусть, скажем, сирень цветет. Я ее всегда любил. Запах у нее какой-то такой… бодрящий… освежающий… Нет, все какие-то не те слова. Ладно, не в этом дело.

Но дома цветы, появившись вместе с Галей, меня сначала удивили, потом уже, когда Саша родился, начали раздражать, как и все, что она любила. А затем – просто бесить.

Сашка вечно лез их сам поливать, расплескивал, размазывал по всему подоконнику, на полу лужи натекали. Злился я ужасно.

А те голубые фиалки были действительно хороши, цвет такой нежный. У Гали есть любимый полевой цветочек такого же цвета. Малюсенький, меньше ногтя, а как рассмотришь – ахнешь!

Странно. Неужели Наталья Васильевна не догадалась, что цветы не сами увяли? Ведь, наверно, заметно было…

Почему я о цветах? Я хотел класс свой вспомнить.

Со мной рядом неизменно на всех фотографиях Сережка. Он на снимке первого класса очень смешной. Голова обрита наголо, на лбу чубчик, а уши как локаторы.

Я с ним из-за ушей, собственно, и подружился в первый же день. Посадила нас Наталья Васильевна за парты. Меня – за последнюю как самого высокого. Со мной рядом – второгодницу Гуляеву. А впереди меня сел мальчишка с такими ушами, что одно из них все время заслоняло мне лицо Натальи Васильевны. И когда нас вывели на первую в жизни перемену, я ему так и сказал:

– Мне твои уши все заслоняют. Ты их можешь как-нибудь сложить?

Он как захохочет! Так и подружились. Добряк он был, доверчивый такой, домашний. Носил в школу пакеты с печеньем, яблоками, пирожками. И все это тут же съедалось всеми, кто оказался рядом. Они-то детсадовские были, ученые: дают – бери, бьют – беги! А хозяину Сережке, как правило, оставался пустой пакет. Но не помню, чтобы он когда-нибудь обиделся.

Не знаю, до чего бы дошло, но я понял, что должен защищать Сережкины интересы так же, как свои. А он с тех пор вообще поверил, что все его имущество принадлежит в равной степени и мне. Во всяком случае, его велосипедом я владел как своим: чинил, чистил, смазывал и катался, а когда надоедало, давал кататься и Сережке. И он был вполне доволен.

Ну кто там еще на фотографии первого класса?

В верхнем ряду с самого края – самые высокие девчонки: глупая Сонька Гуляева, с длинным лошадиным лицом и толстой косой, и Саша Семенкова. Гуляева проучилась с нами до четвертого класса, так и не научившись читать, а потом опять осталась на второй год. Потом уж и не знаю, куда делась.

А Саша Семенкова, Сережкина соседка по парте, на уроке не сводила с него глаз, получала одни двойки, и он считал, что просто обязан на ней жениться. Как честный человек.

Потом, значит, в центре мы с Сережкой и Славкой Воробьевым, который после десятого поступал в актеры, но, кажется, неудачно.

Потом две девчонки, совершенно одинаково стриженные под горшок, с топорной челкой и белым бантом на маковке. Это такая форменная стрижка была. Для мальчишек – лысая голова с чубчиком, а для девчонок – короткие волосы горшком с обрубленной челкой до середины лба.

Как этих девчонок звали, хоть убей, не вспомнить, хотя, кажется, доучился с ними до восьмого.

Спускаемся на ряд пониже. Кто у нас там с края? Димка Шишигин, наш футболист. Ушел после восьмого класса в спортивную школу. Потом кто-то из наших после школы говорил мне, что спивается Димка. Затем говорили, что спился. Позже от нашей Люси узнал, что он в клинике от алкоголизма лечится. Тоже ведь сорок четыре года ему. Как мне…

Потом, слева направо, Оля Казанцева и Лена Фольмер, мои две Татьяны, у которых я был Онегиным. Оля как младенчик, щечки пухленькие, губки бантиком, а две косички уложены на затылке, как ручки корзинки. Мне, помню, очень нравилась такая прическа у девочек, хотелось эту корзиночку погладить.

А Лена как негритенок – с короткими черными кудряшками, такими короткими, что бант завязать не на чем. Так уж ее почему-то стригли класса до пятого.

Потом на фотографии Наталья Васильевна занимает весь центр, целых два ряда.

Потом трое парней: Юра Зайцев, Леня Тарасов и Андрей Кузнецов. Леня в шестом классе погиб, попал под грузовик. Андрей ушел после восьмого класса. Я встретил его года два назад в районе Невского. Живет все там же, в ЖЭКе сантехником работает. Столкнулись, узнали друг друга, долго подмигивали, хлопали по плечам, потом разошлись, потому что говорить было не о чем.

А вот с Юрой Зайцевым я доучился до конца. Хороший был парень, только уж очень нежный, гуманитарий. Дразнили его все, кому было не лень, даже девчонки. И я, кажется, тоже. Ну да…

Ладно, кто там дальше? Еще на один ряд вниз. Там несколько стриженных по-школьному девчонок. Среди них должна быть Люся Головкина, теперешняя многодетная мать Русакова. Но которая из них? Не помню. Совсем. Никогда не вглядывался в эти лица.

Потом мой враг, гаденыш Генка. До сих пор вспоминать неприятно. Почему он меня так ненавидел?

Давно кончилась Хаффнер-серенада. Звучит что-то другое. Надо спросить у Саши, что это. Тоже хорошая музыка.

Хлопнула входная дверь. Галя пришла. Сразу заглянула ко мне в комнату, и я спросил:

– А нет ли у нас голубых фиалок? Вот бы сюда, на подоконник…

3. Геха

Галя нисколько не удивилась моей странной просьбе. Два дня назад я сказал ей о фиалках. Позавчера она ездила с Сашей к психотерапевту, а вчера зашла на рынок и купила там как раз такие, которые я просил. Голубые. Махровые. Нашла ведь такие.

Я потрогал твердые листья, покрытые щетинкой, коснулся пальцами лепестков и тут же понял, что они не лиловые, не розовые, не белые, а голубые, как те, школьные.

Ну само же собой! Не будет же Галя меня обманывать!

Посидел, поулыбался им, а потом понес на подоконник. Держал горшок почему-то двумя руками, как маленький. Конечно, зацепил ногой стул. Конечно, рухнул с горшочком в руках.

Вообще-то страшно слепому падать, но я больше испугался за цветок, который выскользнул из моих рук. Но горшочек был пластмассовый, не разбился. Упал на бок, не повредив цветка.

На мой грохот прибежала Галя, заплакала, заохала. Но я встал сам и сам донес цветок до окна. Поставил его рядом с Галиным любимым плющом и полил водой из банки. У Гали она всегда наполнена водой. Полил так, как учила когда-то Наталья Васильевна, не сверху, а снизу на блюдечко, фиалки так любят.

И только поймав на своем лице голубой зайчик от лепестков, я воистину ужаснулся тому, что мог упасть менее удачно. Но Бог хранил нас с фиалкой. Вернее, фиалку, а заодно и меня.

Он когда-то уберег Галю, когда она упала с Сашей на руках. Кого еще беречь-то, как не ее. Она же сама себя не станет беречь.

Саша сдал сегодня алгебру на четыре. Вернулся ко мне и обнял сзади за плечи.

– А что ж, – говорю, – не пятерка?

– Ну-у, – говорит, – зачем такие излишества?

Действительно, что это я?..

– Саш, а Бах у нас с тобой есть?

– Есть.

– Поставь мне.

Да, это сильно. Это сурово. Даже не знаю, как мне под это будет думаться.

О чем-то я не додумал…

Про мерзкого парня Геху.

После шестого класса его отправили в спецшколу за то, что он залавливал в туалете девчонок и, грозя ножом, стаскивал с них трусы. Это было последней каплей. Все ему припомнили: бесконечные драки, хамство учителям, битье стекол, воровство по мелочи.

А меня, помню, пугала в нем патологическая жестокость ко всей женской половине человечества. Ежедневно и неутомимо он с утра до вечера уничтожал женщин всеми доступными средствами, начиная с выкалывания глаз на картинках учебников, кончая поджиганием волос зазевавшимся одноклассницам.

Наверно, он все-таки был ненормальным. Мать его была пьяницей и шалавой. Отца он не знал. Рассказывали, что мать его, заполняя документы на сына, терялась и простодушно оправдывалась:

– Ой, да не знаю я, кто отец, да не помню я…

Ежедневные гости резвились с его матерью поодиночке и целыми компаниями, не стесняясь Гехиного присутствия. А он, не теряя времени, доедал из их тарелок и допивал из их стаканов.

С другими мальчишками Геха общался довольно мирно, если его не задевали. Его и не трогали, побаивались и уважали за молодечество. А на меня он взъелся с самого первого класса.

Почему? Ведь вроде товарищи по несчастью. Тоже безотцовщина.

За что может семилетний человек возненавидеть другого семилетнего человека раз и навсегда, и люто возненавидеть?

Как я сцепился с ним в первый раз? Неужели не вспомнить?

Если бы я был домашний, как Сережка, не привыкший к закону джунглей, я бы, конечно, запомнил первую стычку. Но я же ясельный с шести месяцев, поэтому не помню. Однако первым я к нему не лез, это уж точно, не в моих это было правилах.

А он всегда дразнил меня моим смутным происхождением. Сначала в драку не ввязывался, наши весовые категории были слишком неравны. Он просто на расстоянии выкрикивал что-нибудь оглушительно грязное, из чего я половину еще не понимал. Иногда я за ним гонялся, но только если хотелось размяться. Чаще я спокойно отвечал ему что-нибудь обидное и всегда достигал цели. Геха тут же начинал беситься, визжать матерные ругательства до пены на губах и судорожно подергивать руками и ногами. Иногда бросался на меня, беспорядочно молотя в воздухе кулаками и вскидывая ноги, но я останавливал его с одного удара, и дальше Геха бился уже на полу, ко всеобщему удовольствию.

Что же такое обидное он от меня слышал? Разве вспомнишь?

Ну а по логике вещей? Он мне – про мою мать, а я ему…

Я же не знал, какие картины видит Геха дома. Мне-то рассказали об этом… не помню, когда. Но я уже был достаточно взрослый. А тогда, в начальной школе, что я мог ему сказать? Только то, что все знали и видели. Что, например, мать его пьяница. Я мог, скажем, дразнить его за вечно оторванные пуговицы и вешалки пальто – что же мама тебе не починит? Мог поиздеваться над его отвратительной манерой отнимать у девчонок все съестное и тут же на их глазах сжирать – мать-то тебя не кормит, что ли? Мог уколоть его за курение – с первого класса! – тебя мать, наверно, курить научила?

Ничего более оскорбительного мне в голову не могло бы прийти. Но Гехе и этого было достаточно. Зияющая рана в нем кричала от любого прикосновения.

Так-то вот. А я недавно страдальца из себя выкобенивал: ах, какая у меня была мама суровая, ах, я несчастный ребенок!

Да счастливый был я ребенок с такой мамой! Не пошла в пьянку и загул, хоть и показывали на нее пальцем, зубы сжала и сберегла нас обоих.

А я – плохой отец. Как и тот великодушный юноша, которого я не могу назвать своим папой.

А впрочем, почему это я так про него решил? Он ведь не бросил ту девушку в Молдавии, женился на ней и растил своего сына. Наверно.

А я – плохой отец…

Больно вспоминать Гехино лицо…

Интересно, что это за инстинкт в нас такой сидит – оберегать себя от собственной совести? Какие крепости мгновенно выстраивает наша память, чтобы спрятать нас от раскаяния? Укроется душа за этими стенами и блаженствует, дремлет, жиреет…

Как больно вспоминать Гехино лицо…

Мы ненавидим ненавидящих нас, ибо в этой ненависти всегда есть наша вина, и никуда нам от этого не уйти.

Больно…

Длинная черная челка и черные звериные глаза из-под нее. И рот, оскаленный как у волчонка.

Сильная музыка. Надо спросить у Саши, как это у Баха называется.

А Саша вдруг, легок на помине, вошел с гитарой в руках. Струны под его пальцами еле слышно повизгивали.

– Пап, послушай.

И спел мне такую песню.

 
Средневековый мастер в золото кисть окунал,
Чтоб написать сиянье святости твоей, Мадонна.
Молитву сотворив душой неугомонной,
Средневековый мастер в золото кисть окунал…
А после терпеливо ожидал:
Вдруг скромный труд, Великая, сочтешь достойным.
Средневековый мастер в золото кисть окунал,
Чтобы написать сиянье святости твоей, Мадонна.
 
 
Где столько золота я, современник твой, найду,
Чтоб написать сиянье юности твоей, Наташа,
Сиянье счастья и любви грядущей нашей?
Где столько золота я, современник твой, найду?..
Сквозь Тьму и Ужас, Смерть, Тоску пройду,
Взрыхлю я душу, чтобы стала доброй пашней,
И золото взращу в слезах, в огне, в бреду,
Чтобы написать сиянье юности твоей, Наташа!
 

Вот это да! А я и не знал, что он так может! И играет отлично, и поет как артист! А песня-то… Вот так сын у меня! Это я все про себя подумал, а вслух сказал:

– Здорово!

Саша не ответил, но обрадовался. Я слышал.

Он вдруг ткнулся лицом в мое плечо и подышал там, устраивая печку, – он в детстве любил так делать. Потом, не поднимая лица, придушенно промычал:

– Наташка приходила.

– Ну-у? Так это она была? А я звонок слышал, кто, думаю…

– Она…

– Ты ей песню-то спел? – шутливо толкнул я его плечом, чтобы он не смутился и принял шутку. И он принял.

– Моя башка обритая с такой песней не контачит, – хмыкнул почти весело. – Вот волосами обрасту…

Помолчал немного и сказал так, что я воочию увидел его смущенную улыбку:

– Вообще-то, она сказала, что я сейчас смешной, но симпатичный.

И опять задышал мне в плечо.

В прихожей хлопнула дверь, пришла Галя. Саша поднялся, а я попросил его:

– Оставь мне гитару.

Когда он вышел, я взял ее в руки. Это когда же я играл-то в последний раз? Да ведь, никак, еще до Сашиного рождения?

Поискал знакомые аккорды, потыкался, а потом с удивлением обнаружил, что пальцы мои все помнят. Это они молодцы!

Долго перебирал струны тихонько-тихонько, чтобы гитара вздыхала под руками как печальная женщина. Очень люблю за это гитару.

Потом захотелось и спеть. И я запел слышанную где-то когда-то песенку:

Тебя нашел я в ночи весной.

Говорила ты о любви с луной…