Текст книги "Слепые и прозревшие. Книга вторая"

13. Из дневника Саши Морозова

25 февраля 2000 г.

Поступил заказ на новую рэпку. Сейчас вырастет рэпка большая-пребольшая. Будем вместе тянуть: Курилка за Ленку, Ленка за Серого, Серый за Макарончика, Макарончик за Педика. А Педик за самого великого и ужасного Мора, Сашу Морозова! И вытянем к восьмимартовской дискотеке.

Баловство все это. Не дают сосредоточиться на серьезном деле. А теперь уже можно начинать. Камеру Педику купили, он ею упивается как мальчишка. Не сломал бы…

Ладно уж, не плачь, бабка, не плачь, дедка, будет вам рэпка.

Записать, пока не забыл, сочинилось на уроке экономики – ну очень тематическое!

 
Здравствуй, доллар, мой зеленый друг!
Больше бы таких друзей вокруг.
Президенты в париках и без
Небоскребы, гады, строят до небес.
 
 
Голый, нищий деревянный рупь!
Ты его, Россия, приголубь!
Не досталось бедному рублю
Даже рожи демократа во хмелю.
 
 
Ну-ка, братцы, шевельнем умом
И украсим рупь свой черепком.
Первым нашим президентом был Кощей,
И дела его бессмертны, хоть убей!
 
 
А на трешке будет Сатана —
Шлем рогатый, а в глазах – война.
Рюрик, славный викинг-адмирал,
Он Россию нашу первый забодал.
 
 
На пятерке – узкоглазый хан.
Сел на Русь он как на свой диван.
А дивану скрипнуть было лень —
Вмятина на нем осталась по сей день.
 
 
На десятке – бородатый царь,
Страшный, грозный Ваня-государь.
Кагэбисты рыскали при нем
С песьей мордой и поганым помелом.
 
 
А на сотне – безбородый царь,
Первый в мире плотник-государь,
Первый в мире перестройщик-демократ.
На дыбы Россию поднял он – и рад!
 
 
Вот таких бы денег нам сейчас,
Хоть на месяц, хоть на день и хоть на час,
Вмиг забьет копытом русский бес,
Мировой пожар раздуем до небес!
 

Надо бы и продолжить, благо исторического материала до фига. Да как-то уже и лень. Прошел запал. Все баловство…

А может, подсунуть это Курилке в качестве рэпа? Ритм, конечно, не рэповый, но если Курилка в кураж войдет… Нет, не войдет. Скажет: слова трудные, много трудных слов.

Ему столько ни за что не запомнить. А я ему предложу: если забыл слово, то просто поматерись, и все! Какая разница, можно подумать, кто-то будет вслушиваться.

8 марта.

Поздравил маленькую мою мамочку, динозаврика моего, птеродаклюшку, живое мое ископаемое. Теперь все – и пацаны, и девки – ее знают, даже кто у нее не учился. И все говорят, что она какая-то старинная, не из нашего века. И вроде именно за это ее и любят.

Сейчас всем друг с другом плохо, с одним так, с другим иначе – но всегда плохо. А с ней хорошо.

К ней на уроки приходит Зверь. Особенно когда ему жить невтерпеж, когда изобьют или когда дозы не достать. К нему в такие дни не подходит никто – прямо на человека непохож. Он по школе побродит, побродит, не на уроке же ему сидеть – и к маме в класс. А она ему ласково: садись, садись. Сядет, посидит, позырит по сторонам и расслабится. Даже, бывает, уснет. А мама говорит классу: «Не будите. Пусть человек отдохнет».

Ходил поздравлять Русаковых. Тете Люсе подарил кастрюльку с цветочками. Она меня прямо задавила в объятиях. Ане – шампунь «Вошь гуляет», то есть «Вош энд гоу». Аленке – пушистую зверюшку, вроде заяц. А может, кенгуру.

А Зайчонок-Русачонок ко мне так и не подошла, забилась куда-то. А я ей такие часики электронные принес, с музыкой.

Дура, за что сердится – сама не знает. Ты, говорит, раньше был мне как брат, а теперь… Что теперь?

Скажите на милость, брат! Братьев ей не хватает!

Ну и не надо, подумаешь. Мало проблем у меня, что ли?

На дискотеке сегодня танцую с одной – не знаю, как звать, – она на меня навалилась и шипит на ухо: «Саш-шша, я от тебя тащ-щ-щусь!»

Пришлось с ней в коридор выйти. Сказала потом, что я хорошо целуюсь. Ну и на том спасибо! А то брат, понимаешь!..

15 марта.

Советовался с Павлом о компьютерной обработке моих клипов. Он сказал, что будет думать. Но программы очень сложные получатся. Ему надо литературу посмотреть, проконсультироваться. А я должен подробный сценарий составить и нарисовать каждую деталь.

2 апреля.

Маме не нравятся мои дела в «Рукавах». Ей хотелось бы, чтобы я сидел при свечах с гусиным пером в зубах и творил поэмы. Но в одном она права: все, что я до сих пор делал, – это мусор. Я должен создать Великое. И создам.

Как у Данте, у меня будет Ад и Рай. Три адские песни: Ужас, Тоска, Смерть. Три райские песни: Счастье, Любовь, Жизнь. А между ними будет Воскресение. Такой вот будет клип-альбом.

5 апреля.

Все выходные был у деда. Смотрел репродукции. У Босха нашел много интересного. Ужасы у него такие будничные. Уроды так деловито режут, жарят и жрут, а жертвы спокойные, будто на приеме у врача. Это жутко. Это надо запомнить.

У Леонардо есть изумительно уродливые лица, и еще наткнулся – наброски голов прокаженных. Это обязательно использую – убийственно!

Но особенно сюрреалисты пригодились. Вот это то, что нужно, – настоящее безумие. Посидел над Дали – целую тетрадь исписал деталями адских клипов.

Кажется, Дали был наркоманом и все это видел в своих глюках, поэтому и получилось так здорово. Все надо видеть самому!

12 апреля.

Спрашивал у Курилки, где он траву берет. Тот сначала хмыкал: ты, мол, еще мелкий. Но я ему объяснил, для чего мне это нужно. Это же для пользы нашего дела. Мне бы только раз самому увидеть. Я же не дурак, сам понимаю, что подсесть можно.

18 апреля.

Ужас

 
Всю жизнь свою, до самой половины, я полз змеей.
И яд зловонный нес я вместо сердца под чешуей.
 

Это летом, где-нибудь в хорошем лесу. Медленное движение по солнечному лесу. Неожиданные, от самой камеры, длинные струи дымящегося яда – и в этом месте в живой картине леса чернота. Постепенно черным становится весь экран.

 
Но день настал безумный, мрачный, черный —
в пустыне я.
 

Из этой черноты появляется негатив – белая земля, белые кресты, на них – распятые, но их пока трудно различить.

 
Там, на крестах, тела людей распятых —
моя семья.
 

Удар! Как следует грохнуть! С визгом и воплями – и тут позитив, лица распятых.

Пауза. Дать рассмотреть их кричащие лица.

А дальше будет чертовщина, в плясовую, вприсядку. Стихи дико дурацкие – и это самое страшное. Лица распятых уродливо перекашиваются, деформируются, как лица прокаженных. Проваливаются носы, рты, вылезают из орбит глаза – и они хохочут, бесятся, забираются верхом на свои кресты, качаются на них, прыгают на перекладинах.

 
А для вас
В этот час
Мертвый глаз
Я припас.
Нам с тобой,
Дорогой,
Дикий вой
И покой.
 
 
И рассыхается земля за мною следом,
 

Ну это просто сделать.

 
гремит гроза.
 

По небу летит огромная туча. У нее искаженное болью женское лицо в темной капроновой маске. Угадываются груди, живот. Может, Ленка попозирует? Спрошу.

Туча открывает рот и страшно кричит – это гром.

 
Но смотрят из расселин, трещин, впадин Земли глаза.
 

Оживает потрескавшаяся земля, множество, множество лиц с закрытыми глазами возникает на ней, одно заслоняет другое, в разных ракурсах. Внезапно глаза раскрываются навстречу грому.

Зачем я ввязался в это? Я же не смогу так.

 
Но вот раздвоенный язык метнулся – мое копье,
И вмиг вспорол кровавой тучи чрево, лью кровь ее.
 

Молния вспарывает женский живот. Рапидом страшное от боли лицо тучи, все медленно краснеет.

Опять хохот. Лицо тучи корчится в муках и вдруг хохочет.

 
Мы с тобой
Под луной,
Я с тобой —
Ты со мной.
Я лечу,
Хохочу!
Я кричу:
«Не хочу!»
 

Не хочу! Хватит!

 
И хлынули потоки черной крови на тех людей,
Смывая волосы, и кожу, мышцы, ногти – и до костей.
И лопнули, взорвались с диким криком глаза Земли!
И боль, и кровь, и тех людей останки во тьму легли…
 

Все! Все! Не хочу больше! Нет!

15 июня.

Ну вот, исполнилось четырнадцать.

Что за ерунда, смешно. Быть не может. Я старик, дряхлый, вонючий, с трясущимися руками. Я все видел, все знаю и ничего больше не хочу.

Всего полгода назад был ребенком. Ну да, в январе, когда задумал это безумие. Как все хорошо тогда получалось! Сколько я мог!

И что?

Ад у меня получился. Наверно, это просто. Человек – такое грязное создание, что ад у него всегда под рукой. Не стоило ради этого идти к тем Курилкиным скотам.

А рай – все, больше не знаю ничего про рай… Темнота.

Но ведь знал… Я же точно знал, о чем буду писать… Строчки рождались и сами собой в ряд вставали. А теперь я даже не понимаю, что такое Воскресение.

Курилка знает одного, стихи его мне показывал. Гений!.. Вот он, наверное, все это понимает. Он мне поможет…

Надо в их тусовку зайти.

14. Молитва

«Господи, Ты видишь? Ты слышишь? Спаси мальчика моего… Я виновата, знаю… Но сжалься, спаси его.

Я знаю, виновата… Я перестала верить Коле. Но ведь я его простила… Я его не разлюбила…

Совсем о маме позабыла. Звоню редко, захожу редко… Да!.. Работа такая, что головы не поднять… Но могла бы… да… Я же не думала, что нужна ей, не привыкла я к этому. За это наказываешь?..

Господи, лучше меня порази, возьми здоровье мое, сколько его там… Возьми рассудок мой, давно пора… Что заслужила – то и приму. Но не мальчика моего…»

Галя сидела за столом, уронив голову на руки. На иконы она больше не смотрела.

Вернулась она домой из церкви совершенно убитая. Села на кухне за стол и сидела так долго-долго.

Ей так была нужна помощь, вот просто прийти и получить благословение. Чтобы можно было жить дальше…

Что поделаешь… С тех пор как она последний раз была в церкви, изменилось многое.

Ее поразили толпа и суета. «Это же страстная неделя идет, – с раскаянием подумала Галя. – А я и не помню». К священнику, старенькому, строгонькому и очень деловитому, стояла огромная очередь на исповедь. Все происходило очень быстро, несколько вопросов – и следующий. Галя терпеливо ждала, но нарастала внутри тоска. Она не видела любимых икон, только лица, спины, затылки.

Наконец настала ее очередь. И вдруг священник взглянул на нее остренько:

– А ты, голубушка, куда? Ты у меня не говела! Когда последний раз на исповеди была?

– Давно… – растерялась Галя.

– Да уж! Так нечего тут стоять! Сериалы смотреть у них время есть, а в церковь ходить им некогда! – и, решительно отстранив Галю рукой, он обернулся к следующему.

На обратном пути Галя плакала, благо глаза под затемненными стеклами не так были заметны.

И осознавала Галя две вещи. «Господи, прости, но нет Тебя больше там», – это первая мысль, которую она оплакивала и понимала, что больше в церковь не придет.

«Господи, какое наказание Ты готовишь мне?» – это мучило. Это терзало до темноты в глазах, потому что самым дорогим у Гали был ее сын.

И с ним беда.

Галя перестала спать ночами. Уже ученики начали спрашивать: «Галина Анатольевна, вы, что ли, болеете?» Большая Беда на пороге, потому и не спится. Сомнет, скомкает Беда их, всех троих Морозовых. Ну пусть бы ее с Колей, но не Сашеньку, такого умного и такого глупенького, такого большого, выше ее ростом, и такого маленького.

Коля там, в спальне, не выходит. А если и выйдет – ничего, теперь от него можно не прятаться. Даже лучше показать, как она доверяет ему.

Вот уж пять лет как он вернулся к ним. Но она никак не может стать прежней, всегда в недоверчивом напряжении. Лишь заговорит он серьезным тоном, как она тут же сжимается и с опаской роется в его словах и интонациях, ищет, ищет свою боль и обиду.

Иногда находит, жадно хватается за нее и начинает взращивать из крошечного семени.

Вот ведь как привыкла жить с болью – вроде чего-то и не хватает.

Потом спохватится – что ж это я? – сомнет, отбросит свою обиду и улыбнется ему виновато.

И вот теперь, когда все стало так хорошо, вдруг эта Беда идет, надвигается неумолимая – и нет спасения.

К девятому классу Саша совсем перестал учиться. Он, по существу, не учась, прекрасно знал историю, литературу, свободно читал по-английски, был абсолютно грамотен – и все это не прилагая никаких усилий. Он просто сидел с книгами на диване. Читал все, что казалось ему интересным, и прекрасно усваивал информацию.

Зато точные науки он из своей жизни просто вычеркнул. Двойки получал хладнокровно, в конце четверти исправлял их на тройки, и этого было ему совершенно достаточно. Лишь бы никто не мешал ему читать, рисовать и играть на гитаре в рок-группе «Зеленые рукава».

Это стало главным в его жизни, в этом он стал лидером, оттеснив на задний план солиста Кирилла. Он теперь и солировал, довольно чисто и артистично, и на гитаре играл, и на синтезаторе. Мог вполне прилично и ударника заменить. Не говоря уже о том, что все песни для группы писал сам: и стихи, и музыку. А бывший лидер Кирилл исполнял теперь только рэп, как умел, бормоча и выкрикивая, раскачиваясь и странно разводя руками.

Гале нравились все Сашины песни, кроме рэпа, и нравились Сашины друзья. Они частенько репетировали у Морозовых после уроков до самого вечера, до прихода папы.

А бессменная солистка группы Лена, уже окончившая школу и колледж, была когда-то Галиной ученицей и считала своим долгом мыть у Гали посуду, бегать за продуктами и жаловаться на отсутствие настоящих мужчин.

Но особенно нравился Гале Петя Григорьев по прозвищу Педигри, а короче – Педик. Он был очень вежливый, очень музыкальный и прямо-таки влюбленный в Сашу. А Саша относился к нему пренебрежительно и насмешливо, несмотря на то что был младше на два года. Петя охотно беседовал с Галей о Сашиных песнях, которые сейчас у них в работе: что там получается, а что – нет. И однажды сказал он Гале с грустной улыбкой:

– Галина Анатольевна, он такой талантливый, что с ним даже страшно.

Вот теперь и ей стало страшно. С тех пор как задумал Саша эти свои клипы, не стало ей покоя.

Работал он лихорадочно, отчаянно, как под дулом пистолета. И все от нее прятал: стихи, рисунки, какие-то записи. Прятал и себя от нее: запирался на задвижку в комнате, худел, бледнел и плохо спал.

Однажды ушел, вроде как на чей-то день рождения. Пришел очень поздно, не просто бледный, а даже зеленый. Глаза были странные. Но вином от него не пахло. Ночью охал, кричал, метался, а утром горько плакал. Галя слышала его через стенку, стучала ему в дверь, просила впустить, но он не открыл.

После этого жизнь его будто замерла, сжалась в комок. Он вдруг остался один, отказался сдавать экзамены и засел в своей комнате, прячась от всех.

Одно время он много говорил с Павлом, старшим Люсиным сыном, о своих клипах, и тот однажды сказал Гале, встретив на улице:

– Вы бы Сашку врачу показали. Что-то в голове у него не то.

Вот и с Наташей он уже не дружит. На последней новогодней дискотеке Кирилл прокричал очередной Сашин рэп: «А у моей девочки попочка в обтяжечку…» И Наташа перестала с Сашей разговаривать.

А не спит Галя с того дня, как застала Сашу за страшным занятием. Он, стоя перед зеркалом, водил по шее острием безопасной бритвы. Страшно вскрикнула Галя, а он не испугался, не вздрогнул от ее крика, только чуть брови поднял. Но бритву отдал спокойно и с таким видом, будто все это ему снится и интересно, чем дело кончится. Дал усадить себя на диван, стойко выдержал Галины объятия и слезы. Потом вдруг сполз на пол, упал головой в Галины колени и долго так сидел. И наконец спросил грустно и пугающе спокойно:

– А почему самоубийство – это грех?

Закричала, забилась Галя внутри себя, но собралась в горсть, сжалась и ответила так же страшно спокойно:

– Жизнь Бог дает. Он же и обратно ее примет, когда настанет время. А человек жизнью распоряжаться не может.

– Но ведь жизнь-то моя… собственная…

– Нет, милый. Жизнь человека принадлежит всем, кто его любит, кому его жизнь необходима: нам с папой, друзьям твоим. Наташе. Детям твоим. Они ждут своей очереди родиться от тебя. Понимаешь?

Он поднял голову и посмотрел куда-то сквозь нее:

– А если человек уже кончил жить? Болеет… навсегда…

– Не дано человеку знать, кончил или не кончил он жить, навсегда или не навсегда, – медленно, задыхаясь, шептала Галя в его распахнутые глаза.

– Не понял. Подумаю. Надо понять.

Он опять обмяк и опустил голову на ее колени.

Она гладила, гладила его волосы, забираясь кончиками пальцев к самым корням. Там, там, дальше, глубже, гложет и гложет его страшная мука. Изыди! Отпусти мальчика!

– Маленький мой, не думай больше о таком. Ведь завтра у тебя день рождения. Придет к тебе кто-нибудь?

Он молчал. Слышал или нет?

И вдруг произнес с печальным смешком:

– Самое интересное – для того, чтобы воскреснуть, надо сначала умереть.

15. Беги!

«Беги!.. Беги же ты скорее!.. Ох, в боку закололо… давно так быстро не двигался… разжирел как боров. Успеть!.. Успеть!..»

Четырнадцать лет назад он бегал так всю ночь, словно от этого зависела Галина жизнь. Разве он мог ее этим спасти? А сейчас может, да вот скорость уже не та… Позор! Всего-то сорок четыре года!..

В какого скота превратился! Вот чего, спрашивается, ждал? Мальчик погибал на глазах, а он делал вид, что спит, или ест, или работает. Я, мол, занят, разбирайтесь сами…

Тогда, в момент Сашиного рождения, он проснулся сам среди ночи, чтобы услышать беду. А сейчас полгода видел Сашины глаза и стремительно седеющие Галины волосы – и ничего не видел. Ослеп!.. Или спал!.. А проснулся только в тот миг, когда о беде сказал ему совершенно чужой человек, эта противная девица Ленка.

Она поймала его на выходе из метро.

– Николай Николаевич…

– Вы меня?

Он не узнал ее, с безобразной стрижкой, обрубающей ее и без того довольно грубое лицо.

– Я – Сашина знакомая, Лена. Вы меня видели, мы репетировали вместе.

– А, да-да. В чем дело?

– Мне нужно вам кое-что сказать… о Саше…

И чего так долго рассусоливала? Сказала бы «бегите» – и адрес.

А она стояла с ним у киоска со жвачками и, отчаянно глядя в глаза, растолковывала:

– Понимаете, я просто не знала, как вас одного поймать. Я не хотела при Галине Анатольевне, у нее сердце…

– Ну-ну-ну, ближе к делу.

– Вы ведь Кирилла знаете? Он у нас солист. И у вас он бывал тоже…

– Ну, дальше.

– Он у нас… вы понимаете… курит… ну травку… Понимаете?

– Какую такую?.. А-а-а. Ну?

– Ой, Николай Николаевич, вы только не пугайтесь… И не сердитесь на Кирилла. Он не сам. Его Саша очень попросил. Конечно, все равно не нужно было, я уж ругала, ругала его… Но Саша хотел только один разок… ему для работы… он сочиняет…

– Что-о?!

– Ну пожалуйста, ну прошу вас, не надо Кирилла… Он ни за что бы… Саша очень просил…

– Да говорите же, не тяните!..

– Саша теперь пошел, где они там… тусуются… Я сама сегодня видела. Я боюсь, как бы… беды…

– Куда пошел? Адрес!

Лена, плача, назвала линию Васильевского острова. Дом она помнила только по магазину напротив. Подъезд во дворе возле мусорного бака. Квартиру не помнит, но на третьем этаже.

Он рванулся было, но она вдруг вцепилась в его рукав.

– Николай Николаевич, они там сейчас… знаете… С ними надо осторожно… Охранник у них…

Он, не дослушав, вырвался и бросился вперед по Среднему проспекту. Ленка бежала следом и бормотала ему в спину: «Я покажу, где… я покажу, где…»

Да беги же ты!.. Беги!.. Спасти, вырвать его оттуда. Лешу не спас, а Сашу спасти. Леша, родной, вступись, помоги!.. Хватит ли сил перебить их всех, если понадобится?.. А за милицией долго… Время!..

Магазин. Дом напротив. Мусорный бак. Третий этаж. Он остановился, задыхаясь. Ленка, дыша как паровоз, молча ткнула рукой в дверь. Он кивнул и махнул ей: вниз, иди вниз.

Прислушался. Лениво переговаривались мужские голоса, слов было не разобрать. Несколько женских голосов пьяно хохотали, повизгивали и, кажется, пели.

Позвонил. За дверью затихло. Потом несколько торопливых движений – и опять тишина.

Он позвонил еще раз. После минутной заминки дверь открыл огромный серый парень без глаз. Лицо его так удивило, что все слова куда-то потерялись. Глаза-то у парня вроде и были, а вроде и нет. Брови, веки, ресницы, а между веками какая-то пустая серая полоса без признаков взгляда.

– Н-н-ну? – протянул серый парень.

– Мне нужен Александр Морозов.

– И что?

Из глубины коридора грозно рявкнули:

– Чего там еще?

– Морозика желают, – хмыкнул парень, не поворачивая головы, только рот на сторону скривил.

– А по рогам не желают? – сурово вопрошал невидимый бас.

В глубине коридора за спиной парня было темно. Но вдруг вдали открылась боковая дверь, впустила немного пыльного света, и в коридор, медленно покачиваясь, вступила нагая женская фигурка, придерживая на плече одеяло. Она уже остановилась, а одеяло все еще вползало за ней, пока не улеглось у ее ног, обнимая одним концом сухие, костлявые плечи. Фигура постояла несколько секунд, покачиваясь, потом, держась за стенку, медленно просочилась обратно в комнату. А следом медленно вползло одеяло.

По спине прошел озноб. И, злясь на свой ужас, отец крикнул так, что загремело на всех этажах:

– Мерзавцы! Где мой сын? Вот сейчас ОМОН с вами разберется!

В глубине квартиры закопошились. Невидимый бас грохнул:

– Ментов привел! Уходим!

С ревом и грохотом вывалилась из коридора на лестницу толпа парней, волоча за собой едва шевелящихся девиц.

Он даже не успел разглядеть, был ли среди них Саша. Дверь осталась открытой, квартира опустела, только в коридоре распласталось на полу обессилевшее одеяло.

Он, придя в себя, бросился за ними следом, настиг только на первом этаже. Схватил за шиворот отставшего безглазого сторожа и сильно тряхнул, но тот отработанным движением выскользнул из его рук и обернулся. Из-под серых век глянули-таки жесткие, как гвозди, зрачки. Кисти его рук, явившиеся откуда-то, блеснули металлическими шипами.

И Саша, обернувшись в дверях, увидел, как растеклось лицо отца кровавой кашей и медленно повалился он с подкосившихся ног головой на ступени. Бессильно разжались и сползли руки его, зажимавшие глазные впадины.

Увидел Саша все это и закричал, страшно, как зверь, вцепившись пальцами себе в рот.