Текст книги "Стая"

– Не лезь. Они знают, что делают.

– С каких это пор? – обиделся Латья, однако вмешиваться в разговор не стал. Вмешался Кьетви.

– Отдай ему монету, Бьерн, – устало выдохнул он. – Дела Хаки – не наши дела…

– Ошибаешься, Кьетви, – ярл покачал головой. – Кажется, ты говорил, что Хаки напал на вас на Бегне, у Ворот Ингрид? А всю свою добычу Белоголовый оставил в усадьбе Сигурда Оленя? Так зачем же Сигурд мог понадобиться Хаки?

В груди Избора тупо ткнулось и застыло сердце. Дыхание перехватило. Оказывается, Бьерн не просто плутал по чужому лесу. Вот куда они шли! В усадьбу какого-то Сигурда, где Белоголовый оставил…

– Там княжна и княжич… – шепот Латьи перебил мысли Избора, зато восстановил дыхание. Избор отмахнулся от дружинника.

– Зачем Сигурд понадобился Берсерку? Говори. – Бьерн вновь повертел в пальцах отобранную у старика монету. Тот засуетился, подпрыгнул, поко-силен быстрыми выцветшими глазками на молчаливых воинов, покусал губу. .

– Говори! – Опасения за оставленную в усадьбе Сигурда добычу насторожили Кьетви. Он потянулся к поясу, взялся за рукоять меча.

Лесовик съежился, втянул голову в плечи, скривил губы, словно собираясь плакать. Голос неожиданно стал тонким и писклявым:

– Пусть херсир пообещает не трогать меня! Тогда скажу.

С надеждой взглянул на Бьерна. Протестующие жесты Кьетви не возымели успеха – Бьерн кивнул.

– Клянись Одином! – осмелел старикашка. Перетоптываясь мелкими шажками, он умудрился умять вереск на три шага вокруг Бьерна. Зеленые влажные веточки стыдливо пригнулись к земле, стремясь избежать его узких грязных ступней.

– Ты утомил меня… – Бьерн размахнулся.

– Не-е-т – завизжал старик и быстро затараторил: – Он искал место, где можно застать Сигурда врасплох, когда тот поедет охотиться. Я показал…

– Ах ты! – Лезвие меча Кьетви сверкнуло в солнечных лучах, но так и не опустилось, замерло над головой вставшего пред стариком Бьерна.

– Убери оружие, Кьетви. Я обещал, – сквозь зубы процедил ярл.

– Но Хаки не нужен Сигурд, ему нужна наша добыча! Он напал на нас в Воротах Ингрид, прошел по Бегне и наконец выследил, где Орм оставил добычу! – Острие меча неровно подрагивало перед лицом Бьерна. – Ты же знаешь, что Сигурд всегда охотится один или берет только двоих воинов. Хаки со своими берсерками зарежет его; и усадьба Оленя станет для Хаки легкой добычей!

– Перестань, Кьетви. Убив старика, ты не спасешь ни своего добра, ни Оленя, – охладил урманина Бьерн.

Блестящее лезвие нырнуло в ножны.

– Ты изменился, сын Горма…

– Бьерн Убийца Воинов, сын Горма? – пискнул лесовик. В блеклых глазках отразился ужас. Старик съежился, будто надеялся скрыться от ярла в низком, утоптанном вереске. Похоже, даже монета его перестала интересовать.

А в голове Избора металось множество мыслей – о нежданной близости сестры и брата, о странном страхе лесовика перед Бьерном, о Хаки Берсерке, которого княжич никогда не видел, о том, что Бьерн пытался подло воспользоваться отсутствием Белоголового и забрать его добычу, пока тот воюет за Черного конунга, опять о Гюде и Остюге… Хотелось схватить старика, тряхнуть, выкрикнуть ему в лицо: «Веди же нас к этому проклятому Сигурду! Веди быстрее!»

– Отведи меня туда, где Хаки будет ждать Сигурда, – прервал мысли княжича ровный голос Бьерна.

– Но… – пискнул старик.

– Ты знаешь меня и все-таки споришь? – усмехнулся Бьерн.

Ловко подбросил монетку. Золотинка блеснула в воздухе, легла в ладонь ярла, скрылась в складках его пояса:

– Я верну тебе монету и разрешу жить, если ты отведешь нас.

Старик не верил. Избор видел это по его глазам и трясущимся рукам. Даже его распухшие колени дрожали, будто листья осины на ветру. Но он хотел жить, и капля надежды все-таки теплилась в его груди, прячась под зубастой волчьей мордой.

– Хорошо, – тихо пропищал он. – Я отведу…

Старикашка шел споро, слишком споро для такого доходяги. Перескакивал молодым козлом через поваленные деревья, расплескивая стремнины, переходил ручьи, подобно большому жуку на четвереньках пролезал меж опущенных над оврагами ветвей. Бьерн не отставал от него, а прочие, даже длинноногий Кьетви, почти бежали, лишь изредка переходя на шаг.

Задыхаясь и обливаясь потом, Избор поднырнул под свесившуюся до земли еловую ветку, угодил ногой в рытвину, споткнулся, упал. Сзади на княжича налетел Тортлав, рухнул сверху, выругался:

– Какого хрена ты тут разлегся, князь?

Не отвечая, Избор вылез из ямы, попробовал встать. Ступню прострелила боль. Охнув, княжич взмахнул руками, ненароком оперся на плечо вылезающего следом Тортлава. Урманин отпрянул:

– Какого рожна?..

Заметив гримасу боли на безусом лице княжича, смягчился, посочувствовал:

– Это все поганец лесной тролль. Он кого хочешь загонит. Ладно, если еще в глушь не заведет. Хотя Бьерна-то он побоится обманывать.

Продолжая болтать, Тортлав сам подставил княжичу плечо, подхватил под руку.

– Почему побоится? – заливаясь краской, но все же не отказываясь от помощи, спросил Избор.

– Для этих тварей Бьерн хуже огня, – довольно пояснил Тортлав. Отвел от лица еловую лапу, помог Избору перевалиться через гнилуху, изъеденную дырами, – осиное гнездовье. – Было время, когда Бьерн чуть было весь ихний род не извел, покуда по лесам бродил…

– Род? – ковыляя рядом с урманином, переспросил Избор.

– Ну да. – Заметив удивление княжича, Тортлав засмеялся. – В Гарде их называют лесными духами, а здесь они зовутся иначе. Этот, – Тортлав ткнул пальцем вперед, указывая на скрывшегося в зарослях старика, – тролль. Видишь, какой жадный? Ради монетки он все скажет. А отдашь ему монетку – исчезнет, будто его и не было. Мы заметили-то его лишь потому, что до нас по его тропе прошел Хаки и дал ему монетку. Вот он, дурачок, и решил, что новые путники тоже, глядишь, чего-нибудь дадут. Высунулся. А с троллями знаешь как? Если заметишь да скажешь «выходи», тролль уже убежать не сможет. Выйдет непременно…

Шутит Тортлав, придумывает небылицы, чтоб уболтать княжью боль, или сказывает правду – гадать было некогда, все силы княжича уходили на скорый шаг. Зато за болтовней Тортлава Избор не заметил, как вышли на косой изгиб лесного ручья, где в пологой низинке вода разливалась мелким озерцом. Справа от озерца каменными уступами поднималась вверх скала, по ней ручей скользил в ложбину, расплескивал озерцо рябью.

Тортлав отпустил Избора, охнул. А княжич застыл, остолбенело глядя на воду – озерцо было красным. Красные разводы плыли мимо ног княжича, ныряли под корягу и исчезали в темноте высокого папоротника.

– Великий Один… – выдохнул Тортлав, протянул руку. Он мог не показывать – Избор все видел сам. В ложбине, на маленьком уступе, откуда скатывался ручей, лежало нечто, слабо напоминающее человека. Скорее это была куча тряпья, мяса и крови, слепленная в уродливый комок. Одна нога мертвеца, обутая в кожаный сапог, покачивалась над склоном, другая, с обломком белой кости, упиралась в сухой берег. Вместо головы на уступе колыхалась большая плоская лепешка с клочьями волос. Рядом на берегу валялся камень с прилипшими к нему сгустками крови и лоскутами кожи. Крупная черная ворона недовольно косилась на влезающего по каменным ступеням Бьерна. Переступая жирными когтистыми лапами, ворона лениво тыкалась клювом прямо в середину черепа-лепешки.

Избор отвернулся, с трудом сдерживая рвоту.

– Батюшки-светы, вот звери-то, – подобравшись к княжичу, произнес Латья. На его остреньком лице было недоумение и отвращение.

Каркнув, ворона зашлепала крыльями, взлетела на сук над головой Бьерна. Ярл склонился над мертвецом.

– Это не Сигурд, но это – его человек! – выпрямившись, сообщил он Кьетви, Тот крепко держал за шкирку старика-лесовика, изредка встряхивал, как набитый соломой мешок.

Бьерн полез выше, по уступам, на миг скрылся из виду. Затем что-то зашуршало, вода в ручье плеснула, принимая еще одно тело, сброшенное сверху ногой ярла.

Этот труп не был изуродован. Его плечи прикрывала звериная шкура, обрезанная по рукавам, на поясе болтались несколько мешочков. Вода подняла их вверх, словно показывая людям.

– Берсерк, из людей Хаки, – признал Кьетви. Подтолкнул труп ногой, сплюнул в сторону. Плевок угодил на спину мертвого берсерка.

Лесной старикашка-тролль засопел и неожиданно хихикнул.

– Ах ты, тварь! – взъярился Кьетви, отбросил старика. Тот шлепнулся на задницу, зажмурился от страха.

Тортлав рванулся вперед, схватил Кьетви за руку:

– Бьерн обещал ему жизнь!

Сверху, из-под корней деревьев, росших на склоне, на головы посыпалась земля и мелкие камни. Следом появился Бьерн с закинутым на закорки человеком. Наклонился, положил свою ношу на землю:

– Мы опоздали…

Избор вытянулся, разглядывая нового мертвяка. Выходит, вот каков был Сигурд Олень! Даже после смерти его лицо оставалось красивым – губы слегка приоткрылись, обнажая ряд ровных белых зубов, испачканные в крови волосы сиянием легли вокруг белого лица, карие глаза безмятежно взирали в небесную высь. – Там еще один человек Оленя и пять людей Хаки. Сигурд забрал в Вальхаллу много достойных воинов. И, может, заберет еще – кровавый след ведет к лесу. В этом лесу многие стали добычей волков и воронов… – Бьерн направился к сидящему на земле старику. Тот быстро, как таракан, зашевелил руками и ногами, елозя задом, попятился от ярла. В опавшей хвое от его тощих ягодиц оставалась длинная вмятина.

– Я не знал! – визгливо запищал он. – С Хаки была женщина с короткими волосами. Она нравилась Хаки, шла рядом с ним… Я думал, что сначала Хаки отведет ее к себе домой, в Хадаланд. Я бы все успел рассказать Сигурду…

Всхлипнул, суетливо утер нос рукой, вновь задребезжал:

– Ведь с Хаки была женщина… Женщины не воюют… Я не хотел…

Бьерн потянулся к поясу. Понимая, что жить осталось недолго и словами уже ничего не изменишь, старик лег на землю, скорчился в клубок. Прикрывая руками голову, заплакал тоненько, как брошенный матерью кутенок.

Пальцы Бьерна миновали рукоять клевца, закопались в поясе. В воздухе сверкнула монетка, упала на бок старика.

– Забери свою монету и свою жизнь, – негромко сказал Бьерн. – И то, и другое мне не нужно…

В полной тишине старик сел, трясущимися пальцами выудил из меха монетку, перевернулся на четвереньки. Опасливо озираясь и высоко задирая тощий зад, побежал по-собачьи к спасительному лесу. Волчий хвост волочился за его босыми пятками, мел землю.

– Гав! – насмешливо рыкнул ему вслед кто-то из урман.

Старик подскочил, приземлился на ноги, метнулся в чащу. Урмане вяло засмеялись.

– Тортлав и Гамли, похороните конунга со всеми почестями, – прервал смех Бьерн. – Запомните место, потом я сам поставлю на его кургане памятный камень. Мы будем ждать вас в усадьбе Сигурда.

– Но туда пошел Хаки, – возразил Тортлав.

– Мы будем в усадьбе, – жестко повторил Бьерн. – Живыми или мертвыми, но мы там будем.

Глава восьмая
БЕРСЕРК

Они напали внезапно, на рассвете, когда солнце едва зазолотило небо над лесом, а молоко, принесенное Гюдой с дальнего сеттера, еще не успело остыть. Вначале Гюда услышала вой – далекий волчий вой, надсадно режущий уши. Он накатывал из леса, окружал усадьбу, вползал в дома, стаскивая с полатей ее еще сонных жителей. Первыми из своей избы выбежали трэлли. Забыв о страхе пред хозяйским кнутом, кинулись прочь из усадьбы. Люди Тюррни пытались остановить их, бичи свистели, опускались на сотни раз битые спины, однако трэлли не чуяли боли. Мимо Гюды, прихрамывая и нелепо дрыгая длинными руками, пробежал один – большой, с согнутой крючком спиной и бородой, космами свисающей на грудь. На трэлле были холщовые штаны, все в грязных пятнах, и рубаха с дырой на боку. Пробежав мимо, он обдал княжну смрадом гниющей плоти и дерьма, У ворот, отчаянно напирая на закрытые створы, вопили и визжали его собратья – такие же грязные и безумные от страха. Воины Тюррни отбрасывали их копьями, однако трэлли вновь поднимались и ломились в запертые ворота.

Прижавшись к стене избы, Гюда видела, как бич хлестанул по спине бородатого трэлля, прорвал еще одну дыру в его рубахе, чуть не сшиб трэлля с ног. Ткань на его лопатках окрасилась кровью, но, не обращая внимания на удар, трэлль с размаху навалился на створы. Перекрывающая их балка затрещала. Второй запор рабы уже сломали – длинная, треснувшая пополам перекладина валялась у них под ногами.

– Прячься! – Босая, в одной только нижней рубашке Флоки выскочила из избы, затрясла Гюду за плечо. – Прячься скорее!

Светлые волосы финки окутывали ее плечи, прятали круглые щеки, оставляя на виду лишь нос, губы и глаза. В глазах плескался ужас. Суетливо толкая Гюду к амбару, Флоки озиралась и испуганно вскрикивала, слыша треск ворот за спиной.

– Если они войдут – смерть, – бормотала финка.

Обеими руками схватилась за дверь амбара, впихнула Гюду внутрь, заскочила сама. В полутьме на княжну пахнуло сеном. Страшный вой сюда доносился глухо, будто издалека.

– Кто они? – спросила Гюда.

Флоки подскочила к сваленным в ворох пукам соломы, принялась копаться в них, пытаясь вырыть себе нору. Солома взлетала в воздух, оседала на ее волосах, на спине, мягко ложилась вокруг босых ступней.

– Берсерки! – всхлипнула Флоки, утерла лицо рукой. – Нас некому защитить. Конунг уехал на охоту… Многие предадут… Трэлли уже предали…

Треск сломанных ворот ворвался в амбарную глушь. Гюда вздрогнула, попятилась, Флоки шмыгнула в выкопанную в сене нору, высунула оттуда лицо. Пухлые губы финки тряслись, маленький нос покраснел и распух, из глаз катились слезы.

Гюда не понимала, почему Флоки так напугана, – Харек Волк тоже был берсерком, но Флоки же не боялась его…

– Прячься, прячься! – Финка выпростала из соломы пухлую белую руку, помахала, призывая княжну укрыться в сене.

Со двора послышался дикий звериный вой, заглушил все иные звуки, упрямо покатился к амбарным дверям. Откуда-то потянуло дымом. Гюда попятилась, неловко споткнулась, на заду отползла к укрытию, в котором спряталась финка, прижалась спиной к соломе. В распахнувшиеся двери амбара хлынули свет и дым. В серых клубах возникла большая тяжелая фигура – темная, неотвратимо могучая, с топором в одной руке и…

От неожиданности Гюда охнула – другая рука пришлого воина была обрублена до локтя. Обрубок охватывала намотанная вкруговую рваная ткань.

Запрокинув голову, воин взревел, шагнул вперед. Лезвие топора прочертило блестящую дугу, Флоки завизжала, метнулась прочь из убежища. Перепрыгнула через Гюду, побежала к выходу. Белая рубашка хлопала по ее босым пяткам, распущенные волосы метались по плечам конской гривой. Вероятно, будь у воина две руки, он просто сгреб бы беглянку, но, не желая оставлять оружие или упускать добычу, он еще раз взмахнул топором. Кровь брызнула на стены, окропила соломенные пучки, теплыми каплями потекла по лицу Гюды. Закрыв голову руками, княжна сжалась, забормотала про себя мольбу к батюшке Велесу, покровителю простых людей. Затем полоснула глупая мысль – «я же княжьего рода» – и она тут же принялась молить о спасении Перуна, властителя княжьих судеб. Припомнила бы и имена урманских богов, да они не лезли в голову.

Рядом что-то грузно шлепнулось. Сквозь пальцы Гюда разглядела залитое кровью лицо Флоки – топор раскроил ее голову почти надвое, и, если бы не кровь, финка была бы похожа на идолище, что стояло у старого ручья в Альдоге. Это идолище рассохлось от старости, и глаза его разделяла широкая черная трещина…

– Уй-и-и-й! – взревел однорукий.

Пред взором княжны, рядом с лицом мертвой финки, возник его меховой сапог. Ощущая неминуемое приближение смерти, Гюда смолкла, опустила голову. Почему-то вдруг вспомнилась Альдога, теплый отчий дом, улыбающаяся мама, крутой берег Волхова, речные брызги, шумное торжище… Мелькнуло в памяти лицо Остюга…

Но вместо несущего смерть свиста оружия княжна услышала отчетливый женский голос. Вопреки звериному вою однорукого, он вел песню спокойную и ровную, как воды разлившейся в полноводье реки. Плыл над головой княжны, убаюкивал, укачивал.

Гюда не понимала ни единого слова, но песня текла, заворачивая ее в невидимый теплый кокон, утягивая в темную и безжизненную пучину. Однорукий замер с занесенным над головой топором. Медленно опустил его.

Осмелев, княжна покосилась туда, откуда долетала песня. В дверях, держась рукой за косяк, стояла невысокая девка в юбке, подбитой волчьим мехом, рубашке без вышивки рода и широкой безрукавке. Волосы женщины, непривычно короткие, черные, гладкие, распались по ее плечам, очерчивая тонкое бледное лицо с крупным ртом, маленьким носом и широко расставленными, как у рыси, темными глазами. Губы девушки шевелились, издавая звуки, которые обволакивали княжну и, будто путами, сковывали тело однорукого воина. Он медленно обернулся, шагнул к певунье.

Гюда разглядела рваную рану на его боку и кровь, сочащуюся из-под обмотанной тканью культи. Неторопливо, словно передвигаясь против собственной воли, однорукий подошел к темноволосой девушке. Она смолкла, выпростала из длинного рукава узкую ладонь, белыми пальцами погладила его по щеке и, ни слова не говоря, исчезла за распахнутой створой амбара. Однорукий оглянулся на Гюду, полоснул по ней безумным взглядом и последовал за девицей. «Как пес за хозяйкой», – мелькнуло в голове у княжны.

Едва он скрылся, в дверь ворвались двое воинов с горящими факелами в руках. Один ловко подпалил солому у входа, другой, размахнувшись, швырнул факел в дальний угол избы. Сухая солома полыхнула высоким ярким пламенем, огромные языки полезли по стенам. Тот урманин, что зашвырнул свой факел, подхватил княжну под локоть, выволок наружу.

Гюду окружили крики, женский визг, лязг оружия. Отяжелевшие ноги отказывались идти, княжна спотыкалась, падала, вновь поднималась, повинуясь чужим рукам. Под ногами в кровавых лужах валялись мертвые тела, у хозяйской избы, широко разведя согнутые в коленях ноги, лежала какая-то женщина. Она была еще жива, но по ее ляжкам текла кровь. Гюда помнила ее лицо, но никак не могла вспомнить имени. Задранная рубашка обнажала ноги и живот женщины, грязные ладони судорожно стискивали треугольник волос между ног, бессмысленный взгляд вперился в небо. Пробегая мимо, кто-то из берсерков полоснул по женщине мечом. Красная полоса рассекла ее голый живот чуть выше пупа, края раны разошлись, из нее, будто каша из котла, поперли кровь и кишки. Женщина еще шире открыла рот, но вместо крика тихо однообразно засипела.

Из хозяйской избы на двор вышвырнули Тюррни – маленькую и мертвую. Ключи сорвались с ее пояса, упали в грязь. Следом за матерью на землю из дверей вывалился Гутхорм. Светлые волосы мальчишки растрепались, на белом от страха лице черными кругами горели глаза. Губы шевелились. На четвереньках сын конунга подполз к мертвому телу матери, прижался к ее боку, словно надеялся, что она сумеет его защитить.

Невысокий плотный круглолицый урманин выволок в проем дверей Рагнхильд. Волосы красавицы он накрутил на кулак, мотал ее голову из стороны в сторону. В разорванном вороте рубашки была видна грудь Рагнхильд – высокая, острая, с темным кружком соска. Несколько прядей упали дочери конунга на лицо. Кривя губы и в ужасе выпучив глаза, Рагнхильд визжала, пыталась отбиться от своего мучителя, лягаясь по земле ногами. В дыре подола сверкали белизной ее длинные исцарапанные об пол икры.

– Ты нашел красивую рабыню, Эйлив! – прокричал круглолицему тот, что тащил Гюду.

Круглолицый засмеялся, дернул Рагнхильд за волосы:

– Это добыча Хаки. Я лишь пастух при его овце.

– Хороша овца! – загоготал пленивший Гюду воин, пихнул ее вперед. Не удержавшись, княжна упала, оказалась рядом с мертвой Тюррни, чуть не столкнулась с Гутхормом. Губы мальчишки тряслись, а глаза… Такой же взгляд она видела на корабле Орма, у своего брата…

Живот княжны полоснуло резью, будто ее разрезали мечом, как ту изнасилованную женщину. Гюда протянула к мальчишке руку, коснулась его холодной щеки. Он не шелохнулся.

– Уходим. – Из хозяйской избы вышел однорукий, вяло сплюнул себе под ноги, растер плевок сапогом.

Огляделся, зацепил взором Гюду, наморщил лоб, словно пытаясь припомнить – где он видел эту девку? Гюда почти чувствовала, как тяжелыми жерновами мысли шевелятся в его крупной лобастой башке. Она-то его вспомнила – Хаки Берсерк, тот, что напал на драккары Орма в Воротах Ингрид. Только тогда у него были обе руки.

– Здесь больше нечего брать, – сказал Берсерк. Кивнул кому-то из подоспевших урман. Факел расчертил воздух бледным желтым огнем, канул в темном провале дверей. Внутри избы заплясали красные блики, повалил дым.

Гюду подволокли к столпившимся у ворот людям – пленникам берсерков. Низенький худой паренек, почти мальчишка, перекрестил ее руки, связал пенькой, пропустил конец веревки меж ладоней, принялся связывать им кого-то еще. Гюда оглянулась, «Кем-то еще» оказался Гутхорм. Мальчик ничего не видел, стоял, тупо взирая в спину Гюде. Веревка быстро охватила его тонкие запястья, мелькнула хвостом, поползла к следующему пленнику.

Берсерки выволокли из конюшни трех не отправленных на пастбища лошадей Сигурда, понакидали им на спины какие-то мешки, Следом за лошадьми из хлева вытащили упирающегося, жалобно мычащего теленка-годовалку. Однорукий Хаки вынул из-за пояса топор, одним взмахом перерезал теленку горло. Ноги телка подломились, брызжа кровью, он завалился на бок. Мягкие бархатные глаза уставились на Гюду, моргнули растерянно. Хаки встал подле теленка на колени, приложился губами к кровавой струе. Кадык на его толстой шее заходил вверх-вниз, пропуская в горло берсерка свежую кровь[172]172
  Иногда, для устрашения врагов и веря, что свежая кровь придаст им силы, берсерки пили кровь животных.


[Закрыть]. Вокруг, терпеливо ожидая своей очереди, столпились еще несколько человек.

Гюда отвернулась. Возле упавшей створы ворот она увидела темноволосую девку – ту, которая пела в амбаре. «Выходит – не примерещилось» – мелькнуло в голове.

Девушка стояла возле покосившегося воротного столба. Подперев его спиной, смотрела куда-то вдаль, сквозь людскую суету и горящие избы. Ветер трепал ее короткие волосы, открывал белую шею. Ладонь девушки покоилась на гладком столбе, тонкие пальцы гладили его. Она словно оставалась вне битвы, смертей, берсерков, плача и стонов, Будто была не человеком, а молчаливым деревом или камнем.

Почуяв на себе пристальный взгляд, девушка повернула голову. Рысьи глазищи – огромные, с узкими, вытянутыми вверх зрачками – вперились в Гюду. Девушка неторопливо отлепилась от столба, заскользила меж шумящих, довольных легкой победой берсерков, легкой тенью очутилась перед Гюдой. Такой тонкой, почти прозрачной, кожи, как у нее, княжне еще не доводилось видеть. Как, впрочем, и столь хрупкой талии, и столь тонкой шеи, и такой тщедушной фигуры. И все-таки от темноволосой незнакомки веяло чем-то необъяснимо могучим и выносливым. «Будто она вечная», – подумалось вдруг.

Словно услышав мысли княжны, темноволосая улыбнулась – вспыхнула изнутри ясным ровным огнем.

– Не бойся, – ее густой певучий голос вернул страх, боль в онемевших запястьях, тяжесть в ногах и привкус пепла во рту. – Хаки не злой, просто он…

– Зверь, – по-словенски буркнула княжна. Темноволосая погасла, улыбка исчезла с ее губ, в глазах промелькнула настороженность.

– Да, зверь, – мягко, почти ласково, согласилась она. Склонила голову набок, как птица. – Я знаю тебя?

– Айша! – К пленникам шагал большой и грузный, как медведь, воин с крупным лицом и тяжелыми ручищами. В одной он тащил окровавленный топор, другой утирал с лица черную гарь.

– Слатич! – темноволосая встрепенулась, забыв о княжне, побежала ему навстречу, обвила руками могучую шею, что-то негромко и радостно забормотала. Похоже, ее речи все-таки касались Гюды, поскольку воин, насупившись, покосился на княжну.

Брошенный берсерками обескровленный телок умер – бархотку глаз заволокла мутная пленка. Увешанные мешками кони испуганно ржали, нервно перебирали ногами. Стоны уже не доносились до пленников, но несколько берсерков бродили по двору, отыскивали раненых, добивали, не разбирая чужих и своих. Утирая губы, мимо Гюды прошагал однорукий Хаки с заткнутым за пояс топором. Дружески хлопнул по плечу верзилу, пятерней хлопнул по заднице темноволосую девушку. Та отлепилась от своего приятеля, недоверчиво взглянула на обрубленную руку берсерка, потом на кровоточащую рану на его боку, тяжело вздохнула. Хаки услышал ее вздох, засмеялся:

– О чем ты печалишься? Мы взяли богатую добычу и идем домой!

Потрепал девушку по щеке, крикнул:

– Вперед! Домой, звери Одина!

К вечеру Хаки стало худо – он еще шел, но все медленнее и медленнее. Посовещавшись, берсерки сбросили груз с одной из лошадей, посадили на нее своего хевдинга. К ночи остановились в лесу. Хаки сняли с лошади, уложили на кипу срезанных еловых ветвей, прикрыли сверху шкурой, оставив на виду лишь его белое, покрытое каплями пота лицо. Берсерк не стонал и не жаловался – лежал молча, берег силы. Пыл боя схлынул, теперь его нагнали боль и слабость. Изредка кто-нибудь из воинов подносил к его губам кожаный мешок с водой. Быстрые капли бежали по губам. Хаки, путались в его бороде, мочили рубаху. Напившись, Хаки закрывал глаза, тяжело вздыхал.

Когда рядом запалили костер, он приподнялся на локоть, поманил к себе худого паренька, того, что связывал пленных:

– Ингьяльд!

Паренек подбежал, присел подле хевдинга на корточки.

– Где моя рабыня? Приведи ее!

– Она спит, хевдинг.

Гюда покосилась на Рагнхильд. Не привыкшая к труду, дочка конунга впрямь заснула – лежа на земле и свернувшись клубком. Ее не привязали к остальным, не спутали рук, лишь оставили стража – того огромного воина, который обнимался с темноволосой девушкой. Сама темноволосая сидела в сторонке, прислонившись спиной к стволу дерева и закрыв глаза.

– Другую… – недовольно прохрипел Хаки. Мотнул головой в сторону темноволосой: – Ее…

– Она опасна, хевдинг, – смущенно пробормотал парень. – Ты же помнишь, она убила Орма, когда Белоголовый тоже был ранен…

Знакомое имя заставило Гюду насторожиться. Рядом засопел, укладываясь в мох, толстый раб, один из слуг Сигурда. Ненароком дернул веревку. Запястья Гюды свело судорогой от боли. Озлобившись, она сама рванула веревку на себя, поймала недоумевающий взгляд толстяка, смутилась. Стыдно устраивать ссору со своими, когда чужих полно…

– Прости, – шепнула Гюда. Толстяк пожал плечами, лег, отвернулся от княжны.

– Белоголовый умер как воин. Я буду рад такой смерти. Позови ее, – недовольно прохрипел Берсерк. Ингъяльд еще сомневался, стрелял глазами в Хаки и темноволосую, сопел.

– Она колдунья, хевдинг. Она убивает ярлов, знает множество странных историй и умеет петь на языке мертвых. Я сам слышал…

«Я тоже…» – подумала Гюда. Смерть Орма не всколыхнула ее, лишь царапнула в груди чем-то острым, словно отсекая ее от ярла, который взял ее силой и чьего ребенка носила в своем чреве. Белоголовый уже давно исчез, ушел из ее жизни, как ушел отец и братья, а теперь и Сигурд с Тюррни. Люди приходили и уходили, и в этом уже не было ничего необычного или страшного.

– Если она – колдунья, то приведи ко мне колдунью! – Хаки выпростал из-под шкуры руку, потянулся к лежащему рядом оружию.

Гюда закрыла глаза, завалилась на спину, Она устала, но слать не хотелось. От пережитого по коже пробегали неприятные мурашки, иногда, будто живое, вставало перед глазами разрубленное лицо Флоки.

– Я пришла, хевдинг, – в темноте услышала княжна голос той, которую называли Айшей и колдуньей.

– Садись. Мои раны слишком свежи, чтобы дать мне покой. Может быть, его принесут твои речи?

– Что хевдинг хочет услышать этой ночью?

– Все равно, – ярл тяжело засопел, зашуршал, укладываясь обратно на шкуры, – Я слушаю твои сказы уже четвертую ночь, но Ингъяльд уверяет, что ты колдунья. Если так – расскажи мне мое будущее.

– Тогда я расскажу тебе о женщине, которая умела видеть сны, – мягко заговорила Айша. Княжна прислушалась.

– Когда-то в земле, где солнце садится в море, а вода на закате становится черной и убегает за край света, жила одна старая женщина. Она умела видеть сны. И все, что она видела во сне, непременно сбывалось. К ней многие приходили, прося, чтобы она увидела во сне их будущее и потом рассказала им о своих снах. Но старуха, а ее называли еще сновидицей, всем отказывала. «Нет, – говорила она. – Мои сны приходят и уходят, когда захотят. Они властны надо мной, но не я над ними. Я не могу видеть то, что пожелаю, и не могу поведать вам ваше будущее! » Люди очень обижались на нее. И однажды один очень могучий князь…

– Конунг, – вклинился в женскую речь голос Хаки.

– Конунг, – послушно согласилась рассказчица, – по имени Агдай, захотел напасть на своего соседа – тоже очень могучего конунга. У него, как и у Агдая, было большое войско, и он тоже слыл отважным воином. Агдай опасался, что в битве он не сможет одержать верх. Тогда он поехал к старой сновидице, положил к ее ногам мешки с золотом и сказал: «Скажи мне, старуха, что ждет меня в предстоящей битве?» Но сновидица не притронулась к золоту и отказала Агдаю. Однако конунг был упрям. На другой день он вновь пришел к сновидице и привел с собой множество рабов, которых поставил на колени подле ее избы. «Нет!» – опять сказала старуха. Агдай очень рассердился, Спустя еще день он пришел к старухе со всем своим войском. Воины окружили ее дом и вытащили старую сновидицу на двор. Конунг взял в руки факел и сказал: «Ты скажешь мне все, что увидишь в своем сне, или ты будешь испытывать этот огонь на своем теле!» Старая женщина очень испугалась. «Хорошо, – – сказала она, надеясь протянуть время. – Три ночи я буду смотреть сны, а на рассвете третьего дня я приду к тебе, конунг, и расскажу о них». Но Агдай не захотел покидать ее дом. Он подумал, что когда он уйдет, старая сновидица сможет убежать «Я буду ждать твоего рассказа тут!» – сказал он и остался возле ее маленькой хижины, вместе со всем своим войском…

Подле себя Гюда различила чье-то сопение. Разлепив глаза, княжна увидела Рагнхильд. Красавица проснулась – сидела, обхватив руками колени, и внимательно вслушивалась в речи темноволосой Айши. Ее брат спал, уютно свернувшись калачиком в ямке во мху. Отблески костра плясали по лицу Рагнхильд, отражались в хитро сузившихся глазах. Сторож Рагнхильд, как и усевшиеся вокруг костра берсерки, тоже внимали речам Айши.

– Первая ночь прошла спокойно, – продолжала, будто не замечая их внимания, темноволосая. – Конунг хорошо выспался, его люди отдохнули, но несчастная старая сновидица никак не могла уснуть. Она ворочалась с боку на бок, закрывала и открывала глаза, но сны не приходили к ней. Утром, уставшая и несчастная, она вышла из своей избы на двор, чтобы умыться и испить воды. Но там ее уже дожидался конунг Агдай. «Ты видела сон, старая ведьма?! Я жду тебя, и мой факел пылает! » – закричал он. Испугавшись, старуха влезла обратно в избу и забилась в самый дальний угол. Там она сидела до ночи, забыв о еде и питье. На вторую ночь она вновь не заснула, прислушивалась к шорохам снаружи, пугалась любого щелчка. В ее доме стало холодно, очаг погас, но она не разводила огня, объятая страхом. Утром она даже не попробовала выйти во двор – так она боялась конунга. «Наверное, старая колдунья спит и видит сны обо мне», – решил Агдай и не стал тревожить старуху. Однако старуха не спала. Не заснула она и в третью ночь. Теперь она все время думала об огне, которым будет пытать ее конунг, о боли, которая измучает ее бедное старое тело. Она проклинала свой дар и в ужасе царапала землю ногтями. Ночь катилась к утру, и страх пожирал ее рассудок. Кончилась ночь, и исчез рассудок старой сновидицы. Утром безумица сама вышла к конунгу. Он ждал ее, нетерпеливо прохаживаясь перед хижиной. За его спиной выстроились воины. «Ну, что, ведьма, я сумею победить врага?» – закричал старухе Агдай. В ответ обезумевшая сновидица заулыбалась и сказала изменившимся голосом: «Быки выйдут на поля, чтоб вырастить урожай, и коровы затяжелеют от волков…» «Что это значит, старуха?! » – завопил князь и ткнул в живот сновидице факелом. Но она не перестала улыбаться. «Маленькая змея проглотит большую птицу, а огонь сожрет воду», – сказала она, улыбаясь. «Что же все это значит?» – принялся спрашивать у своих подданных Агдай, не замечая, что сновидица стала блажной[173]173
  Сумасшедшей, безумной (славянское).


[Закрыть]. А надо сказать, что был средь его людей некий Рами. Он был стар и слыл очень мудрым человеком. Пораскинув мозгами, он принялся толковать речи блажной старухи. «Она улыбается, значит, сон сулит удачу» – сказал он Агдаю. «Твои воины – быки. Мы возьмем богатую добычу, то есть урожай, – объяснял он. – Коровы понесут от волков – означает, что мы обрюхатим всех женщин твоего врага. Маленькая змея – ты, князь, у тебя змеиная мудрость, поскольку сперва ты пожелал узнать исход битвы, не ринулся в нее очертя голову. А большая птица – твой враг, который чувствует себя вольно, как птица в небе, и не подозревает о нападении. Огонь – нападение, а вода – защита. Если ты нападешь, то победишь…» – говорил конунгу Рами. А сновидица улыбалась.