Текст книги "Я, красивая птица. Паспорт животворящий"

Моя бабушка ничего не знала о толерантности, даже слова этого не знала. Она родилась доброй. Либо в какой-то момент жизни позволила себе быть доброй. Она была умной, она хорошо воспитывала шестерых своих детей, я не знаю, почему четверо из них стали алкоголиками. Сыновья моей бабушки, мои искромётные дядьки, которые любили всё и всех, – я не знаю, почему они спились – дочери же не спились, а процесс воспитания шёл в абсолютно равных условиях. Мой роман, вообще-то, о бабушке. Вероятность получить премию за роман о бабушке значительно выше, чем, к примеру, за роман о бытовом убийстве, какими бы ни были его мотивы, сколь бы ни был интересен общественности способ. Да, мой роман о бабушке, это я решила только что, окончательно. Но я не могу знать того, что чувствовала бабушка в той или иной ситуации, нет у меня этого дзена, есть обрывки воспоминаний – бабушкиных. Например, как она родила дядю Валеру, недоношенного, семимесячного, как ей говорили, что он не выживет, ни за что не выживет – в нём весу килограмм, невозможно выжить, имея всего килограмм веса. Бабушка взяла старую дедову крагу – дед был лётчик, летал на открытых самолётах, у него были краги на меху и шлем на меху, в шлеме выводили цыплят на печке. Так вот, бабушка взяла дедову крагу и стала выводить в ней Валерия Павловича, как цыплёнка, и Валерий Павлович стал набирать вес, Валерий Павлович выжил. Да, бабушка знала кое-что об идеальном мире. Когда умер мой дед – другой дед, не Пал Савелич, – когда умер папин отец, мы с бабушкой оказались на поминках. Поминки были татарские для татар и русские для русских. Еда на столе была одинаковая для всех, отличие было в том, что на татарских поминках водки не было, а на русских была. За шторами, в спальне, вторая бабушка, бабка Софья, обсуждала с кем-то русские поминки. Она сказала

– Да никто не напьётся, все же люди, – и добавила после паузы – только гуляевские – свиньи.

Бабушка это слышала, и я это слышала, бабушка сделала вид, что не слышала, я сказала:

– Давай уйдём.

Бабушка сказала:

– Мы останемся. Я ничего не слышала.

Мы остались. Пришли дядьки, по одному в разное время, выпили киселя, съели что-то. Дядьки, каждый, провели за столом не более пятнадцати минут, почтили память по-татарски, без водки, ушли.

О, мудрый демон Л'Этуаля. Надели меня сверхспособностью – не слышать некоторых слов. Тогда мой реальный мир будет иногда становиться идеальным. Надели меня, демон, способностью искренне улыбаться нелепой женщине, заключившей замешкавшуюся меня в свои жаркие объятия.

Я нагрубила бабушке всего один раз – я говорила, что меня совсем никто не любит, она посмела возразить, она сказала, что меня любят все. Я закричала:

– Зачем ты врёшь? Ты бессовестная! – закричала я. – Ты как они!

Бабушка чистила яйцо, яйцо было всмятку, яйцо всмятку варится ровно одну минуту.

– Я тебя люблю, – сказала бабушка. Бабушка протянула мне яйцо (всмятку, варить ровно одну минуту).

Я чуть не выпала из сапога, который надела, чтобы выбежать в ночь, в мороз. Я запнулась о собственный сапог, снимая его. Молния не расстегивалась так же эффектно, как застегнулась. Молния зацепилась за носок, слёзы выкатывались из глаз и смешно разбивались о крашеный коричневый пол. Кое-как сняла сапог, взяла яйцо, ложечку, стала есть яйцо и делать вид, что слёз нет, они катились, но я надеялась, что бабушка их не видит.

Меня действительно никто тогда не любил.

Работала одно время на телеграфе войсковой части номер такой-то. Ещё несколько молодых женщин из города работали в войсковой части, это считалось почётным и перспективным – работа в части давала женщинам шанс выйти замуж за офицера, уехать с ним в Подмосковье, а возможно – в Москву, подальше от места, где нет ни работы, ни оперы, ни достойных кандидатов в мужья. Разумеется, все перетрахались между собой, о любовных треугольниках, квадратах и прочих геометрических фигурах я узнавала от Ирки, жены прапорщика-снабженца. Было невероятно интересно, хотя я тут же забывала кто, когда и с кем – это были не мои романы.

И вдруг как гром среди ясного неба: Олеська Андронова – мы с ней в одном классе учились, и работать в часть пошли в одно время, – загремела в кожвен с диагнозом «сифилис». Об этом мне по секрету сказала одна родственница, она работала в больнице. В нашем прекрасном догвиле, в нашем маленьком красивом городке, куда в прежние времена ссылали декабристов, все всем всё говорили исключительно по секрету. По секрету же лечились в кожвене полковник из части, олеськина подружка Катька, её подружка Людка, муж подружки Людки, жена полковника из части, любовник жены полковника и несколько его женщин, с которыми я знакома не была. Лечился ещё ряд лиц, разного возраста и пола. В центре внимания общественности была Олеська. Сифилис пошёл от Олеськи – она заразила полковника и мужа катькиной подружки Людки, который, в свою очередь, заразил олеськину подружку Катьку и свою законную жену. Все обсуждали сифилис и сучку Олеську, которая заразила такое количество людей. Олеська была виновницей всех бед, включая казни египетские. Мы с Катькой, которая работала санитаркой в больнице, а посему лечилась тайно и амбулаторно, пошли навестить Олеську – Катька думала, что я не знаю о её, катькином, сифилисе. Мы пришли к Олеське, вызвали её на улицу, покурили, постояли в больничном дворе, демонстративно, чтобы все видели, что у Олеськи есть мощная поддержка в нашем лице, и ушли. Это был акт протеста, мы были очень смелые. Естественно, стали говорить и про нас, но доказательств не было – мы просто пришли к Олеське, к молодой очень красивой женщине, которая заразила сифилисом весь город. Мы никому бы не доказали, что сифилис не мог самозародиться в Олеське, а московский лейтенант, обещавший ей жениться и оставивший её наедине с мечтами, надеждами и четырьмя крестами, был далеко, в другой войсковой части, в Москве. Олеське оставалось или уехать подальше, или покончить с собой. Она уехала. Покончила с собой много позже, по другой причине.

Так вот. Сифилисом переболели все красивые девочки, работавшие в части, и даже некрасивые сестры Мащалковы переболели им. Я – нет. Я была настолько невостребована, что даже сифилисом не переболела. Я была нелюбима и понимала это.

Меня редко звали на дни рождения, крайне редко. Мне было пятнадцать, когда девочка Надя позвала на день рождения к своему брату, Сафонову. Я обрадовалась, нарядилась, попросила у родителей денег на подарок, пошла, радуясь факту приглашения, радуясь, что познакомлюсь с самим Сафоновым. Сафоновская мама приготовила разнообразные лакомства, сам Сафонов оказался приятным человеком, он был вежлив, уделял внимание всем гостям, и мне уделял внимание. Было немного вина, я не пила тогда вино, никто и не настаивал. Ко мне подсел мальчик, незнакомый, но старше меня, лет семнадцати мальчик. – Ты на одну девчонку сильно похожа, – сказал он. Сказал громко, все повернулись на его голос.

– На какую? – спросила я.

– На Олю Гуляеву, – сказал мальчик.

Я превратилась в вопросительный знак, вопросительный знак напряжённо ждал, когда начнется прямая речь.

– Ну, Оля Гуляева. Она проститутка, – сказал мальчик.

Вопросительный знак вознесся до Луны, по пути прицепив к себе восклицательный.

– И как она? – спросила я.

– О, она так орала, когда я драл её на капоте своей машины, – гордо заявил мальчик.

Слёзы подступили, были готовы явить себя миру. Сафонов взял меня за руку, Сафонов сказал:

– Оля, у него нет машины, – мальчик стал пунцовым, сначала уши, потом кровь прилила к лицу и даже к шее этого мальчика. – Гуляева, ну чё ты, – сказал Сафонов, – всё нормально. Только не реви.

Я улыбалась. Что вы, я не думала реветь. Проституткой была Пышка, у Розанова были проститутки, загадочные принц-титутки. Нет, я не думала реветь, но подступившие слёзы вот-вот готовы были начать скатываться по лицу, движимые силой всемирного тяготения. Мальчик стремительно выскочил из-за стола и убежал. Сафонов – день его рождения был в октябре, сейчас я знаю, что это зодиакальные весы, – перевел тему.

Когда все болели сифилисом, а я нет, я вспомнила этот случай; я думала тогда – почему я не проститутка? Лежала бы сейчас в кожвене, вместе со всеми.

Случай этот я вспомнила ещё раз, через много лет, мне было скорее под сорок, чем за тридцать. Я ехала в трамвае, на рынок, разговорились с пожилой женщиной, разговор шёл о мужчинах. Она утверждала, что мужчины скоты, потому что их не так воспитали, она смотрела передачу по ТВ, там показывали, как мужчина бил жену, бил ребёнка, а потом и вовсе бросил семью. Никакой ответственности, сказала женщина. И процитировала мне строчки из стихотворения. Стихотворение было о жестокой женской доле, о том, как женщина, превратившись в царевну Лебедь, улетела от мужа-тирана. Это было моё стихотворение, я написала его, когда уходила – точнее, сбегала – от Олежка, потом читала его на городском конкурсе, заняла второе место, и за это второе место мне издали книжку размером с ладошку тиражом триста экземпляров, пятьдесят дали мне.

– Это Оля Гуляева написала, – сказала женщина, – я много её стихов наизусть знаю. Мы с ней учились вместе, – сказала пожилая женщина, – наша она, красноярская.

Для неё не имела значения фотография на обложке. И хорошо, подумала я. Потому что не накрасилась – на конкурс накрасилась, а в трамвай – нет. Мне стало стыдно. Я выскочила из трамвая за остановку до своей. Ещё один идеальный мир остался за моей спиной, возможно, надо было его разрушить.

А, конкурс. После конкурса меня приняли и полюбили, призовое место в конкурсе – признак полноценности человека. Люди, которые раньше едва ли замечали меня (а я знаю их по именам, всегда знала), стали вдруг замечать, я стала полноценной, городской конкурс – это вам не шутки, да. Но мне надо подтверждать свою полноценность в глазах людей, поэтому я выиграла все возможные городские конкурсы и подтверждать полноценность мне более нечем. А во всероссийском слэме заняла шестнадцатое место из шестнадцати возможных, и теперь в резюме у меня есть пункт «участник всероссийского слэма». Я слышала радостное сочувствие в голосах поздравлявших. Ты в любом случае лучше всех, говорили люди. Я слышала – ты уже не такая полноценная, как раньше. Что-то с тобой не так, слышала я.

Ах да, исторический маркер: второе десятилетие третьего тысячелетия от Рождества Христова. Толерантнось, доступная среда, конкурсы стихов, где любой может победить, если владеет хотя бы средним словарным запасом. Но чтобы выиграть конкурс серьезнее городского, среднего словарного запаса недостаточно. Чтобы получить премию, надо выдать что-нибудь эдакое, например стриптиз, или просто неподдельную искренность. У меня небольшой словарный запас, у меня туго с восприятием социокультурных кодов, поэтому я пишу роман про бабушку – на крайний случай, у меня будет много лайков, люди снова станут считать меня полноценной. А шестнадцатое место… Людская память на два дня.

«Людская память на два дня», – так сказал Вадик, когда уходил. Вадика я знала много лет, хоть с кем, но не с Вадиком, – это знали все. Когда я в очередной раз ушла от Олежка, чего уж там ушла, – когда Олежок вытолкал меня в очередной раз за дверь, следом вытолкал кота и собаку, Вадик оказался в моей постели. Чего уж там оказался – иди сюда, сказала я Вадику. О, я не пожалела, очень всем рекомендую Вадика. И Вадик не выглядел замученным мною и жизнью. Через две недели после первого соития Вадик привез ко мне комп и предметы одежды. Вадик – это самое дно, днище, это отчаяние. Я была лывиной женой. Я нанесла первый удар тяжёлым острым предметом. Мне было жаль имущество, которое осталось у Олежка, я была в полном праве на этот удар, я продолжала убивать Лыву, я не закапывала кости, но выставляла их на всеобщее обозрение, это были честно выстраданные трофеи; я не прятала мясо, не закатывала его в банки, я разбрасывала это мясо по городу. Я появлялась с Вадиком везде, где возможно, у него на работе появлялась, в театре, он работал там электриком, впрочем, работает и по сей день. Вадик сопричастен искусству, он так считает. Я ходила за Вадиком хвостом, мне было страшно оставаться одной, я приходила к нему на работу и сидела там, со мной говорили, я слышала голоса других людей, обращённые ко мне, это был шанс ощутить себя хоть сколько-нибудь живой. Вадик продемонстрировал меня своим друзьям, были чудесные вечера, он гордился мной. Я купила ему штаны, в сэконд-хэнде, за 700. Вадик говорил людям – вот, мне Оля штаны купила, за 700.

Наступил его день рождения, был конец июля. Перед этим мы купили продукты, его мама купила продукты и я. Она купила дешёвые продукты, но не хуже дорогих, понятно же, что не хуже. Она стала готовить из них, а те, что купила я, они куда-то делись, дорогие это плохо, плохое испаряется само по себе, его лучше не замечать. Праздновали не у меня, у меня мало места, праздновали у вадиковой мамы, у них большая квартира, четырёхкомнатная, в центре. Весь день делали салаты из дешёвых но не хуже дорогих продуктов, потом пришла Моника, спросила чем помочь. Моника заправила салаты, вадикова мама сказала:

– Вот как хорошо, резали весь день, резали, а Моника пришла и всё за минуту сделала, вот что значит настоящая женщина.

Она сказала это абсолютно серьёзно. Моника, ухоженная женщина неопределенного возраста с химической завивкой на длинных волосах цвета воронова крыла, зарделась и гордо вскинула голову, как будто сейчас начнет танцевать фламенко. Мне казалось, что она сейчас достанет кастаньеты, станет отстукивать себе ритм, а её юбка, ничуть не хуже, чем дорогая, будет кружиться, струиться, юбка станет цветной. Я ощутила, как её цветная юбка хлестнула мне по ногам – если б не ноги, это можно было бы назвать пощёчиной.

Вадик тем временем встречал гостей. У него много друзей. Вадик был радостно возбуждён. Из гостей мне понравилась Савченко, бывшая женщина Вадика, она пришла со взрослой дочкой, она не пыталась выглядеть дорого, какая есть, такая есть, ей было некомфортно; я хотела её развлечь, но всё было не туда. Я оставила в покое Савченко и пошла за стол. Была водка, салаты и котлеты из фарша индюшки с большим количеством риса, – вадикова мама говорила, что это тефтели, и от риса они такие мягкие и сочные. Я выпила водки, положила себе салат. Попробовала салат, майонез в нём имел привкус пластмассы. Я делала вид, что ем, но не ела. Положив в рот крабовую палочку, поняла, что она отдаёт тухлятиной, проглотила, но во второй раз поднести вилку ко рту не смогла. Я непритязательна в том, что касается еды, я ем всё, у меня был период, когда есть было совсем нечего, жила тогда с Грековым, мы могли не есть по два дня, но тухлятины не ели, даже не думали об этом. Греков находил в итоге картошку, макароны, о просрочке мы и не знали, если бы и знали, не стали бы её есть. Это не гордыня, это гигиена. Рисовые котлеты я исключила ещё на этапе их приготовления – если бы в них не было индейки, я бы их ела, но индейка откровенно воняла (где ты был тогда, славный демон Л'Этуаля?). Я пила водку вместе со всеми, и вдруг заметила, как вадикова мама наливает водку в рюмку шестнадцатилетней девочке, с которой пришел Тимур, Тамерлан, мой друг и бывший любовник, он был моим любовником долго, лет 12. Менялись люди, с которыми жила, а Тимур оставался. Я подумала: а что если бы мне в шестнадцать лет чья-то добрая мама наливала водку? А вдруг потом эту девочку выгонят, если она напьётся, ей же всего шестнадцать.

У меня всегда было туго с восприятием социокультурных кодов.

Я спросила:

– Почему ребёнок пьёт водку?

– У этого ребёнка уже мужиков было больше, чем капель в рюмке, – сказала вадикова мама.

Момент был напряжённый, выпила я много, наравне со всеми, только все закусывали, все же умные. Я сказала что-то ещё, вадикову маму поддержали гости. Все пошли курить, и я со всеми. И тут я вспомнила, как много лет назад пришла зимой к Вадику, погреться, а возможно вписаться на ночь, он был готов вписать, но на пороге появилась его мама, которая только что наливала водку ребёнку. Вадикова мама тогда сказала, что нельзя, что свои квартиры надо иметь, что люди, у которых нет своих квартир – неполноценные. Понаехали, сказала вадикова мама. И добавила что-то про приличных людей и неприличных. Я вышла из подъезда, пошла вписываться в другое место, по пути попала в нехорошую историю, но дошла всё же до другого места и вписалась.

Когда курили, ко мне подошёл Невский, его так и звали – Александр Невский. Он сказал, что я не права, что вадикова мама права: её дом – её правила. Я согласилась, её дом – её правила, и спросила:

– А если девочка пойдет домой ночью, если её изнасилуют, убьют, ограбят?

Александр Невский сказал:

– И поделом, чего шастать ночами, – и засмеялся.

У меня началась истерика. Натуральная. Я старалась остановиться – не получалось. Александр Невский сказал:

– Я тебе сейчас всеку.

– Давай, – кричала я, – не перевелись богатыри на земле русской. Давай, – кричала я, – боишься меня, да?

Невский ушёл в квартиру, ко мне подошла Моника и стала успокаивать. Я вроде успокоилась, но Моника сказала:

– Но она ведь права, девочка-то взрослая.

Истерика возобновилась. Вадик, рассказывая мне об этом наутро, сказал, что Моника могла бы меня побить, она не сделала этого только потому, что не хотела портить его день рождения.

– Хотела бы – побила, – сказала я. Я знала, что она пальцем бы меня не тронула. Прояви она тогда малейшую агрессию, я бы её размазала по газону. Но если Монике захотелось проявить толерантность таким образом – пускай.

Вадик вообще ушёл, когда увидел истерику, его не было во дворе, он спрятался в квартире, куда меня, уже спокойную, привёл Тимур. Тимур не хотел меня побить, просто подошёл, дал воды и сказал:

– Всё, давай прекращай, пошли спать.

Тимур привел меня в комнату Вадика, сказал:

– Твоя женщина, разбирайтесь.

Вадик сказал:

– Ты не права, девочка эта шалашовка, и мать у неё такая же.

Я рыдала и крушила мебель в его комнате. Когда мне дадут премию за роман, я куплю мебель и подарю её Вадику.

– Нельзя наливать детям! – орала я. – Она ребёнок, ей лет столько же, сколько моей Софочке!

И разрушала предметы. Потом отключилась. Утром вызвала такси, чтобы ехать домой. Вадик поехал со мной. Успокаивал меня, потом мы уснули, а когда проснулись, Вадик снова успокаивал. Людская память на два дня, сказал он, рассказал какую-то легенду про людскую память и ушёл. Я слала гневные сообщения, Вадик их игнорировал, – мне никогда не нравилась неопределённость, и сообщения становились ещё более гневными.

Через какое-то время он вспомнил, что комп и некоторые вещи находятся у меня. Он пришёл за ними агрессивно настроенный, они с толстым Сашей долбили в дверь, я не открыла. Они грозили милицией.

– Вызывайте, – сказала я, – а то сама вызову.

Они ушли. Я согласилась отдать вещи при условии, если мне отдадут 700 (семьсот) рублей за штаны. Вадик порывался снять штаны, но я сказала, что штаны б/у мне не нужны, сказала, чтобы принёс деньги. Он принёс деньги, для чего-то озвучил, что взял их в долг. Ему нужен был комп и некоторые вещи.

Я вернулась к Олежку, у него кончился запой, он соскучился. Вернувшись, стала продумывать эффектный план ухода от него.

Оперируя социокультурными кодами, очень важно не путать их с социокультурными символами – со всякими штуками, которые не только позволяют читателю соотнести текст с собой, стать волокном в его ткани, но и символизируют нечто, важное для всех. Взять икону. Что символизирует икона, если пропустить поцелуи в плечо? Что символизирует икона в ленте моего «Фейсбука»?

Как-то я заметила, что в подвале соседнего дома живут пять котов. Котов кормила Валентина, соседка, она варила им кашу. Поголовье грозило увеличиться и быть истребленным другими соседями – две кошки были беременны, коты метили в подъезде, вызывая волны протеста, грозившие вырасти в бурю негодования. Я была в полной растерянности, и Валентина была в полной растерянности – пятерых диких котов девать некуда, остановить их размножение нереально. Дикие коты, которые сами приходят в клинику, сами выстраиваются в очередь на кастрацию, сами оплачивают процедуру, а потом сами возвращаются к местам обитания и там ведут себя так, как хотели бы этого люди – о, это предел моих мечтаний. Нет, премию тоже хочу, но здесь можно время от времени хотя бы питать иллюзию, что это хоть на полпроцента зависит от меня.

Я обратилась к друзьям в «Фейсбуке». У меня сто семьдесят четыре друга. Я разместила фото котов, я просила – заберите их в дом, скоро осень, я стерилизую их за свой счёт. Отреагировали пять человек – поставили лайк. Остальные не видели. Я написала людям, у которых большие аккаунты, несколько тысяч друзей – попросила разместить информацию о животных. Все, кого попросила – разместили, кроме одной женщины, воцерковлённой. Незадолго до этого она размещала у себя фото икон и текст о том, что благость входит в человека, когда он находится в поле действия икон.

Я попросила её разместить информацию о моих котах лично, написала сообщение. Женщина написала, что у её кошки родились котята, и если она сейчас разместит у себя мой пост, её котят не заберут.

Через некоторое время читаю ленту моего «Фейсбука», а женщина эта пишет – как я рада, что не стерилизовала кошку, как я рада, что она стала мамой. Заберите котят в хорошие руки (фото котят прилагаются). И люди ей комментировали пост, писали: да, как хорошо, что не стерилизовала, это правильно, это по-христиански. Многим хотелось иметь котёнка от христианской кошки. И никому не хотелось брать к себе в дома наших с Валей нехристей. Надо было постить иконы, подумала тогда я. Икона – символ того, что человек хороший, икона – символ того, что у человека полноценные котики, достойные пребывания в теплом жилище. Икона – символ позитивности отдельно взятого котика, символ того, что не надо расходовать деньги на его стерилизацию. Но вот ведь незадача – почему тогда иконы так часто присовокупляют к постам о том, что какому-либо ребёнку нужна, к примеру, искусственная почка? Ну и шло бы всё естественным образом. Я никогда не понимаю – почему искусственная почка это нормально, это правильно, а кастрация котиков – противоестественно. В следующий раз, когда буду распространять котиков, обязательно присобачу по иконке на каждое фото – это и символ социокультурный, и код. Если так берут лучше – почему бы и нет. Одну кошку и одного котёнка (я не считала котят, говоря о пяти котиках) таки пристроила через интернет. Просто писала незнакомым людям личные сообщения – ну возьмите, писала, ну пожалуйста.

Что же касается символов – когда маленькая Софочка ходила в художественную школу, там одна девочка нарисовала крестный ход, люди шли крестным ходом на фоне разрушенного храма. Девочка была маленькая, она не имела в виду никакой символики, рисовала с натуры. Девочка, не ведая, что творит, создала символ, как и женщина, отказавшаяся размещать информацию про бездомных котов. Только работу девочки другие люди видели, а отказ женщины видела только я, и отказ этот – не символ, нет, демон Л'Этуаля не даст этому отказу стать символом, – ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу – вот лозунг, под которым демон бодро идёт по жизни. Женщина та много делает для людей, действительно много. Не надо было грузить её своими котиками, мои котики вне рамок её заводских настроек. Мне стыдно за вторжение в её идеальный мир, её люди, младенцы, иконы, котята её христианской кошки – это её ценности, моя попытка встроить в её отлаженную систему ценностей то, что считаю ценным я, жалкая эта попытка провалилась с треском, хотя речь шла всего лишь о странице в «Фейсбуке». О, страница в «Фейсбуке»… Мой дом, мои правила.

Раньше, во времена моего детства, в семидесятые годы двадцатого века, многие вешали себе на стену «Неизвестную» Крамского, репродукцию, но никто не вешал «Сельский крестный ход на Пасху» Перова. Впрочем, и сейчас его редко увидишь на чьей-либо стене в «Фейсбуке». А «Неизвестной» – сколько угодно.

«Сельский крестный ход» я наблюдала в течение пяти лет, что прожила с Олежком, он-то был человеком истинно верующим. Вряд ли он, истинно верующий человек 1950 года рождения, знал о существовании Перова, но традицию выпивать на Пасху соблюдал исправно. И всегда я была в домике. Чтобы возвести стены этого домика, достаточно было одного воспоминания – Пасха в маленьком городке (место ссылки декабристов). Лет двенадцать мне было, родители отпустили к Пал Палычу, к маминому брату, бабушкиному сыну. Пал Палыч не всегда пил, он пил запоями, он иногда даже курить бросал, он был волевой человек. Он один воспитывал дочку, Танюшку, жена умерла. Он не пил, иногда срывался, его капали, он приходил в норму, у него был огород и амариллисы на подоконниках. Амариллисы цвели, когда приходило время. У Пал Палыча было нереально чисто, он был и за хозяина, и за хозяйку. У Пал Палыча снимала комнату Лариса, студентка худграфа, у Пал Палыча было очень красиво, и меня отпустили к нему на Пасху. Лариса запрещала нам с двоюродной сестрой есть до полуночи, Лариса пекла пироги, крашеные яйца дразнили моё воображение, но чтобы их съесть, чтобы съесть волшебный кулич, надо было сходить в церковь и отстоять службу. Мы с Ларисой и Танюшкой пошли в церковь, метель была, но мне нравилось идти в церковь. От мысли, что Христос воскреснет, мне даже расхотелось яйца. В церкви было много народа, люди пришли пешком и приехали на машинах, никто не толкался, свечки спокойно поставили все желающие, потом пошли крестным ходом, люди пели, и у меня была радость – от людей, от Ларисы, от Танюшки и от того, что Христос воскресе. И у всех была радость.

У Пал Палыча в детстве тоже однажды случилась радость. Как-то зимой мальчишки пошли гулять на замерзшую речку Мельничную. То ли лёд в одном месте был тонкий, то ли маленький тогда ещё Пал Палыч не заметил прорубь, в которой женщины полощут бельё, – стал он, короче, тонуть. Кричал, потом не кричал, потом чудом выплыл. Сам. Сам домой пришёл, на берегу жили, и испуганной моей бабушке, его маме, рассказывал, что когда оказался в воде, киты его за пятки хватали, на дно тащили, а он им по мордам, по мордам. Так и отбился. Только валенки киты украли и на дно утащили.

Ребята, с которыми маленький Пал Палыч вышел гулять, отошли подальше и смотрели, как он тонул. Когда у них спросили, почему же они не кричали, не звали на помощь, они, как один, ответили: а чего кричать-то – мы ждали, пока утонет. Вот утонул бы – тогда бы кричали.

Пройдя крестным ходом, мы пошли есть пироги и яйца. Век был двадцатый.

Как Перов, который жил в девятнадцатом веке, считал социокультурный код века двадцать первого? Неужели это действительно традиция – напиваться на Пасху?

Однажды, именно на Пасху, я налила рвотного в водку Олежку. Олежок подумал, что плохая водка, отправил меня за другой водкой. Я налила рвотного и туда. Всю пасхальную неделю Олежка рвало, но у него и в мыслях не было не пить водки. Ему то казалось, что он отравился яйцами, то решил, что у него стресс и рвота от стресса. Остановился на том, что я его сглазила и от этого его рвёт. Его выворачивало, но каждый раз, выходя из туалета, он пил водку за Христово Воскресение, приговаривая, что это лучшее лекарство, что не выпить за Христово Воскресение – грех.

Олежок мне не доверял. Ему казалось, что я хочу его квартиру. Квартиру подарил ему брат, а он хотел передать её по наследству своей дочери, моей ровеснице, с которой не общался лет пятнадцать – с тех пор, как уехал из Ялты, уйдя от жены. Уехал с шестнадцатилетней Ксюшей сначала в Донецк, потом в Джанкой, с работой везде было плохо, и он отправился в Сибирь к брату. Ксюша его бросила, ушла к молдаванину. При знакомстве со мной Олежок не сказал, что она сбежала от него потому, что бил её смертным боем. Сказала она сама, когда позвонила и потребовала денег – молдаванин её бросил, потом таджик бросил, ей надо было уехать обратно в Ялту, денег не было, она решила взять их у Олежка – раз он в Сибирь её привёз, пусть сделает обратно. Я купила ей билет до Харькова, только Олежку сказала не говорить. Я на тот момент прятала уже от Олежка все деньги. Один раз он нашёл под стелькой в моем ботинке двести баксов. Нет, стыдно мне не было, как не было стыдно и от того, что каждая моя случайная встреча с Вадиком заканчивалась однозначно.

Вадик стеснялся того, что трахается с замужней женщиной, – это не по-человечески, не этично, говорил он, брак священен, я бы, да я бы, если бы ты не была замужем…

Если бы да кабы, во рту бы выросли грибы, – так говорила бабушка, когда сажала нас с Вовой, сыном тети Лиды, по очереди на горшок. Она имела в виду – вот если бы было два горшка… Мне на полтора года больше, чем Вове, кормила бабушка нас в одно время, и на горшок, соответственно, хотелось одновременно. Я любила играть с Вовой, он был очень хороший, я помню, как тётя Лида принесла его, совсем маленького, к бабушке, у него был оранжевый, почти красный комбинезон, он спал, тётя Лида положила Вову на кровать Геннадия Палыча, я подошла посмотреть. У него был маленький носик, беленькие волосики, он был такой чистенький и красивый. Потом, когда Вова подрос, мы делали домик под столом у бабушки, стаскивали все покрывала с кроватей, завешивали ими стол и сидели в домике. Нам всегда находилось о чём поговорить, в домике пахло базиликом и петушиными гребнями – это такие цветы, они стояли на столе. Вова был моим лучшим другом. Я ждала, когда мы пойдём к тёте Лиде, я очень любила Вову, и Вова любил меня, он всех любил. Дед называл нас Мурзя и Бундюк. Я училась во втором классе, Вова в первом, когда заплаканная мама пришла домой и сказала:

– Вову Коровина машина сбила.

Их класс пошёл на какую-то не то прогулку, не то экскурсию. Галина Фазиловна, учительница, переводила класс через дорогу, когда из-за угла вывернул газик, который сшиб Вову, замешкавшегося на дороге. Вова скончался в реанимации через сутки, все эти сутки тётя Лида, пребывавшая в отчаянии, просила врачей допустить к нему священника Фаста, чтобы тот крестил Вову. Не допустили. Вова умер в свой день рождения, тринадцатого марта. Не знаю, как это пережила тётя Лида. Бабушка говорила, что сглазила косая Кланя, соседка снизу, что надо было вести Вову в школу, минуя дурной глаз косой Клани. Бабушка винила себя – это она позволила косому глазу Клани сделать своё чёрное дело. Водителю, который был на момент ДТП в состоянии похмелья, дали семь лет колонии-поселения, через три он досрочно освободился. У Галины Фазиловны погиб сын, уже взрослый.