Текст книги "Я, красивая птица. Паспорт животворящий"

Ольга Гуляева
Я, красивая птица. Паспорт животворящий

© Гуляева О., 2018

© Загидулина Е. М., 2018

* * *

Я, красивая птица

Посвящается

Гуляевой Наталье Ивановне

Персонажи вымышлены

Совпадения случайны

Я

Какие запахи маскируют женщины, когда льют на себя то, что под видом духов продаётся в Л'Этуале? Этого я никогда не узнаю. Замаскировавшись, женщины лезут в автобус, ходят по магазинам, идут в гости, идут на прием к гадалкам, в оперный театр, на работу, идут к своим мужчинам, которые приходуют их от случая к случаю, но не женятся. Запахи, сладкие, пряные, запахи туалета в самолёте, химические запахи несуществующих цветов, разновидности сочинённого чьим-то больным воображением морского бриза – они пропитывают салон автобуса, впитываются в мою одежду, в мой нос, в мою голову. Если я еду со спутником – спрашиваю его громко:

– Зачем они это делают? Это же, – говорю, – неприятные запахи, что они ими перебивают? Тлен? Но есть ведь просто мыло, есть дезодоранты, зачем им ещё и это? Гренуйка бы получил стресс, – говорю я, – Гренуйка убивал бы просто так, не во имя красоты.

Или думаю так, если еду в автобусе без спутника.

Я знаю, зачем они это делают. Они метят территорию, они выживают меня из автобуса, они террористки, они захватили автобус, – думаю я. Поездка в автобусе длится бесконечно, я не вижу в них личностей, я вижу в них угрозу, я желаю их бить, чтобы поняли – не надо делать мне некомфортно, они же не только на себя льют своё химоружие, они на меня его льют. Если бы я закурила в салоне автобуса, о, они бы ополчились на меня коллективно, они бы порицали, и, возможно, убили бы меня, не будь заповеди «не убий» и законодательства, согласно которому нельзя убивать, и если они меня убьют, они не увидят своих близких, тех, которых ещё не успели распугать, несколько ближайших лет. И вообще – незачем им из-за меня жизнь себе портить. Лучше не замечать меня, лучше отгородиться от меня шлейфом благоухания, лучше защитить себя броней благоухания от всяких отношений, от всего, что может принести боль в их такую важную, такую значимую жизнь.

А вот я бы убивать их не стала. Просто била бы и материла, пока не поняли бы они, что травить меня – это плохо. Но я должна быть безоценочной, нет же добра и зла, нет граней добра и зла, есть свобода выбора, и эти женщины пользуются своей свободой так, как умеют.

Я, наверное, не умею – желание бить пропадает ровно на тот момент, когда покидаю салон автобуса, или чуть позже, когда запахи, успевшие впитаться в одежду, начинают выветриваться.

Раньше я ходила в гости к приятелям, хорошая пара. Она, моя школьная подруга, готовит, специально к приходу гостей, знает, что не ем свинину, тем не менее, специально для меня готовит свинину. Свинина, запекаясь в духовке, пахнет, тлен маскируется луком. Они берут свинину подешевле, но ничуть не хуже, чем дорогая. Она кладёт в свинину много лука, чтобы было не хуже, чем дорогая, кладёт много майонеза и пряности. Свинья сначала бегает, потом её убивают. Я слабо себе представляю, как можно убить свинью, я никогда не видела, как убивают свинью, но её убивают, потом тушу везут на склад, там она лежит в тепле несколько дней рядом с другими тушами свиней, потом её разделывают, замораживают и снова везут, уже на другой склад, где она лежит год, пока не подешевеет. Моя школьная подруга, улыбаясь, подаёт свинину с луком, украшенную зеленью, подруга уверена, что свинина, ничуть не хуже, чем дорогая свинина, – благо. Благо для неё, а значит, – благо и для меня. Моя школьная подруга хорошо готовит, я кусаю термически обработанную плоть, беру много лука, пропитанного запахом плоти, жую, улыбаюсь – да, ты изумительная хозяйка, подруга. Нет, мне не жаль убиенную свинью – живых надо жалеть, я жалею себя, улыбаюсь, жую. Я толерантна, нет добра и зла, тем более – религиозных предрассудков. Свинину надо съесть всю, будет хорошо, если попрошу добавки. Хочешь пить вино с друзьями – жри свинину. Жри салатик с чипсами под майонезом – хозяйка старалась, хорошая хозяйка. Её дом – её правила. «Ржавый бункер – моя свобода». Улыбаюсь. Можно сказать, что лечусь – от гонореи, от паранойи, – но тогда школьная подруга будет считать меня неполноценной, а с неполноценными нельзя нормально общаться. Да мы с ней уже год не общаемся – я неполноценная: я нашла кота, позвонила ей, спросила, не надо ли кота, у них ведь умер кот, место освободилось, может, нужен кот. Подруга рассказала про всех котов, которые у них были, про котов, что были у соседей, и сказала:

– Нет, не надо, я ещё не готова, а если буду брать – то котёнка от домашней кошки. А ты, – сказала подруга, – посади его в коробку и отнеси в школу, поставь на крыльцо, его там заберут.

Дело было на Крещение Господне, 19 января.

– Ой, ладно, – сказала я, – буду других обзванивать.

Через три дня подруга позвонила, выдала текст, заранее подготовленный – понятно было.

– Ты обиделась? – спросила подруга.

– В смысле? – спросила я, я уже забыла про разговор с ней – смысл помнить нерезультативное, психика его затирает, отправляет в специальные отделы памяти, нерезультативное – момент неудачи, зачем моей психике об этом помнить.

– Ну, за кота обиделась? – спросила подруга.

– Нет, – сказала я, – не ты же его выкинула в мороз.

– Так я и знала, – продолжила подруга заготовленную речь, – как можно из-за кота на человека обижаться.

«На человека» – выделила эту фразу голосом, будто бы репетировала её, как я репетирую стишки перед зеркалом. И положила трубку. И не звонила никогда больше. Из-за кота человеку не звонила. («Человеку». Выделено голосом.) А кота забрала женщина, у которой тоже кот до этого умер, и она ещё больше была не готова. У кота оказались глисты и анальная трещина, ну и сам кот оказался не венцом творения, но добрым не венцом. Анальную трещину женщина ему вылечила, глистов вывела, живут они с котом душа в душу. Назвала она его, конечно, дебильно, зато любит.

Я строю идеальный мир – нет, идеального мира не бывает, – я пытаюсь уравновесить неидеальное идеальным, но мир этот, как раскручивающаяся по своей траектории Луна, удаляется от моей Земли на три миллиметра в год, только быстрее. Ага – выдала научный факт, соотнесла его со своей жизнью – это считается социокультурным кодом? Без этих кодов роман не написать, а я хочу написать роман, чтобы его читали люди, чтобы у меня от этого был приход материальных средств, чтобы переселиться из однокомнатной квартиры в двухкомнатную, и тогда моё сознание, застрявшее в одной комнате, моё маленькое сознание, упёршееся в потолок высотой два метра пятьдесят сантиметров, расширится до двух комнат с потолком этой же высоты.

Как можно больше социокультурных кодов! Чтобы все поняли, чтобы приняли, и пусть мне дадут премию, большую, чтобы на всё хватило, а ещё на мебель. Я не вижу разницы между функционалом буфета, оставшегося после бабы Клавы, и шкафчиком, отделанным под бук, мне буфет нравится даже больше, возможно, я возьму его в двухкомнатную квартиру, когда буду переезжать из однокомнатной, но на мебель мне дайте – я должна поддержать производителя, а то он станет, не дай бог, отдыхать, и другие люди, которым так необходима мебель, останутся без неё.

Нет, если премию не дадут, можно выставлять роман в «Фейсбуке», частями, тогда десять процентов моих друзей будут его читать и ставить лайки, и будет у меня по семнадцать лайков на пост в среднем, некоторые из них будут красными, в форме сердечек, я буду представлять, что было бы можно на них купить, если бы это были деньги (красный лайк – больше денег). И я куплю на них, конечно, мебель.

А сейчас главное – сидеть и писать роман, не забывая снабжать текст социокультурными кодами.

Можно будет устроить презентацию романа, туда придут все мои знакомые, их много. Меня любят, значит придут. И тогда главное – не выходить до начала презентации – люди, не все, но многие, обожают друг друга трогать, крепко прижимать тело другого к своему телу, это называется дружеские объятия. Я неоднократно всем говорила, что прекрасно обхожусь без этого, услышали почти все, и я почти смирилась с этой традицией, я терплю лёгкие прикосновения людей, я понимаю, что потребность в прикосновениях – это материальное выражение потребности в близости или в причастности. Я нормально отношусь к лёгким прикосновениям, раньше думала, что когда человек прикасается, он хочет забрать моё тело, моё прекрасное тело, в котором моему сознанию уютно, комфортно, моё тело, которое, даже скитаясь на морозе по молодости, ни разу не промерзло до костей, потому что я всегда заботилась о нём. Прикосновения не делают моему телу хорошо, но и плохо не делают, убеждаю я себя. Однажды нечаянно прикоснулась к другому телу сама, удивилась – там, под одеждой, была женская грудь, маленькая и тугая. Нет, я знала, что она есть, но удивилась – мне не было неприятно, было интересно и совсем не страшно.

Но всякий раз на презентациях появляется Она. Она говорит:

– Я знаю, что ты не любишь обнимашки, но мне-то можно, это же я.

– Я не люблю обнимашки, – слабо сопротивляюсь, – ну правда, – но она уже сжимает меня в объятиях. От неё пахнет потом, нездоровым желудком, тленом, который она приняла в своё тело, когда перекусывала бутербродами с колбасой, мне хочется пнуть её, но принято считать, что она хороший человек,

– Сука, – хочу заорать, – отвали от меня, сгинь, поди помойся, перестань жрать без меры, дай своему желудку время переварить сожранное, сгинь, уйди от меня! – и улыбаюсь, а хороший человек, тиская моё тело, наваливаясь на него, забирает его себе. Потому что принято считать, что это хороший человек, а хорошим людям можно всё.

Поэтому я не хочу презентацию, уж лучше мебель. И быть толерантной.

Что я знаю о толерантности?

Как-то бывший муж, Олежок, тот, кого нельзя называть (иногда социокультурные коды появляются в тексте сами по себе, без моего участия), принес домой из церкви открытки с иконами, он купил там эти открытки, хотя не работал. Я работала. Я работаю гадалкой, ко мне приходят люди, чтобы узнать судьбу, чтобы узнать, например, получится ли в течение года купить квартиру. Это их право – полюбопытствовать у карт – получится ли. Заручиться поддержкой в начинании – это их право. И мой хлеб. Если бы моим хлебом были стихи, я бы уже давно обменивала лайки на хлеб, приходила бы в магазин, показывала телефон, говорила бы: «У меня 22 лайка сегодня, дайте пожалуйста, маленькую «Бородинского».

Олежок принес ещё доску, золотую клейкую бумагу и бутылку водки. Он пил водку, оклеивал доску золотой бумагой, когда уставал, уходил на кухню курить. Возвращался, продолжал свой труд. Оклеил доску, получилось красиво, гладко и нарядно. Спросил у меня:

– Чего не помогаешь?

– Давай помогу, – сказала я.

Мы стали раскладывать открытки на доске, Олежок хотел, чтобы всё было правильно, как в церкви: Богородица, Иисус Христос, Святая Троица – чтобы всё в положенных местах. Он вспоминал, как в церкви. Я сказала:

– Надо по иерархии, кто главнее. Вот кто главнее – Иисус или Троица?

– Троица, – сказал Олежок, – там же есть Бог Сын, Бог Отец и Святой Дух. Троица – само название – три в одном. Их больше, значит, икона главнее, чем один Иисус. Это же Он, да? – спросил Олежок и ткнул пальцем в фигуру на открытке. – А Богородицу надо слева, – сказал. – Она же баба, её слева, Николай Чудотворец главнее, он мужик, мужчина, у него работу попросить можно, его надо справа наклеить.

– Ну, – сказала я, – делай как знаешь.

Олежок приклеивал иконы к доске на суперклей, Олежок вместе с доской отражался в зеркале. Я подумала, что если он повесит иконостас напротив зеркала, будет два иконостаса, а Богородица будет справа. Задумалась над этим.

– В чём смысл жизни? – я даже не поняла, что произнесла это вслух.

Олежок резко вскочил, взял меня за шею и стал душить. Потом толкнул на пол, пнул в живот, потом ещё несколько раз. Пытался попасть ногой по лицу, но я закрывала лицо, механически, – не понимала, что происходит, понимала, что надо закрыть лицо. Олежок поднял меня за одежду и швырнул моё тело о комод. Тело стекло с комода как в мультике про Тома и Джерри. Тело лежало у комода, я приподняла его и дотащила до кровати.

– Сука, – тихо сказал Олежок, – сука, человек тут работает, для семьи старается… Сука. («Человек». Выделено голосом.)

Всхлипы угасали в районе горла, я не потеряла сознания, но было близко к этому. Олежок медленно, в тумане, доделал иконостас, присобачил сверху крест, который вырезал узорчато все два месяца, что был без работы. Потом ушёл в ванную, мыться. Вышел заметно повеселевший, я бы сказала, что могу ощущать состояние Человека (выделено голосом), но перед этим-то не ощутила, значит, это не будет правдой. Повеселевший и абсолютно голый, его дом – его правила, вышел, встал перед иконостасом и стал молиться. Голос его звучал проникновенно, бархатно, молитва началась со слов: «Боженька, прости меня (что у него было – помутнение рассудка, нервный срыв, – подумала я), прости меня, Боженька, – повторял Олежок, – ну прости ты меня, грешного, что я без трусов перед тобой стою». Мне хотелось услышать продолжение молитвы, но организм выдал спазмы горла, те, которые люди называют смехом, и остановиться я не могла. Олежок прервал молитву, подошёл ко мне недовольный и стал трясти меня, тряс долго, пока я не прекратила смеяться. Олежок негодовал – я кощунственно прервала святое – его общение с Создателем Вседержителем. В тот день он сломал мне копчик. А я лежала и боялась. Я не убила его только от малодушия, мне не хватило духа.

Если я не убила тогда его – вправе ли я бить людей за их запахи, за их тягу к объятиям. Что я знаю о толерантности? Я знаю о ней всё.

Что я знаю о толерантности?..

Когда ещё не понимала, что за буквы платят мало, когда думала, что умею обращаться с буквами профессионально, интервьюировала человека, приговорённого к смертной казни, к расстрелу. Но человек попал под мораторий, его не успели расстрелять, он остался сидеть пожизненно, Рахман его имя. Рахман зарезал четверых, в том числе двоих маленьких детей, один из них на момент убийства мирно спал в своей кроватке, он был младенцем. Из материалов дела узнала, что Рахман пришёл в дом своего соотечественника Ахмеда, выпил с ним, потом достал заранее приготовленное орудие убийства (нож, лезвие столько-то сантиметров), нанес удар Ахмеду и по одному удару его жене и его детям. Сопротивления они не оказали, Рахман был молниеносен. Из показаний Рахмана следовало, что неделей ранее Ахмед пришел домой к его сожительнице, русской сожительнице, дома была её дочь, девочка четырнадцати лет. Ахмед изнасиловал девочку, изнасилованная девочка рассказала обо всём Рахману и матери, они пошли в милицию. В милиции принимать заявление отказались, сказали, что мать лишат родительских прав, это всё, чего можно добиться, если подать заявление. Ещё два дня заявление пытались подать, но никаких отметок в журнале приёма заявлений об этом в милиции нет. Ещё три дня Рахман пил, потом взял нож и пошёл в гости к соотечественнику. Ахмед смеялся над ним, говорил, что это глупость – заступаться за русскую, которая всё равно так и так станет проституткой, все русские – проститутки. Рахман достал нож и ударил.

– А зачем он убил жену и детей, – спросила я замполита, который дал дело.

– Обычай кровной мести предполагает, – сказал замполит, – что вырезать надо всё потомство насильника. Чтобы избавить мир от дурного семени.

Меня привели к осужденному. Обычный некрупный узбек, даже рыхловатый. Никакого зверского блеска в глазах, глаза как глаза. Я отчетливо помню четыре его ответа, хотя вопросов было много. По-русски он говорил плохо, но вполне понятно.

– Зачем вы убили детей?

– Род насильника должен прекратиться, тяга к насилию передается от отца к сыну.

– Девочка, за которую вы отомстили – она же не родная вам, зачем убивать из-за неродного ребёнка тех, кто ближе вам по крови?

– Я жил с её матерью, её мать мне родная, она ухаживала за мной, готовила еду, мы с ней спали. Её ребёнок – мой ребёнок. Я убил за свою семью.

– Кто вам пишет?

– Падчерица пишет, два раза в месяц. Мать её не пишет, она от меня отвернулась – я убил, её можно понять – она боится.

– О чём вы мечтаете?

– Получить помилование. Увидеть мать.

Что я знаю о толерантности? Я ничего не знаю о ней.

Зато я создаю идеальный мир, я многое знаю об идеальном мире. Моя лента новостей в «Фейсбуке» – сплошная радость. Если кто-то из моих друзей регулярно делится новостями про чьи-то чужие болезни, я скрываю новости, поступающие с этого аккаунта. Да, я не хочу этого видеть. Я оставила из таких только тётивалину ленту новостей, тёте Вале 77 лет, она моя двоюродная тётка, она живёт в Израиле. Она размещает жизнеутверждающие новости, касающиеся человеческого организма. Однажды тётивалина лента новостей поведала моему идеальному миру о разновидностях кала, новость представляла собою картинку, на которой была изображена филейная часть человека, производящая на свет кал. «Титаник», «олень», «торпеда» – это виды кала здорового человека. Картинка была отвратительная и яркая. Увидев эту картинку, я задумалась о судьбах литературы. Это всё, что надо знать о современной литературе, – подумала я.

Новости про котиков, которые ищут дом, я не скрываю – я верю в то, что котики его найдут, я люблю котиков, и в моем идеальном мире они всегда находят дом, иногда я нахожу подтверждение этому в мире реальном. А в моём идеальном мире мои новости о том, что котики ищут дом, люди игнорируют – возможно, они считают, что это не позитивные новости, а разместившая их я – неполноценна, но проходит время, и аккаунты начинают реагировать на меня, на мои новости, которые считают позитивными. Написав стихотворение или разместив фото букета, я вновь становлюсь полноценной в глазах общественности. Это так важно – быть позитивной в глазах общественности. Если ты не позитивна, твою детскую книжку, вышедшую тиражом сто пятьдесят экземпляров, люди покупать не станут.

О, да – я знаю кое-что об идеальном мире.

Кое-что и ещё немного. Во времена моей юности я жила с родителями в посёлке аэропорта, в двухэтажном доме на четырёх хозяев. Квартиры там были хорошие – большие тёплые и уютные, семьи в них жили счастливые и благополучные, у всех огороды, у всех материальные блага, обусловленные тем, что мужчины работали в аэропорту. Да, тут надо внедрить в текст исторический маркер – если в тексте есть исторические маркеры, у текста больше шансов получить премию, а у автора – купить мебель. Так вот, исторический маркер: Россия, девяностые годы двадцатого века.

Дом наш стоял под горкой, а на горке, метрах в сорока от дома, стоял магазин «Турист», впрочем, он стоит и сейчас. Продавцом в магазине работала Данилова, мама Светы Даниловой и её младшего брата, хорошая добрая женщина. Одним прекрасным утром хозяева приехали в магазин, магазин был открыт, помещение выглядело апокалиптично: предметы разбросаны, витрины разломаны, везде кровь, на полу – тело Даниловой, тело, разрубленное посредством множественных ударов тяжёлого острого предмета. Ни у милиции, ни у жителей посёлка не было ни одной хотя бы более-менее адекватной версии – Данилова никому не могла ни сделать ничего плохого, ни просто нагрубить.

В то же время исчез Лыва, дядя Саша Лужин. На его счёт версий было много – хотя бы несчастный случай на воде: у Лывы был катер, он рыбачил, и так – отдыхать любил. Лыва приличный человек, женатый, с детьми.

Жена Лывы осталась одна, в небольшой квартире на первом этаже в посёлке аэропорта. Лариса Петровна, её соседка, доктор, почувствовала неприятный запах, запах шёл откуда-то снизу. Сначала думала, что ей кажется, потом запах тлена стал более ощутимым, Лариса вызвала ментов. Через ларисино подполье менты прошли в подполье лывиной жены и ничего там не обнаружили, в подполье ровными рядами стояли банки с дачными заготовками. Только на следующий день до одного из сотрудников дошло. Жена, зарубив мужа топором, разделала тело, кости закопала под земляной пол подполья, а мясо засолила, закатала в банки, составила их аккуратными рядами. Предположение сотрудника подтвердила служебная собака, а потом и сама лывина жена. Она сказала, что Лыва хотел с ней развестись, а имущество забрать себе. Имущество, нажитое совместно. Это несправедливо – забирать у женщины имущество, сказала лывина жена. Несправедливо также спрашивать про долг – да, она часто брала у Даниловой продукты под запись, а спрашивать про долг несправедливо. Лывина жена была в отчаянии, в отчаянии пошла домой, в отчаянии взяла топор, в отчаянии нанесла Даниловой удары, сколько – не помнит. Пошла домой, через некоторое время убила мужа и жила, пока Лариса не услышала странный запах.

Идеальный мир – это когда в сорока метрах от твоих ушей убивают женщину, а ты не слышишь, и соседи не слышат, – это важно: соседи тоже не слышат. Идеальный мир – это когда тлен маскируется тем, что в Л'Этуале продают под видом духов. Если бы у лывиной жены были духи из Л'Этуаля, Лариса продолжала бы жить в своём прекрасном идеальном мире. Лариса была красивая, она и сейчас очень красивая женщина, я видела её фото на «Одноклассниках». Лариса, всю жизнь проработавшая детским доктором, достойна идеального мира.

Я точно знаю, что в Л'Этуале, в его подвале, в его подполье, живёт демон. Демон делает духи для женщин, они этого достойны – жить в идеальном мире. О, они этого достойны. А на досуге демон ловит Лыву, наносит ему удар топором по голове, разделывает Лыву, укладывает куски мяса в трехлитровые банки, пересыпает мясо пряностями, солью, закрывает банки, закапывает кости. Утром демон превращается в симпатичных девушек-консультантов. Девушки продают духи другим девушкам и женщинам, они исключительны. Они достойны идеального мира.