Текст книги "Эсфирь"

Теперь Аминадаву стало ясно: произошло то, что должно было случиться, – неотвратимая разлука. И он не успел проститься с братом перед дальней дорогой. Перед собственной дальней дорогой – ведь он собрался в края еще более дальние, чем Иерусалим.

«Кто, кроме Него, знает: откуда берется в нас дыхание? И откуда вдруг появляются кости в беременной утробе? И куда Он направит наши тяжелые стопы дальше? – сказал во время прощания с братьями Абихаил с таким лукавым видом, словно вопросы содержали подсказку к его тайне. – Куда направит Он наши тяжелые стопы дальше?»

Чем больше размышлял в дороге Аминадав о загадках Абихаила, тем настойчивее приказывал слугам торопить коней, хотя и понимал, что вряд ли сумеет изменить неизбежный ход событий. Повозка застревала в грязи, то и дело приходилось останавливаться и вытаскивать колеса из колеи. Похоже, слуги впервые в жизни слышали от своего спокойного хозяина такие нетерпеливые окрики вперемешку с молитвами и непонятными причитаниями.

Дом Абихаила Иудеянина стоял на самом краю селения. Из-за дождя улицы были пустынны, возле домов не было видно ни детей, ни женщин. Наконец Аминадав добрался до нужного дома, постучал в ворота, но никто не отозвался на стук, даже собака не залаяла.

– Опоздал, все кончено, – прошептал Аминадав. Прислонившись спиной к забору, он присел на корточки. У него вдруг не стало сил держаться на ногах. Слуги молча глядели на него из повозки. Возничий даже не выпускал вожжи из рук, догадавшись, что сразу же придется отправиться в обратный путь.

– Нужно сказать Иаиру, чтобы поскорее сюда приехал, – горестно размышлял вслух Аминадав, словно хозяйственные хлопоты могли принести ему утешение. – Быть может, в доме еще остались ценные вещи. Абихаил плохо разбирался в хозяйственных делах, потому что я плохо его этому научил. Он ведь и воробья всегда считал полезнее курицы, а лучшие ткани раздавал даром. Господи, почему ты не дал мне проститься с любимым братом? Почему он сбежал от нас с Иаиром, как убегают от разбойников?

Вдруг Аминадав увидел вдалеке фигуру, похожую на приближающийся смерч, на столб дыма и одновременно на горящий куст.

– Господи, не только ко мне приходил Ты в таком облике. Я все от Тебя приму – и хорошее, и плохое, – прошептал Аминадав, опускаясь перед видением на колени.

Но когда облако приблизилось, стало видно, что это простой человек, путник в рваной одежде с чумазым от копоти лицом. В руках он держал большой просмоленный факел и махал им вокруг себя, окуривая со всех сторон дымом.

– Что вы здесь делаете, глупые люди, опомнитесь, пока живы! Неужто вы не слышали, что всех жителей в этом селении поразила заразная лихорадка. Ее называют «черной водой». За пять дней в наших окрестностях умерли все. Даже собаки, козы, свиньи и петухи, не говоря уже о людях, – проговорил путник страшным, рыдающим голосом. – Уходите скорее, не то вы тоже покроетесь черными пузырями, от которых не помогает никакое снадобье, и тоже все умрете!

«Какое счастье, что Абихаил и Анна уехали, – первое, что подумал Аминадав, услышав эти слова. – А то не спастись бы им от черной заразы.

А вдруг они и не думали уезжать?.. Нет, нет!

Слава Тебе, Господи, за то, что Ты надоумил брата сняться с места и отправиться в путь!» – постарался отмахнуться от страшной мысли Аминадав.

Не останавливаясь возле повозки, незнакомец пробежал мимо, продолжая окуривать себя дымом – единственной защитой от страшной заразы.

«А если Абихаил все же не уехал?» – снова подумал Аминадав. Колени его подкосились от страха. Теперь ему стало ясно, почему во дворах и на улицах не было видно ни одной живой души, не слышалось собачьего лая, блеяния коз в загонах.

Даже лягушки, в изобилии водившиеся в здешней реке, и те почему-то не квакали, словно тоже вымерли от «черной воды». В селении пахло дымом и копотью – это были запахи войны и смерти, немного приглушающие вонь чумного гнойника.

Один из слуг Аминадава прильнул лицом к щели в заборе, но тут же в ужасе отпрянул.

– Хозяин, там тоже все мертвы! – воскликнул он. – И ваш брат мертв. И его хозяйка мертвой лежит на пороге. Не прислоняйтесь к забору, хозяин! Нужно бежать отсюда! Давайте потом помолимся за всех мертвецов, а то как бы их не стало на троих больше!

Но Аминадав продолжал сидеть, прислонившись спиной к забору и безучастно глядя вдаль. Как поверить в такую несправедливость? Он, пресытившийся жизнью дряхлый старик, почему-то жив, а молодые Абихаил и Анна лежат мертвыми за забором, среди гноящихся трупов животных.

Аминадав посмотрел с сочувствием на дрожащих от страха слуг и кротко сказал:

– Благословен Ты, Яхве, Боже наш, создавший все словом Своим и отнимающий все словом. Вот что, возвращайтесь скорее домой. Поспешите в дом моего брата, Иаира, скажите, чтобы он убирал со столов праздничные кушанья и готовил поминальную чечевичную похлебку по двум своим братьям. Мы приемлем от Господа добро, неужели не примем от Него зла?

– Поминки по младшему из братьев, – поправил Аминадава слуга.

– Нет, по двум братьям и Анне, – повторил Аминадав. Лицо его сделалось строгим и торжественным. – Мне придется остаться здесь, чтобы предать земле тела брата и его жены. Я не оставлю их на растерзание бродячим псам и воронью. Если мне суждено умереть от черных гнойников – пусть. Я все равно уже стар и в мыслях приготовился к концу. Может, для того только я и жив еще, чтобы достойно похоронить любимого брата с его женой. А вы не медлите – скорее уезжайте. И не вспоминайте обо мне плохо…

– Мы будем помнить о тебе, Аминадав, как о лучшем из людей, – сказал слуга, поспешно усаживаясь в повозку. Второй в это время уже натягивал вожжи и понукал лошадей.

«Они еще молоды и хотят жить! – без всякого осуждения подумал Аминадав, глядя им вслед. – Храни их Господь от всякой напасти!»

Если бы в Аминадаве было больше сил, как бы закричал он, запричитал по любимому брату и Анне! Через отверстие в заборе он увидел, что оба лежат на крыльце без верхнего платья. По всей видимости, до последней минуты они пытались таким образом спастись от нестерпимого жара и зуда. Над их телами кружил рой черных мух.

Но у Аминадава не было сил ни кричать, ни плакать. В великой скорби он лег на мокрую землю и тихо застонал по умершему брату. Он снова думал о загадочных дорогах судьбы. Почему Абихаил и Анна должны были ответить за его грехи и грехи всех родных? Почему именно они? Длинно и путано думал Аминадав и о великой справедливости Того, Кто зажигает солнце над верными и неверными, поливает дождем поля праведников и грешников…

Но почему Абихаилу достались жестокие нарывы и язвы? И Анне, которая жила почти как святая? Потом мысли его снова успокаивались.

«Блажен, кого обличает Он. Блажен не отвергающий наказания от Его крепкой руки», – смиренно каялся в своих сомнениях Аминадав.

Он еще долго мог бы пролежать ничком на мокрой земле, но пришлось вставать. Нужно было успеть до ночи выкопать во дворе могилу и похоронить брата с женой. За это время ни разу не подумал Аминадав о собственном спасении. Он смирился с неизбежностью смерти. Неужели не отдаст он крохотный остаток жизни любимому брату?

Дождь перестал. Ветер разогнал последние тучи. Аминадав вошел во двор, отыскал лопату и, стараясь как можно меньше оглядываться по сторонам, принялся рыть под деревом могилу для Абихаила и Анны. Он выбрал место под высокой грушей, потому что земля здесь была мягкой. За работой он тихо молился.

Нужно было беречь силы, чтобы потом выкопать вторую яму – для себя. Когда тело начнет гореть от нестерпимого зуда и черных волдырей, он ляжет в эту яму, присыплет себя землей и, глядя на небо, будет просить о скором конце.

Отдуваясь от усталости, Аминадав долго и старательно рыл первую в своей жизни могилу. В ноздри все настойчивее проникало сладковатое зловоние. Лишь когда над верхушками деревьев сгустились лиловые сумерки, Аминадав поднял к небу опухшее от слез, пота и грязи лицо и горячо поблагодарил Господа за то, что Он дал ему закончить это трудное дело. Место для погребения было готово. Аминадав вошел в дом брата. Все лежало нетронутым, на своих местах – никто и не думал собирать вещи в дорогу.

Аминадав выбрал два больших куска самой нарядной ткани, подоткнул ее под неузнаваемые тела Абихаила и Анны и по очереди отволок их к яме. Здесь он заботливо обернул несчастных пеленами и уложил вместе в могилу, словно в одну постель.

Только потом Аминадав позволил себе лечь под дерево и перевести дух. Хорошо бы умереть этой же ночью, но сначала придется выкопать еще одну могилу.

«На мне грех, великий из грехов, – думал Аминадав, безжизненно раскинувшись под деревом. – И на мне, и на Иаире. Мы не отпустили младшего брата к святой земле. Всю жизнь я боялся за здоровье Абихаила, и где оно теперь, это здоровье? Сегодня я своими руками закопал брата в землю. Зачем мне теперь жить?»

На темных, слегка качающихся верхушках деревьев примостились звезды, словно плоды огромного невидимого сада. Должно быть, по этому саду сейчас ходят, взявшись за руки, Абихаил и Анна. Скоро он отыщет их в небесных кущах, и они опять будут вместе…

Вдруг Аминадав отчетливо услышал слабый писк, будто где-то рядом пищала мышь или мяукал котенок.

«Чудно, малый зверь сохранился от заразы, которая поразила сильнейших, – невольно умилился Аминадав. – Вокруг все мертво, а кто-то пищит от голода и хочет жить даже среди смерти. Это ли не настоящее чудо, которое показывает мне перед концом всемогущий Господь? Я должен увидеть его своими глазами. Чудны, поистине чудны дела Твои, Боже…»

Аминадав приподнялся, чтобы лучше разглядеть посланное ему перед кончиной чудо, и только теперь заметил небольшой кулек под миртовым деревом. Он не сразу догадался, что писк доносится из светлого свертка и что кряхтит в нем младенец.

Дрожащими руками Аминадав распеленал сверток. При свете луны он увидел, что перед ним маленькая девочка. Ее крошечное тельце, завернутое в кусок полотна, было чистым и белым, без единого нарыва. Аминадав с ужасом посмотрел на свои руки, которыми ему поневоле приходилось прикасаться к крошке. Но рядом все равно не было никого другого, кто мог бы успокоить ребенка.

«Боже, откуда здесь взялось это дитя?» – ошарашенно думал Аминадав. Он тут же позабыл, что собрался умирать.

Теперь он глядел на небо, словно девочка могла упасть с верхушки звездного дерева. Но от холода малютка принялась кричать еще громче, дрыгать крошечными ручками и ножками и при этом широко, словно птенец, открывать рот и выворачивать голову, всем своим видом показывая, что хочет сосать грудь.

Похоже, она почувствовала близость живого человека, последнюю надежду на спасение, и теперь кричала что есть силы.

– У-а-а, уарра, уарра, – заливалась плачем девочка, и Аминадаву показалось, что она так зовет свою мать: «Сарра, Сарра».

А ведь именно так, Саррой, называл в последнее время Абихаил свою жену Анну и со смехом просил братьев разгадать его загадку. Теперь Аминадав знал на нее ответ.

Он быстро завернул девочку, прижал к груди и побежал к воротам. Не зря он прихватил с собой большой кошель с серебром для Абихаила! Значит, и среди ночи он сможет найти повозку и купить молока для дочери Анны и Абихаила. Деньги никогда не бывают лишними!

– Я назову ее иудейским именем Гадасса, что значит «миртовое дерево», потому что я нашел ее под миртовым деревом, – сказал Аминадав брату на следующий день.

Странное дело, но, когда Аминадав вернулся домой, на теле его не оказалось гнойников, лишь царапины и кровавые мозоли на ладонях от лопаты. – Нет, надо ее назвать персидским именем. Например, Эсфирь, что значит «звезда». Ведь ты нашел ее в звездную ночь, – осторожно возразил Иаир.

Он не поверил, что девочка, которую принес в дом Аминадав, приходится Анне и Абихаилу дочерью. С какой стати? Кто угодно мог подбросить ребенка в сад к бездетному Абихаилу, узнав о своей неизлечимой болезни. Ведь в доме брата был достаток, и всегда водилось козье молоко.

«Мой старший брат сделался на старости лет слишком доверчив. Он сам стал как малое дитя», – вот о чем подумал про себя Иаир, выслушав историю. Но не стал возражать Аминадаву, чтобы лишний раз его не расстраивать.

В одном братья оказались единодушны: перед смертью Абихаил сумел загадать им самую главную из своих загадок.

И это было…

Глава четвертая
Лестница Мардохея

1

…все равно что лестница.

Мардохей Иудеянин, один из сыновей Иаира, уже третий год служил у ворот царского дворца. Перед его глазами всегда была одна и та же лестница из черного камня, отделанная белым ракушечником.

Из-за цвета камней дворцовые люди называли между собой эту лестницу черным лазом. Она служила одним из многих входов и выходов из огромного царского дворца. Пользовались ею в основном царские прислужники, которым требовалось по своим надобностям выходить во внутренний двор. Мардохей так часто видел царских слуг, что хорошо знал их в лицо и по имени. Некоторые из них останавливались перекинуться парой слов со стражником, у которого было такое открытое и приветливое лицо.

За годы службы Мардохей глазами изучил каждую ступеньку на своей лестнице, знал каждый камень. Он даже мог указать строителям, в каком месте граненые камни уложены не слишком ровно, а какие из них хуже отшлифованы. Должно быть, благодаря прекрасному однообразию Мардохею временами казалось, что он находится на царской службе неисчислимое количество лет. Но прошло не более трех новогодних празднеств, когда его приметил начальник дворцовой стражи Каркас.

Мардохей и теперь помнил тот нестерпимо жаркий летний день, когда увидел на дворцовой площади лежащего в пыли старика. Сначала Мардохей подумал, что это снова кто-нибудь из прорицателей или бесноватых странников, которые нередко появляются на городских площадях в праздничные дни. Но возле этого старика никто не останавливался, прохожие старательно обходили стороной скрюченную, жалкую фигурку. Мардохей оглянулся и понял, что бедный старик без сознания, а может быть, и вовсе без дыхания.

Старик лежал на боку, притянув к подбородку острые коленки. Похоже, какое-то время он пытался таким образом защититься от зноя, пока солнце окончательно не сразило его.

Внезапно Мардохей заметил на нижней рубахе старика кисти – молитвенные кисти из голубых шерстяных ниток, какие обычно носят на своей одежде иудеи. У дяди Абихаила были такие же кисти по четырем углам нижней рубахи. Когда он рассказывал какую-нибудь длинную историю, то любил перебирать их пальцами, гладить, теребить.

Сам Господь когда-то приказал Моисею объявить сынам Израиля, чтобы они сделали себе кисти на краях одежды и в крайнюю кисть вставили нити из голубой шерсти, чтобы, глядя на кисти, вспоминали заповеди Господа и не полагались только на свое разумение. Похоже, несчастный странник с холщовой котомкой тоже был из иудеев. Кто знает, может, он пришел в Сузы издалека и в последний момент, уже на дворцовой площади, потерял остаток сил.

«А вдруг он пришел пешком из Иерусалима?» – подумал Мардохей. Ему даже показалось, что старик внешне похож на Уззииля и вполне может оказаться его старшим братом.

Мардохей не стал больше раздумывать, а взвалил старика себе на плечи. Он оказался легким, как годовалый агнец! Самое близкое тенистое место находилось под стеной царского дворца. Мардохей прислонил старика к стене и полил ему на голое темя воды из сосуда, который всегда в жаркие дни носил на поясе. А еще постарался влить немного воды в безжизненный рот странника.

«В городе наших отцов разрушены все стены и сожжены огнем Овечьи ворота, а также Рыбные и Старые ворота, – писал брат Уззииля в своем первом письме. – В сильном огне сгорела также Печная башня, и ворота Долины, и Навозные ворота, и ворота Источника, а от той стены, что ведет к гробницам Давидовым, не осталось даже и камней. Водяные ворота, Конские ворота и ворота Гаммифкад порушены настолько, что через них любой неприятель может без труда войти в Иерусалим. Потому из страха пока в городе не живет никто, и мы со всеми строителями стараемся держаться своего маленького тростникового домика с загоном для овец в дальней роще за городом и пока здесь нашли себе убежище и скудное пропитание»…

Вместе с этим посланием брат Уззииля передал в Сузы несколько камней от разрушенного храма Соломона. И хотя на вид они казались обыкновенными серыми камнями, местные иудеи, приходя в дом Уззииля, брали их в руки с благоговением и надеждой, как святыню.

Наконец старик очнулся и быстро-быстро заговорил на незнакомом, гортанном наречии. Он принялся целовать Мардохею руки и что-то объяснять, тыча грязным пальцем то в свою грудь, то в висок. Мардохею стало ясно, что пострадавший не был иудеем, а пришел в Сузы откуда-то с восточных гор. Кисти голубого цвета на его исподней рубахе оказались просто небрежно торчащими наружу махрами.

Нищий чужеземец извлек откуда-то монетку и с громкими восклицаниями принялся совать ее своему спасителю. Но Мардохей решительным жестом отказался, поднялся на ноги. Больше ему здесь нечего делать.

И в этот момент он встретился глазами с начальником дворцовой стражи, Каркасом, который уже давно наблюдал за ними.

Каркас стоял в окружении нескольких стражников в горящих на солнце доспехах, в шапке со знаками царского отличия. Мардохей спокойно опустился перед начальником стражи на колени, когда тот указал на него своим мечом, а старик закрыл глаза и притворился мертвым.

– Встань! – приказал Мардохею Каркас на персидском языке. В его говоре угадывался вавилонский акцент.

Мардохей поднялся на ноги. Каркас видел, как высокий, хорошо одетый молодой человек с легкостью нес грязного старика. И главное – заметил, как он отказался от денег за свою услугу. Подумать только – наотрез отказаться от денег!

Как раз в эти минуты Каркас размышлял, где ему найти стражника на дальние ворота взамен бедняги, которого сразила смертельная лихорадка. Дело было не таким простым, как казалось на первый взгляд. Должность царского привратника считалась почетной и оплачивалась чистым серебром. Но даже самые проверенные мужи, выходцы из хороших семей, не всегда справлялись со своей службой.

И не потому, что не умели подолгу стоять в тяжелом облачении на солнцепеке или преградить кому следует дорогу, вовсе нет! Выяснилось, что большинство стражников слишком падки на деньги и подарки и позволяют с легкостью подкупить себя на непотребные дела. Договорившись между собой, люди из дворцовой стражи разрешали за золото заходить в сад заезжим купцам, чтобы те могли вблизи рассмотреть царский дом. Никакими наказаниями невозможно было отучить их легких способов обогащения. А из таких мздоимцев как раз и выходят потом заговорщики и пособники мятежников!

Самый незначительный дворцовый заговор мог стоить головы начальнику охраны. Каркасу поневоле приходилось быть осторожным в подборе людей. Потому на него произвел впечатление резкий, непримиримый жест, с которым Мардохей отказался взять у старика деньги, заработанные, можно сказать, своим горбом.

Каркас еще раз внимательно оглядел стоящего перед ним молодого человека. Придраться было не к чему: высокий рост, широкие плечи, загорелое спокойное лицо. На нем не читалось ни излишней дерзости, ни рабского испуга.

– Как твое имя? – грозно спросил Каркас.

– Мардохей, – ответил статный молодой человек.

В голосе незнакомца также чувствовалось сдержанное достоинство. Судя по имени и лицу, он был вавилонянином. Это Каркасу тоже понравилось.

– Твои родители родом из Вавилона? – на всякий случай поинтересовался Каркас.

– Да, – ответил Мардохей с удивлением. – Дед мой жил в Вавилоне, а потом переехал с тремя сыновьями в Сузы. Средний из них – мой отец.

Каркас кивнул головой и отрывисто приказал:

– Приходи завтра в полдень к главным воротам. Ты мне подходишь. Я беру тебя на службу во дворец.

Отряд двинулся дальше, и Мардохей не успел вымолвить ни слова. Но он понял, что судьба его отныне решена и работе в отцовской лавке пришел конец.

Поступить на царскую службу было великой честью, о которой Мардохей даже не мечтал. Для иудея это было и вовсе невозможным делом. Но ведь Мардохей не обманул начальника стражи, когда сказал, что его предки жили в Вавилоне. Мардохей бы напрямую сказал, что он из иудеев, если бы его кто-нибудь об этом спросил.

«Значит, так нужно, чтобы я попал на службу во дворец, – подумал Мардохей, спеша с необычайной новостью к отцу. – Если бы мне пришлось сказать, что я из иудеев, меня ни за что не взяли бы на службу. Значит, так для чего-то нужно, так и будет…»

Он знал, что Иаир будет ворчать, но в душе обрадуется такому повороту событий. В лавке давно без затруднений справлялся с делами его старший сын, а Мардохей сможет без излишнего труда нажить достаток на дворцовой службе.

Приблизительно догадывался Мардохей и о том, что скажет жена его, Мара. «Делай как тебе лучше, – робко улыбнется Мара. – А я буду делать, что ты скажешь, лишь бы тебе и нашим детям было хорошо. Тебе очень пойдет шапка стражника с острым наконечником».

Но отец Мардохея, сделавшийся на старости лет еще более речистым, не ограничился кратким напутственным словом.

– Вот что запомни, сынок: служи заметно, но при этом не высовывайся, – сказал сыну старый Иаир. – Оглядывайся на края, а сам держись середины. Не гонись за горами жемчуга, но не отказывайся от заработанной пшеницы. Даров ни от кого не принимай, потому что дары делают зрячих слепыми. Не бегай глазами при виде царских начальников, но и не пялься ни на кого. А то ведь в лавке иногда уставишься на таракана на стене, да и стоишь, открыв рот, о чем-то задумавшись. Зато теперь ты будешь столбом стоять за хорошее жалованье. Ничего не скажешь – повезло тебе, сынок. Просись на службу в самый укромный уголок, чтобы с улицы тебя никто не видел и чтобы никто не донес на тебя от зависти. Всякие люди бывают! И никому не говори, что ты иудей. Они нас не любят и боятся нашего Бога, единого и невидимого. Он умеет творить такие чудеса, какие не по силам их раскрашенным поленьям и золоченым истуканам… А ведь не напрасно я дал тебе, сын, имя вавилонское. Оно приятно слуху и для царского начальника, и для простого иудея. Как знал, что придет день и моя хитрость сгодится! Я и тебе, сынок, говорю: всегда далеко наперед…

2

…думать, много думать надо.

И теперь Мардохей часами стоял возле маленьких ворот, повернувшись лицом к лестнице.

Он успевал о многом передумать и многое осмыслить на новый лад. Работа царского стражника оказалась несложной, даже по-своему приятной: остановить чужака, поприветствовать поклоном вельможу. А главное – неприметно стоять возле большого дуба, сливаясь с его тенью, и предаваться неспешному течению мыслей и воспоминаний.

Удивительно! Мысли человеческие не имели ни начала, ни конца. По велению Господа они являлись неожиданно – в виде ярких картинок, незаконченного разговора, чьего-то лица.

Например, вспоминая жену, Мардохей всегда видел ее совсем молодой, с ярко-рыжими волосами, разметавшимися по голым плечам. Такой она предстала ему ночью после свадебного пира. С тех пор Мара стала совсем другой, даже волосы ее заметно потемнели и обычно были скрыты под плотной накидкой. И все же ни у кого не было таких волос, как у Мары, и косы, сплетенной словно из бронзовых нитей, не говоря уже о добром сердце.

Зато приемная дочь Гадасса упрямо возникала в воображении Мардохея в виде миртового дерева. Он видел мысленным взором ее тонкий, гибкий стан, трепетные руки и глаза, глядящие на мир из неведомой глубины и хранящие в себе какую-то тайну. Нет, много нераскрытых тайн, начиная с тайны своего рождения.

Старший сын Мардохея, Вениамин, в воображении отца почему-то всегда представал охотником. Он уже сейчас бежал по жизни с невидимым колчаном стрел за плечами.

А младший, Хашшув, представлялся тихим пастухом. За него душа Мардохея томилась гораздо сильнее, хотя оба ребенка жили в большом городе, в каменном доме, вдалеке от непроходимых лесов и пастбищ.

Какие странные мысли возникают, когда никуда не торопишься. У каждого в памяти протекает своя невидимая река из мыслей и чувств, которая пересыхает лишь после смерти человека, а может быть, никогда не пересыхает и вовсе…

Три раза в день Мардохей садился на землю и молился Господу, радуясь тому, что никто не обращает на него внимания. Зато сам он видел всех – и глазами, и мысленным взором. Порой в голову приходили и тревожные, бурливые мысли.

В последнее время Гадасса все чаще вызывала беспокойство у Мардохея. Девочка вдруг стала хорошеть буквально с каждым днем и уже считалась первой красавицей в округе. В ней теперь было не узнать маленькую худышку-заику.

Но и характер Гадассы сделался неровным: порой она становилась излишне горделивой и даже надменной, а иногда принималась рыдать из-за каждого пустяка. Недавно Мардохей сказал приемной дочери, что о ней с большим пристрастием расспрашивал Салмей – во всех отношениях достойный и красивый юноша, к тому же взятый во дворец заниматься переводом писем и указов на язык иудеев.

Но Гадасса вдруг заплакала.

– Ну и пусть Салмей служит во дворце! – выкрикнула она с обидой в голосе. – Если ты так этим гордишься, знай, что я тоже буду жить во дворце! И скоро стану царицей! Или ты думаешь, я не гожусь в жены царю? Я выйду замуж только за… царя или вообще ни за кого не выйду.

– Не хотелось бы мне, чтобы ты жила в гареме иноверца, будь он хоть знатным вельможей, хоть самим царем. Почему бы тебе не выйти за хорошего человека из нашего народа, за иудея? А Салмей к тому же и умен, и молод, и красив…

– Обещай, что больше никогда не будешь говорить мне о нем! И вообще не говори мне о женихах! – в сердцах воскликнула Гадасса.

С тех пор Мардохей стал старательно избегать разговоров с приемной дочерью на такие темы, поручив вести их Маре, у которой, похоже, это тоже плохо получалось.

– Она все время твердит, что согласится выйти замуж только за царя. Что у нее на уме? – пожаловалась как-то вечером Мара. – Гадасса каждый день просит, чтобы ты отвел ее во дворец царя Артаксеркса, в женский дом Гегая, куда со всех концов света привозят наложниц для царя. Не могу понять: шутит она или говорит серьезно? А еще Гадасса велит, чтобы ее называли только персидским именем – Эсфирь, как зовет ее старый Иаир. Что все это значит, Мардохей?

– Не знаю… Может быть, ей был голос или особый знак, – неуверенно предположил Мардохей. – Мне это тоже странно. Все иудейские девушки даже в мыслях своих гнушаются ложа необрезанных.

– А правда ли, что она видела царя? – спросила вдруг Мара. – Девочка говорит, что полюбила его с первого взгляда и что он вовсе не страшный. Она говорит об этом так убежденно, что я начинаю ей верить.

– Глупости, – нахмурился Мардохей. – Где она могла видеть царя? Она сочиняет небылицы, как все девушки в ее возрасте. Я виноват, что взял ее тогда во дворец, когда случилась давка.

– Ты всегда говоришь, что виноват во всем, хотя на тебе нет никакой вины, – прошептала Мара, приникнув к мужу. – Ты весь в этом, мой Мардохей.

Она до сих пор не могла понять, почему такой необыкновенный человек именно выбрал ее себе в жены, подарил двух сыновей и приемную дочь, был со всеми так ласков и великодушен.

Она не стала пересказывать сейчас слова соседки возле колодца, которая сказала:

– А почему бы вам и впрямь не отдать Гадассу во дворец к царю? Может, она и вправду подкидыш из знатного рода? К чему такой красоте пропадать даром?

Мара точно знала, что мужу эти слова не понравятся.

…Мардохей вздохнул и снова посмотрел на лестницу из черного камня – она была безлюдна. Даже слуги сегодня не выходили на задний двор. Но он знал о существовании другой, невидимой лестницы – лестницы власти, по которой без устали сновали дворцовые люди, то удаляясь, то снова приближаясь к трону и царским милостям.

Понять смысл дворцовых перестановок, возвышений и падений было невозможно, и оттого странно и дивно было Мардохею наблюдать за переменами человеческих судеб, оставаясь скрытым сенью старого дуба и ежедневными молитвами. Во дворце действовали свои законы. Здесь замышлялись кровопролитные войны, издавались указы, плелись интриги, все покупалось и продавалось за золото и дорогие подарки. Каждый старался извлечь выгоду из своей службы при царе, даже если при этом приходилось переступить через чье-то распластанное тело.

Мардохей с первого дня службы взял себе за правило не брать ни у кого даже горсти фиников. Больше всех нравился Мардохею бывший главный садовник Гегай, который неожиданно получил более высокое назначение и стал стражем наложниц царя Артаксеркса, заметно потеснив при этом сурового евнуха Шаазгаза. За последний год Шаазгаз от обиды даже сделался ниже ростом: сгорбился, стал еще темнее лицом, хотя и прежде из-за своего характера страдал болезненным разлитием желчи.

А круглый как шар, неутомимый Гегай и сам немало удивлялся случившейся в своей жизни перемене. Все произошло вскоре после семидневного пира, который он до сих пор вспоминал с содроганием. Сколько цветов было вытоптано в тот день всенародного пьяного и кровопролитного безумства! Толпа людей в одночасье уничтожила редчайшие сорта роз и пионов, которые он терпеливо выращивал и лелеял несколько лет.

Но судьба щедро наградила его за пережитые тревоги и обиды. Именно Гегаю, который выращивал во дворце небывалой красоты розы и пионы, а не суровому евнуху Шаазгазу, законному стражу царских жен, была доверена забота о молодых, пригожих девицах, привозимых в царский дворец со всех уголков страны.

Из них царю предстояло выбрать себе царицу, чтобы наконец-то утешиться после потери Астинь. Гегай лучше других угадывал, какие следует выдавать девицам притирания и умащения, сколько им следует гулять и как развлекаться.

– От сильного ветра и у роз лепестки облетают, что же вы хотите от человеческих жен? – говорил Гегай, когда его упрекали в том, что из окон дома постоянно слышались музыка и смех.

Каждой из вновь прибывших во дворец девиц было положено проводить под началом Гегая ровно двенадцать месяцев. Первые шесть месяцев они купались в реке или бассейне и притирались только миртовым маслом. В последние шесть месяцев умащения становились более разнообразными. Они обладали более тонкими ароматами, притягательными для самых разборчивых мужчин. Лишь после этого неузнаваемо похорошевшая девица была готова войти к царю.

Во дворце посмеивались над Гегаем, говоря, что в своих неустанных стараниях он путает мужей, в том числе и царя, с пчелами, которые слетаются на сладкие запахи. Но Гегай выполнял свою работу на славу. Что бы из украшений или одежды не потребовала девица перед выходом к царю, Гегай исполнял любые ее желания. Царским казначеям было приказано выдавать в этот день для дома Гегая лучшие украшения.