Текст книги "Эсфирь"

Ничего не поделаешь – все знали, что после злополучного указа о царице Астинь Артаксеркс был особенно гневлив и несдержан с женщинами. Когда из женского дома Гегая в покои царя входила новая девица, даже царские евнухи с замиранием сердца ожидали чуда. Но прошло уже больше года после пира, а замены Астинь, несмотря на все старания Гегая, найти так и не удалось.

– Так всегда бывает, – говорил неутомимый Гегай. – Одни цветы вянут, другие расцветают, а третьи только-только показываются из земли. Может быть, среди этих ростков – будущая царица?

После того как девица однажды входила в царский дворец, она больше не появлялась в доме Гегая. С тех пор она считалась царской женой и переходила под надзор другого евнуха, Шаазгаза. А Гегай переносил все свои заботы на новых, только что привезенных во дворец красавиц – таких же юных и робких.

Что и говорить, Мардохею приятно было вспоминать про Гегая: круглое, гладкое лицо, походка вперевалочку, неизменная улыбка. Совсем не то – Шаазгаз, другой страж царских жен, или же визирь и царский любимчик Аман Вугеянин. Тот даже в пьяном виде, еле держась на ногах, заплетающимся языком отдавал приказы о наказании ни в чем не повинных людей.

Временами Аман Вугеянин даже вползал в сны Мардохея. Во сне пестрая, яркая одежда визиря напоминала змеиную или драконью кожу и казалась такой холодной на ощупь, что к ней страшно было прикоснуться. А один раз Мардохей увидел сон…

Впрочем, он не позволял себе держать этот сон в памяти, потому что следом накатывали неясные предчувствия, несмотря на то что конец сновидения был вполне счастливый.

У Амана Вугеянина было десять сыновей от разных наложниц, и в Сузах его отпрысков называли не иначе, как змеиным отродьем. Они расхаживали по городу в ярких, дорогих халатах, с оружием в руках. Вели себя как судьи или сразу же как палачи. Могли запросто ворваться в любой дом, взять все, что пришлось им по нраву, наказать и помиловать по своему усмотрению, даже убить. Они поднялись по невидимой лестнице власти и оказались на самой ее верхушке – вершине вседозволенности!

Лестница, тоже лестница… Нет, Мардохею не скучно день за днем стоять на одном месте и смотреть на лестницу из черного камня, а иногда на…

3

…тайные садовые ворота.

Мардохей поглядел на маленькие садовые ворота. Со стороны женского дома Шаазгаза появились двое слуг. Они с трудом удерживали в руках большой холщовый мешок.

Только когда они торопливо прошли мимо, Мардохей понял, что это саван. В накрепко зашитом мешке слуги женского дома обычно выносили покойников.

Шаазгаз шел следом, сопровождая эту небольшую процессию до ворот. Он зачем-то остановился возле Мардохея. Его обрамленное короткой бородкой лицо сегодня было мрачнее обычного.

– Эти царские жены мрут, как мухи, – сказал Шаазгаз, хотя Мардохей ни о чем его не спрашивал и даже старался не смотреть на него. – Хотя нет, они хуже мух, – продолжал Шаазгаз, – мухи более живучи, они умеют откладывать личинки и оставлять после себя потомство. А эта Статира полгода ходила с огромным животом, донимала всех ужасными стонами, а пришло время рожать – умерла в самом начале схваток. И дитя ее тоже издохло в утробе.

И Шаазгаз произнес длинное гортанное ругательство, словно хотел прочистить руганью горло, а заодно и свою нечистую душу. Мардохею оставалось лишь молча изучать извилины дубовой коры и выслушивать речи царского евнуха.

– Все ненавидят меня, я знаю. Но все потому, что Гегай целый год балует этих глупых куриц, закармливает их сладостями, вымачивает в благовониях и во всем потакает их глупостям, – вот они и думают, что для них всегда будет такая жизнь. Но ради чего столько напрасных стараний? Женщина она и есть женщина: чем обезьяна безобразнее, тем больше она кривляется. Разве я неправду говорю?

Мардохей по-прежнему молчал, и Шаазгаз воскликнул с новым воодушевлением:

– Все купания и благовония и нужны-то только затем, чтобы девица лишь раз предстала перед нашим царем и провела с ним одну ночь! Да что там ночь! Уже через час, а то и раньше Харбона вызывает меня во дворец, чтобы я отвел царскую жену в женский дом. Ни про одну из них царь больше не вспоминает! После той ночи все они тотчас же умирают в его сердце. Лучше бы они сразу исчезали в преисподней и не доставляли мне столько хлопот!

Мардохей с нескрываемым удивлением посмотрел на распалившегося не в меру Шаазгаза.

– А что? Знал бы ты, сколько никчемных дармоедок собралось за последний год в моем доме. Даже я, лучший из лучших в своем деле, начал путать их имена и лица. Они ноют, все время требуют сладостей, песен. Пользы от них никакой: распустят до пола волосы, чешут их гребнями и вздыхают об отцовских домах. Или разрисовывают себе глаза и губы, примеряют украшения, до полуночи гадают на костях и пьют вино. Была б моя воля, я оставлял бы лишь тех, у кого после единственной ночи с царем хоть живот округлился. А остальных прочь! Одна лишь Статира попыталась выносить царского отпрыска, да и то сегодня слуги закопают ее в могилу и даже камня в надгробие не поставят. Остальные и этого не достойны…

Суровый евнух редко покидал стены своего дома, сильно смахивающего на темницу. И теперь, похоже, радовался возможности хотя бы несколько минут постоять на солнышке и с кем-нибудь поговорить.

Рассказывали, что из женского дома Шаазгаза по ночам нередко доносились плач и стоны наложниц. Что творилось за его стенами? Никто не знал. Сейчас Мардохей начинал смутно об этом догадываться…

Считалось, что царь Артаксеркс Великий может в любую минуту вспомнить о любой из своих жен и призвать ее к себе по имени. Шаазгаз обязан в ту же минуту доставить ее из гарема во дворец.

Но после отстранения царицы Астинь Артаксеркс лишь раз в месяц позволял приводить на свое ложе новенькую девицу из цветника Гегая, чтобы тут же про нее забыть. И тогда единственным хозяином – владыкой, царем, тюремщиком, палачом! – для женщин становился евнух Шаазгаз, вымещавший на них свою лютую ненависть ко всему женскому роду.

После пира, на который не явилась царица Астинь, во дворце для многих потянулись мрачные дни. На следующее утро царь вспомнил об Астинь и о том, что определено с ней сделать. Тогда царь сделался совсем зеленым от горя и даже не пожелал подниматься со своего ложа.

Несколько дней его лечили лучшие лекари и жрецы. Из Вавилона был срочно доставлен великий жрец бога Мардука, оживляющий даже мертвецов… Все оказалось напрасно.

– Царю нужна женщина, новая царица, – коротко сказал тогда Харбона. – Он еще слишком молод, его кровь бурлит и взывает к новой жизни. Неужто вы сами этого не видите?

И тогда царские евнухи приказали, чтобы царю Артаксерксу срочно начали искать молодых, самых красивых девиц взамен царицы Астинь.

Мардохей давно уже не слушал, о чем злобно бубнил евнух Шаазгаз. Он думал о Гадассе, о ее навязчивых просьбах и глупых уверениях, что она непременно станет царицей, божественной супругой царя Артаксеркса.

«Не будет этого, пока я жив, – думал Мардохей. – Она просто не представляет, что ее ждет в доме Шаазгаза…»

– …Потому-то наш владыка, как к жене, прилепился душой к Аману Вугеянину, – продолжал тем временем Шаазгаз, – а с этими глупыми курицами владыке даже невкусно пить вино.

Он еще раз зачем-то плюнул себе под ноги и скрылся за кустами. А в душе Мардохея начал вскипать страх за Гадассу. Настолько сильный, что он вдруг мысленно увидел ее в простом платье, сидящую, поджав ноги, возле очага, в углу…

4

…маленькой кухни.

Гадасса сидела на низкой скамейке в углу маленькой кухни и смотрела, как Мара, жена Мардохея, готовит лепешки из ячменя. Полные руки Мары так и мелькали в воздухе.

На кухне приятно пахло закваской. Одна лепешка с круглой дырочкой посередине уже подрумянивалась. Ее сытный аромат перебивал все остальные запахи в доме.

Гадасса нарочно устроилась в темном углу, где ее почти не было видно. На этой низкой скамеечке она любила сидеть и в детстве. Сейчас она делала вид, что перебирает чеснок: хороший складывала в мешок, а подпорченный очищала и бросала в миску, чтобы Мара могла его использовать для приготовления какого-нибудь кушанья.

Но дело двигалось медленно, очень медленно. Ведь Гадасса подолгу не притрагивалась к чесноку, а как завороженная разглядывала из своего угла Мару – ее толстую, покрытую веснушками щеку, руки, ловкие пальцы. Она никак не могла решить для себя один важный вопрос. Мара, жена Мардохея, никогда не была красавицей. А сейчас ее даже нельзя было назвать миловидной. Красивыми у нее были только густые рыжие волосы и маленькие, ловкие руки. Вот что неожиданно открыла для себя сейчас Гадасса.

Мало того, Мару можно было назвать даже рябой из-за веснушек на лице и на руках. Когда она надевала в жару легкое платье, на ее плечах и спине тоже виднелись неприятные, рыжеватые крапины, как у рябой курицы. Глаза у жены Мардохея были неопределенного, болотного цвета – то ли карие, то ли зеленые, но совсем невыразительные и маленькие. Нос у Мары тоже не был прямым и точеным. И бледные губы давно уже не вызывали желания их поцеловать, тем более она не имела привычки подводить их края пурпурным карандашом.

Мара была толстовата для своих лет, а походкой напоминала неловкого щенка. Да, только руки у Мары красивые, особенно ловкие пальцы. По вечерам Мара любила играть для детей на маленьких гуслях. Иногда Гадасса слышала, как она играет для одного Мардохея.

В такие моменты музыка казалась ей почему-то особенно тоскливой и безнадежной, вызывала слезы. Сейчас Гадасса, не отрываясь, смотрела на руки Мары, словно на нее вдруг нашел столбняк или странное наваждение.

Как могло выйти, что такой красивый, самый красивый человек во всем мире – Мардохей! – выбрал себе такую некрасивую жену? Вот о чем думала Гадасса.

От этих мыслей у нее даже делалось горько во рту, будто она объелась испорченного чеснока. Где же справедливость? Ведь Мардохей любит свою Мару, по-настоящему любит! Она ясно видела это… Но за что? Даже имя ее – Мара – означает «горькая»…

Мара тоже мельком взглянула на Гадассу и снова нагнулась над тестом. Ее умиляло, что приемная дочь, взрослая уже девушка, сидит сейчас на любимой скамеечке Хашшува, смешно подобрав под себя ноги. Про себя Мара гордилась чудесным превращением Гадассы в красавицу: разве не она подсовывала ей лучшие кусочки за обедом, не освобождала от тяжелой работы?

Не только красота девочки стала наградой им с Мардохеем за немалые труды, но и ум Гадассы, ее редкая память и сообразительность. До недавнего времени дочь каждую неделю посещала собрания для девушек в доме Уззииля. И также внезапно она потеряла к ним всякий интерес.

А сегодня, вместо того чтобы побыть с подругами, сидела молча на кухне возле очага. Вчера Гадасса снова плакала и просила, чтобы Мардохей скорее отвел ее во дворец, потому что она ничем не хуже тех девушек, которых со всех областей привозят посыльные для царя Артаксеркса.

Поначалу Гадасса и впрямь с немалым интересом слушала пересказ Уззииля Моисеевых заповедей. Подобные беседы книжник устраивал отдельно для иудейских мальчиков и отдельно для девочек старше двенадцати лет.

С девушками Уззииль говорил о греховных браках и любовных связях, потому что многие из них, в том числе и Гадасса, достигли возраста, когда мечты о супружестве и женском счастье наполняли все их помыслы.

– Ни к какой родственной плоти не должно приближаться с тем, чтобы открыть наготу ее! – говорил Уззииль.

С первых же слов Гадассе сделалось жарко, ее сердце забилось где-то в животе. Вся она была в тот момент одна плоть – грешная, живая плоть.

По Божьим законам выходило, что все любовные связи, кроме супружеской, были беззаконными в глазах невидимого Бога. Даже нагота перед собственным мужем была грехом, хотя и не таким тяжким, как все остальные. Гадасса выслушивала правила с особым прилежанием, которое не укрылось от глаз Уззииля. Он удивлялся ее цепкой памяти: приемная дочь Мардохея умела слово в слово повторить любой из его уроков.

Законов о любви и супружестве было много, но ни в одном из них не говорилось, что нельзя вступать в брак с двоюродным братом. Из слов Уззииля следовало, что такое супружество считалось чистым в глазах Господа.

Великий Авраам послал своего раба в Месопотамию к брату, чтобы из его дома взять жену для благословенного сына своего, Исаака. Ревекка приходилась Исааку двоюродной сестрой. Точно так же поступил и родоначальник двенадцати колен Израилевых, мудрейший Иаков, который семь лет, а потом еще семь лет служил у родного дяди за свою двоюродную сестру, прекрасную Рахиль. От нее потом родились Иосиф Прекрасный и Вениамин, далекий предок Мардохея.

Могло бы так случиться и с Гадассой, если бы не было на свете Мары, первой и единственной жены Мардохея Иудеянина. А ведь раньше у иудеев было по две и даже больше жен – и это тоже считалось хорошим и праведным делом.

«Ладно, пусть хотя бы только две, двух вполне достаточно», – думала про себя Гадасса. Правда, иудеи, живущие в Сузах, Вавилоне и других больших городах за пределами земли отцов своих, смеялись между собой над персидскими вельможами и даже над самим царем. Зачем им в гаремах столько жен? Да и Мардохей не раз говорил про гаремы со смехом, называя их глупой жадностью. Пусть так. Но две жены – это почти как душа и тело…

– Скажи, Мардохей, а кто я тебе? – спросила однажды Гадасса после собрания в доме Уззииля.

Ей хотелось, чтобы он вслух назвал ее своей двоюродной сестрой, дочерью любимого дяди Абихаила. Кто знает, не натолкнет ли это его на другую мысль?

– О чем ты? – удивился Мардохей.

– Я тебе двоюродная сестра, верно? Я твоя двоюродная сестра, как была Рахиль Израилю? – подсказала Гадасса, заглядывая ему в глаза. – Разве не так?

Мардохей задумался. Он умел глубоко думать о чем-то, слегка склонив голову на грудь и словно прислушиваясь к голосу своего сердца.

– Нет, не так, – сказал он наконец. – Я считаю тебя своей дочерью, Гадасса. Дядя Аминадав сказал мне перед смертью: «Возьми девочку в свой дом, и пусть она тебе будет вместо дочери». С тех пор ты моя дочь, Гадасса. Это больше, чем сестра.

Последнее, что запомнилось Гадассе из уроков Уззииля, была старинная история про молодую моавитянку по имени Руфь. После смерти мужа она не захотела остаться на родине отцов и пошла со свекровью в иудейские земли… Мысли Гадассы устремились на поле Вооза, где трудилась Руфь. Она представляла себе красивую смуглую женщину и благородного Вооза с сединой в бороде. Может быть, Вооз тоже был выше всех, от плеч выше своего народа…

– Ты уже закончила, Гадасса? – тихо окликнула девушку Мара. – Тебя сегодня не слышно и не видно.

– Осталось еще немного, – отозвалась девушка, склоняясь над тарелкой с чесноком.

«А что, если бы Мара внезапно умерла? – вдруг подумала Гадасса. – Тогда моя жизнь могла бы измениться…»

Но стоило Гадассе так подумать, Мара вдруг вскрикнула и начала трясти в воздухе пальцами. Ловкая рука ее сразу же сделалась похожей на беспомощную, подстреленную птицу.

– Что с тобой, Мара? – вскочила со скамьи испуганная Гадасса.

– Ничего… Ничего страшного. Я неосторожно порезала палец. Сейчас замотаю руку тряпицей, и кровь остановится…

– Это я… я… я во всем виновата! – воскликнула Гадасса в слезах. – Прости меня. Я знаю, Мара, это случилось из-за меня! Прости, прости меня, я очень тебя прошу! Я больше никогда, никогда…

И Гадасса, схватив пораненную руку Мары, принялась целовать ее, смачивать слезами.

– Что с тобой, хорошая моя? Не плачь, мне уже не больно, – шептала удивленная Мара.

Она и не подозревала, что Гадасса ее так сильно любит и так способна сострадать чужой боли.

– Спасибо тебе, дочка. Видишь, у меня и крови уже почти нет. Если тебе нетрудно, перевяжи мне рану, а то мне неловко делать это левой рукой. Ты так тихо сидела, что, признаться, я думала, что ты там уже…

Глава пятая
Звезда Эсфирь

1

…спишь и видишь сны.

Примерно два года тому назад, во второй год царствования Артаксеркса Великого, Мардохей, сын Иаиров, увидел ночью удивительный сон, о котором потом никому не рассказывал. Но с тех пор он постоянно видел разрозненные отрывки из этого сна.

Сон же был такой: будто бы сначала в Сузах, а потом и по всей земле случился ужасный шум, грохот и что-то вроде землетрясения. Вскоре стало ясно: все это происходит из-за огромного змея, а точнее, от злобного существа наподобие дракона с постоянно меняющимися лицами. То у него было лицо Амана Вугеянина, то лица его десяти сыновей или совсем неизвестные.

Это странное существо было облачено в чешуйчатую кольчугу пурпурную рубаху с зелеными и желтыми полосами, в пестрые шаровары с узорами в виде желтых и зеленых молний. Плечи его прикрывал тяжелый плащ, подбитый мехом леопарда. В руках же оно держало большой кривой нож и круглый щит с прорезями по бокам. Рот у него был широко раскрыт, внутри видны редкие острые зубы и красный язык. Дыхание его невыносимо смердело.

Даже самые сильные из мужей боялись приближаться к многоликому дракону. Но тут на битву вышло другое существо – светлое и гораздо выше первого ростом. Во сне оно почему-то все время держалось спиной к Мардохею. Разглядеть его лицо было невозможно, запомнились лишь неторопливые, уверенные движения и тот страх, который почувствовал при его приближении змей.

Было ясно: два существа собрались драться друг с другом. И как будто бы все народы были на стороне змея, и лишь иудеи держались за спиной светлого существа и встали под его защиту. На всей земле наступило великое смятение, словно кто-то разворошил большой человеческий муравейник. Люди в ужасе разбегались, пытаясь спастись от войны. Лишь сбившиеся в тени крыльев светлого существа дружно взывали к милости Господа.

Во сне Мардохей плакал и скрежетал зубами, потому что лучше других, словно бы с огромной высоты, видел неминуемую гибель своего народа. Сновидение было настолько явным, что Мардохей чуял зловонное дыхание змея, опалявшее все вокруг смертоносным огнем.

Но тут случилось чудо: от стонов и молитв праведных вдруг разошлась земля, а из-под корней маленького миртового деревца забил источник воды, который на глазах начал шириться и тушить пожары, вспыхнувшие от зловонного дыхания змея. Вскоре разлилась из него полноводная река.

Змей в обличье Амана медленно растворился во влажном воздухе, повсюду воссиял свет, и со всех концов земли послышались крики радости. Мардохей во сне не забыл, откуда пришла помощь.

Он наклонился к тому месту, из которого забил источник, пригляделся к миртовому дереву. На миг ему показалось, что ствол дерева похож на тонкий стан его дочери Гадассы, а пышная листва – на ее волосы. Казалось, кто-то смотрит на него изнутри кроны большими, умоляющими глазами и шепчет что-то невнятное, таинственное, путая заикание с шелестом листьев…

…В этот момент Мардохей проснулся, сильно дивясь столь необычному сновидению. А потом опечалился, что не умеет толковать послания от Бога.

Приснился ему этот сон в первый день месяца нисана, то есть в новогоднюю ночь. Такие сны с древних времен считались вещими. Но Мардохей никому не рассказал про него и только накрепко запечатлел в своем сердце. С тех пор Мардохей чаще обычного вглядывался в лицо Гадассы, гладил ее по пышным волосам, умащенным миртовым маслом, и размышлял о том, что в жизни есть много такого, что превышает его разумение.

С той поры Мардохей начал подолгу беседовать со своей приемной дочерью, брать ее повсюду с собой и чутко прислушиваться к ее косноязычным речам, пытаясь услышать в них разгадку своего удивительного сновидения. Что это за битва двух существ? Как понять ее значение? Не тот ли это змей, что искушал Адама с Евой, за что Господь проклял его и приказал, единственному из всех зверей полевых, во все дни ходить на собственном чреве?

Но у многоголового существа на ногах были короткие сапожки из цветной кожи, и Мардохей помнил, как слепили ему глаза дорогие, позолоченные застежки, какие бывают на обуви у знатных вельмож. Что пыталась сказать ему во сне Гадасса?

Но вот сегодня Мардохей не только увидел во сне миртовое дерево, но и явственно услышал слова, которые доносились из листвы.

– Выполни то, о чем я прошу… Не от меня идут эти просьбы… Не от моей неразумности, не от гордыни… – шептал голос, теперь уже явно похожий на голос его приемной дочери. – В них – спасение для нашего народа. Отведи меня к царю!

Мардохей проснулся. На улице рассвело, наступал новый, обычный день. Пришло время отправляться на службу во дворец. Но он чувствовал незнакомое волнение и радость, будто наступил праздник или начало новой, необыкновенной жизни.

Что-то похожее уже случалось с ним. Только очень давно, в далеком детстве, когда дядя Абихаил рассказывал про дорогу, а он видел себя на ней путником в пыльном плаще и стоптанных башмаках, возглавляющим великий переход.

Дети еще спали. Мардохей, по своему утреннему обыкновению, несколько мгновений полюбовался на спящих сыновей. Мара уже была на кухне и складывала в котомку сыр, фрукты и пресные лепешки, чтобы ему было чем в течение дня утолить голод, – Мардохею до следующего рассвета стоять на ногах.

– Вчера Вениамин ходил на рыбалку и по дороге пытался прокатиться верхом на соседской собаке, она его чуть не укусила, – привычно пересказывала Мара домашние новости, пользуясь для этого всяким удобным случаем. – А Хашшув отказался ловить рыбу из жалости. Сначала Вениамин над ним смеялся, а потом они помирились. Гадасса снова просила, чтобы ты отвел ее во дворец, к царю Артаксерксу…

– Передай, что я отведу ее во дворец, – сказал Мардохей.

Мара, внимательно поглядев на лицо своего мужа, поняла, что тот не шутит.

– Скажи ей сегодня, что я исполню то, о чем она меня просит…

Кажется, впервые в своей жизни Мардохей отважился на поступок, который был выше его разумения и шел не от ума и даже не от сердца. Но он должен был сделать это…

Гегай, страж царских жен, с интересом разглядывал новую девицу, которую привел во дворец высокий дворцовый стражник. В узких щелочках его глаз невозможно было прочесть ни одной мысли. Только движения сложенных в щепотки пальцев показывали, что на первый взгляд девица пришлась ему по вкусу. Она была тоненькой, с черными, пышными волосами, распущенными по плечам, с большими, но вовсе не испуганными глазами.

Девица смотрела приветливо и с любопытством изучала Гегая.

– Вай, хорошая девушка, красивая, – наконец одобрительно высказался Гегай, невольно поддаваясь ее открытой улыбке. – Как ясная луна, вай, как хорошо!

Он привык, что чаще всего девицы, которых привозили из отдаленных областей, напоминали диких испуганных коз. Многие из них даже не знали персидского наречия.

Эта же девица свободно разговаривала и на персидском, и на вавилонском языках. Голос у нее был весьма приятный, под стать милым чертам лица.

Дворцовый стражник, который привел ее во дворец, сказал, что она – сирота по имени Эсфирь и, по всей видимости, знатного рода, в младенчестве подброшенная в дом бедняков. Теперь ее происхождение сделалось для всех настолько очевидным, что она сама попросилась во дворец.

Царский евнух Гегай еще раз оглядел девицу с головы до ног и сказал:

– Я оставляю тебя. С сегодняшнего дня прикажу приставить к тебе семь служанок, чтобы они неотступно были при тебе.

– Зачем мне так много служанок? – удивилась Эсфирь.

Гегай добродушно рассмеялся, а затем принялся загибать на руке один палец за другим – он был большим любителем порассуждать вслух о возвышенных предметах.

– Я не ошибся, вай, все верно, – сказал он. – Девиц при тебе должно быть семь – не меньше и не больше. Нужно чтить священное число. Каждые семь дней меняется луна, наше небесное божество. На небе главенствуют семь небесных светил – Солнце, Луна и еще пять прекрасных божеств, каждому из которых посвящен свой день недели. В их честь на моей родине, в Вавилоне, воздвигнут храм из ступеней – их тоже семь. Когда придет наш срок уходить в подземное царство мертвых, там мы увидим, что его отделяет от нашего мира ровно семь стен, и каждому из нас придется пройти через семь ворот, охраняемых стражами. Семь великих князей окружают трон нашего царя. Только семь избранных евнухов могут свободно служить перед его лицом. Разве не так? Понимаешь, о чем я говорю?

– Да-да, мне все это известно, но я спрашивала о служанках.

– У каждой из них будет своя работа. Так заведено в этом доме – к каждой розочке я приставляю семь трудолюбивых пчелок…

Эсфирь, признаться, пока не слишком представляла себе, как будет жить под наблюдением семи пар чужих глаз:

– Но какую работу будут делать семь моих девиц?

Похоже, Гегай уловил ее растерянность и улыбнулся так, что глаза его и вовсе спрятались в щелки тяжелых век.

– Одна девица будет носить перед тобой зеркало, чтобы будущая царская жена могла каждую минуту видеть в нем свое отражение: если ты научишься нравиться самой себе, то будешь приятна и своему мужу – начал Гегай. – Вторая служанка будет махать над тобой опахалом, чтобы тебе никогда не было слишком жарко: нет ничего губительнее для женской красоты, чем жестокий зной. Третьей служанке положено всегда держать наготове сосуд с родниковой водой, чтобы ты в любую минуту могла утолить жажду или омыть лицо. Скажи, вай, разве может одна служанка управиться и с волосами, и со всеми частями тела, и с лицом будущей царской жены? Тело нужно каждый день умащать благовониями, волосы – промывать, расчесывать и убирать, глаза и брови подкрашивать сурьмой, а щеки натирать ароматными притираниями. Разве может уследить за всем этим одна служанка?

– А душа? – спросила Эсфирь. – Кто в твоем доме следит за душой и помыслами царских жен?

– Для красивой жены ничего этого не нужно, – ответил Гегай. – Пусть мужчина думает о своей душе, а женщина – о том, чтобы понравиться его душе и особенно его глазам. А теперь иди в дом. Я прикажу, чтобы тебе отвели лучшую комнату. Ты мне понравилась. Есть у тебя еще просьбы?

– Одна, – подумав, сказала Эсфирь. – Я согласна, чтобы каждый день меня неотлучно окружали семь девушек. Но я желаю, чтобы все они были чужестранками, по одной пленнице из Сирии, Бактрии, Лидии, Индии, Греции, Египта и Иудеи. И мне неважно, кто из них будет ходить за мной с зеркалом, а кто – красить мне брови.

– Зачем тебе это? – удивился Гегай.

– Я хочу, чтобы каждая из них говорила со мной на своем родном языке. Тогда за год, пока я буду жить в твоем доме, я между делом выучу семь разных наречий и буду понимать семь языков других народов. Кто знает, как дальше сложится моя судьба? Зато этот год пройдет для меня с пользой. Мне хотя бы не будет скучно в твоем доме.

– Ни от кого прежде не слышал я таких речей! – воскликнул Гегай и от радости даже хлопнул в ладоши. – Самое трудное дело для меня – занимать моих девиц то музыкой, то новыми нарядами, чтобы они не скучали, но такое даже мне никогда не приходило в голову. Я сделаю для тебя, Эсфирь, то, что ты просишь!

– К тому же, если все мои служанки будут разговаривать на разных языках, они не смогут судачить обо мне между собой, как обычно делают слуги, – добавила Эсфирь. – Я одна буду понимать каждую из них. Легче всего им будет вести беседы со мной.

– Ты самая мудрая из всех девиц, которые когда-либо жили в моем доме! – восхитился Гегай. – Будут тебе семь иноземных служанок, кроме иудейки. Не нужно нам во дворце никого из этого народа. Вай, красавица! Была б моя воля, я уже сейчас сделал бы тебя царицей.

«Всему свое время», – подумала Эсфирь. Но в душе она расстроилась, что среди ее служанок не будет иудейки, с которой она могла бы подолгу разговаривать на родном языке, петь песни, и при этом никто не заподозрил бы ее родство.

Перед тем как отвести приемную дочь во дворец, Мардохей много раз повторил наказ: никогда, никому, ни при каких обстоятельствах не говорить, из какого она народа. Она обещала. Но было обидно.

Мардохей произносил наказ, сильно понизив голос, и показался ей в эту минуту чересчур осторожным, робким и даже…

2

…не самым красивым из мужей.

– О, наша Эсфирь, снова пришел тот, кто и дня не может прожить без твоей красоты! – воскликнула одна из служанок, египтянка, выглядывая в окно.

Она так и не научилась правильно выговаривать имя Мардохея и всякий раз старалась обойтись без него.

– Дай знак, что я сейчас выйду к нему, – обрадовалась Эсфирь.

Значит, Мардохей снова пришел к женскому дому Гегая справиться про ее здоровье. Мардохей приходил в женский дом евнуха Гегая каждый вечер. Всегда в одно и то же время, на закате.

Служанки Эсфирь были убеждены, что бедный страж, который привел их госпожу во дворец, так полюбил ее, что теперь и дня не может без нее прожить. Даже царский евнух Гегай думал точно так же и разрешал стражнику несколько минут в день любоваться Эсфирью. Он считал, что от нежных взглядов женская красота расцветает особенно пышным цветом.

Мардохей никому во дворце не говорил, что Эсфирь – его приемная дочь, поэтому встречи их получались загадочными и немного смешными. Всякий раз Мардохей и Эсфирь садились на одну и ту же скамейку которая хорошо просматривалась из всех окон женского дома, и беседовали несколько минут.

Говорила обычно Эсфирь, а Мардохей лишь кивал головой или односложно отвечал на вопросы. Потом поспешно вставал и появлялся вновь лишь следующим вечером. Мардохею было важно убедиться в том, что с дочерью все в порядке.

Но, едва завидев довольное, еще более похорошевшее лицо Эсфири, он сразу же торопился домой. Увы, Мардохей до сих пор чувствовал вину за то, что поддался на уговоры Эсфири и привел ее во дворец. Его страшила неизвестность.

Но главное – он чувствовал тяжесть греха: он сам, своими руками отдавал дочь на ложе необрезанного – пусть даже самого персидского царя.

– Почему ты все время молчишь, Мардохей? – с обидой в голосе спросила Эсфирь. – Раньше ты рассказывал мне столько интересных историй, а теперь всегда молчишь.

Мардохей пожал плечами. Он не знал, что ответить.

– Я завтра тоже приду, – сказал он только.

– Ты приходишь даже в сильный дождь, чтобы увидеть меня в окне, – невесело улыбнулась Эсфирь. – Гегай и мои служанки думают, что ты так меня любишь, что не можешь и дня прожить…

– Пускай. Это ничего… Так ведь и есть. Только смотри ты и дальше никому не говори о нашем родстве и о нашем народе. Ты мне обещала, Эсфирь!

– Я помню.

Эсфирь вздохнула и посмотрела на своего воспитателя. Совсем недавно он казался ей самым красивым мужчиной на свете. Теперь она видела раннюю седину в его волосах, складки на щеках, заметила привычку сутулиться, чтобы немного скрыть свой высокий рост.