Текст книги "Вера и мысль"

Смерть и Воскресение Христа – а значит, и Великий Пост и Пасха, – тесно связаны с искуплением Иисусом наших грехов. Но что это такое? На что гневается Господь? Это важно для всех, стремящихся обрести спасение.

Бог сотворил человека по Своему образу и подобию и на этом основании многие делают далеко идущие выводы: например, что Ему свойственны наши слабости. Но дело в том, что мы все время говорим о сотворении, опираясь на анализ окружающего нас мира и реального человека. Но Бог этого мира и этого человека не творил! То, что нас окружает, и те, кто нас окружает – результат грехопадения. Возможно, это нуждается в некоторой аргументации, особенно в том, что касается природы. Но вспомним: «проклята земля за тебя,.. терние и волчцы произрастит она тебе» (Быт. 3, 17—18). В чем выразилось это проклятие? Наверное, в том, что появились сорняки, ядовитые растения и пр.

Изменению подверглась не только земля. Ап. Павел писал: «Сама тварь освобождена будет от рабства тлению в свободу славы детей Божиих. Ибо знаем, что всякая тварь совокупно стенает и мучится доныне» (Рим. 8, 21—22). Это свидетельствует о том, что и животный мир изменился. И прежде всего звери стали есть друг друга. А иногда и людей.

Изменился, естественно, и человек, причем не только духовно, но и физиологически. Самый очевидный аргумент: до грехопадения человек питался фруктами и ягодами (Быт. 2, 16), сразу после грехопадения он перешел на полевую траву (Быт. 3, 18), а после потопа ему дано было в пищу мясо (Быт. 9, 3), т. е. он совершил весьма значительный с точки зрения биологии переход от травоядения к трупоядению. Подчеркну: человек стал именно не хищником, а трупоедом, это существенная разница. И как нам не обидно это признавать, мы – не львы, а всего лишь гиены или шакалы. Только чуть разумнее.

Единственное, что можно сказать – трансформация происходила постепенно, как ясно уже на примере антропогенеза, все дальше отходя от изначального замысла.

Значит, глядя на нашего современника, мы видим человека, уже больного грехом. И на что гневается Господь, мы узнаем из заповедей. Но заповеди были даны человеку не сразу, не изначально, их получил Моисей, скитаясь с израильским народом по пустыне. А ап. Павел пишет в послании к Римлянам, но для нас важно то, что «грех не вменяется, когда нет закона» (Рим. 5, 13). Значит ли это, что до Моисея люди были безгрешны? Нет. Отсутствие вербализованного – записанного или хотя бы произнесенного – закона заставляет человека подчиняться закону, записанному в сердце, т. е. естественному нравственному закону.

Тогда можно несколько приблизиться к рассмотрению замысла Творца о человеке через анализ первых страниц Библии, а конкретно – книги Бытия.

Способность к различению добра и зла и, следовательно, познание зла, знакомство с ним, человек получил, вкусив плодов соответствующего дерева. С этого момента он начинает различать, что такое хорошо и что такое плохо. И по всей вероятности, в начальный момент это различение было близко к божественному замыслу.

Поэтому сначала мы рассмотрим те сюжеты книги Бытия, когда Бог гневается на людей, которые, следовательно, делают зло. Но наше современное восприятие уже сильно искажено декларативными законами. Чтобы понять это, рассмотрим затем те сюжеты, в которых люди поступают с нашей точки зрения не особо нравственно, но Бог на это не гневается.

Итак, на что гневается Господь? Во-первых, это, конечно, Адам, съевший-таки запретный плод. Заметим, что это чрезвычайно редкий в книге Бытия случай, когда Бог в явной форме представляет запрет – другой такой случай связан с женой Лота, которой нельзя было оборачиваться. Здесь все более или менее понятно – нельзя нарушать волю Бога. Если же поискать это среди заповедей, то, наверное, ближе всего заповедь «почитай отца и мать своих» – ведь Господь – наш Отец.

Затем идет сюжет о Каине и Авеле. Запрет на убийство сформулирован не был – в раю убийств не было, нечего было запрещать. В этом сюжете интересны два момента – то, что за смерть преступник наказан бессмертием – т. е. в этом случае закон «око за око, зуб за зуб» не работает, – и то, что Господь не гневается на Каина за зависть и ревность – два из семи смертных грехов – Он увещевает его. Жизнь может быть и проклятием: мысль, многим понятная и все же непривычная. Но если вспомнить, что после земной жизни наступает вечное блаженство (по крайней мере, для некоторых), смысл такого наказания станет ясен.

Следующий сюжет – всемирный потоп. Поводом ко гневу Божьему послужило то, что «сыновья Божии стали входить к дочерям человеческим». При всей загадочности этой фразы можно предположить, что речь идет о смешении. Сам же Господь так поясняет причину Своего гнева: «Ибо всякая плоть извратила путь свой на земле» (Быт. 6, 12). Заметим, что речь идет не только о человеке, хотя не ясно, что там с рыбами и другими тварями, живущими не на земле, а в водах. Биологи, между прочим, говорят, что такие грехи, как онанизм, гомосексуализм и даже прелюбодеяние, жителям морских глубин не свойственны.

И если грех Каина определен в заповедях, то понимание греха, приведшего к потопу, надо искать в книге Левит, где говорится: «скота твоего не своди с иною породою; поля твоего не засевай двумя родами семян; в одежду из разнородных нитей, из шерсти и льна, не одевайся» (Лев. 19, 19).

Широко известен сюжет о Вавилонской башне – пожалуй, один из самых удивительных. Обычно он интерпретируется как описание греха гордыни или соперничества с Богом. Но в тексте ни того, ни другого нет: «построим себе… башню высотою до небес и сделаем себе имя» (Быт. 11, 4). Есть только стремление совершить нечто необычное и прославиться – но к какой заповеди это относится? Сюжет с Вавилонской башней отчасти может быть объяснен ап. Павлом: «И как они не заботились иметь Бога в разуме, то предал их Бог превратному уму – делать непотребства» (Рим. 1, 28).

Еще один сюжет известен, пожалуй, всем – Содом и Гоморра. Но здесь все более или менее понятно. Равно как и сюжет с Онаном, изливавшим свое семя на землю. Похоже, что все три сюжета объединяет одно: Богу не нравятся нецелесообразные, бессмысленные действия – строительство башни «просто так», излияние семени не ради деторождения. В книге Левит тоже есть запрет ложится с мужчиной.

Следующий сюжет тоже удивителен: Аврам, будучи с женой Сарой в Египте, решил выдать ее за свою сестру. Сара понравилась фараону, и тот взял ее в дом. После чего Бог поразил тяжкими ударами за Сару фараона. Но ведь фараон даже не знал о том, что Сара – чужая жена. В чем же его грех? В книге Бытия есть еще два аналогичных сюжета – с Авимелехом и теми же Араамом и Сарой и Авимелехом и Ревеккой и Исааком, но там Господь Авимелеха все же предупреждает, и последний отступает. Однако вина фараона все еще остается непонятной.

Теперь посмотрим на сюжеты второй группы. Бог не наказывает Авраама за ложь в сюжете с фараоном, равно как и с Авимелехом; не наказывает Он за это и Исаака, и Иакова, обманом получившего право первородства, и жену фараона, оболгавшую Иосифа, и Фамарь, обманувшую отца своего умершего мужа, и Иосифа, обманом задержавшего Вениамина. А как же с лжесвидетельством?

Рахиль крадет идолов у своего отца, и Бог ее не наказывает, хотя среди заповедей есть и «не укради».

Братья продают Иосифа в рабство, что тоже не кажется особо нравственным. Сара изгоняет в пустыню беременную Агарь, что уж совсем нехорошо. Затем эта ситуация повторяется, и Бог разрешает Аврааму изгнать Агарь и ее сына Измаила.

Дочери Лота подпаивают своего отца и беременеют от него – вопреки запрету видеть наготу родителей (Лев. 18, 7), а Фамарь обманом ложится с отцом своего умершего мужа.

Месть братьев Дины за бесчестье сестры – разграбление города – тоже кажется чрезмерной, тем более что соблазнитель Сихем готов на ней жениться.

Итак, заповеди «не лжесвидетельствуй», «не укради», «не прелюбодействуй» являются далеко не абсолютными. Если в основе их нарушения лежит страх за свою жизнь (Авраам и Исаак), ревность (Сарра), желание иметь детей (дочери Лота, Фамарь), гнев (братья Дины) или даже просто стремление достичь своей цели (Иаков, Иосиф, его братья), т. е. простые человеческие слабости, не ведущие к оскорблению Бога, то оно простительно.

В то же время заповедей, запрещающих смешение и нецелесообразные поступки (к таковым вполне можно отнести действия Онана, жителей Содома и Гоморры и строителей Вавилонской башни), нет.

Эта ситуация весьма парадоксальна. И, как мне кажется, весьма полезным здесь будет послание к Римлянам ап. Павла. Но так или иначе, похоже, что в начале человеческой истории закон, написанный в сердцах, существенно отличался от наших современных нравственных норм, как, впрочем, и от заповедей Моисея. Возможно, именно поэтому ап. Павел вынужден был утверждать: «Верующие неподзаконны». И значит, есть только один способ достичь жизни вечной – верить и любить.

В русской поэзии образ Бога-Творца появляется практически с первых шагов ее официального существования. Одним из родоначальников русской поэзии считается знаменитый Михайло Ломоносов (1711 – 1765гг.) – деревенский мальчишка, пешком пришедший в Москву учиться и ставший впоследствии ученым-энциклопедистом, основателем Российской Академии наук и Московского университета, носящего по сей день его имя. До этого поэзия носила, в основном, анонимный народный или церковный характер. М. Ломоносов – один из первых известных русских поэтов.

С его именем связан и бурный расцвет естественно-научного знания в России. И что интересно – если в других европейских странах он породил тенденцию к атеизму, то в России – благодаря во многом позиции самого Ломоносова – к укреплению веры в безграничное могущество Творца. Когда поэт Тредиаковский написал о множественности миров, а Священный Синод нашел его поэму «противной священному Писанию» и к тому же запретил публиковать перевод поэмы А. Попа «Опыт о человеке», Ломоносов ответил сатирой «Гимн бороде», утверждая, что знания о природе лишь усиливают веру, восхищение Создателем.

Хотя число стихотворений, посвященных Творцу в русской поэзии, несопоставимо с числом евангельских сюжетов, они все же равномерно насыщают все периоды XVIII—I половины XX веков. Я упомяну только нескольких поэтов:

М. Ломоносов (1711—1765 гг.), Г. Державин (1743—1816 гг.), Ф. Ключарев (1751—1822 гг.), Ф. Глинка (1786—1880 гг.), В. Кюхельбекер (1797 – 1846 гг.), А. Хомяков (1804—1860 гг.), А. Полежаев (1804 – 1838 гг.), А. Кольцов (1809 – 1842 гг.), М. Лермонтов (1814—1841 гг.), А. Фет (1820—1892 гг.), А. Майков (1821—1879 гг.), Д. Мережковский (1866—1941 гг.), А. Блок (1880—1921 гг.), С. Есенин (1895—1925 гг.).

В целом в изображении Бога-Творца поэты придерживались стандартных ортодоксальных концепций. Например, Г. Державин и Ф. Ключарев говорят о Нем как о бесконечном, вечном, вездесущем, всесильном. И только А. Кольцов дает такой философский пассаж:

 
«Отец света – вечность;
Сын вечности – сила;
Дух силы есть жизнь».
 

С точки зрения богословия этот отрывок несколько невнятен, если не сказать больше, особенно вспоминая формулировку «Символа веры» – «Свет от Света». Но поэзия – плод скорее эмоционально-чувственного, душевного восприятия мира, чем логического или духовного. Особенно это касается России, где богословие вплоть до конца 19 в. было сугубо клерикальным, а граница между церковным и светским искусством – очень четкой.

Многие поэты уделяли внимание вопросу о познаваемости Творца. И если Г. Державин («Его никто постичь не мог»), Ф. Ключарев, А. Кольцов и В. Кюхельбекер («Он тайна для очей ума») считали, что Он абсолютно непознаваем, то К. Батюшков ответил на этот вопрос так:

 
«Хочу постичь Тебя, хочу – не постигаю.
Хочу не знать Тебя, хочу – и обретаю».
 

Этот фрагмент также несколько двусмыслен. Бог открывает Себя человеку по Своей воле, но не навязывает Себя, оставляя свободу принять Его или отвернуться. Хотя, возможно, здесь играет свою роль стилистическая сложность конструкции, свойственная раннему этапу русской авторской поэзии: «хочу не знать» – это четкое позитивное (с точки зрения воли) решение; «не хочу знать» означает лишь отсутствие желания, расплывчатость решения, и в этой ситуации «насильственное» обретение Бога вполне возможно.

Однако существует и другой аспект этого вопроса – нужно ли человеку вообще познавать Бога? В. Кюхельбекер пишет:

 
«Пусть ум не постигает Бога:
Что нужды? – вижу я Его:
Там среди звездного чертога,
Здесь в глуби сердца моего».
 

То, что человеку не нужно знать Бога, А. Майков объясняет так: Бог «всё, все тайны знает, и знает, что тебе (человеку) еще их рано знать». Однако знаменитый поэт М. Лермонтов возражает:

 
«Когда б в покорности незнанья
Нас жить Создатель осудил,
Неисполнимые желанья
Он в нашу душу б не вложил».
 

Очень интересно, что у подавляющего большинства русских поэтов Творец ассоциируется прежде всего с неживой природой, со страшными, неуправляемыми природными явлениями: громом, вихрями, множеством солнц (Ф. Ключарев, А. Кольцов), облаками, горами, морями (К. Батюшков), вселенной (А. Хомяков, В. Кюхельбекер). И это понятно. Но Д. Мережковский и Ф. Глинка находят Бога не в бурях и не в огне, а в тишине – это уже прозрение.

Известный поэт А. Фет хотя и связывает понятие Творца с неживой природой, но видит в ней некую одушевленность:

 
«молятся звезды, мерцают и рдеют,
молится месяц, плывя по лазури»
 

Растения в связи с Богом упоминают только М. Ломоносов и А. Блок, но в обобщенном виде: «поля, лес, цветы». Что же касается животных, то только Г. Державин пишет о «цепи существ», да С. Есенин, знаменитый поэт русской деревни, – о конях. По всей вероятности, растения и животные представляются более близкими, понятными и потому менее «божественными».

Еще один вопрос, волнующий русских поэтов, – о месте человека пред Богом и о месте Бога в жизни человека. И В. Кюхельбекер, и Д. Мережковский видят место Творца в глубине человеческой души. А. Фет пишет, что Создатель непостижим не твореньем мирозданья, а тем, что в бессильном и мгновенном человеке горит Его огонь. Ф. Глинка благодарен Богу за то, что

 
«мне, забытому в пустыне,
Ты дал и крылья, и полет».
 

Но наиболее развернутую картину представляет Г. Державин:

 
«я пред Тобой – ничто.
Ничто! – Но Ты во мне сияешь
Величеством Твоих доброт…
Поставлен, мнится мне, в почтенной
Средине естества я той,
Где кончил тварей Ты телесных,
Где начал Ты духов небесных
И цепь существ связал всех мной».
 

Г. Державин определяет человека как «связь миров». Эту же идею совершенно по-иному высказывает С. Есенин: «Душа грустит о небесах…»

Итог этому весьма краткому и поверхностному обзору можно подвести с помощью стихотворения «Атеисту» А. Полежаева. Поэт называет атеиста человеком «без души, ума и глаз». Ибо глазам Бог открывает Себя в явлениях природы, не заметить которые невозможно; уму – в естественно-научных открытиях, игнорировать которые глупо; а душа – место обитания Бога, не заметить которого может только нелюдь.

Библия – одна из самых таинственных книг, ее не только не удается закончить читать – если делать это внимательно, то не удается осмыслить даже одну ее часть. Я уже писала о первых главах Бытия, и вот вновь возвращаюсь к ним. Итак, для начала просто перечислим вопросы. Господь сотворил животных и всех тварей, живущих на земле, птиц, и всех животных, которые в небе, рыб и всех тварей водных. Список закрыт? А кто сотворил насекомых? И – даже если отнести насекомых к тварям, живущим в воздухе, в воде и на земле, то кто сотворил живущих под землей?

В саду Эдемском львы дружили с ягнятами и питались, видимо, травой. Или вообще ничем не питались? Гипотеза вполне допустимая, если вспомнить о том, что я писала про присносущность. Но чем питались комары? И клопы. Тоже травой? Значит, все-таки вообще никто ничем не питался? Не проходит – есть строки во второй главе о том, что растения даны в пищу. (Что любопытно – раз ели, значит, какали и писали?.. Это как-то меняет представление о рае, правда?)

Но пойдем дальше. Смерть пришла в мир вместе с грехопадением через убийство Каином Авеля. Но поводом к этому поступку послужило жертвоприношение, в частности агнца. Если в этот момент смерти еще не было, то ягненок был принесен в жертву живым? То есть положен на алтарь, а потом отпущен? Как-то плохо вяжется с нашим представлением о жертве. А что такое жертва вообще? То, что принадлежит человеку и отдано им безвозмездно в пользу другого. Просто, казалось бы. Но ягненок не принадлежит Авелю. Или принадлежит? Принадлежит по праву вложенного труда. То есть принадлежит не ягненок, а труд, вложенный в его выращивание. И тогда ягненок мог быть принесен в жертву живым. Следующий момент – если жертва приносится в пользу кого-то, то этому кому-то она должна быть нужна. Или хотя бы приятна. Зачем Богу ягненок? Или зачем Богу труд, вложенный в него? Потому что труд был дан человеку в наказание как способ добычи пропитания. И если ягненок был принесен в жертву живым и отпущен, то этот труд был не ради пропитания, и потому жертва. И даже больше. Если учесть, что животные были даны в пищу человеку только после потопа, то вообще животноводство до этого момента было чистой благотворительностью (молоко, масло и сыр, правда, вроде бы остаются…). Тогда более понятно, почему жертва Авеля была более приятна Богу, чем жертва Каина. И не только потому, что жертву после жертвоприношения съедали сами жертвователи (тогда священников еще не было), но и потому, что для принесения плодов в жертву их надо сорвать или там выкопать. В любом случае, «убить». И выбросить потом – то есть «отпустить» – это уже похоже на грех. То есть Авель вообще первый благотворитель в истории человечества…

Кстати, вопрос о поедании жертвы жертвователем очень интересен. Если жертва Авеля в рамках данной гипотезы понятна, то какой прок – или удовольствие – Богу от жертвы съеденной? Вообще-то, если учесть, что мы обычно склонны сильно преувеличивать благосостояние древних народов – на самом деле «от пуза» они ели очень редко, – то удовольствие Бога могло быть в радости жертвователя… Я, как человек небогатый, очень хорошо это понимаю: как здорово пойти в ресторан и вкусно поесть и попить хорошего вина, как сладок каждый глоток… Но важно, чтобы это было за чужой счет не потому, что жалко денег, а потому что иначе буду долго корить себя за потраченные деньги, которые можно было использовать более рационально… Это получается чистое удовольствие, не замутненное привкусом «греха» (не в прямом смысле, конечно, греха, а просто неразумного поступка). А поедание жертвы в этом смысле есть поход в ресторан за чужой счет. Наверное, дурацкая ассоциация, но где-то внутри она правильная. И если ее продолжить, то Бог – это мужчина. А нормальному мужчине приятно повести женщину в ресторан…

Но если мои размышления имеют право на существование (а я думаю, что имеют), то стоит задуматься над смыслом наших сегодняшних жертв… Кстати, и некоторые строки псалмов подтверждают мою версию – Ему угоден не столько дым жертвоприношения, сколько радость от принесения жертвы. Если я приношу жертву, но меня «жаба душит», это уже не жертва, приятная Богу… С ростом благосостояния этот смысл жертвы стал отмирать и вытесняться «сокрушенным сердцем». И это тоже очень интересно, но этот сюжет уже не в первой книге Бытия… А в первой книге есть еще жертвоприношение Авраама – сюжет, вызывающий (или который должен вызывать, если читать Библию, думая) ужас у любого ребенка. Обычно все внимание сосредоточено на верности Авраама, но там было еще одно действующее лицо – Исаак, над которым отец занес нож… Кто был более верующим – отец или сын? Тот, кто готов был поверить в то, что Богу угодна смерть ребенка, или тот, кто готов был стать жертвой (понимая, что Бог этого не допустит? Лучше отца ощущающий смысл жертвы?)? и что вообще происходило в этот момент в душе ребенка? И как потом строились его отношения с отцом? Сейчас я буду думать об этом (вообще-то, я давно думаю об этом, но не так целеустремленно).

ПРАЗДНИКИ

Ночь – удивительное время в Библии. Это не время искушения (Иисуса дьявол искушал днем – Мт. 4), не время бесов (почти все сцены, связанные с ними, происходят тоже днем – Мт. 8; 9; 12, 17; Мк. 1), не время страданий (днем собирались побить камнями блудницу – Ин. 8, и Христа распяли днем). Это время откровений (во сне Иаков видит лестницу – Быт. 28, а затем борется с кем-то – Быт. 32, ветхозаветный Иосиф толкует пророческие сны – Быт 37; 40—41, а новозаветный Иосиф узнает о том, что Мария родит Сына Божьего – Мт.1, и что пора возвращаться из Египта – Мт. 2, а жена Ирода – что Иисус – Праведник – Мт. 27), время возрождения утраченных связей (ночью Иисус воскресает и сходит во ад, ночью Он усмиряет волны – Мт. 8, ходит по воде – Мт. 14, ночами беседует с друзьями – Ин.3). Ночью свершаются высшие замыслы: рождается Иисус, а затем празднует пасху с учениками. Оба эти события связывают Ветхий и Новый заветы – рождение Богочеловека знаменует сам переход к Новому завету, а празднование иудейской пасхи наполняется новым смыслом.

В этом же ряду находится и еще одна ночь – ночь поклонения волхвов – Мт. 2. Этот сюжет – один из немногих в Евангелии, носящий совершенно ирреальный характер. Кто такие эти волхвы, они же мудрецы, они же цари? С какого востока они пришли? Почему они решили поклониться царю Иудейскому, будучи сами царями, а затем, признав Его, вновь ушли? Казалось бы, они должны были остаться рядом с Тем, правда о ком была им открыта.

Если уж говорить о параллелях с Ветхим заветом, то воспоминание о ветхозаветной Троице кажется вполне уместным. Изложим кратко связанные с ней события – Быт. 17—19. Бог назвал Аврама Авраамом, а Сару – Саррой; Он заключил с Авраамом завет; последовало обрезание; Господь явился Аврааму вместе с двумя мужами в Мамре и пророчествовал о рождении сына; они вчетвером (вместе с Авраамом) пошли в Содом, где Авраам заступился за город: два мужа (ангела), бывших с Господом, пришли в Содом и спасли Лота и его семью; Господь пролил на Содом и Гоморру серу и огонь. Здесь параллели не так очевидны, но они есть. Во-первых, ангел во сне говорит Иосифу, чтобы он назвал Сына Марии Иисус, чтобы сбылось пророчество – «се Дева во чреве примет и родит Сына и нарекут имя Ему: Еммануил». Это тоже смена имени – Младенец из пророчества – Еммануил, Младенец к моменту обрезания назван уже Иисус. Затем являются трое волхвов и пророчествуют о смерти. Спаситель Иисус и Страшный Суд тоже вписываются в схему. А если рискнуть сравнить заступничество Авраама с ролью заступницы Девы Марии, то параллелизм будет весьма значимым. Его интерпретация – дело очень тонкое и сложное, но пока остановимся только на одном моменте: три волхва с востока (оттуда, где восходит Солнце) – это Троица. И вся история Епифании имеет чисто мистический смысл связи с Ветхим заветом – в ней мы имеем последовательность книг Бытие и Исход.

Я сознательно не рассматриваю все следствия этого предположения. Если оно верно, то каждый сам найдет свою дорогу в их многообразии, как это всегда бывает с мистическими откровениями.

Отмечу только еще одно: устойчивость легенды о четвертом волхве. Она встречается у многих народов и во многих произведениях. Возможно, здравый смысл народа противился такой интерпретации, поскольку с неизбежностью вставал вопрос: если волхвы – это Троица, то кто лежал в колыбели? Был ли действительно родившийся сначала простым ребенком, лишь затем (возможно, после посещения волхвов) ставшим Богочеловеком? Или же мы имеем здесь откровение о сути Воплощения? Откровение настолько глубокое, что на его понимание может потребоваться жизнь.

Что мы знаем о Рождестве? Казалось бы, все. Но вчитаемся внимательно в тексты Евангелия – и сразу же возникнет море вопросов.

Во-первых, о рождении Иисуса сообщают только два Евангелия – от Матфея и от Луки. Евангелия от Марка и от Иоанна начинаются с рассказа о крещении. Почему? Иоанн прямо говорит, что пишет о том, чему был свидетелем, а свидетелем рождения Иисуса он явно не был. Евангелие от Марка – самое краткое и похоже скорее на тезисы или заметки, сделанные по рассказам Петра. А Матфей сосредоточил свое внимание на связи Иисуса с Ветхим заветом, с историей народа и с пророчествами. В этом контексте рождение Иисуса имеет особое значение. Евангелие от Луки – плод не только кропотливого сбора сведений, но и, видимо, личного знакомства евангелиста с Девой Марией, для которой рождение Сына – самое важное событие жизни.

Здесь можно отчасти увидеть ответ и на второй вопрос: почему рассказы этих двух евангелистов так отличаются. Действительно, Матфей начинает с генеалогии Иосифа, затем следует рассказ о сне Иосифа, потом очень кратко – само рождение, поклонение волхвов и бегство в Египет. Мария играет сугубо пассивную роль, да и вообще почти не упоминается. А вот Лука, наоборот, рассказывает о благовещенье, встрече Марии и Елизаветы, и почти не упоминает Иосифа.

Генеалогия у Матфея вообще очень странная – она не совпадает с рассказами Ветхого завета.

«Если попытаться сравнить родословную Христа с тем, что мы знаем из Ветхого Завета о людях, в ней упоминаемых, то сразу всплывут весьма примечательные факты. Первое имя, упомянутое Матфеем в его таблице, – Авраам. От Авраама до Давида – четырнадцать поколений. От Давида до вавилонского плена – тоже четырнадцать. От плена до Иисуса – ещё четырнадцать поколений. Получается стройная схема: 14, 14 и 14. Но, когда начинаешь сравнивать её с Ветхим Заветом, оказывается, что четырнадцать поколений отделяют Давида от Авраама, но их совсем не четырнадцать от Давида до плена. В 8-м стихе Евангелия от Матфея говорится: „Иорам родил Озию“, а из Ветхого завета ясно, что Иорам – совсем не отец, а прадед Озии. Сын Иорама – Охозия, сын Охозии – Иоас, сын Иоаса – Амасия, сыном Амасии и был Озия. Значит, здесь опущено три поколения. Следующее место, вызывающее удивление: „Иосия родил Иехонию“. Но из той же книги ясно, что Иехония не сын, а внук Иосии. Значит, здесь пропущено ещё одно поколение. От Давида до плена вроде бы действительно четырнадцать поколений. Но вот от плена до Иисуса… В 12-м стихе говорится: „Салафииль родил Зоровавеля“, но Зоровавель не сын, а внук Салафииля, что известно из Первой книги Хроник. Значит, опущено ещё одно поколение… Таким образом, оказывается, что 14 – цифра в высшей степени условная. Если же мы сравним родословные таблицы из Евангелий от Матфея и от Луки, то окажется, что в последнем от Давида до плена уже не 14, а 21 поколение» (о. Г. Чистяков).

В генеалогии есть еще один любопытный момент: в ней упоминаются четыре женщины: Тамар, вероятно, не еврейка, невестка Иуды. Когда последний остался вдовцом, она соблазнила его, выдав себя за проститутку, и родила от него близнецов (Быт. 38), но в принципе она была права, поскольку Иуда после смерти своего старшего сына и ее первого мужа, а также своего среднего мужа и ее второго мужа, не захотел женить на ней своего третьего и последнего сына, нарушив тем самым закон;

Ракаб, тоже иностранка, проститутка, которая помогла еврею спастись, но о том, что она родила сына от Салмона, никаких сведений не сохранилось; в Послании к евреям она упомянута как пример веры (11,31), равно как и в Послании Иакова (2,25);

Руфь, и она не еврейка, вышедшая замуж за еврея, принявшая его веру и разделившая судьбу с его народом; ей посвящена целая книга;

Бетсабея, жена Урии, иностранца и, возможно, сама иностранка, изменившая мужу с царем Давидом, который послал Урию на смерть (2 Цар. 11,1—12,24).

Обманщица, проститутка, неверная жена – вот три женщины из генеалогии Иисуса. Только Руфь вроде бы ничем не запятнана… Какой странный выбор! Впрочем, похоже, что Матфей вообще не очень одобрительно относился к женщинам: в его евангелии упоминаются только Иродиада и жена Пилата (не считая одной исцеленной и одной воскрешенной, двух Марий у креста и «многих женщин» на пути на Голгофу) – тоже персонажи не из симпатичных.

Это заставляет задаться еще одним вопросом: причем тут генеалогия Иосифа, если он вообще не был отцом Иисуса? И как Иисус может быть «Сыном Давидовым», если Давид – предок Иосифа, кровь которого не течет в жилах Иисуса? Но Матфею важно возвести Иисуса к Давиду именно чтобы связать Его с пророчеством. Любопытно, что Евангелие Псевдо-Матфея дает свой ответ на этот вопрос, введя в свой рассказ указание на происхождение Марии из рода Давидова. Таким образом, Иисус – Сын Давидов не по Иосифу, а по Матери…

Отец Георгий Чистяков дает свой ответ на этот вопрос: «Один из возможных переводов слова генесис – „бытие“, но европейская традиция оставляет его без перевода. Еврейская же традиция даёт название по первому слову текста. Мы помним, что Библия начинается со слова берешит, т. е. „в начале“: „В начале сотворил Бог небо и землю“. В Евангелиях тоже идёт речь о начале. У Марка находим: „Начало Евангелия Иисуса Христа, Сына Божия“; в очень литературном Евангелии от Луки читаем: „Как уже многие начали составлять повествования о совершенно известных между нами событиях, как передали нам то бывшие с самого начала очевидцами…“ и т. д.; наконец, всем памятное в Евангелии от Иоанна: „В начале было Слово…“ Таким образом, в истоке как Ветхого Завета, так и евангельского повествования, лежит мысль о начале. Только в первом случае это начало мира, а во втором – начало нового этапа человеческой истории, который открылся с приходом Спасителя в мир. Иисус рождается для людей, для человечества. И первым из людей, ради которых Он приходит в мир, Его встречает Иосиф. Значит, Иосиф присутствует здесь как бы от имени всего человечества, от имени каждого человека. И именно поэтому родословная Иосифа становится родословной Иисуса. Это родословная человечества, ради которого Спаситель пришёл в мир. Не родословная Его непосредственных предков, а родословная человечества. Если всмотреться внимательнее, то нетрудно заметить, что здесь очень мало достойных имён, в основном – люди преступные, надменные, злобные, безнравственные, страшные. Страшная родословная. Но ведь Иисус приходит к человечеству падшему, а не благополучному. Только затем и пришёл Христос в этот мир, чтобы спасти падших. И эта „картина“, эта родословная – портрет падшего человечества».

Далее Матфей рассказывает о сне Иосифа, в котором тоже есть интересный вопрос: почему Младенца назвали Иисусом, если в пророчестве говорилось об Эммануиле? Кстати, ангел в евангелии Луки возвещает пастухам рождение Христа. Эти три имени имеют совершенно разное значение: Эммануил – Бог с нами, Иисус – Бог спасает, Христос – посвященный, мессия. Но Христос – это не имя и даже не фамилия, а скорее характеристика… Да и пророчество могло говорить не столько об имени, сколько о сути события – о Боге, живущем с нами.