Текст книги "Третейский судья"

Ольга Лаврова, Александр Лавров
Третейский судья

По делу об изготовлении наркотиков и наркоторговле взяли всех. И московских, и областных, и среднеазиатских – до кого дотянулись. Был большой процесс, статьи в печати, награды следственно-оперативной группе, как водится, по месячному окладу. Словом, успех.

Но засела в душе колючая заноза: главаря не нашли. Знали, что он был, что всем ворочал и командовал. А вот не нашли. И даже практически не искали его – его никто не назвал, ни единый подследственный. Никакой зацепки не дали, ни следа, ни приметы. О нем просто не заикались, и все.

Начальственный кабинет в здании под вывеской «КСИБЗ» Кибрит облазила чуть не с микроскопом, простучала, просветила, промагнитила. Обнаружила серию крестиков и кружочков в настольном календаре, трехкилограммовые гантели, полфлакона дорогой туалетной воды, плечики пятьдесят четвертого размера и прочие вещи, слишком мало говорившие о человеке. Зиночка только руками развела. А она редко руками разводила.

Правда, отпечатков набралось многое множество. Часть принадлежала Хомутовой и Крушанскому, остальные – явно хозяину кабинета. Но нигде в картотеках эти отпечатки не значились.

Как же он успел скрыться? Брали всех стремительно, одновременно, следили, чтобы кто не предупредил других. В нескольких местах учинили засады на случай появления главаря. И все попусту. Как ускользнул?!

Над платформой Белорусского вокзала светит солнце и скрежещет голос диктора: «Поезд номер одиннадцать Вена – Москва прибывает на первый путь. Повторяю, поезд номер одиннадцать…»

Среди пестро одетых встречающих выделяется своим официозным обликом респектабельный мужчина, лет пятидесяти пяти, директор Транспортбанка. У него живые, умные глаза, редкая седина в волосах; правая его рука висит неподвижно – протез. Директора сопровождают телохранитель и секретарь.

Поезд показывается в конце платформы. Банкир спрашивает у секретаря:

– В каком вагоне наш господин Янов?

– В тринадцатом. Как раз здесь остановится.

На перрон выходит тот, кого ждут. Выходит Олег Иванович Коваль. Но для встречающих это Янов. Он коротко, жадно оглядывается и втягивает ноздрями воздух. Первый вздох на родной земле.

– Максим Алексеевич, рад видеть вас наконец в Москве! – приветствует банкир. – А то вас из Вены не вытащишь. Мой секретарь, – представляет он.

Тот берет небольшой чемодан Коваля, все идут к выходу в город, перебрасываясь дежурными фразами: «Как доехали?», «Как Вена?»

Банкир бывал в Вене, встречался там с Ковалем и сохранил об этих встречах наилучшие воспоминания.

– Номер заказан в гостинице «Советская», – сообщает он. – Где «Яр», если помните. Поставлен факс, компьютер с выходом в Интернет.

– Благодарю, – говорит Коваль.

Предстоят дела. Цель его визита – деловые контакты. И все обставлено соответствующим образом.

На площади Белорусского вокзала стоят три иномарки: директорская, сопровождающая и вакантная. Шоферы перекуривают вместе. Коваль и встречающие направляются к ним.

– Вот документы, которые вам понадобятся для начала, – банкир передает Ковалю папку с бумагами. – Остальное будем уточнять по ходу подготовки контракта.

Знал бы он, как далеки сейчас мысли приезжего от любых контрактов!

– Только не торопите, дело ответственное.

– Ни в коем случае! Максим Алексеевич, у меня личная просьба. Нельзя сказать большая, так, среднего размера.

– Готов.

– Один простой таксист – не без моих советов – стал хозяином транспортной фирмы. Хороший мужик. У него сейчас конфликт со страховой компанией. В арбитраж они идти не могут, сами понимаете. Нужен третейский суд. У вас ведь есть опыт такого рода. Я их представлю?

– Хорошо.

– Благодарю. Машина в вашем распоряжении, – кивает банкир на вакантную иномарку.

Они прощаются. Коваль усаживается, сзади ставят чемодан, машина трогается. Ну вот, можно больше не разговаривать, только смотреть и слушать, как оно томительно отзывается внутри.

В тот же день и почти в тот же час прилетает на родину Томин. Прилетает издалека, потому что ныне проживает во Франции. Такой вот поворот судьбы. Вместо инспектора угрозыска он теперь сотрудник Интерпола.

Нет, он не эмигрировал, об этом речи нет. И его не «ушли» из МУРа. Хотя вполне могли «уйти»: когда страну лихорадит, в силовых министерствах трясут и перетрясывают кадры. Но в нужную минуту он случайно попался кому-то на глаза и был откомандирован в Интерпол. Просто на работу, временно, по контракту. Там нужда возникла в хорошем российском сыщике, и послали его. Тем более он в школе учил французский и помнил десяток слов. Велено было всего-навсего подзубрить язык и жениться.

Томин выполнил оба приказа, потому что иначе пришлось бы идти в частное агентство. И теперь у него растет славный, с пеленок двуязычный мальчишка, которому очень хочется в Москву. Но врачи не разрешают пока резко менять климат, так что семейство проводит отпуск в теплых краях.

Сегодня Томин прилетает рейсом Париж – Москва, причем за казенный счет, по служебной надобности. Повезло.

Встречает Знаменский, в форме, на милицейской машине, чтоб можно было встать у аэропорта. Загодя приехать не удалось, а самолет прибывает по расписанию, и Пал Палыч не идет внутрь, чтобы не путаться в людских потоках. Он немного волнуется. Конечно, они переписывались, от случая к случаю, Томин присылал красивые фотографии, в последнее время появилась такая штука, как мобильник, но это все не то, что живое общение…

Элегантный Томин появляется из дверей. Друзья обнимаются. Три года не виделись, рады до кома в горле. В прошлый раз Томин приезжал, когда мать была в больнице, и Москву проскочил на бегу.

– Совсем парижанин, – любуется Знаменский.

– У Интерпола штаб-квартира в Лионе, так что мы провинциалы, – отшучивается Томин. – Почему ты все еще не генерал?

– Я непослушный полковник. А непослушных в генералы не очень производят. Зато историю чаще делают полковники. Как мы с тобой. Поехали?

Они едут из Шереметьева, что называется, с ветерком, – милицейская мигалка свое берет.

– О деле сразу будем говорить? – спрашивает Знаменский. В эти первые минуты немножко непонятно, про что говорить.

– Ни-ни-ни! Сегодня я душой и телом с мамой. Представляешь, приехала из заграничной Украины, чтобы недельку вместе побыть!

– Я знаю, – улыбается Пал Палыч. – Просилась в Шереметьево. Я отсоветовал.

– И спасибо тебе. Нечего зря трястись в восемьдесят пять лет.

– Так ты всего на неделю?

– По обстоятельствам. – Томин всматривается в друга. – А что ты, Паша? Устал? Болен?

Как-то, похоже, сдал неутомимый «следак».

– Здоров. Просто как в старом анекдоте: «А жизнь-то какая, товарищ пограничник?» Из Парижа тебе веселей смотрится.

– Наверное… Давно ли уехал, а кажется, вечность!

…Пока друзья мчатся из аэропорта, машина, которую предоставили Ковалю, везет его по городу.

– Свернем или прямо? – спрашивает шофер на очередном перекрестке.

Коваль показывает жестом. Маршрут он выбирает на ходу.

Глаза Коваля зорко схватывают новое в облике улиц.

Банк. Банк. Банк. Банк.

Многометровые рекламные щиты.

Мальчишки-газетчики на осевой.

Здесь же нищий с выставленной культей вместо руки.

Ряды уличных магазинчиков.

Частые-частые пункты обмена валюты.

Казино.

Секс-шоп.

Зазывные картинки на боках автобусов.

Эту жажду нахватать атрибутов западной цивилизации Коваль воспринимает неоднозначно: тут и любопытство, и брезгливость, и удовольствие.

– Давно не были? – угадывает шофер.

– Десять лет.

Шофер присвистывает.

Опять банк, еще банк.

– Ну хватит, – решает Коваль. – Поехали в другую сторону.

Машина подкатывает к воротам кладбища. Коваль покупает цветы. У него охотно берут зеленую бумажку. И благостный, растроганный вступает на кладбищенскую территорию.

Ноги знают дорогу, до могилы матери недалеко. Вот сейчас, за этим памятником… И вдруг он видит чужое надгробие. Тяжелое, помпезное, за высокой оградой.

Почти с испугом смотрит Коваль на портрет коротко стриженного мужчины в обрамлении похоронного венка. Поначалу глазам не верит.

Но вот ошеломление сменяется ярым гневом. Он устремляется в дирекцию.

Возле нее сидит на лавочке сонный мужик. Заслышав приближающиеся шаги, приоткрывает глаза и опережает вопрос:

– Начальства никакого нет. Только Тимофеевна, – он делает вялый жест куда-то вбок.

В указанном направлении обнаруживается женщина неопределенного возраста и образования, но явно «употребляющая». Поскольку вид приближающегося Коваля не сулит ничего доброго, Тимофеевна предупреждает:

– Я претензий не решаю. Только если что спросить.

– Уничтожена могила!

– Как это? Этого не может быть.

– Идите за мной!

– Куда это? Чего?

– Идите за мной!

В голосе власть и тихое бешенство. Опасный голос. Женщина подчиняется. По пути время от времени ворчит в широкую спину Коваля:

– Мы захоронения не нарушаем. Где, может, делают, а у нас нет… Конечно, если давнишнее, ни таблички, ничего… Сами забросят, а мы виноваты. Если забросили и прошел срок, то имеем право…

Коваль не оборачивается. Его сейчас можно остановить только как танк, подорвав связкой гранат.

Пришли.

– Здесь лежала моя мать.

– А-а! – облегченно радуется Тимофеевна. – Эта! Ну, это да-а! Было захоронение, верно. Женщина ходила, цветы сажала… Я вам сейчас объясню. Парень этот, – кивает на портрет в венке, – из нынешних. И его, как водится, застрелили. Богатство осталось несметное! И жена молодая. Переживает, прям на ногах не стоит. И приходит к нам с компасом.

Коваль с отвращением, но прислушивается.

– А при ней чудной такой, вроде колдуна. Ну, много их теперь. Она с компасом, он с книгой, с толстой. Ходят, проверяют, где запад, где восток и где кто лежит… Всякий там Телец, Лев, знаете небось. Кто когда родился, когда умер – это все вычисляют и по книге смотрят гороскоп. Понимаете, какое дело? Чтоб по гороскопу похоронить! Тогда вроде на том свете повезет. Чудно, конечно… И вот на этом как раз месте, – она обводит рукой окрестные памятники, – самый гороскоп оказался! Два Козерога, посередине Рак и еще у кого-то год Крысы…

– И ради этого бреда срыли могилу!

– Ну-у, тут уж куда было деваться. Она тут все долларами засыпала. Тут уж чего. Наши мужики, которые с лопатами, прям все стеной стали, все «за». И директор не спорил. Только, говорит, купите другое место. Для вашей, значит, мамаши. И жена эта сразу доллары, доллары, ничего не жалела!

– Маму перенесли?

– Ну да! Все косточки до единой собрали, все досточки, в новый гроб сложили, ничем не обидели. И памятник перевезли. Идемте.

Тимофеевна ведет Коваля на окраину кладбища. Они минуют холмик со свежим крестом, над которым женщина в черном читает псалтирь.

– Глядите, как положили! – нахваливает Тимофеевна, пропуская своего спутника вперед, к могиле. – Здесь ей лучше будет: и солнышко, и простору больше. И без Козерогов, – пытается она сострить.

Коваль сует ей зеленую купюру:

– Оставьте нас.

– Земля ей пухом, земля пухом, – приговаривает Тимофеевна, удаляясь.

Коваль нащупывает изнутри щеколду ограды, отворяет калитку и ступает внутрь. Места немного, но хватает, чтобы опуститься на колени. Он кладет к памятнику три розы, которые забыто держал в руке. Над головой неприятно каркает ворона.

Доносится голос, читающий псалом:

– «Окропиши мя иссопом, и очищуся; омыеши мя, и паче снега убелюся. Слуху моему даси радость и веселие; возрадуются кости смиренные. Отврати Лице Твое от грех моих и вся беззакония моя очисти. Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей. Не отвержи мене от Лица Твоего и Духа Твоего святаго не отыми от мене…»

Наутро следующего дня Томин входит в здание МВД на Житной улице. Сколько он здесь ни бывал, всегда заново удивляется необъятному холлу, чуть не на весь этаж. Гулкость замкнутого пространства, мрамор, звуконепроницаемые двери. Внушительное сооружение. И все же прежние корпуса министерства на Огарева как-то повыше рангом. А Петровка Томину до сих пор кажется красивейшим полицейским зданием в мире.

Он идет по коридору, прочитывая таблички. Сколько имен-то незнакомых, мать честная! И люди все попадаются навстречу неведомые. Бывало, через одного здоровались, ну, через двух.

Наконец нужная дверь: «Знаменский П.П.» Глазам приятно. Так вот где ныне старый друг обретается.

Томин первым делом обследует кабинет: и диван пощупал, и вид из окна оценил, и проверил, работает ли телевизор. Подытожил удовлетворенно:

– Очень достойный кабинет. В штаб-квартире Интерпола примерно такой у моего шефа… Даже компьютер приличный. А это что? – спрашивает о нескольких небольших экранах на стене.

– Чтоб видеть допросы, не бегая ногами.

– То есть чужие допросы, – понял Томин, – в других кабинетах. Там скрытые камеры – здесь экраны. Но тогда возникает вопрос…

– Возникает вопрос, в каком качестве ты просиживаешь тут кресло? Я нашел минутку с тобой познакомиться.

– Создана, Саша, смешанная оперативно-следственная группа. Из угрозыска люди. Из Следственного комитета. Из ФСБ и прокуратуры. Такой проводится эксперимент.

– Ты возглавляешь?

– Естественно!

– Полковник-полковник, а должность генеральская. И в группе нет конфликтов? – сомневается Томин.

Нет, не сомневается, неизбежны конфликты, разные ведомства вечно между собой что-нибудь делят, поделить не могут.

– Пресекаем, – тон у Знаменского вдруг с холодком.

– Похоже, ты стал пожестче, – одобрительно замечает Томин. – А в чем смысл эксперимента?

– Отпадают проблемы межведомственного согласования. То, с чем мы всегда бились. На любое дело в группе есть человек с соответствующими полномочиями.

– Так-так… Замечательно… – Томин вздыхает: – Зинаиды не хватает.

– Еще как!.. – Пал Палыч с трудом пересиливает возникшую скорбную паузу. – Мне дали понять, что тебя интересует убийство одного иностранца. Московское бюро Интерпола запрашивало фотографии с места обнаружения. На что тебе покойный Нуриев?

– Нуриев мне даром не нужен, ни живой, ни мертвый. Но он ведет к человеку, за которым Интерпол охотится. Это некто Ландышев.

Знаменский быстренько «листает» память. Александр Нуриев – иностранец советского происхождения – обнаружен убитым с неделю назад возле отеля «Советский», где он был постояльцем. В кармане его плаща найдена записка с московским адресом. По этому адресу расположен офис страховой компании, каковую возглавляет… да, именно Ландышев.

– И на него имеет виды Интерпол? – переспрашивает Пал Палыч.

– Еще как имеет! Он, между прочим, не Ландышев, а Крысин. Среди уголовных дружков носил кличку Крыса ученая, – Томин кладет на стол фотографию лысоватого человека с острыми чертами лица.

– Такой умный? Или образованный? – спрашивает Пал Палыч.

– Он, знаешь, был доцентом. По марксизму. Оч-чень процветал. Брошюрки издавал: «Коммунизм – это молодость мира», «Экономика социализма при переходе к коммунизму». А когда эта… наука пошла кошке под хвост, жутко обозлился. И тут из лагеря вышел его одногодок, дворовый бог по кличке Мокрый. Вот он, – на стол ложится вторая фотография: матерый блатной «лоб». Опекал Крысина почти с пеленок. А тот даже слал ему посылки в зону. Через третьи руки, естественно.

– И воскресла старая дружба?

– Ну да. Эта парочка тут потренировалась и прибыла в Европу. Там у доцента открылось второе дыхание, нашел себя. В поле зрения Интерпола оба попали после нескольких налетов: однотипные грабежи ювелиров.

– А куда сбывали? – удивляется Знаменский, – На сбыте драгоценностей засыпаться проще простого.

– Они брали только наличные. Думаю, ювелирам предлагали какой-нибудь супербриллиант, вывезенный из России. Те, кто клевал, готовили деньги. А вместо бриллианта получали пулю в затылок. Но вдруг…

Некстати звонит один из телефонов.

– Знаменский… Наконец-то… Оружие нашли?.. И когда?.. Минутку, – закрыв ладонью микрофон, спрашивает Томина: – Ты вечером у меня?

Тот пожимает плечами, дескать, о чем речь. И Знаменский говорит в трубку:

– Нет, сегодня задерживаться не буду. Пусть поторопятся. Пока, – дает отбой. – Но вдруг?

– Вдруг, Паша, доцент Крысин прервал свою деятельность и лег на дно. То ли почуял внимание полиции, то ли по родине соскучился, но всплыл уже в России. С новыми документами, конечно. Теперь он бывший счетовод Ландышев. И раскручивает краденые деньги.

Опять звонят. Потом входит секретарша с многостраничным документом в руке.

– Пал Палыч, генерал просил завизировать.

Листая бумаги, Знаменский спрашивает Томина:

– А при чем убитый Нуриев?

– Это вторая часть истории. При дележе добычи наш Ландышев – тогда еще Крысин – Мокрого обидел. Тот его года два искал по Европе, потом нащупал здесь. И позвонил из Австрии, что направляет своего человека объясниться. На старопиратском языке – послал с черной меткой.

Секретарша уносит свои бумаги, кто-то еще суется в дверь, но Знаменский машет, чтоб не мешали.

– Это и был Нуриев?

– Ну да. Через пять дней наше бюро в Москве увидело в вашей сводке…

Знаменский прерывает:

– Наше бюро в вашей Москве?

– Нет, Паша, конечно, ихнее бюро в нашей Москве.

– То-то же. А Ландышев и Крысин наверняка одно лицо?

– Наверняка.

– Тогда почему «ихнему бюро» его не забрать? И заодно Мокрого?

– Понимаешь, все, что я рассказываю, – сущая правда. Но с доказательствами слабовато. Было еще два участника грабежей, из немцев, – их наши деятели убрали. Прямых свидетелей нет. Агентурные же донесения в дело не вставишь.

– Что-то твой Интерпол слабо выглядит.

– Ихний, ихний. Он, Паша, довольно глазастый и уши длинные, а вот руки часто коротковаты. Потому меня и командировали – очень, я считаю, удачно. На пару мы как-нибудь расколем бывшего марксиста!

Ну вот и прошла легкая стесненность, что ощущалась при первой встрече. Они снова на одной ноге. Они хорошо слышат друг друга.

Живой Ландышев изрядно отличается от фотографии. Там он мелкотравчатый какой-то, только глаза смышленые. В натуре же Ландышев держится с апломбом, с некоторым даже шиком. От него деньгами пахнет. Только в движениях проскальзывает порой стремление оглянуться и поберечь спину.

К зданию под вывеской «Транспортбанк» Ландышев подъезжает со свитой. С ним, кроме шофера, телохранитель и еще Руслан – его начальник службы безопасности.

Пока шофер припарковывается, поблизости тормозит Авдеев. О нем банкир рассказывал Ковалю на вокзале.

Противники смотрятся рядом контрастно. Авдеев – крупный спокойный блондин, лет сорока трех. Ландышев – подвижный, лысоватый, невысокий, лет на пять старше.

Они сухо здороваются, входят в банк. И пока идут по зданию, где внутренняя охрана, пропуская их, отпирает и запирает двери в коридорах, пока поднимаются в лифте, шагают по этажу начальства, где пол застлан дорогим ковром, продолжают вести не сегодня начавшийся спор:

– Твой случай не страховой, – фыркает Ландышев. – Тут, как говорят немцы, данке шён.

– Перестань, Ландышев. Даже братки тебе скажут: это не по понятиям.

– Какие сейчас понятия?! Сколько поднял – столько и уноси. А после обвала и подавно: если кто тонет, рви в сторону, чтобы не хватался. Скажешь, не прав?

– Скажу, не прав. Без каких-то договоренностей жить нельзя. Иначе сгинем, всех завалит дерьмом.

Ландышев и Авдеев входят к секретарше директора. Охрана банка, понятно, сообщила ей, кто и куда направляется.

– Здравствуйте, господа. Я доложила о вас. Присядьте пока, – она указывает на холл.

Собеседники усаживаются там и продолжают препираться.

Авдеев догадывается, что Ландышеву было бы проще и естественней разобраться с ним на «стрелке». При возникновении спора вопрос этот встал почти ребром. Но, видно, что-то все же стронулось в мире российского бизнеса – Ландышев скрепя сердце согласился на третейский суд. Правда, внутренне он ему противился по-прежнему, и потому Авдеев стремился убедить оппонента. Доводы казались ему такими бесспорными:

– Пора кончать беспредел, Ландышев. Хватит! Правила необходимы в любом случае. Даже если у тебя в багажнике расчлененный труп, ты не должен ехать на красный свет.

– Это, шеф, правила дорожного движения, – кольнул Ландышев бывшего шофера. – А жизнь есть игра.

– В любой игре тоже правила. Хоть футбол. Допустим, ты взял «калашника», положил вратаря и забил в ворота десять голов. Что с тобой стадион сделает?

– Что ты мне глупости растолковываешь? Взялся философствовать, а выходит детский лепет. Я уже сказал: где нету, там нету.

– Посмотрим, что третейский судья скажет, – миролюбиво говорит Авдеев.

– Присудит в мою пользу.

– Пускай решит, чей ущерб, и будем выполнять. Не выполнить его решение, сам знаешь, – волчий билет в деловом мире.

Нехорошо это звучит: «волчий билет в деловом мире». По-своему Авдеев прав, думает Ландышев. Только если говорить о «деловом мире». Это пока что не про Россию, шеф.

Спор прерывается появлением Коваля и банкира. Банкир представляет всех друг другу. Рукопожатия, испытующие ознакомительные взгляды.

Коваль, Ландышев и Авдеев устраиваются в креслах вокруг журнального стола. Секретарша придвигает к ним тележку с напитками. Коваль берет на себя функции хозяина:

– Что будете пить? Минеральная, сок, коньяк, джин, мартини?

– Коньяк так коньяк, – соглашается Ландышев.

Коваль наливает, приговаривая:

– Итак, господин Авдеев – транспортная фирма. И господин Ландышев – страховая компания. Есть требование уплатить деньги. И есть отказ. Начнем с господина Авдеева. Правду, всю правду и только правду, – он слегка подсмеивается над своей судейской ролью.

Авдеев заученно излагает фабулу:

– Моя фирма доставляла груз, застрахованный y Ландышева в компании «Спокойствие». Груз из-за несчастного случая так попорчен, что практически погиб. Вот страховой договор, – передает он Ковалю. – Порча груза входит в перечень страховых случаев – первый лист внизу…

– Ты выражайся точнее, – вмешивается Ландышев. – Не несчастный случай, а собственная глупость.

– У вас будет время, господин Ландышев, – мягко останавливает его Коваль и обращается к Авдееву: – Какой груз, какой несчастный случай?

– Два трейлера везли из-за рубежа компьютеры и видеотехнику. Почти на три миллиона долларов. Магистральная трасса оказалась внезапно перекрыта: вышли бастующие, которым не дают зарплату, и заняли мост. И мои машины пошли по местному шоссе, чтобы объехать другим путем.

– Поухаживайте за собой, – предлагает Коваль Ландышеву, видя, что его рюмка опустела. – Переждать нельзя было? – спрашивает у Авдеева.

– Говорили, что перекрыто на неделю, до приезда депутатов. А у нас обязательство по срокам перед грузополучателем. Большие штрафные санкции.

– Обстоятельства порчи груза?

– Местное шоссе, естественно, тоже пересекает реку. Там старый мост. Как раз под моими трейлерами он обвалился. Вся техника в воде.

Коваль вежливо смотрит то на Ландышева, то на Авдеева. Оба в общем-то безразличны Ковалю. Но Авдеева рекомендовал банкир, а кроме того, все же Авдеев вызывает больше доверия, он приятней. И Ландышев интуитивно чувствует это и беспокоится:

– Господин Янов, Максим Алексеевич! Я прошу вас обратить внимание, что я согласия на изменение маршрута не давал!

– M-м… Не вижу в договоре пункта о маршруте.

– Но вы же европейский человек, герр Янов! – взывает Ландышев. Он знает, что Янов «из Австрии» или, как он про себя выражается, «тоже из Австрии», разумея, что сам он, Ландышев, успешно промышлял в тех же краях. Отчасти он и на судейство это согласился, потому что «тоже из Австрии». Он надеялся на этом сыграть и уже при знакомстве ввернул ему пару немецких слов. Должна же быть какая-то солидарность! – А тут типично российская дурь: трассу закрыли, валяй вброд! Я тоже жил кое-где, видел дороги, хоть в той же Австрии. Там дороги, а у нас что? Это же Расея. Мало ли чего нет в договоре. В договоре на авиадоставку никто же не пишет, что самолет должен будет лететь по воздуху. Или что пароход будет плыть по воде. Это само собой разумеется. Транспорт пользуется путем, адекватным себе. Как немцы говорят, едем зайне. Каждому свое, – переводит он для Авдеева.

Как бы сожалея, что красноречивые доводы Ландышева пропали зря, Коваль разводит руками:

– Есть правило, что договор понимается буквально, иначе какой смысл его составлять?

Приунывший было Авдеев приободряется.

– Твои же люди сопровождали груз. Они согласились на объезд!

– Они всего-навсего охранники и не полномочны выражать мнение компании. Самовольно изменив маршрут, грузодоставщик принял на себя риск форс-мажорных обстоятельств.

– Мои люди тоже всего-навсего шоферы. Все решали шоферы и охранники!

– Не будем волноваться, – Коваль берет договор страхования, – посмотрим перечень форс-мажора… Очень общая формулировка, – произносит он и, как бы для утешения, доливает рюмку Ландышева.

Тот пьет больше, чем следовало бы при деловой встрече. Пить он горазд, но все же несколько возбуждается, возражая уже не только Авдееву, но и Ковалю. Постепенно обстановка в гостиной накаляется.

– Позвольте сказать одну вещь, – говорит Авдеев. – Если сравнить с другими фирмами, то у Ландышева расценки намного выше. Зачем бы мы под него переходили, если б не подразумевались большие гарантии?!

– Ладно, ладно, – повышает голос Ландышев. – Ты знаешь, за что!

Коваль понимает, что тут зарыта собака.

– Охрана не включена в договор. Имеется дополнительное соглашение? – интересуется он.

– Оно конфиденциальное, – говорит Ландышев.

– Полагаю, не для меня?

– К данному случаю охрана отношения не имеет! – злится Ландышев.

– Не будем волноваться, – напоминает Коваль. – Сегодня разговор предварительный. Я здесь неделю пробуду, а вы готовьтесь. Запишите, какие документы я хочу прочесть, включая конфиденциальные.

Тем временем перед банком, сбившись кучкой, скучают Руслан, шофер Ландышева, телохранители: его и Авдеева. Тот хоть и сам за рулем, но водителя для имиджа иметь необходимо.

Подкатывает банковский броневичок, тащат инкассаторские сумки.

Из дверей появляются Коваль, провожающий его банкир со своими охранниками и Ландышев с Авдеевым. Прощаются.

Увидев человека, которого окружающие именуют Яновым, Руслан приходит в замешательство, заслоняет лицо, прячется за броневичок. Неужели это Коваль? Да, ошибиться невозможно. Янов Максим Алексеевич… Из Австрии. Надо же! Ну и пускай, очень хорошо, только показываться нельзя. Руслан утирает лоб. И выходит из укрытия, только когда уезжает машина с Ковалем.

– Ты где шляешься? – раздражается Ландышев.

– Да тут я, тут.

Раньше Знаменский в кои-то веки выбирался на дачу. Машины у него долго не было, а на электричке с Казанского вокзала по выходным давка – измучаешься, пока доедешь. Да и времени всегда было не то что в обрез, а раза в три меньше, чем нужно.

Правда, времени и теперь столько же, но теперь появился «жигуленок». И главное – наверное, появилась тяга на природу. Так что Знаменский частенько навещает мать, проводящую лето за городом.

Дом старый, в старом кооперативном поселке. Строили его родители в годы своей молодости. Низ рубленый, верх дощатый. В бревенчатом срубе три комнаты с печкой, и терраска, откуда ведет лесенка в «братскую каморку» с маленьким балкончиком. Так было принято строить при социализме.

Зато участок – тридцать соток, не слышно, как соседи чихают. Маргарите Николаевне есть где посадовничать – она любит. Только вот воды нет, вода очень глубоко. По углам дома стоят бочки – ждут дождя. А питьевую приходится носить из колодца.

Этим и заняты сейчас Томин со Знаменским: первая забота – натаскать матери воды во все емкости. Часов семь вечера – солнце светит вовсю.

Томин крутит скрипучий ворот, Знаменский принимает ведро.

– Как хорошо, Паша, слов нет! – говорит распрямляясь.

Ведро долго-долго опускается в колодезное нутро.

– До чего я рад, что приехал! Поработаем опять вместе, тряхнем стариной.

– Стариной, Саша, – это если бы с Зиночкой. А так не тройка – пара гнедых.

– Да-а, Зинаида, Зинаида, кто мог ожидать… Последнее письмо я от нее получил прошлым летом… Даже не знаю толком, как все случилось.

Пал Палыч взглядывает на друга. Хочет знать подробности? Что ж, я бы на его месте спросил. Казалось бы, достаточно факта. Нет, нам почему-то интересны детали…

– Я тогда ездил на место, – говорит Пал Палыч. – Двадцать шестой километр Минского шоссе. У самосвала сзади отказали тормоза…

Он рассказывает о том, что тогда увидел и запомнил, и вновь – неведомо в какой раз – переживает то горькое утро. И где-то в середине комкает рассказ: хватит уже Саше, вон как он стиснул ручку ворота.

– Зиночка погибла сразу. Муж остался жив. На похоронах я видел его: голова белая.

– Бедный мужик!.. – Томин спохватывается, что ведро утоплено и пора поднимать. – А помнишь их свадьбу? Как мы на него дулись – глупо вспомнить… Ты тогда вел дело по городской свалке.

– Пока не отстранили.

Они несут воду домой – последние четыре ведра – и о чем-то разговаривают, уже постороннем, стараясь отвлечься от чувства невозместимой потери.

На дорожке к дому Томин делает охотничью стойку над грядкой:

– Паша, я вижу огурец!

– Эка невидаль.

– Сто лет не ел огурца с грядки. Там все парниковое… И укроп! Любимейшая травка!

Он жует огурец вприкуску с укропом.

– Равнение направо, – командует Знаменский. – Эти четыре деревца ни о чем тебе не говорят?

– Елки-палки!.. – вскидывается Томин.

– Это не елки-палки, это яблони.

– Ну да, мы же их втроем с Зиночкой сажали! Перед моим отъездом!.. Вот деревья меня дождались.

Стол накрыт на воздухе. Мать Пал Палыча, Маргарита Николаевна, хлопоча с последними приготовлениями, окликает:

– Павлик, щипни там петрушечки.

И вот все рассаживаются. Пал Палыч разливает водку, Маргарита Николаевна раскладывает закуску.

– Первую, естественно, за встречу! – провозглашает Пал Палыч.

Только начали закусывать, верещит сотовый телефон. Знаменский берет трубку.

– Слушаю. Ну?.. Ну?.. Да вы что, ребята, очумели? В кои-то веки я сел выпить со старым другом. Это все прекрасно подождет до утра, – он принимается за еду. – Саша, наливай.

– Обязательно. Все сказочно вкусно.

– Вы просто соскучились до русской кухне, – улыбается Маргарита Николаевна.

– Вторую за Зиночку, царствие ей небесное, – поднимает рюмку Пал Палыч.

Пьют не чокаясь.

– Сашенька, как вы там живете? – спрашивает Маргарита Николаевна.

– Неплохо, Маргарита Николаевна. Только скучновато. Чего-то в людях не хватает. В отношениях. Трудно определить… Дайте мне еще черного хлебушка, – он с наслаждением нюхает ломоть.

– Как вам мама показалась?

– Для своего возраста отлично.

– А как Аня? Прижилась во Франции?

– Нормально. Вот за что я Интерполу благодарен – это за нее. Мне перед назначением велено было жениться. Я взял под козырек и женился. И до того удачно – не нарадуюсь!

– Разве вы не были давно знакомы?

– Были знакомы. Был роман, такой вялотекущий, с перерывами. Только Бог меня надоумил сделать предложение именно ей. Грешным делом, были варианты.