Текст книги "Он где-то здесь"

– Полгода?.. – повторил он непослушным языком. Глаза его затуманились, и Щепкин – коварный змий – дал Артамонову насладиться радужными видениями.

Официантка убрала остатки ужина и принесла десерт.

Артамонов в два глотка осушил чашечку кофе, вылил в бокал остатки вина, потом набросился на минеральную воду. Он горел, как в лихорадке. Согласиться? Отказаться?

– Ты подумай, – безмятежно разрешил Щепкин. – Никто не торопит. – Он уже понял, что парень станет послушным исполнителем его воли. Так оно все и вышло…

Ресторан остался далеко позади. Машина сворачивает на грунтовую дорогу. Сосновая роща, за рощей – поле.

Щепкин опускает стекло со своей стороны и вдыхает деревенские ароматы. Впереди виден дубовый лес.

– Первый поворот направо, – говорит Щепкин и прикрывает глаза.

Машина тормозит у правления колхоза.

– Вот оно, наше гнездышко, – вздыхает Щепкин. – Как жалко разорять…

– Не расстраивайтесь, Алексей Прокопыч, – усмехается Знаменский.

– Ни-ни-ни! – спохватывается тот.

И все, кроме шофера, уходят внутрь.

Шофер распахивает дверцы, проверяет ногой шины после ухабистой дороги и усаживается на лавочке с неизменной книжкой.

Во время очной ставки с Щепкиным председатель испытывает сложные чувства: он знает, что виноват, не пытается оправдываться, но вместе с чувством стыда испытывает и облегчение, освобождение от гнетущей тревоги.

– Вопрос к обоим: знаете ли вы друг друга? Если да, не было ли между вами вражды? Пожалуйста, товарищ Щепкин.

– Это председатель колхоза «Коммунар» Иван Тихоныч Никитин, – безмятежно сообщает Щепкин. – По-моему, отношения были дружеские. Человек он симпатичный и неглупый.

– Товарищ Никитин?

– Что?

– Знакомство? Отношения?

– Понятно, знаком. А любить не за что.

– При каких обстоятельствах вы познакомились?

Никитин открыл было рот, а слова с языка не идут.

– Пускай он… Соврет – поправлю.

Знаменский оборачивается к Щепкину:

– Прошу.

– Впервые мы встретились осенью восьмидесятого года. Я предложил создать в колхозе подсобное производство. Для дополнительного финансирования хозяйства. Вскоре был заключен договор по стандартной форме: рекомендованный мной бригадир взялся организовать мастерскую по изготовлению художественной чеканки. Разумеется, с использованием труда колхозников в свободное время.

– Так? – спрашивает Пал Палыч Никитина.

– Фиктивную мастерскую!

– Что именно было фиктивным?

– Да все. Все! Кроме договора. – Никитин отвечает Знаменскому, но смотрит на Щепкина. Смотрит с открытой злостью.

А Знаменский наблюдает за ним. Со старым авантюристом все ясно, и то, о чем он повествует, уже известно из допроса куда более подробно. Никитин же новый человек, которого еще предстоит понять и оценить.

– Ну конечно! Все фиктивное, кроме договора! – улыбается Никитину Щепкин.

– В двух словах поясните.

– Даже с определенным удовольствием. Когда придумаешь что-то нестандартное, невольно гордишься. – Щепкин теперь обращается к ведущему протокол Орлову: долго смотреть в глаза Никитина – все же нагрузка для нервов. – Как-то утром меня осенило: создать совершенно мифическую мастерскую. Чтобы ни-че-го не выпускала. Одна вывеска. Готовые изделия в торговле взяли, по той же цене сдали, только ярлычки переклеили: «Изготовлено цехом народных промыслов». И ни «левака», ни пересортицы. Так сказать, в белых перчатках. Пятнадцать процентов оборота шли в колхозную кассу.

– За счет чего создавались преступные доходы?

– Для художественных промыслов мы получали разное дефицитное сырье. На него всегда были покупатели, которые не боялись переплатить.

– Количество рабочих? – осведомляется Орлов.

– В такие подробности я не вникал. – Щепкин делает жест в сторону председателя, переадресовывая вопрос к нему.

– На данный момент – сто пятьдесят человек, – отрывисто говорит тот. – Две трети – «мертвые души». За них получали они… организаторы. Остальные – мои мужики, которые ничего не делают. Зарплата по двести в месяц. И две старухи. Клеют этикетки.

– Я имел лишь скромную ренту, – невинно уточняет Щепкин. – За идею и мелкие консультации.

– Ты!.. – гневно выдыхает Никитин. – А к моим рукам копейки проклятой не прилипло!.. Зайдите в избу, увидите, – обращается он к Знаменскому.

– Размеры «скромной ренты» вам известны?

– Нет. Сколько себе, сколько кому – не знаю. – Никитин сверлит злым взглядом затылок Щепкина, любующегося игрой солнца в листве. – Я им надавал доверенностей, гнилая башка!

– И чистых бланков с подписью! – доносится смешок от окна.

– И бланков… – сникает председатель. – Затянули в такое… в такую… – он не находит приличного слова.

– Товарищ следователь, маленький вопрос? По существу, – подает голос Щепкин.

– Да?

– Иван Тихоныч, вас разве принуждали? Может быть, били? Или подвешивали за ноги? Я предложил – вы согласились. Прошу, чтобы это было в протоколе.

– В протоколе все будет, – заверяет Орлов.

– Согласился, – с болью произносит Никитин. – Почему? Со всех сторон – за горло! Сельхозтехника – взошло из-под нее, не взошло – гони наличные! Сельхозхимия посыпала от вредителей, заместо поля в пруд снесло – все равно плати! – Он накаляется. – И тут приехали в самый пиковый момент! Щепкин и еще один из района. Знали когда, спасатели!

– Фамилия человека из района? – уточняет Орлов.

– Лучков. Уже сидит за взятки. От тебя, говорит, требуется только вывеска и подпись… Начиналось-то с малого, с тридцати человек. Думал дыры залатать, закрепить людей твердой зарплатой, чтоб не разбегались. А эта чертова мастерская пошла пухнуть, не удержишь!

– Одновременно рос доход колхоза, не правда ли? – считает нужным отметить Щепкин.

– Одновременно рос. Поставили новый коровник, электродойку… Эх! – сам себя обрывает председатель. – Разве я один? У соседей похуже творили!

– Похуже – это как? – интересуется Пал Палыч.

– Пожалуйста, не секрет. Горели на мясопоставке. Стакнулись с магазином, купили партию по продажной цене. С места не сходя, оформляют, что сдали в торговлю по заготовительной. Обратно то же мясо покупают, обратно сдают. А оно из подсобки не тронулось. Так четыре раза по кругу – и выполнили поставки. Без единого живого килограмма! Когда это дело обмывали, говорят, тост был. За новую породу скота – «чичиковскую»…

Щепкин слушает с довольной улыбкой: плутуют люди, обходят закон – приятно.

– Фиктивное мясо – это безобразие! – заявляет он. – Иван Тихоныч глубоко прав, его мастерская все-таки…

– Нет! – отрекается Никитин от защиты. – Чужой виной не оправдаешься!

Знаменский прохаживается по комнате, останавливается около Орлова.

– Ну что?

– Суть ясна, Пал Палыч.

– Тогда следующий вопрос. Артамонов вам известен, товарищ Никитин?

– Понятно, известен.

– Чем он здесь занимался?

– Вел филькину отчетность. Выдавал жалованье мужикам. В общем, и бухгалтер и кассир.

– Когда он был здесь последний раз?

– В тот самый день…

– С какой целью?

– Как обычно: снял в банке деньги с нашего счета, часть завез моим работничкам. Остальное поехало дальше.

– Расшифруйте, пожалуйста, «остальное».

– Оформлено было якобы оплата сырья, транспорта. Ну и то, что причиталось на «мертвых душ».

– Вы лично видели тогда Артамонова, разговаривали?

Теперь и Никитин пристально смотрит в окно.

– Да, разговаривали… – в тоне его проскальзывает покаянная нотка. – Вон там встретились, возле старой баньки…

…Артамонов с неизменным чемоданчиком подошел к покосившейся баньке, около которой штабелем были составлены ящики с надписью «Не бросать!». В глубине за длинным столом под ярким торшером сидела старуха в очках. Хотя на дворе был ясный день, без искусственного освещения здесь было темновато.

По левую и правую руку от старухи размещались ящики с чеканкой. На столе – орудия производства: клей, коробка с этикетками, тряпки, скребки на деревянных ручках.

Скребком она сдирала прежние торговые ярлыки – раздавалось неприятное взвизгивание металла о металл, – затем отработанным движением наклеивала на то же место другие, из коробки, и перекладывала в левый ящик готовую продукцию «народного промысла».

– Здорово, бабуся! Как производительность труда?

– Дурацкое дело нехитрое, – проворчала бабка.

– А что на сегодняшний день имеется?

Старуха повернула к себе лицевую сторону пластины.

– Кажись, елка… не, кажись, девка с коромыслом… Будешь брать?

– Для коллекции.

Артамонов вынул из левого ящика «девку с коромыслом», отлепил еще не присохший ярлычок и нашлепнул на очередную очищенную бабкой чеканку. Ему забавно было поучаствовать в «производственном процессе».

Стоя в проеме двери, наблюдал за ним Никитин. Заметив его, Артамонов смутился, стер тряпкой клей с пальцев.

– Добрый день, Иван Тихоныч.

– Здравствуй. До шоссе подбросишь?

– С удовольствием.

Подобрав газету, он завернул чеканку, перевязал крест-накрест грубой веревкой. Председатель был не в духе, и Артамонов, стараясь держаться непринужденно, сказал:

– Дела идут, контора клеит? – Никитин не отозвался. – До свидания, бабуся!

Оба шли по улице. Щеголеватый Артамонов и председатель в потрепанном черном пиджаке с двумя орденами Красной Звезды.

– Неважное настроение? – спросил Артамонов.

– А чему прикажешь радоваться? – неохотно отозвался председатель.

– Природа, погода. Коровы мычат. Как в детстве.

– Мычат, потому что доить давно пора, – охладил его председатель.

– Все равно, Иван Тихоныч, у вас тут рай! В городе меня тоже настроение заедает, хоть вой. А тут как-то даже забываюсь…

– Вон там тоже рай, – едко бросил Никитин, указывая на троих мужчин, расположившихся в палисаднике за выпивкой. – Празднуют твою получку!

Завидя Артамонова, от троицы отделился дородный мужик лет пятидесяти и, пошатываясь, пошел навстречу с блаженной улыбкой:

– Благодетелям… почтение! – Он поклонился в пояс.

– Шел бы ты, Тимофей! – морщась, посоветовал председатель.

– Нет, желаю… – Мужик снова отвесил поклон, теперь уже персонально Артамонову. – Манна ты наша небесная! Кормилец и поилец!.. Ручку пожалуй…

Артамонов поспешно убрал руку за спину.

– Брезгуешь?.. – Мужик впал в скорую пьяную обиду. – Не уважаешь? А я, может, член партии!.. Я бригадир, если хочешь!.. А ты кто?

– Тимофей! – гаркнул председатель.

Тимофей длинно сплюнул и вернулся к собутыльникам.

– Лучший полевод был! – сказал председатель. – А теперь – вот. На работу уже шиш – не дозовешься!

Артамонов сорвал лопух и стер плевок, который угодил на чемодан как раз под ручкой. Лопух пыльный, по коже и блестящим замкам размазалась грязь. Артамонов вынул платок и под горький, отрывистый говор председателя машинально тер и тер чемодан.

Потом они двинулись дальше. Выходка пьяного так покоробила Никитина, что он помолчал-помолчал и снова не выдержал:

– Рай! Простор!.. Деревня – это тебе не цветочки-грибочки. Это люди. Скот. Поля. Хлеб насущный! Ты полями ехал – много работают? От дурных денег все пошло вразнос!

– Ну что вы, Иван Тихоныч… а клуб почти построили…

– Что клуб, что клуб?! Вчера агроном уехал. Разлагайтесь, говорит, без меня к чертовой бабушке! Этой весной пять изб заколотили. Пропадает деревня!

Они остановились у «Волги», Артамонов бросил внутрь чемодан и сверток из баньки.

– Что ж теперь делать? – растерянно произнес он. – Закрыть лавочку?

– Теперь закроешь! Я попробовал, а мне говорят – во! – Никитин сложил из пальцев решетку. – Твои хозяева. Удивляешься?

Послышался женский крик:

– Тихоныч! Тихоныч!

– Здесь я! – гаркнул Никитин.

Подбежала запыхавшаяся женщина:

– Опять электричества нет, дойка стала!

– А движок на что?

Женщина в отчаянии подняла сжатые кулаки.

– Василий-механик пьяный! Запорол движок!

– А-ах он… – председатель сглотнул яростное ругательство. – Бей в набат! Всех баб на ферму – бегом! Доить вручную!

Женщина опрометью бросилась обратно.

Разноголосо, надрывно мычали коровы, и председатель слушал с искаженным лицом.

– Иван Тихоныч, я попробую движок?.. – предложил Артамонов. – Может, помогу?

Никитин смерил его презрительным взглядом: ты? городской пижон и белоручка? составитель фальшивых бумажек? ты мне починишь движок?!

– Спасибо уж, помогли: и клуб и коровник по последнему слову… А вот сейчас перегорит молоко – и пропало стадо, хоть под нож пускай!

Откуда ему знать, что никакой движок не проблема для мастеровитого Артамонова! А тот, пристыженный, растерянный, не решился настаивать.

Заученными, но странными движениями председатель вытряхнул из пачки папиросу и закусил зубами мундштук. И впервые по-настоящему видны его руки – мертвые кисти в черных перчатках. Протезы.

– Знал бы заранее, – сказал Никитин, прикуривая и близко глядя в глаза Артамонова, – на версту бы не подпустил! Поставил бы на горке пулемет против всей вашей породы – и до последнего патрона! До последнего!.. Жив только верой и надеждой: авось всякую погань – с корнем! А коли нет, то сел бы в твой красивый автомобильчик, закрыл глаза и не стал сворачивать. Мочи нет, понимаешь?! Все сворачивать… везде сворачивать…

Донесся звук набата – резкие тревожные удары по металлическому диску, подвешенному на столбе. Опустошенный своей вспышкой, председатель сделал «кругом» и, сутулясь, пошел назад.

Артамонов долго смотрел вслед. Потом оглянулся и увидел окружающее иначе, чем прежде. Неблагополучием веяло вокруг. Слепо таращилась из-за поваленного забора нежилая изба. А поодаль еще одна была забита свежими досками…

Артамонов приблизился к покинутому жилищу и испытующе, словно стараясь что-то до конца понять, заглянул через забор в пустой двор…

Наваждение рассеял автомобильный гудок. Грузовик с полным кузовом новых ящиков для старухи в баньке давал понять, что легковушка мешает проехать.

Артамонов возвратился к «Волге» и подал назад, освобождая путь грузовику.

А затем рванул с места и покатил, покатил, не разбирая дороги…

* * *

У невысокого забора, ограждающего территорию детского сада, стоят по одну сторону Игорек Артамонов, по другую – Снежкова. Перегнувшись через штакетник, она умиленно гладит ребенка по голове.

– Золотко ты мое! Узнал тетю Тасю, миленький! А у меня конфетки есть, твои любимые! – Снежкова протягивает мальчику пакетик. – Большой-то какой стал… Вкусно, да? Надо же – узнал! Я думала, забыл уже… А папу ты помнишь!?

– Папа уехал.

– А помнишь, как ко мне ездили? Ягодки в палисаднике собирал, помнишь? Я, бывало, жду, пирогов напеку и с луком, и с капустой. Папа с луком любил… А у соседки курочки, помнишь? Цып-цып-цып… Беленькие… Игорек, а мама замуж не вышла?

– Не знаю, – затрудняется мальчик.

– Ну… новый папа к вам не ходит?

– Не-ет.

– Это хорошо. Неродной – он и есть неродной… А ты рад, что я пришла?

– Ага.

– Я к тебе еще приду. Чего тебе принести, Игоречек?

– Машинку принеси.

– А и правда! Ты все, бывало, в машинки играл… Как тебе приехать, я половики скатывала, чтобы не цеплялись под колесами…

Заворковавшись, Снежкова замечает Артамонову, только когда та приближается уже вплотную и кладет сыну руку на плечо.

– Мамочка, это тетя Тася!

– Я поняла, – ровным тоном отзывается Артамонова. – Конфеты отдай тете обратно. – Мальчик нехотя повинуется. – И иди побегай.

Тот, оглядываясь, отходит. Снежкова потерянно смотрит вслед, сжимая пакет с конфетами.

– Мой сын не нуждается в ваших подачках. И не смейте больше здесь появляться, – голос Артамоновой напряжен, но спокоен.

– Съем я его, что ли… – сдавленно бормочет Снежкова.

– Хватит того горя, которое вы причинили нашей семье. При всей неловкости и виноватости, какие неизбежно испытывает любовница при столкновении с законной женой, Снежкова не может смолчать.

– Не я, так другая была бы… При счастливой жизни от жены не бегут…

– А в той своей, вольной жизни… – помолчав, говорит Артамонова, – где была «Волга», вы и все остальное… там Толя был счастлив?

Прямота и серьезность вопроса заставляют Снежкову, может быть, впервые трезво взглянуть на прошлое и ответить искренне.

– Наверное, нет… – поникая, отвечает она. – Все за чем-то он гнался… хотел чего-то… а радости не получалось… Какое уж счастье… – кончает Снежкова на полушепоте и кидает в сумку злосчастные конфеты. – Пойду я…

Она идет вдоль ограды и вдруг слышит:

– Теть Тась!

– Игоречек, к маме беги, – трясет Снежкова головой. – К маме. Ты маму любишь?

– Люблю.

– Вот так ей и скажи, – моргает Снежкова мокрыми ресницами. – Как скажешь?

– Мамочка, я тебя люблю.

– Правильно, Игоречек… Беги.