Текст книги "Лев Бакст, портрет художника в образе еврея"

Левинсон[31]31
  D. Sordet, «Andre Levinson et la danse théâtrale», La Revue Universelle, Paris, 1 Dec 1934. Р. 615–625; Acocella J., Garafola L. Introduction, Andre Levinson on Dance, Hannover-London, 1991. Р 1–26; Борис Илларионов, «Андрей Левинсон. Материалы к биографии», Балет, 1998, сентябрь – декабрь; Ninon Prouteau, André Levinson ou la construction d’une critique chorégraphique, thèse soutenue à l’université de Paris VIII (2010).


[Закрыть] родился в 1887 году в еврейской семье в городе Ковно, где его отец имел медицинскую практику; переехал затем в Петербург, жил неподалеку от Мариинского театра, который рано начал посещать, учился в Петершуле, немецкой школе, одной из лучших в Петербурге, в которой двадцатилетием ранее учились почти все друзья Бакста по Миру искусства. По причине своего еврейства он поступил сначала в Дерптский, но затем перевелся в Петербургский университет, на романо-германское отделение историко-филологического факультета, которое окончил в 1912 году, то есть именно тогда, когда Бакст окончательно переехал в Париж. В этом же году он женился на Двойре Либе Шлеймовне Шарф, и вскоре у них родилась дочь Мария[32]32
  Она скончалась в Париже в 2000 г.


[Закрыть]. Еще до окончания университета Левинсон начал активно печататься. Он часто ездил в Европу, в Париж, бывал на спектаклях Русских сезонов и писал о них заметки, часто весьма критические[33]33
  Начиная с 1908 г. Левинсон печатался в различных газетах и журналах, в том числе под псевдонимом Thyss Peregrinus. В 1908 г. вышла в свет его брошюра, посвященная финскому художнику Акселю Галлен-Каллела, кумиру мирискусников. В 1911–1912 гг. с его вступительными статьями вышли альбомы в серии «Художественная библиотека», посвященные любимому другу Бакста Серову, бельгийскому художнику Константину Менье (1831–1905), голландскому художнику-реалисту Йосефу Исраэлсу (1824–1911), бельгийскому художнику Эжену Лермансу (1864–1940), а также альбом под названием Христос в искусстве.


[Закрыть]. В 1917 году, сдав магистерские экзамены и защитив работу о мемуарах Сен-Симона, он получил место доцента в Петроградском университете. Одним из первых прочитанных им курсов стал курс, посвященный «религиозным учениям в современной французской литературе». В 1917 году вышла в свет его книга Старый и новый балет[34]34
  Петроград: Свободное искусство, 1917.


[Закрыть]. До своего отъезда в Эстонию в марте 1920 года Левинсон работал в издательстве Всемирная литература[35]35
  Издавал Бальзака, Гонкуров, Стендаля, Д’Аннунцио, Флобера, Готье, Малларме, Гофмансталя, Мериме.


[Закрыть] и в Институте истории искусств. В 1921 году он с женой и дочерью переехал в Париж, поселился в 14-м округе, рядом с парком Монсури[36]36
  42, avenue du parc Montsouris.


[Закрыть], и почти сразу стал работать в иллюстрированном журнале Comoedia. Специальностью его стали балетные рецензии[37]37
  Они вошли в сборники: La Danse au théâtre (1924), La danse d’aujourd’hui (Duchartre, 1929), Les Visages de la Danse (Grasset, 1933). В конце жизни (он скончался в 1933 г. и похоронен на кладбище Пер-Лашез) Левинсон писал также монографию о Серже Лифаре. Она вышла в 1934 г. в издательстве «Грассе».


[Закрыть]. Журнал был основан Морисом де Брюнофф (1861–1936[38]38
  Речь идет об отце Жана де Брюнофф, создателе знаменитого слона Бабара.


[Закрыть]), издателем программ и афиш Русских сезонов. Бакст и Брюнофф дружили, переписывались, даже собирались одно время стать деловыми партнерами. Можно легко предположить, что именно Бакст помог Левинсону найти эту работу, а затем воспользовался его французским пером для написания своей биографии[39]39
  В дальнейшем Левинсон преподавал русскую литературу в Сорбонне, писал об американской и немецкой литературе, о Дункан и Валери, о кино.


[Закрыть]. Сам Бакст, хотя и свободно владел французским, прозу свою до конца жизни писал по-русски и, видимо, французскому своему доверял не вполне. Так, в одном из писем неизвестному адресату, датированном 21 декабря 1912 года, он писал: «Прошу меня извинить за то, что я не смог послать Вам раньше этот рассказ о годах моей борьбы (которая продолжается), я был очень занят последнее время. Разумеется, там будут неудачные фразы; будучи иностранцем, я их не замечаю. Будьте любезны, поправьте их – я Вам буду очень благодарен»[40]40
  «Monsieur, Veillez bien m’excuser de ne pas pouvoir vous envoyer plus tôt ce récit de mes années de lutte (qui continue) – j’étais très occupé ce dernier temps. Evidemment, il y aura des phrases qui sont mal tournées; étant étranger, je ne m’apperçois pas. Veuillez bien les corriger – je vous en serai très reconnaissant». Это письмо продавалось на аукционе: Derniers souvenirs de Serge Lifar, des Ballets russes à l’Opéra de Paris, vente Elephant Paname, Paris, Lundi, 22 avril 2013. Lot 197.


[Закрыть].

Что еще, помимо языка, привлекло Бакста в Левинсоне? Возможно, разделяемое обоими представление о культурной роли эмансипированного еврейства. Именно культурное наследие являлось для обоих тем мостом, по которому евреи могли и должны были войти в современное общество. Благодаря такому родству Левинсон и смог стать не столько биографом, сколько историком жизни Бакста. Поняв логику этой истории, воссозданной им по рассказам Бакста, мы можем одновременно и лучше ее оценить, и правильнее ею пользоваться. Мы можем благодаря ей понять, как Бакст сам выстраивал свою историю, представлял свою судьбу. Многие указания Левинсона открывают нам доступ к другим, неизвестным до сих пор источникам.

Еще одним интереснейшим автором, писавшим, правда, не со слов Бакста, но со слов его близкого друга Вальтера Нувеля (1871–1949), является Арнольд Хаскелл (1903–1980). Он также был балетоманом и практически создателем Британского балета. В юности он работал с Дягилевым, участвовал в Русских сезонах и дружил с Нувелем. Чрезвычайно важные для нашей истории записки последнего – проясняющие несколько моментов в биографии Бакста – стали основой написанной Хаскеллом биографии Дягилева[41]41
  Arnold Haskell, in collaboration with Walter Nouvel, Diaghileff, his artistic and Private life, London, Victor Gollancz, 1935 (мы будем цитировать эту книгу по второму изданию 1947 г.). Что касается рукописи Нувеля на французском языке, озаглавленной «Записки Вальтера Нувеля. Дягилев», то ее ксерокопированная копия была передана в Российский государственный архив литературы и искусства в начале 1980-х гг. Н.Д. Лобановым-Ростовским. Рукопись (РГАЛИ. Ф. 2712. Оп. 1. Ед. хр. 104) целиком не публиковалась. См. сообщение об этом источнике: Е.В. Виноградова, К 140-летию со дня рождения Дягилева, заседание клуба «Библиофильский улей», Москва, 2012. С. 8–11.


[Закрыть].

Прежде чем завершить это предисловие, мне бы хотелось обсудить еще два типа источников. Первый включает всевозможные воспоминания о Баксте, которые я буду использовать с разной степенью доверия, исходя всякий раз из таких параметров, как время их написания, публикации, степень близости мемуариста к Баксту. Несмотря на то что это не принято, я доверяю Воспоминаниям Александра Бенуа (1870–1960)[42]42
  Александр Бенуа, Мои воспоминания, Москва, Наука, 1990, т. 1–2.


[Закрыть], бывшего долгие годы одним из ближайших друзей и соратников Бакста. Ими пренебрегают по той причине, что они писались к концу жизни Бенуа, а также потому, что Бакст и Бенуа в начале 1910-х годов поссорились. Мне же эти воспоминания представляются крайне важными. Бенуа всю жизнь вел дневник, качество которого нам известно[43]43
  Александр Бенуа, Дневник, 1908–1916; 1916–1918; 1918–1924, Москва: Захаров, 2010–2016.


[Закрыть]. По тому, как детально прописаны Воспоминания, невозможно не предположить, что за ними стоит дневник или по меньшей мере дневниковый принцип, то есть та особая память на детали, которая свойственна пишущим дневники людям; благодаря чему этот текст, созданный главным образом после 1935 года и впервые напечатанный в Нью-Йорке в 1955 году[44]44
  Г.Ю. Стернин, «Мои воспоминания» Александра Бенуа и русская художественная культура конца XIX – начала XX в.», в кн.: Александр Бенуа, Мои воспоминания, т. 2, указ. соч. C. 578–579. См. также примечания к этому изданию на с. 623–625.


[Закрыть], приближается к описываемым в нем событиям. В то же время Бенуа перерабатывал их под конец жизни, когда обиды уже были забыты (друзья помирились, едва Бенуа вернулся в Париж в 1923 году). Глава «Левушка Бакст»[45]45
  Глава 9 Третьей книги.


[Закрыть] в этих воспоминаниях исполнена большой нежности к другу юности. Бенуа рассказывает в ней о том, о чем не рассказывает больше никто, например о ранних замыслах Бакста. Что же касается антисемитизма Бенуа, то он не сильно отличался от общераспространенного, свойственного и другим друзьям Бакста – Гиппиус[46]46
  Зинаида Гиппиус, Ничего не боюсь, Москва, 2017.


[Закрыть] или Сомову[47]47
  Константин Сомов, Дневник, Москва, Дмитрий Сечин, 2017.


[Закрыть]. Как таковой, в своей структуре, нам этот антисемитизм интересен. Бенуа был художником с незаурядными интеллектуальными запросами и способностями. Он был рефлексирующим автором, сознательно и творчески относившимся к работе памяти, к сочетанию в этой работе того, что Гёте называл поэзией и правдой: «…я вовсе не претендую на то, чтобы эти мемуары ‹…› представляли собой вполне надежный исторический материал, писал Бенуа. Совершенно естественно, что Dichtung в них сочетается с Wahrheit. Но все же в основе имеется несомненная Wahrheit (даже при невольно-неточной передаче фактов остается в силе Wahrheit „настроения“, „атмосферы“), а это что-нибудь да значит…»[48]48
  Цит. по: Г.Ю. Стернин, «Мои воспоминания» Александра Бенуа и русская художественная культура конца XIX – начала XX в.», указ. соч. С. 580–581.


[Закрыть]. Благодаря этому Бенуа лучше многих слушал и слышал Бакста и смог донести многие его высказывания, в том числе важные для нас соображения о его художественных поисках. Есть еще одна причина, по которой Воспоминания Бенуа мне кажутся ценными. Я «подозреваю» Бакста в том (то есть сам Бенуа его в этом подозревал), что какую-то часть своих детских воспоминаний, записанных Левинсоном, он нафантазировал, опираясь на детские воспоминания своих друзей Бенуа и Серова: их воспоминания, по сравнению с его собственными, прозаическими, сыграли для него роль расковывающей память поэзии – Dichtung.

Напротив, я отнеслась с осторожностью к воспоминаниям, записанным «со слов бабушки» внучатыми племянниками Бакста, которые принято считать чуть ли не первоисточниками. Свидетельства и тексты Жан-Луи и Стефана Барсака, в частности переведенные на русский язык, являются причиной серьезного количества ошибок в биографии художника, причем ошибок как смысловых, так и фактических[49]49
  Жан-Луи Барсак, «Семья Бакста», Лев Бакст. К 150-летию со дня рождения, каталог выставки в ГМИИ, Москва, 2016. C. 278–281; Léon Bakst, Correspondance et morceaux choisis, traduction et présentation de Jean-Louis Barsacq, Paris, L’Age d’homme, 2016; о качестве этого перевода, содержащего многочисленные купюры и ошибки, см. мою рецензию: «Bakst, penseur et écrivain», Cahiers du monde russe, 2016, 57/4. P. 975–979.


[Закрыть]. Сын Бакста Андрей (1907–1972) и жена Любовь Павловна Третьякова-Гриценко (1870–1928), страдавшая под конец жизни психическим расстройством, воспоминаний не оставили, а ту часть архива отца, которой сын располагал, он передал в Третьяковскую галерею. Сестра Бакста, жившая с ним в последние годы, Софья Розенберг-Клячко (1869–1944), также ничего не написала. «Вспоминали» на старости лет, и главным образом устно, три ее дочери: Марина Барсак[50]50
  Marie-José Sélaudoux, «Une famille franco-russe: la famille Barsacq», La Revue russe, 2001, № 20. P. 99–103.


[Закрыть], Мария Константинович и Берта Ципкевич[51]51
  Эти три племянницы Бакста, дочери Софии Клячко – Марина (Мила) Барсак, Мария Константинович и Берта Ципкевич – и племянник Павел Клячко унаследовали по смерти Бакста многие его произведения, тогда как сыну Андрею, жившему в то время в Италии с матерью, досталась мастерская. См.: Марина Генкина, «Дар Берты М. Ципкевич (О коллекции Л. Бакста в Музее Израиля, Иерусалим)», М. Пархомовский (сост.), Евреи в культуре русского Зарубежья, 1919–1939, т. 2, Иерусалим, 1993. С. 457. См. в этой статье интересное свидетельство о природе семейной памяти: Берта Ципкевич отказывается встретиться с Мариной Генкиной, отсылая ее к своим сыновьям: «…поговорите лучше с моими сыновьями, они от меня много слышали обо всем» (С. 456). См. там же свидетельство коллекционера Никиты Дмитриевича Лобанова о том, в каких условиях хранились картины Бакста у его наследников и как они продавались. Именно у Берты Ципкевич покупали произведения Бакста сам Лобанов, Говард Ротшильд (ныне в Гарвардском театральном музее) и Эмилио Бертонати (Милан).


[Закрыть]. Воспоминания Марины записали ее внуки Жан-Луи и Стефан Барсак. О качестве этих воспоминаний можно судить по написанной ее рукой по-французски биографии Бакста, хранящейся в архиве Парижской Оперы[52]52
  BNF, Opéra de Paris, fond Bakst, pièce 10, Biographie sommaire de Léon Bakst, 4 ff (Краткая биография Леона Бакста).


[Закрыть]. Она начинается длинной цитатой из статьи Арсена Александра в книге Декоративное искусство Бакста, которую я уже упоминала. Именно по этому изданию Марина Барсак и «вспоминала» о месте и дате рождения дяди (Петербург, 1868 год), о его жизни вплоть до переезда в Париж. Заканчивалась записка личными воспоминаниями такого рода: «Что я могу сказать об этом человеке? Мои воспоминания о дяде восходят ко времени, когда он вернулся в Петербург из Парижа после трехлетнего там пребывания. Мне было три года. Веселый, нежный, громко говорящий и всегда полный энтузиазма по отношению ко всему, что его занимало. Он очень любил (обожал!) двух своих сестер (одна из них – моя мать) и своего брата, журналиста и театрального критика. Он любил детей, особенно маленьких девочек, и занимался мной, причесывая меня и обучая меня моему имени и адресу на случай, если я потеряюсь на улице. Он водил нас, меня и маму, на выставку художников Мира искусства, которая помещалась в музее Штиглица. Впоследствии он выставлялся со своими друзьями из Мира искусства каждую весну в Салоне. Он был тогда преподавателем рисунка у детей великого князя Владимира Александровича, Кирилла, Бориса, Андрея и Елены; у меня сохранились фотографии, подписанные ими[53]53
  Одна из таких фотографий, подписанных великим князем, сохранилась: Национальная библиотека Франции, Библиотека Парижской Оперы, фонд Бакста, альбом фотографий, фото на с. 57.


[Закрыть]. Он познакомился с семьей великого князя в эпоху Мира искусства благодаря Дягилеву; великий князь и его жена очень интересовались этим новым и оригинальным течением театрального искусства. Я мало что могу рассказать о юности Бакста, поскольку сама была слишком мала, чтоб понимать. Я только знаю то, что мне мама рассказывала. Она знала всех этих молодых людей, которые посещали моего дядю до создания Мира искусства. Мой дядя, его брат журналист и их две сестры жили вместе в скромной квартире, их родители развелись и оба снова вступили в брак. Их дети, молодые люди, не захотели жить с ними и поселились вместе, причем все работали. К ним приходили молодые люди, главным образом художники, артисты, талантливые и полные новых идей, Дягилев, Александр Бенуа, Дмитрий Философов, Нувель, Нурок и другие, полные энтузиазма. Они встречались то у одних, то у других, обменивались новыми, смелыми мыслями. С того времени и возникла идея организовывать выставки, свободные от тогдашней рутины. Благодаря связям Дягилева, самого из них предприимчивого, они смогли организовать выставки картин не только в России, но и за границей. Потом возникла идея издавать журнал, который отражал бы их представления о современном искусстве: Мир искусства»[54]54
  Biographie sommaire de Léon Bakst. Ibid. Л. 2–4.


[Закрыть]. На этом воспоминания Марины Барсак заканчиваются[55]55
  Как и сын, племянницы Бакста много сделали для сохранения архивов художника, передав их частью в Национальную библиотеку Франции (ныне фонд Бакста, хранящийся в Национальной Опере) а частью – в музей Бецацель, основанный Борисом Шацем при художественной школе Бецацель (ныне Национальный музей Израиля; выражаю благодарность Лёле Кантор-Казовской и Татьяне Сиракович, позволившим мне ознакомиться с этой коллекцией).


[Закрыть].

При чтении такого рода воспоминаний встает не только вопрос об их достоверности, о проценте в них правды, о близости автора источника к нашему герою, но и важный вопрос о качестве, об интеллектуальной соразмерности описываемому. Ведь мы можем, например, представить себе воспоминания булочника или врача художника, которые сообщат нам о том, какой хлеб он любил или в каком состоянии были его зубы… И что делать, когда речь идет о воспоминаниях человека близкого, но неспособного понять и разделить мысли нашего героя? Разумеется, всеми такими источниками можно пользоваться, но нужно при этом иметь в виду, какого рода знание мы из них извлекаем. Знание же, которое мы будем искать на страницах этой книги, касается интеллектуального мира Бакста. И мы, стало быть, будем выделять из массы воспоминаний те, авторы которых находятся на равном с ним интеллектуальном уровне. О том, что Бакст сам себя и некоторых своих друзей считал интеллектуалами, у нас имеется немало свидетельств. Вот одно из них. Незадолго до своей кончины, в феврале 1924 года, Бакст дал интервью французскому журналисту Луи Тома, который расспрашивал его об Иде Рубинштейн[56]56
  Louis Thomas, «Le peintre Bakst parle de Madame Ida Rubinstein», Revue critique des idées et des livres, 25 février 1924. Р. 87–104.


[Закрыть]. В том, как Бакст охарактеризовал Иду, мне кажется, можно почувствовать, что он думал о себе самом: «Ида Рубинштейн родилась в Петрограде в очень обеспеченной и достойной семье, получила строгое воспитание, обучалась нескольким языкам, музыке, танцу. Она навсегда сохранила крепкую дружбу с книгами… С интеллектуальной точки зрения у нее есть один своеобразный дар, который я назвал бы интеллектуальной волей: она может выучиться всему, чему ни захочет. Это стальной клинок»[57]57
  Там же. С. 89.


[Закрыть].

И последнее. Если точнее определить тему этой книги, то можно сказать, что она – об основной составляющей интеллектуального мира художника, а именно о греческой, архаической. Ибо эмансипированное еврейство Бакста – как идейная и образная конструкция – базировалось, как мы увидим, именно на образах греческой архаики. Речь, стало быть, пойдет об очередном Ренессансе, который чем-то был похож на предыдущие, а чем-то от них серьезно отличался[58]58
  К сожалению, такого рода подход не принято применять по отношению к различным проявлениям неоклассики ХХ века, которая обычно и методологически, и исторически рассматривается в отрыве от предыдущих ренессансов.


[Закрыть]. Как и для знания о всяком Ренессансе, нам необходимо будет выяснить, что именно Бакст и люди из его окружения думали об античной Греции, что они о ней знали или как грезили: часто эти два аспекта – правда и поэзия – переплетались, одно другим питаясь. Чтобы разобраться в этой ситуации[59]59
  Я пользуюсь термином Ясперса «ситуация», который представляется мне сильнее и интереснее надоевшего «контекста» и который включает не только теории, тексты и мысли, но и образы, мечты и чувства.


[Закрыть], мне придется задействовать довольно широкий пласт философской, эстетической, исторической и критической литературы, доминировать в которой будет, как я уже сказала, ницшеанский корпус. Одним из основных положений, которое я постараюсь здесь развить, будет связь между творчеством зрелого Бакста – символическим концентратом которого является картина «Античный ужас» и, затем, образ Фавна из балета «Послеполуденный отдых фавна», – ницшеанством и идеей художника о том, что он сам называл «еврейским миросозерцанием».

И, наконец, самое последнее. Поскольку эта книга отнюдь не является еще одной монографией о Баксте, многих работ, фактов, деталей я в ней не упоминаю[60]60
  По той же причине, а также поскольку библиография этого художника поистине огромна, мы здесь ее не приводим, отсылая читателя к книге: Сергей Голынец, Лев Самойлович Бакст. Графика, живопись, театр, Москва, БуксМарт, 2018. C. 386–391; а также к очень тщательно составленной библиографии Бакста в книгах: Alexander Schouvaloff, Léon Bakst, Éditions Scala, Paris, 1991; Charles Spencer, Léon Bakst and the ballets russes, Academy Éditions, Londres, 1995; John Bowlt, Theater of Reason / Theater of desire, The Art of Alexander Benois and Léon Bakst, Thyssen-Bornemisza Fondation / Skira, Milan, 1998; Elisabeth Ingles, Bakst, L’Art du théâtre et de la danse, Parkstone Press, Londres, 2000.


[Закрыть]. По той же причине книга снабжена небольшим количеством иллюстраций. Существует множество иллюстрированных альбомов, каталогов и монографий о Баксте; интернет переполнен репродукциями его произведений; у русского читателя от них уже оскомина. Это малое количество только самых необходимых репродукций заставляло меня подробно описывать произведения, которые я комментирую; а ведь описание – это важный шаг к пониманию.

Глава 1
«Свое родство…»

Под номером сто тридцать шесть

Начнем с самого, казалось бы, простого, но в случае с Бакстом отнюдь не очевидного: с имени, отчества, фамилии, даты и места рождения. Что касается имени, Александр Бенуа вспоминал, что свои ранние рисунки Бакст подписывал «не Л. Розенберг, а Л. Бакст, чему Левушка давал довольно путаное объяснение – будто он избрал такой псевдоним в память уже почившего своего родственника, не то дяди, не то деда»[61]61
  Александр Бенуа, Мои воспоминания, указ. соч., кн. 3, т. 1. С. 609.


[Закрыть]. Под конец жизни Бенуа так комментировал это утверждение: «Я и сейчас не обладаю достоверным объяснением имени „Бакст“, которое Левушка со дня на день предпочел фамилии Розенберг. Последняя значилась у него в официальных бумагах. Едва ли в данном случае действовала встречавшаяся иногда в еврейском быту адаптация дедом внука, что делалось главным образом для того, чтобы внуку избежать военной повинности»[62]62
  Там же. С. 609.


[Закрыть]. «Путал Левушка что-то и про свое „отчество“. Так, вдруг он попросил адресовать письма к нему на имя не Льва Самойловича, а Льва Семеновича, а затем, через еще несколько месяцев, он снова вернулся к „Самойловичу“… – вероятно, найдя это имя более благозвучным»[63]63
  Там же. С. 610. «Истории» с отчеством Бакста продолжаются поныне. В каталоге Бостонского музея изобразительных искусств Бакст значится почему-то «Николаевичем».


[Закрыть].

Та же расплывчатость в сведениях, касающихся даты и места рождения. В ЕЭБЭ Сыркин пишет о Баксте как о «современном живописце и рисовальщике, родившемся в Петербурге в 1867 году»[64]64
  ЕЭБЭ, т. 3, СПб, 1909.


[Закрыть]. Арсен Александр утверждает, что Бакст родился годом позже, в 1868-м, также в Петербурге. Валентин Светлов в своей статье «Искусство Бакста», опубликованной в Нью-Йорке в 1927 году, повторяет ту же информацию о месте и годе рождения своего друга: Петербург, 1868 год[65]65
  Inedited Works of Bakst, Essays on Bakst by Louis Réau, Denis Roche, V. Svetlov and A. Tessier, Brentano’s, New York, 1927. Р. 11.


[Закрыть]. По мнению Светлова, биография Бакста не имеет особого значения, поскольку она «не была богата внешними событиями, а состояла, собственно говоря, в непрерывной, неустанной, плодотворной творческой активности». Лишь его искусство, а не жизнь, имеет подлинный смысл: «он создал новое направление невероятной важности; не будет преувеличением назвать это направление революционным»[66]66
  Там же. С. 12.


[Закрыть]. А революционеру, порывающему с традицией, с корнями, необязательно иметь «происхождение». Что же до биографа Бакста, Левинсона, то он не обмолвился о месте и годе рождения своего героя ни единым словом, а начал Историю Льва Бакста с описания Петербурга, Садовой улицы, где жили родители Бакста, и Невского проспекта, где жил его дед. Сам же Бакст в анкете на соискание ордена Почетного легиона указал, что родился он в Петербурге, 10 мая 1866 года[67]67
  Archives nationales; site de Fontainebleau, n°19800035/749/84960.


[Закрыть].

А что говорят по этому поводу архивы? По меньшей мере одна копия свидетельства о рождении Бакста сохранилась в Российском государственном историческом архиве в Петербурге, в фонде Академии художеств (789), который знают все историки русского искусства[68]68
  Приношу благодарность за помощь в ознакомлении с этими материалами Димитрию Озеркову. Совсем недавно свидетельство о рождении Бакста привлекло внимание исследователей. См.: Н.М. Усов, «Трехфамилие» Бакста: Рабинович, Розенберг, Бакст, Мишпоха, международный еврейский журнал (интернет). К сожалению, в основной своей части эта статья, как и многие публикации о Баксте, основывается на семейной легенде.


[Закрыть]. Приведем этот документ полностью: «Копия. Свидетельство. Дано сие от меня нижеподписавшегося гродненского общественного раввина в том, что двадцать седьмого апреля тысяча восемьсот шестьдесят шестого года родился в городе Гродно от законных супругов Израиля Самуила Баруха Хаимовича Рабиновича и Баси Пинхусовны, урожденной Розенберговой, сын, которому наречено по еврейскому обряду имя Лейб-Хаим, коего рождение записано в метрической книге гродненского еврейского общества о родившихся за упомянутый год под № 136. Во уверение чего подписью моею и приложением казенной печати удостоверяется. Г. Гродно, 28 февраля 1867 года. Общественный раввин Г. Ривкин. Что настоящее свидетельство с подлинною метрическою книгою о родившихся евреях по Гродненскому обществу за 1866 год, хранящейся в Гродненской городской управе, записано под № 136, в том Гродненская Городская управа надлежащими подписью и приложением печати удостоверяет. Июля 16 дня 1882 года, город Гродно. Член управы Г. Любич. Секретарь [неразборчивая подпись]. Делопроизводитель Антушевич. Означенные в сем свидетельстве еврейские имена сына Розенберга Лейб-Хаим в переложении на русский язык означают „Лев-Виталий“, в чем подписью с приложением печати удостоверяю. С. – Петербург, 20 июля 1882 года. Петербургский Раввин, Доктор Философии Абрам Драбкин. Удостоверяю верность этой копии с подлинником её, представленным мне, Николаю Сергеевичу Потапову, исправляющему должность Санкт-Петербургского нотариуса Михаила Петровича Малахинского, в конторе его Адмиралтейской части, по Невскому проспекту в доме 13, потомственным почетным гражданином Израилем Розенбергом, живущим в том же доме № 13, при сличении мною этой копии с подлинником подчисток, приписок, зачеркнутых слов и никаких особенностей не было. Копия эта засвидетельствована для представления оной в учебные заведения»[69]69
  РГИА. Ф. 789. О. 11. Д. 137–138. Л. 2–3.


[Закрыть].

Итак, ребенок, которого позднее будут знать во всем мире как Леона Бакста, родился не в Петербурге, как сам он писал, а в Гродно, в черте оседлости, недалеко от польской границы, на реке Неман. Город, считавшийся одним из центров польского еврейства, вошел в состав Российской империи в 1795 году и в 1801-м стал центром Гродненской губернии. По данным ЕЭБЭ, в 1859 году евреи составляли 53 процента общего гродненского населения: «Торгово-промышленная жизнь города издавна сосредоточивается почти исключительно в руках евреев: 88 % (1.165) всех торговых заведений в 1886 г. принадлежали евреям, из 129 купцов евреев было 103; 72–80 % промышленных предприятий принадлежали евреям (недвижимостью в городе евреи владели в 1886 г. – 65.16 %). Также и ремесленная деятельность находилась преимущественно в руках евреев; еще в 1859 г. из числа 575 ремесленников в Гродно 70 % было евреев, позже процент этот усилился ‹…› По занятиям на первом месте у евреев стоит изготовление одежды, коим занято всего (считая и членов семейств) 3.563 человек, ок. 16,7 % евр. нас»[70]70
  ЕЭБЭ, т. 6, стлб. 788–794.


[Закрыть].

В Гродно родились, помимо Бакста, фотограф и поэт Константин Александрович Шапиро (1839–1900), ученик Антокольского скульптор Илья Гинцбург (1859–1939). Наш герой, как мы видели, родился 27 апреля 1866 года, получил имя Лейб-Хаим, но фамилию носил отнюдь не Бакст и не Розенберг, а Рабинович[71]71
  Об этом пишет и Голынец в монографии 2018 г., повторяя, впрочем, общие места из «легенды Бакста», почерпнутые главным образом у Левинсона.


[Закрыть]. Так звался его отец: Израиль-Самуил-Барух Хаимович Рабинович, мать же звалась Бася Пинкусовна Розенберг. Последняя была дочерью Пинкуса Хаимовича Розенберга от его первого брака с Гителью Бакстер.

Первая фотография мальчика по имени Лейб-Хаим Рабинович сделана в Гродно[72]72
  Она имеется, в частности, в фонде Бакста, хранящемся в Парижской Опере.


[Закрыть]. Ребенку около года. Он сидит в обитом бархатом кресле, в ателье гродненского фотографа. За его спиной колонка-подлокотник для тех, кто снимается стоя. Он одет в русский костюм: в шаровары, заправленные в сапожки, в вышитую косоворотку, подвязанную поясом. Ничего «еврейского» в его облике и костюме нет. Ничто не выдает его происхождения. Помимо этой фотографии у нас нет никаких материалов, свидетельствующих о присутствии в Гродно семей Рабиновичей или Розенбергов: серьезные поиски в гродненских архивах не дали ничего существенного[73]73
  Все попытки сделать из Бакста гродненского и тем паче «белорусского» художника потерпели неудачу. См. выставку: Время и творчество Льва Бакста, Национальный музей Республики Беларусь, Минск, 10/02 – 17/04 2016. Выставка была затем показана в Вильнюсе и Риге. Каталог с тем же названием (Минск, 2016) никаких дополнительных сведений о происхождении Бакста, о его предках и родителях не дает. См. также: В.Ф. Круглов, Лев Бакст, Русский музей, 2016; В.Г. Счастный, Лев Бакст: жизнь пером жар-птицы, Минск, 2016. Автор последней книги пишет: «…о гродненском периоде в жизни художника известно очень мало. Наша попытка получить какие-либо сведения в Национальном историческом архиве Беларуси в г. Гродно и в других архивах закончилась неудачей» (С. 8). В остальном в этом издании повторяется общепринятая «легенда» о происхождении Бакста. Но всякого рода «возвращения», присвоения, идентитарные конструкции и инструментализации – процесс бесконтрольный. Так, имеется теперь в Гродно ресторан «Бакст».


[Закрыть]. К этой странице раннего детства художника нам, стало быть, добавить нечего. Как мы увидим, семья перебралась в Петербург вскоре после рождения Лейба-Хаима. Воспоминания о Гродно у художника едва ли сохранились, он вряд ли туда когда-либо возвращался и, видимо, именно поэтому писал потом везде не совсем то, что было, а то, что было «почти», а именно, что родился он в Петербурге. Таким образом, гродненские корни Бакста нам не дают ничего или почти ничего существенного. Это место рождения – не столько данность, сколько ее отсутствие, расплывчатое нечто, о котором необязательно вспоминать. И впрямь – зачем? Не лучше ли сразу родиться в Петербурге, вне черты оседлости? Ведь именно там Бакст родился по-настоящему. А раз так, значит, можно и в остальном жить свою жизнь, придумывая и поправляя ее как нечто, что со «случайными» физическими и географическими, временны́ми и пространственными данными, такими как место рождения, встречается лишь по касательной, зависит от них, но не слишком и скорее по принципу отталкивания. Это расстояние между Гродно и Петербургом, между «данным» от рождения, «полученным» по наследству и приобретенным, эта тысяча с небольшим километров, этот зазор между обстоятельством и выбором, между правдой и поэзией, жизнью и судьбой можно рассматривать как парадигматическое для процесса выстраивания Бакстом своей «истории». Страстный читатель Софокла, будущий оформитель одной из самых его трагически-пронзительных пьес Эдип в Колоне (1904), Бакст постоянно размышлял над понятием фатума. До момента прозрения Эдип не знает места своего рождения. Пытаясь спастись от пророчества, он покидает фиктивную родину, которую принимает за настоящую, с тем чтобы оказаться изгнанником на родине подлинной и осуществить предреченное богами. В отличие от Эдипа Бакст знает место своего рождения, но делает вид, что не знает, и создает тем самым то поле приблизительности, которое оказывается зоной свободы, территорией творческой, раскрепощающей, хотя иногда и призрачной. Но недаром так любит он Софокла и верит в рок: подлинное место рождения – в черте оседлости – настигнет его позднее, в 1912 году, и выпроводит навсегда из России, далеко и от Гродно, и от Петербурга, – в Париж, который примет его, как Афины приняли Эдипа.

Парижский призрак, между тем, так же маячил где-то рядом, с самого начала, сливаясь с не менее приблизительным, волнующим и грозным образом дедушки, поименованным, как мы видели, в свидетельстве о рождении Лейба-Хаима – Пинкусом Хаимовичем Розенбергом.