Текст книги "Зависимость от любви"

Предисловие

В раннем детстве я отличался исключительной любовью к своей матери – буквально жить без нее не мог. Но шли годы, и любовь к ней поэтапно сменялась сначала раздражением, потом презрением и, наконец, ненавистью. Я жил не своими, а ее чувствами. Но вот она умерла…

На кладбище подвывал ветер, по серому небу неслись низкие облака. Наша скорбная группа замерла у стоящего на табуретках гроба. Люди бросали на меня сочувствующие взгляды. Если бы они только знали, какое неимоверное облегчение испытывал я сейчас!

Мама всегда главенствовала в моей душе, а когда я хоть как-то пытался отгородиться от нее и жить своей жизнью, она начинала болеть, страдать, чахнуть и тогда я, забыв о себе, все силы души направлял на ее утешение. Я ублажал эту женщину, и никак не мог отделаться от установки, что мать – это человек №1 в жизни каждого. Ни жена, ни дети, ни собственная жизнь и увлечения, а мать, ее душевный покой и физическое здравие – вот что для человека должно быть главным. Конечно, я понимал, что моя установка неверна, что хорошее душевое и физическое состояние матери не является смыслом жизни кого бы то ни было, что есть более важные вещи. Но довольно рано я перестал понимать вообще, что хочу. Я жил желаниями матери. Она была для меня тем человеком, от которого зависело мое эмоциональное состояние. Мне необходимо было, чтобы матери было всегда хорошо, чтоб на лице ее была улыбка. Вся жизнь моя ушла на то, чтобы осчастливить ее. Но мать была ненасытна в своей жажде утешения, сострадания, понимания. Сколько бы я ни давал ей, сколько бы ни крутился возле нее – ей всегда было мало. Она мучила меня постоянными претензиями и подозрениями, она хотела полного главенства в моей душе, и, можно сказать, добилась этого. Я бросил всю свою жизнь к ее ногам, скрывая при этом презрение и ненависть к ней. Да, я ненавидел собственную мать. Ненавидел, но не мог не видеть ее страданий, и потому всегда был рядом, стараясь лишить ее всего плохого и получить в ответ ее жизненно необходимый мне с детства взгляд признательности и любви. Довольная мною мама, казалось, давала мне право на жизнь, на существование.

Я не создал семью, не растил детей. Вся моя жизнь свелась к опеке собственной матери. Безвольный, никчемный, потерянный, слабый – я презирал сам себя за свое ничтожество. Может быть, если бы у меня хватило сил и мужества вырваться из пут эмоциональной зависимости, то и мать была бы сейчас жива, а я прожил бы все эти годы нормальной, насыщенной жизнью. Своим реагированием на каждый ее писк, я сам провоцировал мать на «ломание комедии» передо мной.

А сейчас она лежала в гробу, и я узнавал и не узнавал ее. Черты лица заострились и источали покой. Неужели мама наконец-то успокоилась? Ее душа всегда напоминала мне что-то разворошенное, вечно суетящееся, не находящее покоя, словно растревоженный муравейник. Смерть принесла конец ее суетливым мукам. Больше не было ни страха, ни мучительных подозрений, только покой.

Было ли мне жаль мать? Было ли у меня чувство горечи, утраты? Нет! Эту смерть я не один раз пережил в моем воображении, потому что мать очень часто говорила о своих похоронах. Она любила напоминать мне, что она больна и вот-вот умрет, и потому в мельчайших подробностях рассказывала мне о своей смерти, морге, могиле, памятнике, оградке. Можно сказать я долгие, очень долгие годы жил, постоянно держа в воображении скорбные картины ее похорон. Эти картины меня мучили, я жил ожиданием траура и скорби, но не скоро, очень не скоро все это произошло. К этому времени я так много всего передумал о материнских похоронах, что когда они наконец-то настали, то испытал колоссальное облегчение: страшиться больше нечего – все плохое уже произошло.

Часть первая

Созависимость

Глава 1.

Я сидел в садике на подоконнике и грустно смотрел в окно на дорогу. Когда же за мной мамочка придет? Мне очень не нравилось в садике. Воспитательницы были злые, грубые, и я их боялся. Ну когда же за мной мамочка придет? Свою маму я очень любил. Она была такая красивая, добрая, у нее был чудесный звонкий голос, и от нее приятно пахло духами. Как только я родился, она окружила меня всепоглощающей любовью и заботой. Можно сказать, мама окутывала меня вуалью своей любвеобильной души с самого рождения. И мне было хорошо под этой вуалью, но когда мамы не было рядом, то и вуали не было. Я был гол и беззащитен, и мне становилось невыносимо плохо. Я буквально не мог жить без моей милой красивой мамы. Мне нравилось в ней все: запах, голос, глаза. Она была моей первой любовью, любовью очень сильной, всеохватывающей, и я готов был жизнь отдать за мою мамочку. А самое главное, я очень боялся остаться без нее, боялся, что с ней что-то случится. Мысли об этом очень пугали меня, и я готов был умереть сам лишь бы никогда не оставаться без своей дорогой и ласковой мамочки.

В садике я откровенно страдал и только и думал о том, чтобы поскорее меня забрала мама. Иногда, правда, меня забирал папа. И мне это тоже нравилось. Папу я очень любил, но это была совсем другая любовь. В ней не было страха потери. Наверное, это от того, что я знал, что без папы смогу прожить. А мама для меня была как воздух, как сама жизнь.

Мне было четыре с половиной года, когда меня отдали в садик, а до этого я сидел дома с мамой, и мне было хорошо. Но еще раньше, в полтора года, родители пытались пристроить меня в ясли. Из этого ничего хорошего не получилось. Маленький и несчастный я сидел на стульчике в обнимку с резиновой кошечкой и гнал от себя и детей и воспитательниц.

– Уди! Уди! – в отчаянии кричал я всем, кто смел приблизиться ко мне. Я не ел, не писал, не спал, а только сидел, как приклеенный на стульчике и ждал маму. А мама хоть и переживала, что мне плохо, но наивно думала, что я как-нибудь привыкну в ясельках. Другие же дети привыкают. Поплачут, потоскуют, а потом начинают играть и даже домой с родителями не хотят уходить. Но я был какой-то другой, не такой как все. Время шло, а я продолжал сидеть на стульчике и никого к себе не подпускал. Мне нужна была мама. Воспитательницы вызывали маму с работы, чтобы она пришла и покормила меня, потому что я ничего не ел. Запыхавшаяся мама прибегала и с лету начинала пихать мне ложку с кашей в рот. Но увидев ее, я чувствовал наконец-то облегчение. Мама! Мама пришла! Я кидался в свой шкафчик за панамкой, напяливал ее криво на голову, потому что знал, если мне надевают панамку, значит, мы уходим на свободу! Но мама сдергивала панамку с моей белобрысой головенки и пыталась сунуть мне ложку с кашей в рот. Я плевался и кричал:

– Панамотьку! Панамотьку! – ручки мои тянулись к заветной панамке, чтобы нацепить ее и уйти отсюда. Я плакал, мама плакала, и мне было не понятно, почему моя добрая и понимающая мама хочет оставить меня здесь, хочет уйти. Отчаянная беззащитность терзала мою душу, и я обливался слезами, глядя, как моя дорогая мама, не сумев накормить меня, вся в слезах уходит за дверь. Я рвался к ней, извиваясь, как червяк в руках нянечек и воспитательниц. Но вечером мама наконец-то забирала меня домой. Голодный и морально истерзанный, я сидел у нее на руках, пока она несла меня домой, и, уткнувшись в ее плечо носом, чувствовал долгожданное облегчение.

Дома я накидывался на еду, глотал все подряд, набивая желудок. Но насытившись, чувствовал тошноту, и меня начинало рвать. Родители не знали, что делать со мной. Мама была в отчаянии. Ей хотелось работать, зарабатывать деньги, но что делать со мной? Она была вся истерзана переживаниями за меня.

– Привыкнет! – говорили ей на работе сослуживицы. – И у нас дети плакали в ясельках, а потом привыкали.

И мама с надеждой ждала того дня, когда я наконец-то перестану истерически цепляться за нее и орать, как резанный при попытке оставить меня в яслях. Но недели шли, а я не привыкал. Мало того, я стал вялый и апатичный. Лицо мое побледнело, сам я сильно исхудал, и при очередном осмотре врачей у меня обнаружилась дистрофия.

Заведующая вызвала мою маму к себе, рассказала о моем опасном состоянии.

– Если вы не хотите потерять своего ребенка, забирайте его отсюда, – серьезно сказала она.

– Но почему он такой? Почему не привыкает, как другие дети? – испугавшись за мою жизнь, спросила мама.

– Такой ребенок, – лаконично ответила заведующая. – За мою практику, а я уже 20 лет работаю в детских учреждениях, у меня это только второй случай. Несколько лет назад к нам водили такую же девочку. Она тоже не смогла привыкнуть. Сначала плакала, цеплялась за мать, а потом ослабла, стала тихо таять и зачахла бы, если б ее не забрали отсюда. И вы забирайте своего мальчика, если не хотите потерять его.

Мама испугалась, бросила работу и стала сидеть со мной. Я полностью восстановился, успокоился и был доволен. Но когда мне было четыре с половиной года, мама снова устроилась на работу, а меня отдала в детский сад. Отсутствие мамы я переносил очень тяжело, но теперь мне стыдно было цепляться за нее и орать. Я был уже большой и стеснялся привлекать к себе внимание. У меня появились друзья и подружки, я не отказывался от еды. И, может быть, привык бы по-настоящему в садике, но грубость и издевательства воспитательниц не позволяли мне этого. Не знаю даже зачем эти женщины пошли работать в детский сад, если прямо-таки ненавидели детей. У них были свои любимчики, которых они тютюшкали, а остальные дети, и я, в том числе, были для них чем-то противным и неприятным.

В том возрасте я уже мог наблюдать и анализировать. Мне хотелось найти кого-нибудь такого же, как я, который откровенно страдает здесь и хочет к маме. И меня удивляло, что к своим мамам никто из детей так не относится, как я. Дети радовались приходу своих мам, лезли к ним в сумки за вкусненьким, обнимали их, капризничали в их присутствии. А некоторые даже не сразу подходили к своим мамам, заставляя их ждать. Я же, завидев свою маму, несся к ней сломя голову, я смотрел в ее дорогое лицо, любовался им, вдыхал тонкий аромат ее духов и наслаждался чувством облегчения от того, что я с ней, от того, что она пришла живая и здоровая. Мне всегда было страшно, что с нею что-то случится, что я потеряю ее. Лезть к ней в сумку, капризничать или как-то выводить ее из себя казалось мне невозможным. Я чувствовал малейшее движение ее души, и мне хотелось ее только радовать, радовать и радовать.

Вспоминая свое детство и мое трепетное отношение к матери, я долго считал, что это результат моего характера. Думал, что я таким просто уродился. Но однажды, совершенно нечаянно наткнулся на статью, где говорилось об аффективном отношении ребенка к матери. При таком отношении маленький ребенок теряется, если мамы нет рядом. Он не может играть, заниматься своими делами и только ждет свою маму. Приход матери мгновенно успокаивает его, и тогда он может и играть, и есть, и делать что угодно. У нормального ребенка такого аффективного отношения к матери нет. Он радуется ее приходу, но и без нее спокойно продолжает заниматься своими делами. Но что меня удивило, так это то, что именно мать неосознанно провоцирует свое дитя на аффективное отношение к себе. Если она своего малыша не выпускает из рук, если она постоянно рядом, концентрируя внимание ребенка на себе, не давая ему ни встать, ни сесть, ни играть без своего участия, то ребенок принимает это как должное. Он привыкает, что его носят, кормят, поднимают, когда он упадет, а самое главное постоянно концентрируют его внимание на улыбчивом, ласковом лице мамы. С самого рождения он ни на минуту не остается предоставленным самому себе. Без мамы он никуда, и мир воспринимает через маму, но если маму убрать, то мир для него начинается рушиться.

Чувство тоски меня никогда не оставляло в детском саду. Даже если я был весел и играл с другими детьми, все равно в душе очень тосковал по маме. Иногда так сильно накатывало, что я среди всеобщего веселья убегал в туалет и прятался там, чтобы никто не видел мои слезы.

В тот день в детский сад меня привел папа. Помню, как мы шли с ним по дороге среди дач и смеялись. Мне нравилось, что с папой можно было сворачивать подальше от шумной трассы и идти в садик дачами. Мама боялась ходить по безлюдным местам, и мы с ней никогда не ходили через сады.

В руках у папы был большой портфель. Он должен был сегодня ехать в командировку. Папа мой был строителем и работал вахтовым методом: неделю на работе, неделю дома. Когда он был дома, то я не ходил в садик и сидел с ним. Но сегодня он должен был уехать на целую неделю в какой-то отдаленный поселок, чтобы строить там дом. Мне от этого было тоскливо, потому что снова придется ходить в противный детский сад. Папа видел мое мрачное состояние и всю дорогу пытался меня развеселить.

– Коль, смотри, какой жук сидит красивый – зеленый, блестящий! – показал он мне на цветок красного благоухающего пиона, в котором деловито копошился красивый жук. – Это Бронзовка!

– Я знаю, что это Бронзовка! – пробурчал я ему в ответ, чувствуя ком в горле. Мне хотелось плакать, и жаль было папу, что я ему вот так отвечаю, жаль было Бронзовку, что я не любуюсь ею. Какой-то жалкий, тоскливый день… И все это из-за садика…

Мы подошли к кирпичному зданию детского сада и сердце мое совсем упало. Во дворе гуляла вся наша группа, вернее те, кого уже привели, и ужасная воспитательница Антонина Ивановна возвышалась у нашей беседки, как страшный надсмотрщик.

– Ничего, сын, – папа погладил меня по голове, – всего пять дней походишь в садик, а потом выходные, а там и я приеду, и снова ты всю неделю будешь со мной!

Он хотел обнять меня, потереться своей жесткой щекой о мою щеку, но я уперся в его шею рукой и не дал себя обнять, не дал потереться щекой о мою щеку. У меня в горле стояли слезы, и папины нежности раздражали меня. Я чувствовал под пальцами какую-то пульсирующую жилку на его шее, и ощущал отчаяние от того, что сейчас он уйдет, а мне придется ждать его…

Папа удрученно вздохнул, отстранился от меня, и, махнув мне, пошел к калитке:

– Ничего, сынок! – бросил он мне на прощанье. – Все будет хорошо!

Я стоял потерянный на дорожке между калиткой и беседкой нашей группы и не смотрел в сторону отца. Вот только пальцы моей руки все еще чувствовали, как пульсирует жилка на его шее. Мне стало так жалко отца, что я побежал вслед за ним к калитке:

– Папа! – истошно завопил я, и отец тут же оглянулся на мой вопль. Мгновение, и я повис на его шее, обливаясь слезами.

– Ну что ты, малыш? Что ты? Все будет хорошо! Всего пять дней в садике, а потом выходные, а там и я приеду! – у отца было совершенно расстроенное лицо.

– Да, я подожду тебя, – всхлипывая, но желая в то же время успокоить папу, сказал я. – Я подожду, ты не думай!

Отец, улыбнулся на мои слова, и от его улыбки и у меня отлегло от сердца.

– Всего пять дней! – уже более бодрым голосом произнес я.

– Конечно! – ответил отец, и я видел, что и он немного повеселел. – Мы с тобой на речку пойдем рыбу ловить! Хорошо?

– Да! Пойдем на речку!

Примиренные мы с ним расстались, и я под пристальным взглядом воспитательницы подошел к детям.

Весь день прошел более-менее спокойно, но под вечер, когда одного друга за другим стали забирать родители, а за мной все никак не шла мама, я загрустил. Ко всему прочему пошел дождь. Скоро я совсем остался один в пустой и тихой группе. Воспитательница бросала на меня раздраженные взгляды. Ей хотелось поскорее домой, а тут я… Но когда же за мной мамочка придет? В голове моей рождались страшные картины, что вот маму мою сбила машина, и она умерла, или ее где-то стукнуло током, или она упала с какой-нибудь высоты и разбилась… Но ничего подобного с мамой моей в тот день не произошло. Страшное произошло с папой – его насмерть сбила машина. Я много раз думал о том, как бы сложилась наша жизнь с матерью, если бы с отцом тогда всего этого не случилось. Наверное, все было бы по-другому, но судьба решила изменить узор нашей жизни и сделать его более запутанным и хаотичным.

Итак, моего папу сбил КамАЗ. Сбил и пронесся дальше, а мой отец остался лежать на дороге мертвым. Милиция потом так и не нашла того, кто лишил моего папу жизни, а мне в то время было всего лишь пять лет.

Помню мертвого отца в гробу, незнакомых людей и рыдающую мать. Мне все это казалось страшным сном. Но самое страшное для меня во всем этом была не смерть папы, а мамины рыдания. Ее слезы выбили почву из-под моих ног. Казалось, что весь мир рухнул. Мама плакала – и это было самым кошмарным для меня. Я будто потерялся и не знал, что мне делать. Хотелось, чтобы мать приласкала меня, утешила, как обычно она умела это делать, и тогда бы все восстановилось, тогда бы исчез страх. Но мать была безутешной и в душе моей была разруха. Я забился под стол в комнате, где стоял гроб, и из-под свисающих концов скатерти неотрывно смотрел то на убивающуюся мать, а то на чужой профиль отца в гробу. Мне казалось, что все это не по правде, что сейчас все пройдет, закончится, и мама прижмет меня к себе, а папа скажет ей:

– Хватит с ним сюсюкаться, он уже большой пацан! – он схватит меня своими огромными ручищами и начнет кидать под потолок, а я буду верещать и смеяться, смеяться и верещать…

Но никто меня не ласкал, не утешал, а всегда веселый и шумный отец тихо лежал с закрытыми глазами. С папой рядом я всегда чувствовал веселье, и только по утрам, когда мне нужно было идти в садик, я испытывал раздражение к нему. Моя тоска в такие моменты никак не сочеталась с его балагурством и весельем.

Пришли четыре мужика и унесли гроб. Мать под руки повели на выход. Квартира опустела – все уехали на кладбище. Про меня забыли, и я так и остался сидеть под столом. Было горько и обидно, а еще хотелось есть. Впервые я чувствовал что-то такое мрачное в душе, такое тяжелое, какое я никогда не чувствовал. Это было очень тяжело, невыносимо, и я горько расплакался. Кажется даже в садике я не чувствовал себя так безнадежно плохо, когда жаждешь, чтобы рядом словно защита и стена были родители, но ни мамы, ни папы рядом не было. Сейчас же кроме тоски и безнадежности на душе был еще и траур. «Папа умер!» – молнией носилось в моей голове, и я тоненько и противно

выл. Мои руки все еще помнили его пульсирующую жилку на шее. Если бы я мог обнять его! Если бы мог увидеть его веселое лицо! Но это было невозможно. Я уже знал, что такое смерть. У меня совсем недавно умер большой, белый хомячок. Его подарил мне один из моих друзей. Хомяк был уже немолодой, и пожив у меня совсем немного, заболел. Его разбил паралич. Парализовало одну сторону, а вторая сторона нормально работала. Я часами сидел возле него, надеясь, что он поправится, и радовался, что тот продолжает активно есть все подряд, причем с большим аппетитом. Но потом зверек перестал есть и умер. Я очень плакал. Тяжело было смотреть на маленький, пушистый трупик. Жалость была такая, что, казалось, сердце разорвется. Но тогда со мной рядом была мама. Она нашла слова, чтобы утешить меня. Сказала, что сейчас хомячок бегает и прыгает в Царствии Небесном, и там он будет вечно жить и никогда не умрет, потому что на небе уже никто никогда не умирает.

– Разве ты не чувствуешь, что и внутри тебя вечная жизнь? – спрашивала меня мама, заглядывая мне в глаза. – Мы все вечные.

И я действительно почувствовал тогда, что я вечен, что никогда не умру. Тело может умереть, но я – нет. После этого я часто подолгу стоял перед зеркалом и смотрел сам себе в глаза. Мне казалось, что через глаза, я вижу в себе то самое, которое будет жить всегда, и в душе своей чувствовал уверенность, что я вообще всегда был и всегда буду.

А сейчас я был в полной растерянности. Папа умер, его увезли на кладбище, но увезли же только оболочку, сам же он сейчас в Царствии Небесном! Почему же так страдает мама? А может, и нет никакого Царствия Небесного, и мама все это придумала, чтоб я не плакал по хомяку?

Я вылез из-под стола и подошел к окну. С третьего этажа мне хорошо был виден весь двор. Два моих друга играли в бурьяне за песочницей в войнушку. Невольно я засмотрелся на их веселую беготню и даже, забыв про горе, рассмеялся, когда Пашка запутался ногами в траве и растянулся во весь рост. Но потом я вспомнил, про отца и мать и снова заплакал. Опять мне вспомнилось, как под моими пальцами пульсировала жилка на шее папы. Ну как я мог так его толкать от себя? Как я мог?

Хотелось, чтоб скорее все закончилось, чтоб мама приехала и снова была веселой. Чтоб папа вернулся и сказал, что все хорошо, что он в Царствии Небесном и чтоб мы не переживали за него.

Тут я подумал, что может быть, мама забыла, что все не умирают, а уходят жить на Небо? Или все-таки нет никакого Царствия Небесного?

Я стоял, смотрел в окно и чувствовал тоску. Никогда еще в своей жизни я не ощущал себя так плохо. Даже когда болел, и у меня была высокая температура, все равно мне не было так плохо и тяжело. Тогда возле меня крутилась мама, расстроенный папа без конца заходил ко мне в комнату, сокрушенно качал головой и гладил меня своей тяжелой ладонью по голове. Я еще капризничал, сбрасывал его руку со своего лба…

На подоконники цвели красивые сиреневые мамины фиалки. Смахивая слезы, я стал разглядывать эти цветочки. Мохнатенькие листочки, синие цветочки с желтенькими тычинками. Я тихонько потрогал один из цветков, а потом сорвал его и долго крутил перед носом, любуясь им. Потом еще один сорвал, а потом и еще, и еще. Когда все цветочки оборвал, вспомнил про маму и заплакал. Она эти фиалки так любит, а я их оборвал. Что делать? Она будет меня ругать?

В страхе я положил все оторванные цветочки в середину кустика. Цветы имели замусоленный вид, но может быть, мама не заметит?

Тут я увидел, что во двор въезжает автобус, он остановился у нашего подъезда, и оттуда повалили люди. Я с облегчением увидел маму. Ее уже не вели под руки. Она очень резво выскочила из автобуса и сразу же забежала в подъезд. Я кинулся к входной двери. Мама ворвалась в квартиру с безумными глазами, но увидев меня, сразу с облегчением оперлась о стену:

– Коленька, малыш мой, как ты испугал меня! – выдохнула она. – Я думала, что ты пропал… Искала…

Я обрадовался, что мама разговаривает со мной как прежде, что она уже не плачет, и кинулся к ней, уткнулся ей в живот.

– Никогда больше так не пугай меня! – гладила она меня по голове. – Никогда не пугай!

– Мамочка, а папе ведь хорошо? Он ведь в Царствии Небесном? – поднял я на нее с надеждой лицо.

Мама посмотрела мне в глаза и вдруг снова начала плакать. В душе моей снова все оборвалось. Плачущая мама вызывала во мне боль и страх. Хотелось, чтоб она была веселая, но я не знал, как вернуть ей веселье.

В зале стали накрывать стол для поминок, а мама села в кресло и безучастно глядела перед собой, и из глаз ее текли и текли слезы. Я же снова залез под стол и оттуда смотрел и смотрел на нее. Именно с того дня все и началось. Мое беззаботное детство закончилось, и хоть я порою выглядел снаружи как обычный ребенок, но внутри меня навсегда поселился страх. Страх перед маминым страданием.

В течение года после смерти отца мы с мамой очень часто ходили к нему на кладбище. Не знаю почему, но мне там нравилось. Тишина и покой, среди могил бурьян, фотографии на памятниках. Ничего печального и страшного. Над головою громадное небо, а вокруг кладбища немыслимый простор до горизонта. Вдали видны степи, леса, сады, поселки, Волга. Не нравилось одно – мама всегда здесь безутешно плакала, и это камнем ложилось мне на душу. Да что там камнем! На меня словно мрак наваливался. В такие моменты я превращался в комок, сжатый комок, который видит одно только горе матери и сам впадает в кошмарное, мрачное горе. Мать, видя, как я сильно реагирую на ее слезы, начинала еще больше плакать, будто показывая мне, как сильно она мучается, тоскует, страдает. Я начинал обнимать ее, с жалостью и страхом смотрел на ее лицо, а она рыдала, рыдала, рыдала… Потом по дороге домой она вспоминала отца, рассказывала о нем, как о человеке необыкновенном, самом лучшем. Говорила, что, таких людей как он, вообще больше нет на свете. Я шел, держась за ее руку, и в моем представлении отец все больше приобретал черты идеала.

Помню в один из таких дней, это был уже конец лета, и мне скоро должно было исполниться шесть лет, мы шли с ней вот так с кладбища по грунтовой дороге через степь, а мать снова говорила мне об отце. Но я вдруг почувствовал, что сердце мое уже так не сжимается от жалости к матери, мне не хотелось слушать ее горькие речи. В траве прыгали кузнечики, далеко внизу простиралась Волга, и мне хотелось просто жить, любоваться небом, простором, ловить кузнечиков. Я даже несколько раз отпускал руку мамы и принимался гоняться за кузнечиками и бабочками. Мать умолкала, переставая говорить об отце, а я с ужасом отмечал про себя, что вообще больше не хочу слушать ее жалобы, что мне скучно постоянно быть при ней и входить в ее заунывный мир. Хотелось жить, радоваться, прыгать. Я подумал, что, может быть, я разлюбил маму? Почему мне так не хочется слушать ее, почему мне так скучно возле нее? И мне даже захотелось, чтоб ко мне вернулось это всепоглощающее чувство самоотдачи, когда я готов был умереть за мать, отдать ей все самое лучшее, что есть у меня в душе, ведь тогда я чувствовал, что люблю ее. И если мне не хочется слушать ее, а хочется гоняться и радоваться жизни, в то время как она одиноко бредет по дороге, то разве я ее люблю? Мысль о том, что я могу не любить мать вызывала во мне стыд.

Пытаясь вернуть всепоглощающее чувство любви и жалости к матери, я снова подошел к ней и взял ее за руку, заглянул в лицо. Мама с признательностью посмотрела на меня:

– Какой ты у меня чуткий малыш! – со слезами на глазах сказала она. – Другой ребенок и не заметил бы, что маме плохо, а ты так понимаешь меня… Если бы не ты, то я и не знаю, как бы жила…

Если бы только мама знала, что минуту назад я не хотел слушать ее, а хотел радоваться жизни, гоняться за кузнечиками и испытывал досаду из-за ее несчастного унылого вида. Как я мог?! Как я могу вообще хотеть радоваться, когда маме плохо? Разве я предатель? Или разве я черствый, как какой-нибудь другой ребенок? Нет. Если маме плохо, то я не имею права радоваться и прыгать. Я должен быть рядом с ней и должен жалеть ее.

И все же жить хотелось. Просто жить и все. И я так и существовал раздираемый противоречиями. Друзья во дворе и в садике давно уже были мне приятней и интересней мамы, но я считал своим долгом постоянно реагировать на материнское горе, и я реагировал. Мать очень отзывчиво принимала мое участие в ее страданиях, кажется, именно после смерти отца она поняла насколько любит меня и нуждается в моем участии. Да и я только после смерти отца понял, сколько всего я могу дать своей маме.

Однако время шло. И когда мне было примерно шесть с половиной лет, мать моя перестала убиваться, повеселела. К нам стал часто приходить некий дядя Дима. Он мне понравился с первого раза. Веселый, большой и добрый. Я постоянно вис на нем словно обезьянка и был счастлив, потому что была счастлива мама. С моей души, словно камень слетел. Жизнь снова заиграла всеми красками. Но я навсегда запомнил свой ужас при виде материнского горя и боялся, что этот ужас вновь вернется. Дядя Дима скоро совсем перебрался в нашу квартиру, все вроде было хорошо, а я все никак не мог успокоиться. По многу раз в день я спрашивал дядю Диму, не умрет ли он.

– Да с чего это я должен умереть? Ничего я не умру! – весело говорил тот. – Я собираюсь жить долго-долго! Ты вот вырастишь, у тебя дети появятся, и я их еще понянчу! Вот как долго я буду жить!

Меня его слова немного утешали, но через какое-то время страх снова одолевал меня. А уж если дядя Дима задерживался вечером, то я начинал сходить с ума. Я даже звонил ему на работу, чтоб узнать, где он. Но, если честно, я не столько боялся смерти дяди Димы, сколько горя мамы. Я так этого боялся, что предпочитал лучше сам умереть, чем пережить весь этот кошмар снова. Жизнь налаживалась, мать была снова счастлива, а я все никак не мог поверить, что теперь все будет хорошо и жил в ожидании какого-то кошмара. Я постоянно требовал заверений от мамы и дяди Димы, что с ними все будет хорошо, что они будут осторожно переходить дорогу, будут смотреть по сторонам. При всем этом за самого себя я совсем не боялся. У меня была уверенность, что если я умру, то мне будет хорошо, вот только бы смочь как-то маме об этом сообщить, чтоб она не страдала. А еще в этот период я стал осознавать, что могу жить без матери и перестал бояться ее смерти. Ведь если она умрет, то страдать точно не будет, и наконец-то поймет, что зря мучилась из-за умершего отца. Она увидит, как на небе хорошо. А я с дядей Димой не пропаду. У меня даже в голове возник список значимости каждого из нас для жизни. Своей смерти я совсем не боялся, мамина смерть принесла бы мне облегчение, потому что тогда бы она никогда больше не страдала, и я бы тоже был спокоен. А вот смерти дяди Димы я боялся больше всего. Мать тогда снова начнет плакать и рыдать, а мне ее страдания хуже всего, хуже ее смерти. Это самое страшное, что может случиться. Я мог спокойно видеть слезы других людей, спокойно смотрел новости о всевозможных несчастьях, творящихся в мире – не трогало меня это все. И только мама с ее несчастьем и горем была для меня настоящей катастрофой. Но, кажется, я сам скоро стал для матери и дяди Димы катастрофой. Я то и дело просил отчима быть осторожным, чтобы с ним ничего не случилось. С матери брал бесконечные обещания, что она не будет плакать по нему, если он умрет, и будет веселая. Они мне все это обещали. Я ненадолго успокаивался, а потом снова лип к ним прося заверений и обещаний. А по ночам меня стали мучить кошмары. Я просыпался в слезах, а возле меня стояли и мама и дядя Дима – оказывается, я во сне кричал и будил их. Дядя Дима сказал матери, чтоб та сводила меня к врачу. И я помню этот визит. Мне было стыдно, потому что врач, к которому меня отвела мама, оказался психиатром. Разве я псих? Мне тогда было уже восемь лет, я учился во втором классе. Психиатр смотрел на меня поверх очков, и мне казалось, что он видит во мне что-то такое психически-ненормальное, и чувствовал себя совсем психом. Но ничего страшного не произошло. Врач, выслушав мать, с большим сочувствием поговорил со мной. Несколько раз сказал мне, что все будет хорошо, а маме моей сказал, что если у женщины есть дети, то она в любых обстоятельствах, прежде всего, должна думать о них, а не о своем горе, как бы тяжело не было: