Текст книги "Зависимость от любви"

– Это мы, взрослые, должны заботиться о детях и утешать их, а не они нас!

      Он выписал мне какие-то таблетки, еще раз сказал на прощанье, что все будет хорошо, и мы пошли. А мне понравилось слушать этого доктора о том, что все будет хорошо. Я бы сотни тысяч раз слушал это «все будет хорошо!» А когда мы вышли из поликлиники на улицу, мать моя вдруг стала меня обнимать и целовать:

– Прости меня, малыш! Прости! Какая я была дура! Прости! – твердила она и плакала при этом. Мое сердце невыносимо сжала боль. Я не мог видеть ее слезы!

– Нет! Нет! Не плач! Все хорошо! Все хорошо! – гладил я мать по голове, и сам плакал.

– Это я виновата, во всем виновата я! Плакала при тебе, а ты так переживал! Какая я глупая!

– Нет! Нет! Ты самая умная! Самая лучшая! И я больше не буду переживать!

В растрепанных чувствах мы вернулись домой. Мама сразу же дала мне выписанную врачом таблетку, и вообще с того дня окружила меня неимоверным вниманием и заботой. И мне это нравилось. Я даже специально стал напускать на себя несчастный вид, чтоб мама побеспокоилась обо мне, пожалела, поняла как мне плохо. Помогали ли мне таблетки или нет – не знаю. А вот мой несчастный вид перед мамой всегда приносил свои плоды. Мама меня чуть ли не на руках носила, лишь бы только порадовать меня чем-нибудь. Кажется, наши роли поменялись. Раньше я не сводил глаз с ее лица, теперь же она постоянно тревожно смотрела на меня. Теперь я был королем. Но скоро я заметил, что вообще присутствие рядом мамы заставляет мою душу болезненно сжиматься. Мне было тяжело рядом с ней. Вот возле дяди Димы я отдыхал морально. Здесь не нужно было тревожиться, не нужно было корчить из себя страдальца. Дядя Дима постоянно вовлекал меня в свои дела. То мы с ним в гараже пропадали, ремонтируя машину, то он на рыбалку меня брал. А с третьего класса он записал меня в секцию русского рукопашного боя. Мое беспокойство из-за мамы и дяди Димы стало менее выраженным. Я перестал просить их заверений о том, что все будет хорошо, но я чутко улавливал их настроение и постоянно как бы держал их в поле своего зрения. Мне не нравилось, что мать постоянно что-то требует от дяди Димы, все чем-то недовольна. Дядя Дима мне казался очень хорошим, и мне было жаль его. В то же время, что бы мать ни делала, чтобы не говорила, как бы себя ни вела, она продолжала быть для меня человеком, от настроения которого зависело и мое настроение. Я очень чутко реагировал на все движения ее души.

      В рукопашном бое у меня наметились успехи. В четвертом классе меня впервые взяли на соревнование, где я занял первое место. Это меня так вдохновило, что я еще усерднее стал заниматься и скоро стал одним из лучших в нашем спортклубе, и на соревнованиях неизменно занимал только первые места.

Глава 2

В шестом классе, почти в самом конце учебного года со мной произошло событие, которого я совсем не ожидал. Жизнь моя в то время протекала спокойно. Среди пацанов я пользовался большим уважением, учился хорошо, с родителями тоже, казалось, все было хорошо. В общем, жил себе жил, и вдруг… Пришла к нам в класс новенькая девчонка, и я неожиданно для себя влюбился, да так, что даже самому странно было.

О ее приходе наша классная руководительница сообщила нам за неделю до ее прихода. Я на это сообщение не обратил никакого внимания. Ну придет к нам какая-то девчонка, ну и пусть. А вообще к девочкам я относился дружелюбно, с некоторыми у меня с раннего детства были дружеские отношения. Особенно с теми, которые любили вместе с мальчишками лазать кругом. И в спортклубе у нас полно было девчонок, умеющих бороться не хуже мальчишек. Но когда я увидел нашу новенькую, то у меня в голове и в душе все перевернулось. Помню, как во время урока математики, дверь класса открылась, и директриса ввела ее.

– Дети, знакомьтесь, это Инесса Златозарная. Она теперь будет учиться в вашем классе, – сообщила нам классная руководительница, Анна Геннадьевна.

Наступила гробовая тишина, все просто замерли, пригвожденные красотой этой Инессы. А может быть, мне все это показалось, и это только я один замер. Я еще никогда не видел ничего подобного. Тонкая, высокая, смуглая, с черными длинными косичками – она была необыкновенна. Красивое, словно выточенное лицо с ярко синими заплаканными глазами. Она испуганно смотрела на нас и хлопала своими длинными, загнутыми ресницами. «Вот это да!» – пронеслось у меня в голове, и я сразу же в один момент понял, что в мое сердце ворвалась любовь.

Анна Геннадьевна задумчиво посмотрела на класс, ища свободное место для Инесссы. Мое сердце сильно забилось. Я сидел один – моя соседка по парте болела, и мне очень хотелось, чтобы эту неземную красоту посадили рядом со мной. Но в классе было еще одно свободное место рядом с хулиганом и двоечником Степновым. Учительница решила, что с таким как я новенькой будет гораздо лучше, чем со Степновым и потому направила ее ко мне. Я чуть не подпрыгнул от радости. Инесса подошла ко мне, испуганно взглянула на меня своими яркими синими глазами и села рядом. «Вот это да!» – снова восхищенно подумал я. Мне показалось, что даже обычная школьная форма сидит на ней как-то по-особенному. И красный галстук у нее был повязан исключительно аккуратно.

– Ты не бойся, – прошептал я ей, – у нас хороший класс, а если что, то я тебя в обиду не дам.

Девочка подняла на меня свое точеное личико, улыбнулась, взмахнула длинными ресницами.

– Спасибо! – благодарно прошептала она, а у меня просто дыхание перехватило. Откуда же она такая взялась? Разве вообще такие девочки бывают? Я просто не мог отвести от нее глаз.

На перемене друзья позвали меня во двор играть в догонялки, и я впервые понял, что мне не хочется с ними идти. Мне хотелось сидеть возле Инессы и смотреть на нее. Но я оставил ее и пошел во двор. И все было вроде как обычно, мы гонялись, ловили друг друга, вопили, как ненормальные. Но мне стало скучно, и я, оставив пацанов, пошел в класс.

Инесса, не вставая, одиноко сидела на своем месте, а одноклассники и одноклассницы занимались своими делами. Никто не подходил к ней, никто с ней не общался, и было видно, что девочке неуютно и одиноко в новом классе. Я как вошел сразу оценил обстановку: все старались выпендриться перед новенькой. Одни девчонки неестественно громко верещали, другие носились друг за другом, показывая какие они тут боевые все. А двоечник Степнов театрально заламывал руки тихоне Ваньке Чернышову. И при этом все то и дело поглядывали на новенькую, проверяя, как она реагирует на их лихие выверты. «Какой же я дурак, что оставил ее одну!» – подумал я, приближаясь к Инессе, а она, увидев меня, вдруг с облегчением улыбнулась и вздохнула. Мне показалось в этот момент, что я вижу не девочку, а ангела.

– Хочешь, я покажу тебе нашу школу? – спросил я ее, думая при этом, что больше не оставлю ее одну. Никогда не оставлю.

– Хочу, – снова улыбнулась она и ее ресницы сделали такой очаровательный взмах, что я ахнул про себя, и снова в голове моей пронеслось: «Вот это да!»

Мы вышли в школьный коридор, и я повел ее по этажу, показывая все кабинеты, в которых у нас были уроки:

– Вот здесь кабинет физики, а здесь химия, а вон там, в конце коридора, биология, – я показывал ей кабинеты, а сам просто не мог оторвать глаз от нее. Она была очень тонкая, и оказалась не такой уж высокой, по крайней мере, я был выше ее, но я вообще всегда отличался хорошим ростом и был одним из самых высоких в классе. Инесса внимательно смотрела на двери кабинетов, которые я ей показывала, а потом неизменно с признательной улыбкой взглядывала на меня. И столько доверия было в ее взгляде, что я готов был умереть, но оправдать это ее доверие.

Прозвеневший звонок вывел меня из почти сказочного состояния, вернул на землю. Мы прервали экскурсию, и пошли в класс.

– А на следующей перемене, я покажу тебе все остальное, – заверил я девочку, и она в ответ снова улыбнулась доверчивой улыбкой.

На следующей перемене весь наш класс перешел в кабинет физики, а мы с Инессой продолжили экскурсию по школе. Я показывал ей все кабинеты, все закоулки и потайные закутки. И вот в одном из закутков, под лестницей Инесса вдруг доверчиво обратилась ко мне:

– Мальчик, а как тебя зовут?

Я изумленно посмотрел на нее. Почему-то мне казалось, что я знаю ее всю жизнь и она меня тоже.

– Коля, меня зовут, – почему-то смутившись, ответил я. – А тебя Инесса. Такое красивое имя… Похоже на «Принцесса».

– Мне больше нравиться, когда меня называют просто Инна.

– Инна… тоже красиво. А откуда ты приехала? С юга?

– Почему с юга? – удивилась Инна. – Наоборот, с севера, из Оренбурга.

– И вы теперь всегда здесь будете жить? – с надеждой спросил я, боясь, что ее семья вернется в свой Оренбург обратно.

– Всегда, – ответила Инна. – Мама моя вообще с этих мест. Это папа с Оренбурга, но маме там климат не подошел, она постоянно болела, и мы сюда переехали. Но я не хочу здесь жить! У меня там были подруги, лес совсем рядом. Знаешь, какие там леса?! Здесь совсем все не то.

– Да ты просто не видела здесь еще ничего, – возразил я ей. – Там у вас леса, конечно, не сравнить с нашими, но и у нас хорошо. Леса небольшие, но какие степи! Кругом простор, свобода! Далеко-далеко все видно, до самого горизонта. А в степях земляника летом, полевые опята, а цветов сколько! Ящерицы кругом носятся, зайцы прыгают. А зимой тоже красиво. Выйдешь за поселок и за километры видна белая степь с черными перелесками и редкими поселками. Такая красота, просто дух захватывает! Тебе надо обязательно погулять в степи за поселком и тогда ты поймешь, как тут хорошо! Сейчас уже гусиный лук растет, фиалки полевые. Ты видела гусиный лук? Такие маленькие желтенькие цветочки. А фиалки? Тоже малюсенькие, но если сорвать и поднести поближе к глазам, то диву даешься, какие они красивые!

– Коля, ты романтик, – заглянув мне в глаза, сказала Инна. – Такие как ты, обычно пишут стихи.

– Да! Я могу писать стихи! – воскликнул я. Как она догадалась? – Хочешь, я для тебя чего-нибудь напишу?

– Хочу, напиши, – кивнула головой Инна, а я так обрадовался этому, что в голове у меня сразу же родились строчки:

Такие синие глаза!

Наверно, я сойду с ума…

В это время прозвенел звонок, и мы побежали на урок. Возле кабинета стояли два моих лучших друга из класса – Сашка Чащин и Серега Щукин. Мы с ними вместе занимались рукопашкой и считались в классе самыми сильными и смелыми. Хотя на соревнованиях только я занимал из всей нашей троицы первые места.

– Колян, ты че, влюбился? – в лоб спросил меня Серега Щукин, когда я поравнялся с ним. Его рыжие вихры торчали во все стороны, а серые глаза хитро прищурились. Сашка с иронией смотрел на меня, ждал ответа. Они будто хотели уличить меня, поймать, насладиться моим смущением.

– А че, мне нельзя влюбиться? – в ответ спросил я, и прошел мимо них в класс.

– А как же поход наш на великах? – растерянно спросил меня в спину Сашка. Я обернулся, посмотрел на его простое лицо в веснушках и повернулся к Инне:

– У тебя велосипед есть?

– Есть, – утвердительно кивнула она головой.

– Поедешь с нами в лес сегодня после уроков?

Инна на мгновение растерялась, задумалась, несколько раз взмахнула длинными ресницами и почти шепотом сказала:

– Поеду!

– Ну вот, – хлопнул я Сашку по плечу, – все в силе! Сегодня едем в Золотую долину. С Инной.

Я не мог не заметить, что они оба, словно завороженные смотрели на Инну. Было понятно, что возражений не последует. Однако в душе моей противно шевельнулась ревность. За короткое время Инна стала мне очень близка, я уже вовсю считал ее своей, а тут эти двое еще… И смотрят-то как! Хотя разве можно смотреть на Инну иначе? Вот только так: завороженно и с восхищением.

После уроков мы все втроем пошли провожать Инну домой. Пацанов словно прорвало: они как клоуны кривлялись перед девочкой, постоянно устраивали потасовки, мутузили друг друга так, что когда мы подошли к подъезду ее дома, два моих друга были красные, потные и грязные. Их пионерские галстуки сбились на бок, а Сашка умудрился даже сумку школьную порвать и теперь держал ее под мышкой, чтобы оттуда не вывались учебники. Мы договорились встретиться через час у Инниного подъезда и разошлись по домам.

Дома я долго крутился перед зеркалом и все думал, могу ли я понравиться такой девочке как Инна. Вообще я всегда нравился сам себе. Мне нравилось мое худощавое телосложение, нравилось, что я достаточно высок. Да и на лицо я красив. Это от отца мне достались светлые волосы и черные как угольки глаза. Многие находили такое сочетание неотразимым. И я решил, что имею все шансы на то, что Инна полюбит меня. Полюбит так же, как я уже любил ее.

На следующее утро я проснулся в самом возвышенном состоянии. Вчера мы вчетвером очень прекрасно покатались на великах по окрестностям. Инна в спортивном костюме казалась еще красивее, чем в школьной форме. Мои друзья поначалу снова выпендривались перед ней, но потом освоились и стали общаться с ней на равных. Инна очень органично вписалась в нашу компанию. Она прекрасно ездила на велике, и вообще оказалась очень спортивной и бесстрашной. В лесу мы лазали по деревьям, и она не хуже нас лазала, а может даже и лучше. А когда мы подъехали к пруду и раздумывали, стоит ли искупаться или нет, так как был только конец апреля, Инна разделась до купальника и прыгнула в воду. Конечно, и мы попрыгали за ней. А потом мы долго сохли под весенним солнцем, загорали и мечтали о том, кто кем будет, когда вырастет. Я признался, что хочу быть трактористом или комбайнёром, чтоб в поле работать, Сашка хотел быть бизнесменом, Серега мечтал о военных погонах, а Инна вообще столько всего хотела, что даже не знала чего выбрать, чтоб посвятить этому жизнь.

– Я хочу зверей лечить, – загибала она тонкие пальцы, – еще мне история нравится, биология, география, еще хочу быть артисткой, чтоб в кино сниматься, еще хочется путешествовать, книги писать, танцевать, с парашюта прыгать и вообще летать на чем-нибудь… Так все интересно, а что главное для меня – я еще не поняла!

Мы смотрели на нее во все глаза и примеривали на нее все профессии, которые она называла. Нам казалось, что во всем она добилась бы успеха. Во всем без исключения.

С того дня Инна прочно влилась в нашу компанию. Она даже со следующего учебного года записалась на борьбу и стала заниматься вместе с нами рукопашкой. Уже через год ее стали допускать до соревнований, в которых она неизменно выходила победительницей. Я, Сашка, Серега – мы все втроем обожали Инну, но я всегда чувствовал, что она меня выделяет из нашей троицы. Я это видел потому, что с друзьями моими ей было просто весело и хорошо, но со мной она часто откровенничала, открывала мне душу. И я один из нашей компании знал, что не все так гладко было у нее в жизни. Она призналась, что те родители, которые ее воспитывают, ей не родные. Они удочерили ее в Оренбурге, забрав из детского дома, когда ей было пять лет.

– Я совсем недолго была в детском доме, – рассказывала Инна, – но помню все. Я там постоянно плакала, ничего не ела, и меня заставляли есть – это было какой-то пыткой. Один раз воспитательница стала меня с ложки кормить, и меня вырвало ей на халат. Она так орала на меня! А родителей своих настоящих я помню. Они ругались постоянно, пили водку, дрались. Я от них пряталась. Меня к себе часто соседка забирала, но и она не была хорошей. Вроде доброе дело делала – давала мне приют, но постоянно ворчала на меня. Пьяным отродьем называла. А приемные родители хорошие, очень хорошие. Но ты знаешь, все-таки не они меня родили и мне часто не понятно в кого я, откуда я, что я вообще такое. Как будто я потерянная какая-то, как будто меня лишили корней. Как будто все на своих корнях, а я на чужих. Прижилась на этих чужих корнях, но постоянно чувствую себя не на своем месте, хотя жаловаться мне не на что. Приемные родители меня поддерживают. Они мне не только родителями стали, но и друзьями.

Я тоже рассказывал Инне такое, чего не мог бы рассказать никому. Например, я поведал ей о смерти отца, о страданиях матери на его могиле, и как это все повлияло на меня.

– Мама всегда для меня была особенным человеком, – признался я как-то ей. – У меня с ней незримая связь, и она всегда была в курсе моих дел, но вот о тебе я ей никогда не говорил. О тебе она не знает.

Вообще я заметил, что когда мы с Инной остаемся наедине, то начинается у нас какое-то сплошное откровение с обеих сторон. Она мне открывала душу, а я ей. И чем старше мы становились, тем более откровенными становились наши разговоры.

С девятого класса мы уже открыто представляли собой влюбленную парочку и были уверены, что в будущем обязательно станем мужем и женой. Маме своей я так ничего и не сказал об Инне, и в дальнейшем не собирался этого делать. Все, что было связано с Инной, было для меня слишком личным.

Я был уверен, в Инниной любви ко мне, но всегда чувствовал, что люблю ее больше, чем она меня. Это было заметно по тому, что она могла жить без меня, могла заниматься какими-то своими делами, а я без нее не мог. Без нее в меня вселялась та страшная боль, знакомая мне еще с того времени, когда мать моя убивалась на могиле отца. Мне казалось, что давно я перерос эту боль, но в переходном возрасте на меня, что называется, стало «находить». Ни с того ни с сего накатывало знакомое ощущение потерянности. Я будто терял опору, твердь. Жизнь, казалось, утекает сквозь пальцы и я не понимал кто я, что я, зачем я. Пустота и боль… Так вот Инна умела унять мою эту боль, умела заполнить пустоту. По крайней мере, рядом с ней я не чувствовал боли. Мне наоборот было хорошо и радостно. Инна была бальзамом для меня, пластырем для моей раны. Без нее я чувствовал себя так, будто меня выключали, словно лампочку и я переставал жить.

За три километра от нашего поселка простирались пахотные поля одного из совхозов. Мне нравилось уходить к этим полям и наблюдать за работой тракторов и комбайнов. В будущем я видел себя трактористом или комбайнером. Мать моя и слышать об этом не хотела и настаивала, чтобы я поступал в юридический институт. Но мне совсем не хотелось быть юристом. От одной мысли, что я буду изучать закон и право, на меня наваливалась скука. То ли дело работа в поле. Мать же не понимала меня совсем, давила на меня, высмеивала мое желание. А Инна говорила мне, что всегда надо идти за мечтой:

– Нужно слушать свое сердце, а не кого-то еще, и идти туда, куда зовет душа. Так мне моя мама говорит.

Сама Инна к концу десятого класса поняла, что хочет стать артисткой цирка и собиралась поступать в цирковое училище. Родители и не думали ей препятствовать.

– Может и мне с тобой туда поступить? – как-то спросил я Инну, не желая расставаться с ней после школы. – Физически я подготовлен, а остальному там научат.

– А ты хочешь выступать в цирке? – в ответ спросила она.

– Не знаю, – пожал я плечами, – я просто хочу быть с тобой, да и цирк все же лучше, чем юриспруденция.

– Но ты же на самом деле хочешь возиться с тракторами и комбайнами, так и иди за своей мечтой. Зачем тебе что-то еще?

– Незачем, но мама моя против моих тракторов.

– Ну и что, что против.

Мне тогда показалось, что это очень просто – идти за своей мечтой и никого не слушать. На сердце стало легко и радостно. Да и мать разве зверь какой? Ну, расстроится, а потом ведь простит. Разве может быть иначе? Хотя очень скоро жизнь моя и моей матери круто изменилась, и я понял, что все далеко не так просто.

У матери моей с дядей Димой всегда были сложные отношения. Это были два совершенно разных человека. Дядя Дима похож был на ребенка – материальный достаток его мало интересовал. Он всю жизнь проработал строителем на стройке, а в свободное время любил возиться в гараже, или ловить рыбу, но самым главным занятием для него было чтение. В книгах он искал ответы на свои вопросы о жизни, о смысле мироздания. Это был достаточно начитанный, интересный в общении человек. Но в практичной жизни, как говорила о нем моя мать, от него было мало толку. Мать моя всегда была настоящей материалисткой, не смотря на то, что саму себя считала верующим человеком. Яркая, красивая, она всю жизнь стремилась к внешне красивой жизни. Наша уютная квартирка, отремонтированная и обставленная, украшенная картинами и цветами на окошках, была таковой только благодаря ей. Именно она была инициатором ремонтов и различных новшеств, добывала мебель, ковры, картины и постоянно давала указания дяде Диме по поводу благоустройства квартиры. Дядя Дима неизменно удивлялся, зачем ей все это нужно, ведь и так все хорошо. Он не любил заниматься чисто мужской работой по дому, хотя если брался за что-то, то в руках у него все спорилось. Мать очень обижалась, что тот не понимает ее, начинала выяснять отношения, в процессе чего припоминала дяде Диме все, что он сделал на ее взгляд не так за всю их совместную жизнь. Дядя Дима часто не мог смолчать и получался скандал. Мне все это не нравилось, я в такие моменты старался улизнуть из дома, за что мать меня потом попрекала:

– Ты такой же, как твой любимый дядя Дима! Чуть что не так, сразу в кусты! Нет, чтоб остаться и мать поддержать! Ведь живете тут на всем готовом, на мне весь дом держится! Да если б не я, то вы бы ни пожрать не смогли приготовить, ни постирать. Развели бы тут грязищу, и сами бы как свиньи грязные ходили!

Я считал, что мать преувеличивает. Ни я, ни дядя Дима не пропали бы без нее. Может быть, даже наоборот процветать стали. Ведь рядом с ней жить все равно, что под прессом находиться. Вот вроде заботится, беспокоится, а все это только лишнее. Лично мне тяжело было возле нее.

Видимо дяде Диме тоже было тяжело, и вот когда я учился уже в одиннадцатом классе, он в один прекрасный день собрал свои вещи и ушел. Ушел тихо, когда никого не было дома, оставив на кухне записку: «Прощайте, ушел жить к матери. Дмитрий».

Мать моя, когда поняла, что произошло, впала в ступор. Она долго бродила из угла в угол с отсутствующим взглядом, и мне даже показалось, что она лишилась рассудка. Ну а потом с ней случилась такая истерика, что я испугался. Она каталась по полу, подвывала, рыдала. Я вызвал ей скорую помощь, и ее увезли в больницу. Три дня я сидел возле нее и не появлялся в школе. Домой ходил только ночевать. Я боялся, что она умрет, и обдумывал свою жизнь без нее. Мне представлялось, как я после окончания школы иду работать грузчиком, или как я набираю группу мелких пацанов, и начинаю их тренировать. Странно, но почему-то жизнь без матери представлялась мне сплошным раем, где свобода и независимость. Я даже поймал себя на мысли, что душа моя будто с облегчением вздыхает, когда я представляю, что остался один, без нее. Огромное чувство вины наполняло меня, а еще стыд, что вот я ТАК думаю, потому что ТАК НЕ ДОЛЖНО БЫТЬ.

Вообще, мне не хотелось находиться неотлучно при матери. На душе словно камень был от ее вида, от всей обстановки в больнице, но сама мать не отпускала меня. Она держала меня постоянно за руку и твердила, что у нее есть я, и мы проживем вдвоем без всяких там мужиков. Я при этом живо представлял, как мы с ней живем вдвоем и мне это очень не нравилось. Мои мечты и надежды никак не были связаны с матерью. Наоборот, мне хотелось уйти из дома, жить своей жизнью. Но я сидел возле мамы, привязанный жалостью и виной.

Мысленно я постоянно беседовал с Инной, рассказывал о том, что думаю и чувствую, о чем мечтаю и от чего мучаюсь. Мне очень не хватало ее. Но я никак не мог связаться с ней. Дома я был только по ночам, и получалось, что звонить ей было то слишком рано, то слишком поздно.

Инна сама позвонила мне вечером на третий день. Я в тот раз пришел пораньше из больницы, так как мать наконец-то начала приходить в норму.

– Коля! – обрадовалась Инна, услышав мой голос в трубке. – Куда ты пропал? Я сто раз звонила тебе! Что случилось?

– Отчим ушел от нас, мать в больнице, а я все эти дни был возле нее! – я говорил все это и удивлялся своему голосу. Он был будто не мой. Глухой какой-то и слабый.

– Я сейчас к тебе приду! – она бросила трубку, а я словно зомби стал ходить по квартире, переставляя вещи с места на место. Нечаянно я увидел свое отражение в зеркале и испугался. Запавшие щеки, выступающие скулы, в глазах одновременно дикая усталость и возбуждение.

«Ой, дядя Дима, как же твой уход оказался тяжек! – подумал я. – Хотя ты молодец, что нашел в себе силы уйти. Вы всегда с матерью были слишком разными, чтобы быть вместе. Но что теперь будет со мной? Дядя Дима, как же я?»

Раздался звонок в дверь. Пришла Инна. Увидев меня, она испуганно отшатнулась:

– Коленька, да что ж ты так-то…

А потом мы с ней долго сидели в зале на диване, и я сказал ей о том, что меня очень тяготит, что мать возлагает на меня большие надежды, ждет от меня поддержки, считает, что у нее есть я.

– Понимаешь, – говорил я, – мне от тети дом достался, как раз не далеко от совхоза, так вот я хотел после школы туда перебраться жить. И вообще мечтал, что и ты там со мной будешь, когда мы поженимся. Я бы в совхозе работал. А теперь и не знаю… Как я мать оставлю? И потом мать тот дом сдает, деньги с него имеет…

Инна молча слушала, не спуская глаз с моего лица, а когда я закончил говорить, спросила:

– А почему ты так исхудал? Ты что, все эти дни совсем ничего не ел?

Я непонимающе уставился на нее: какая еда, когда тут такое? Но если честно, я совершенно забыл о еде. Хотя вроде что-то и ел, в больнице. Не мог же я три дня быть без еды.

– Конечно, я ел, – пожал я плечами.

– Ничего ты не ел! – Инна вскочила и побежала на кухню. Она сварила мне макароны, подогрела сосиски. И вот тут только я понял, как сильно хочу есть, и с жадностью накинулся на еду.

– Нет, Коля, я не понимаю, как так можно? – в раздумье произнесла Инна, сидящая напротив меня за кухонным столом. – Кажется, ты из тех людей, которые так проникаются уходом за больным, что совсем забывают о себе, и когда больной выздоравливает, они сами падают замертво…

– Посмотрел бы я на тебя, что бы с тобой было, если бы твоя мать упала на пол и стала бы колотиться в истерике, – с обидой сказал я, отодвигая от себя тарелку с недоеденными макаронами.

– Нет, нет! Ешь, пожалуйста! – она снова придвинула тарелку ко мне. – Наверное, ты прав, это я ничего не понимаю. Трудно оставаться в норме, когда с близкими беда. И все же никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя забывать о себе, теряться. Да, маме твоей тяжело, но она справится, и вообще это ее жизнь. Поддерживать ее надо, но и о себе нельзя забывать. Ты же так проникся ее болью, что сам с ума сходить начинаешь. Я как увидела тебя – испугалась. Разве можно так изводиться? Да и зачем? Какой от этого толк? Лучше думать, что все это временно, что скоро все войдет в обычную колею.

Я слушал Инну, и в какой раз удивлялся ее уму и рассудительности. Мои душевные раны от ее слов затягивались. Щедро же Создатель одарил ее! И красивая и умная. Я чувствовал, как у меня от ее доводов снова вырастают крылья за спиной, мрак рассеивается. Откуда такие люди берутся вообще на земле?

– Инночка, ты удивительная! – в порыве признательности воскликнул я.

– Да ну тебя, – засмеявшись, махнула она рукой. – И вообще мне пора домой, уже поздно!

– Я провожу тебя!

Но проводив Инну, я почувствовал, как тяжесть снова ложиться на мою грудь. Мать с ее страданиями опять обретала тяжелую власть над моей душой. Я снова был в кабале сострадания к ней, жалости, а моя жизнь с мечтами и стремлениями снова отошла в сторону. Если бы Инна была рядом! Если бы она всегда была со мной!

После больницы мать с трудом возвращалась к обычной жизни. Все-таки уход дяди Димы сильно подкосил ее. Было ли мне ее жаль в тот период? Да, жалость была, но больше все же было состояние непомерной тяжести на сердце. Казалось, что мать всей своей неприкаянной тяжелой душой навалилась на меня, и я задыхаюсь и изнемогаю под этой ношей. Но сбросить с себя весь этот груз мне и в голову не приходило. Наоборот я считал себя обязанным всячески утешать маму, поддерживать ее. И я делал это, хотя в тайне завидовал дяде Диме, что тот просто взял и ушел. Вот просто взял и ушел. Мне бы так. Но я в отличие от дяди Димы был всего лишь незрелым пацаном, и считал, что должен быть опорой матери. И мать принимала мою поддержку, как должное. Она постоянно говорила, что вот дядя Дима несчастный человек, потому что у него нет детей, что теперь он живет со своей ворчливой матерью, а вот она имеет такого хорошего сына, как я, и находится в лучшем положении, чем он. А я невольно сравнивал себя с отчимом и думал о себе, что тоже теперь, живу с ворчливой матерью. О том, что я хочу пойти в комбайнеры я и не заикался, зная, как к этому относится мать. Приближался выпускной, на носу была сдача экзаменов, а я был словно потерянный, потому что должен был против воли поступать в юридический. Мать уже знакомых нашла, которые обещали помочь ей пристроить меня туда. Я понимал, что мать старается мною восполнить отсутствие дяди Димы. Она стала брать билеты на нас двоих то в музей, то в театр, то просто просила сопровождать ее в походах по магазинам, то просила меня составить ей компанию в вечернем променаде по поселку. И я словно телок на привязи таскался за ней всюду, не смея возразить, потому что считал своим долгом помогать ей в ее трудной ситуации, не помня о том, что телков, в конце концов, закалывают и съедают.

Единственным утешением для меня в то время были разговоры с Инной. Кажется, только в ее любви я и черпал силы на жизнь. Часто я ловил себя на мысли, что если Инна рядом со мной, то я многое могу перенести, и мне тогда вообще не важно, кем я буду в будущем. Главное, чтоб она была моей женой, была рядом со мной. Я часто клялся ей в любви. Можно сказать, я засыпал ее признаниями и стихами. Было видно, что она отвечает мне взаимностью, но ее любовь ко мне была более спокойной. И если я готов был к женитьбе на ней сразу после школы, то она хотела сначала выучиться, стать на ноги. Меня часто охватывали страстные чувства, но Инна дальше поцелуев не шла. Она дополнительно к рукопашному бою, стала самостоятельно осваивать акробатические трюки, и была вся поглощена подготовкой к поступлению в цирковое училище. Я же учился в школе и занимался спортом без всякого энтузиазма, постоянно беспокоился о матери, желал постоянного присутствия Инны, и в то же время пребывал в эфемерных мечтах о побеге на свободу от всего, что тяготило меня и мучало. Даже от своей любви к Инне мне порою хотелось бежать, так как я скоро понял, что и она причиняет мне боль. Это была многообещающая, но ничего не дающая любовь. Мне хотелось немедленно получить от этой любви утешение, безоговорочное принятие, жертву. Но Инна не собиралась идти на жертвы ради меня. У нее горели глаза, когда она думала о цирке, о том, что будет выступать там. И я скоро стал чувствовать ненависть к ее этому цирку. Неужели для нее цирк важнее нашей любви? Но все это было пока только в моей душе. Свои недовольства я держал при себе, внутренне сжимаясь, каждый раз, когда она, гуляя со мной в степи, начинала крутить сальто или гнулась и ломалась в мягкой траве, показывая чудеса гибкости. Я смотрел на это все и сожалел, что столько энергии уходит в пустую – я был бы гораздо счастливее, если бы она всю свою страсть, весь свой пыл направила на меня. Мы бы тогда, как другие влюбленные парочки ходили бы в обнимку, беспрестанно целовались и таяли от нежности. Я прямо-таки страдал от невозможности слияния с нею, от невозможности полного телесного и душевного единения. Тогда, наверное, я бы и не вспоминал о своей боли, ведь я не был бы таким незаконченным существом, как сейчас. Мне очень хотелось этой полноты единения с нею, когда не знаешь где ты, где она, когда мы – одно. Но я всегда осознавал, что Инна слишком самодостаточна, и мой мир для нее – это только мой мир. Она могла понимать меня, очень хорошо понимать, и при этом оставаться в рамках своего мира.