Текст книги "Зависимость от любви"

Мне казалось, что любовь дала бы мне твердь в жизни, опору, обретение самого себя, душевное насыщение и свободу от тяжелого сердечного мрака, который постоянно был моим спутником.

Глава 4

Собрания в Союзе писателей мне скоро наскучили и совсем перестали нравиться. У меня создалось впечатление, что каждый поэт и писатель слушает только себя. Все носились со своими произведениями, как с хрупкими прекрасными вазами, при этом чужие «вазы» не очень воспринимались и казались не такими прекрасными, как у них. Мне это было понятно, потому что в свои произведения каждый вкладывает свою душу, свои переживания и чувства. Чужие произведения не вызывают тех сокровенных, родных чувств, как свои.

Лично для меня в Союзе писателей было только несколько людей, чьи стихи находили во мне отклик, волновали мою душу до самых ее глубин. Ну, во-первых, это были стихи сероглазой Нины. Правда, я не сразу понял ее поэзию, но потом во мне словно что-то щелкнуло. Да и она раз за разом писала все лучше и лучше. Причем это касалось не только усовершенствования поэтических оборотов. Нина все больше обретала способность изливать свои чувства в стихах. Ее стихи становились все откровеннее, а я всегда любил заглядывать в души людей через стихи. Во-вторых, мне нравились стихотворения одного парня, примерно моего ровесника, по имени Гриша, и стихотворения некого Алексея – мужчины среднего возраста. Гриша был студентом, а Алексей простым рабочим. Их стихи вызывали во мне гамму чувств и эмоций, хотя они писали совершенно по-разному. Гриша писал так, будто он был мудрецом – каждое его стихотворение – это кладезь размышлений и выводов. А Алексей писал в основном о раздирающих его душу чувствах. Меня поражала глубина этих чувств. Казалось бы, простой рабочий, но, сколько всего в нем было!

Я понимал, что хожу в Союз Писателей только из-за стихов этих троих. Их стихи вдохновляли меня на жизнь, на любовь, на поиски себя самого. Я слушал их затаив дыхание и понимал, что не одинок в этом мире со всеми своими переживаниями. В то же время скоро я понял, что именно на этих людей мои стихи тоже производят впечатление. Это было видно по их высказываниям по поводу моих произведений. Мы стали взаимными поклонниками друг друга. А Нина так всегда смотрела на меня! Почему-то ее взгляд казался мне каким-то близким, родным. Будто уже кто-то так вот смотрел на меня. Эта теплота, признательность, благодарность… Я проваливался в ее глаза, как во что-то теплое и родное. А однажды Нина пришла на собрание какая-то грустная, молча сидела в уголке, а когда вышла читать стихи, то прочла очень красивое стихотворение, о том, что многие хотят привлечь к себе внимание – пишут стихи, изощряются в словах, но не понимают, что покой они могут обрести только умолкнув.

Она вернулась на свое место, а я сидел какое-то время, словно в трансе, думая о том, что и я в стихах своих кричу душой, будто хочу докричаться до кого-то, но чем больше кричу, чем больше распаляюсь, тем мне все хуже. Кажется, докричаться невозможно и тогда надо просто замолчать, остаться наедине с собой и придет покой… Мне почему-то показалось тогда, что Нина больше не придет сюда. И действительно она перестала приходить на собрания. Я решил, что и мне пора заканчивать с Союзом Писателей, и тоже перестал ходить туда.

Прошел месяц, и как-то возвращаясь домой, на остановке, я встретил Нину. Ее лицо при встрече со мной озарилось радостью.

– Привет! – сказала она.

– Привет! – радостно отозвался я.

– Я очень рада тебя видеть!

– Я тоже рад тебя видеть! – казалось, что я встретил давнего друга, с которым долго не виделся. – Как у тебя дела? Как стихи?

– Да все нормально, – пожав плечами, сказала она, но по лицу ее пробежала тень. – А стихи… Я их просто для себя пишу.

– Мне всегда нравилось слушать тебя. Твои стихи очень сильно трогали мою душу.

Нина удивленно посмотрела на меня, а я замер поразившись красотой и глубиной ее серых, грустных глаз.

– Тебе нравились мои стихи? – она недоверчиво пожала плечами. – А я думала, что ты равнодушен ко мне… К моим стихам. Ведь ты всегда молчал, никогда ничего не говорил.

– Да, я молчал, но не потому, что был равнодушен, а потому, что просто вообще мне трудно говорить что-то перед людьми. Я предпочитаю отмалчиваться, но в душе всегда очень сильно все чувствую, переживаю. И твои стихи каждый раз производили на меня большое впечатление. А то последнее твое стихотворение так созвучно было моему состоянию… Я послушал тебя и понял, что, как и ты через стихи хочу достучаться что ли, докричаться до кого-то, утешиться, наполниться, но все тщетно. Чем больше изощряешься, тем более чувствуешь свою пустоту. В молчании спокойнее.

Нина внимательно слушала меня, а когда я умолк и снова заглянул в ее красивые глаза, она вдруг покраснела, смутилась, потупилась. Ее смущение, ее раскрасневшееся лицо натолкнули меня на мысль, что я ей нравлюсь, что всегда нравился ей. Мне вдруг стало весело и хорошо.

– А ты не очень торопишься? – с улыбкой спросил я ее. – А то, может, погуляем? Про стихи поговорим…

Она подняла глаза, и на мгновение мне показалось, что на меня смотрит некое затравленное существо, которое испугалось чего-то, сжалось, скукожилось… Мне даже стало не по себе. Но может мне все это показалось, и просто она не хочет со мной гулять? Может быть, я ошибся, что нравлюсь ей?

– Но если ты спешишь… – смущенно пробормотал я. – То тогда что ж…

– Нет, что ты! – сбрасывая с себя маску затравленности, воскликнула Нина. – Никуда я не спешу. Да у меня вообще отпуск!

– Правда? – обрадовался я, хотя и был озадачен странностью ее поведения. – Тогда, может, в кафе зайдем? Посидим, чай попьем, поговорим.

Нина с готовностью согласилась на это предложение.

В кафе мы заказали пирожные, чай и долго сидели, разговаривали обо всем на свете. Мне было легко и хорошо с ней. Она нравилась мне все больше и больше. Оказалось, что она старше меня на четыре года, работает библиотекарем в областной библиотеке и очень любит читать. Меня сначала несколько напрягало, что она старше, но скоро я совсем забыл об этом. Это не была легкомысленная барышня, которая читает любовные романы. Нина интересовалась серьезной литературой и вообще была очень разносторонним человеком. Мы говорили, и не могли наговориться. Нина призналась, что я всегда очень нравился ей, что мои стихи выворачивали ее душу наизнанку, но что она никогда не надеялась, что у нас с ней что-то может получиться, ведь, во-первых она старше, а во-вторых, увидев однажды меня с Катей, решила, что у меня есть девушка.

Я смотрел в ее большие глазищи и не понимал, как я не видел, не замечал всего этого раньше. Моя душа словно проваливалась в ее душу. Но самое главное, это то, что я чувствовал себя, видел в ней свое отражение. Не было этого ощущения исчезновения собственной души, которое было у меня с Катей. Напротив я словно из небытия входил в бытие. Так хорошо и легко мне еще никогда и ни с кем не было. К концу нашей встречи я уже был окончательно влюблен в Нину, и чувствовал, что и она от меня без ума. После кафе мы долго бродили по улицам города, смеялись, разговаривали и чувствовали себя счастливыми. От происходящего у меня кружилась голова, и я ощущал себя пьяным.

А потом я провожал Нину до дома. Мы ехали в трамвае и смеялись. На нас напало какое-то ненормальное, бурное веселье. Смешно было просто от всего. Но почему-то при всем этом неудержимом веселье я ощущал что-то похожее на комок в горле, комок горечи. Будто хочется разрыдаться и излить боль, сидящую у меня внутри. И я не понимал, что это со мной такое происходит. Мне было и хорошо и невыносимо одновременно.

Возле Нининого дома мы долго стояли под тополем и смотрели друг другу в глаза. Мы больше не смеялись. Казалось, я нашел то, к чему так долго стремился: я отражался в Нине, а она отражалась во мне. Через друг друга мы словно обретали самих себя. Потерянность и пустота сменились принадлежностью и наполненностью. И вот глядя в ее глаза я понял, что мог бы с нею быть просто вот так – без секса, без поцелуев. Главное, чтоб она была рядом. Просто была рядом. От одного этого мне было уже хорошо.

На следующий день мы снова встретились и снова гуляли по улицам города. Я разоткровенничался, и стал рассказывать ей о себе. Рассказал об отце, о матери, рассказал про Инну, про Катю, рассказал о душевной пустоте. Я говорил ей, а она ловила каждое мое слово. Не перебивала, не пыталась сказать что-то свое. И я говорил и говорил и чувствовал ее интерес ко мне, ее понимание. И я проваливался в ее понимание как во что-то родное и теплое.

Мы стали регулярно встречаться, открываясь друг перед другом все больше. Правда, сначала говорил о себе только я. Я никак не мог поверить, что меня слушают и понимают. Но потом и Нина начала открываться передо мной.

– Знаешь, – рассказывала она, – я как-то всегда думала, что вообще не выйду замуж. В школе к мальчишкам презрение имела. Училась, читала много и строила из себя, не пойми кого. Недотрогу какую-то. А потом в училище неожиданно влюбилась в преподавателя. Он был гораздо старше меня. Потом я узнала, что у него жена, взрослые дети. Он мне казался таким умным, таким благородным и красивым. Я смотрела на него и сходила с ума от любви. А потом не выдержала и написала ему письмо, в котором раскрыла свои чувства. Ой! Даже сейчас вспоминать стыдно, какая я дура была! Он все это прочел, а потом оставил меня после пары и строго отчитал. Это было жутко противно. Я смотрела в его красивое лицо и не понимала, как это я смогла так влюбиться в этого старого зануду. А он действительно очень противно и занудно читал мне мораль о том, как я нехорошо поступила, написав ему любовное письмо. «Разве Вы не знаете, что я женатый человек?» – вопрошал он меня в сто десятый раз. А я смотрела на него, моргала и думала о том, что разве я виновата, что он женат, и что я влюбилась. Разве можно иметь власть над собственными чувствами? Любовь – это же, как росток. Он растет и все тут. И вот во мне пророс этот росток. Я полюбила. А тут смотрю на него и понимаю, что я просто ошиблась, что не люблю его. Да и как можно было любить человека, у которого из носа волосы торчат, а на носу пористая, словно губка кожа. Издали то мне не видно было, когда он лекции читал, а в тот раз я все разглядела. Он стал мне противен до тошноты. Вместо любви сплошное отвращение получилось. Потом на его лекциях я и глаза на него боялась поднять, хотя он тоже избегал смотреть в мою сторону. Так моя «любовь» и закончилась.

Недели две мы встречались с Ниной каждый день, гуляли и разговаривали, смеялись и вообще наслаждались обществом друг друга. Каждый раз, когда я, проводив ее, уезжал домой, меня охватывало чувство потерянности. Казалось, что без Нины я теряю опору. Я помнил, что у меня уже было такое с Инной. С ней я тоже чувствовал себя прекрасно, но как только расставался, мне становилось плохо. Вот и сейчас было то же самое. В присутствии любимого человека я словно обретал стержень, опору. У меня была твердь под ногами. Но после расставания твердь и опора исчезали, и я становился кем-то непонятным, этаким бесформенным, не имеющим четких границ комком горечи.

– Нина, а когда мы расстаемся с тобой, что ты чувствуешь? – не раз спрашивал я девушку, желая услышать в ответ, что и она, когда уходит от меня сразу словно теряет себя. Мне хотелось очень, чтобы она чувствовала то же самое, что и я, чтобы она тоже без меня мучилась и хотела быть всегда со мной.

– После общения с тобой мне очень хорошо, – отвечала она. – Мне хочется жить, летать.

– А ты не скучаешь по мне? – с надеждой спрашивал я ее.

– Да, скучаю, – к моему великому удовольствию отвечала она. – Я бы от тебя совсем не уходила.

– Тебе без меня плохо?

– Не то, что плохо, но встреч с тобой я всегда жду с большим нетерпением. Часы считаю.

Но мне мало было, что она считает часы и минуты. Мне хотелось, чтоб ей тоже было плохо без меня, как и мне без нее. Хотелось какого-то невообразимого слияния с нею в одно целое существо. Тогда бы я навсегда перестал чувствовать пустоту. Все это снова и снова напоминало мне отношения с Инной. Там все это уже было со мной.

Но по-настоящему плохо мне стало, когда Нина вышла на работу и стала пропадать в своей библиотеке. Мы стали видеться реже, и для меня это стало настоящим мучением. Мне постоянно хотелось быть возле нее, видеть ее и слышать, но это было невозможно. Иногда, измучившись разлукой с нею, я думал о том, что со мной что-то не так. Ведь никто вокруг не умирает от того, что не видит свою любимую два-три дня. А я практически не жил в разлуке с нею. Но я не верил плохим мыслям о самом себе и каждый раз убеждал себя в том, что просто я умею вот так сильно любить. Казалось, я могу отдать жизнь только за один ласковый взгляд моей возлюбленной. Даже предстоящая сдача экзаменов не могла меня остановить в моем любовном порыве. Самое чудесное было в том, что совсем скоро выяснилось, что и Нина так же не могла без меня. Она поняла это не сразу, чуть позднее. Наконец-то я нашел человека с такой же душой, как у меня! Мы словно слились, слепились душами, сердцами, мыслями, желаниями.

– Ты выйдешь за меня замуж, когда я получу диплом? – как-то спросил я ее.

– Конечно, Коленька! – счастливо откликнулась Нина и бросилась мне на шею.

С приходом тепла Нина стала ходить в легких платьях, юбках, сарафанах. Она была худенькая, узкая в плечах и бедрах и совершенно не спортивная. Порою она выглядела неуклюжей. Я сам всегда следил за своей физической формой, любил подтянутых стройных людей, и физическая неразвитость Нины очень бросалась мне в глаза. Но почему-то мне было все равно, что она вот такая несколько сутуловатая, без малейшего намека на тонус в мышцах. Она нужна была мне любая.

Я часто приходил к ней на работу в библиотеку, и если никого не было, то мы мирно беседовали, а если были посетители, то я тихо сидел в углу, разглядывая какую-нибудь книжку. Нина всегда радовалась моему приходу, лицо ее при виде меня озарялось радостью. Ранимая и чувствительная она казалась мне человеком, который нуждается в опеке. Ее ранило и впечатляло все вокруг. Я буквально трясся над ней, желая оградить ее от всего и вся. Такие чувства во мне особенно усилились после того как она рассказала о том, что ее родители развелись, когда ей было три года и оставили ее жить с бабушкой. Отец уехал в свой город, а мать отправилась на заработки в Москву, где благополучно вышла замуж и родила еще одну девочку. Она хотела забрать Нину к себе, но ее новый муж не желал видеть чужого ребенка возле себя. А ее родной отец тоже потом женился и завел новых детей.

– Мне у бабушки было хорошо, но все-таки больше мне хотелось жить с мамой. Мама была молодой, красивой, – рассказывала Нина. – Я ее очень любила, но она редко приезжала из Москвы, чтобы навестить меня. Мне всегда казалось, что я какая-то ненужная. У мамы новый ребенок, у папы их двое, а я всегда в стороне, у бабушки, но бабушка – это бабушка. Она никогда не может заменить родителей.

Я постоянно чувствовал, что ко мне она относится так, будто я вот-вот покину ее. Бывало, что ни с того, ни с сего взгляд ее становился каким-то чужим, затравленным, между нами вдруг, словно стена вырастала. Я в такие моменты из кожи вон лез, чтобы снова вернуть ее доверчивое расположение ко мне. Она оттаивала, и снова все было хорошо. Но иногда мне было очень трудно вывести ее из состояния отчужденности, и эти тихие размолвки болью отзывались в моем сердце. Я не мог понять, что я не так сделал. Мне казалось, что она совершенно без причины, ни с того, ни с сего вдруг становилась закрытой и холодной. Потом выяснялось, что Нина заметила, что я проводил взглядом симпатичную девушку или просто банально не улыбнулся на ее приветливую улыбку. Это она потом, в процессе примирения поясняла мне свое холодное поведение. А я, если честно даже не замечал, что когда-то на кого-то засмотрелся в ее присутствии, или еще как-то не так себя вел.

А однажды я и сам впал в состояние отчуждения и холодности. И теперь уже ей пришлось крутиться возле меня, возвращая мое доброе расположение.

Случилось это, когда я зашел к ней в библиотеку в то время, когда там было много посетителей. Нине пришлось несколько раз спускаться в книгохранилище за книгами, а я сидел неприкаянный в зале и ждал, когда она освободится. И вот вроде все разошлись, библиотека опустела. Я подошел к Нине, обнял ее, она прильнула ко мне, но в это время дверь библиотеки снова открылась, вошел очередной посетитель. Нина решительно оттолкнула меня. Потом подошло еще несколько человек. Я цеплялся за Нину взглядом, но она даже не смотрела в мою сторону, и тогда я понял, что я здесь лишний, и решил уйти. В дверях я на мгновение оглянулся на нее и успел увидеть отчаяние в ее глазах. Она смотрела на меня так, будто я уходил навсегда и в ее взгляде читался вопль: Не уходи! Нет! Но я не видел смысла оставаться и мешать ей. К тому же мне самому не нравилось это ощущение неприкаянности, когда она работает, вся в делах, а я бездельный сижу и выжидаю ее общения.

После того случая я перестал приходить к ней в библиотеку. Мне было плохо без Нины, я приходил домой мрачнее тучи, а мать мое мрачное состояние каждый раз относила к себе, считая, что я такой мрачный не потому, что мне тошно, а потому, что к ней плохо отношусь.

– Ты меня совершенно не любишь! – со слезами в голосе говорила она. – Ты стал грубый, противный! Разве я заслужила такое отношение к себе?

Я смотрел на ее несчастное лицо и не понимал при чем тут вообще она, когда мне так плохо? Тем не менее, я понял, что мне нужно скрывать от нее свою депрессивность, чтобы не усугублять и так тяжелое положение. Я старался при матери быть спокойным и приветливым, и все же она все равно каким-то образом улавливала мое мрачное состояние духа и снова и снова все это принимала на свой счет.

А Нина, привыкшая к моему частому присутствию в библиотеке, после того, как я резко перестал к ней приходить, впала в полное отчаяние. Мы теперь виделись с ней очень редко, только в те дни, когда у нее были выходные. Я каждый раз с нетерпением ждал этих дней, мне хотелось так много рассказать ей. И она тоже очень ждала встреч со мной. Мы бежали друг к другу, как голодные, но наши встречи все больше стали напоминать какое-то мерзкое противостояние. То Нина была чем-то обижена и впадала в свое отчуждение, и мне приходилось крутиться возле нее, а то я сам устав от кручения вокруг нее закрывался в себе, и тогда ей приходилось добиваться моего расположения. Такие отношения меня морально истощали. Мне надоедало постоянно доказывать свою любовь и преданность, хотелось просто общаться и радоваться жизни, а не вертеться по кругу то отвержения, то принятия.

Нина тоже чувствовала, что что-то у нас идет совсем не так и потому решила выйти на новый уровень. Она пригласила меня к себе домой в то время, когда ее бабушка уехала на дачу.

К тому моменту мы встречались с ней чуть больше полугода, и за все это время у нас не было сексуальных отношений. Мы только целовались. О чем-то большем приходилось только мечтать, хотя я и не очень-то стремился. После чисто-плотских отношений с Катей мне хотелось духовного единения, хотя если бы была возможность заняться сексом с Ниной, то я бы не отказался. Но это все же было второстепенным для меня. Я уже знал цену голого секса без любви, и теперь мне хотелось, чтобы у меня все было по любви и никак иначе.

И вот Нина пригласила меня к себе. Я пришел к ней с цветами и тортом. Она с радостью встретила меня, а я пройдя к ней в квартиру, стал с любопытством осматривать е жилище. Маленький коридорчик и малюсенькая кухонька хрущевки очень удивили меня. Я еще никогда не видел таких квартирок. Здесь был, правда, довольно большой зал, но вот комнатка Нины была тоже малюсенькой – просто развернуться негде.

Нина, ожидая меня, красиво накрыла стол, наготовила всего. А мне почему-то неловко было в этой ее квартирке обставленной старой мебелью, и я неприкаянно застыл посреди зала у накрытого стола.

– Коленька, что ты стоишь? – ласково обратилась ко мне Нина. – Садись, пожалуйста!

Я уже собрался сесть, как вдруг услышал громкий стук захлопывающейся двери в коридоре и подскочил на месте.

– Да что ты?! Это в подъезде у кого-то дверь хлопнула! – поспешила успокоить меня Нина и спокойно села за стол.

Я тоже сел, но у меня было такое ощущение, что ее бабушка вот-вот придет сюда. В квартире так и чувствовалось ее присутствие. Запах, бабушкина энергетика – все было пропитано этим. Я чувствовал себя чужим в этой квартире, и снова ощутил пустоту в душе. Хотя в последнее время пустота, казалось, навсегда покинула меня, но сейчас я опять почему-то чувствовал ее, а может быть она никуда и не уходила…

Нина не сводила с меня своих больших серых глаз. В них читалась теплота, надежда и ожидание. Но чего она ждет от меня? Что я могу ей дать, когда у меня в душе постоянная саднящая боль и пустота? Разве я могу дать ей что-то? Хотя, что это я? Конечно могу! Я умею любить, умею идти на жертвы.

Разносолы на столе не привлекали меня – кусок в горло не лез. А Нина крутилась возле меня в невообразимо красивом коротеньком сиреневом платье, выгодно облегающем ее фигуру. Она для меня так нарядилась, думала, что понравится мне в своем наряде, а я смотрел на нее и чувствовал к ней жалость. И почему так было со мной, я не понимал. Но и сейчас в этом моем непонятном состоянии скованности вперемежку с жалостью я продолжал чего-то ждать от Нины. Будто вот сейчас пустота и боль моей души прекратятся, будто вот сейчас Нина сделает что-то такое сокровенное для меня, и я ощущу свободу, облегчение и наполненность.

Я снова поймал ищущий и ждущий взгляд Нины, и вдруг в мгновение понял, что с нею происходит то же самое что и со мной: она ждет от меня того же, чего жду от нее я! Она ждала всеобъемлющей любви, заверений и клятв, она ждала всепоглощающих чувств от меня. И вот она встала, подошла ко мне, я снизу вверх посмотрел на нее и увидел ранее не видимую мною родинку на подбородке. Эта родинка показалась мне отталкивающей, а сама Нина какой-то непонятной и чужой. Я словно впервые увидел ее, отшатнулся. Казалось, я не узнаю девушку, с которой встречался уже полгода. Нина между тем стала снимать свое платье и скоро предстала предо мною в одном нижнем белье. Ее тело совершенно не знающее физических нагрузок показалось мне слишком дебелым, особенно ее дряблый живот. Ни любви, ни желания к этой девушке у меня не наблюдалось и в помине. Я чувствовал смятение и дезориентацию. Мысли в голове суетливо сменяли одна другую.

А Нина между тем стала обнимать меня, ласкать, начала расстегивать пуговицы на рубашке.

– Подожди! – чуть ли не крикнул я, и вскочил со стула.

Нина с нежностью смотрела на меня, а мне почему-то казалось, что я словно в силках зажат в ее взгляде в ее квартире, в ее жизни!

– Ты меня прости, – глухо сказал я. – Мне нужно идти…

Мне хотелось немедленно вырваться из этих ее глаз, рук и желеподобного живота.

На лице Нины возникла такая растерянность-потерянность, будто она вообще потеряла все ориентиры. Она смотрела, как я судорожно застегиваю пуговицы на рубашке, которые она успела расстегнуть, и в глазах ее читалось полное непонимание происходящего.

– Но почему?! – крикнула она мне вслед, когда я уже выходил на лестничную клетку.

Я обернулся на ее отчаянный вопль, но что я мог сказать ей? Что вот сейчас вдруг осознал, что она мне совершенно чужая и что я не люблю ее? Это было бы жестоко. Хотя то, что я вот так уходил от нее, тоже было жестоко, но это хотя бы происходило молча, без ранящей правды.

Я ехал домой от Нины с тяжестью на душе. Мне было и жаль ее, и хотелось больше никогда ее не видеть. Какое-то тошнотворное чувство начинало переполнять меня, когда я вспоминал ее отчаянно цепляющийся за меня взгляд, ее отталкивающую родинку на подбородке, и, казавшийся мне не эстетичным ее трясущийся, желеподобный живот. Я вспоминал начало наших отношений, иллюзию любви и душевной наполненности. Нет, между нами никогда не было любви. Мы просто очень похожи своей душевной незавершенностью, и пытались друг за счет друга заполниться, избавится от ужасающей пустоты и неприкаянности в этом мире. Хотелось избавления от одиночества, но без любви все это оказалось противной мерзостью. Из нежной сероглазой девушки, которой мне виделась прежде Нина, она превратилась вдруг для меня в вечно жаждущее ненасытное отвратительное существо.

Дома я попытался не показывать матери, свое подавленное состояние, но она быстро уловила, что со мною что-то не так и стала допытываться, что происходит.

– Все нормально, мам, – отмахнулся я от ее назойливых вопросов. – Просто я устал.

– Да что устал! – с горечью воскликнула она. – Раньше ты мне все рассказывал, что у тебя происходит! А как вырос, так перестал делиться со мной! Мы отдаляемся с тобой друг от друга…

Вообще-то я не прочь был отдалиться от своей мамы, мечтал уйти от нее куда подальше, но почему-то ее слова о том, что мы отдаляемся, вызвали во мне чувство вины. Конечно, я ведь всегда был ее опорой и надеждой. В детстве она знала обо мне все, и ей нравилось вникать в мои проблемы. Но я давно закрылся и берег свой внутренний мир от ее назойливого вмешательства. Мать и так слишком много места занимала в моей жизни, должно же быть у меня хоть что-то свое, неподвластное ее влиянию и вниманию.

В ту ночь я почти не спал и все думал о Нине, о наших отношениях. Я вспоминал, как мне хорошо было с нею вначале, и как я думал, что ко мне наконец-то пришла любовь. Но потом я стал испытывать напряжение возле нее, хотя и продолжал чего-то ждать. Нина тоже постоянно чего-то ждала от меня. Наверное мы ждали друг от друга ТОЙ САМОЙ ЛЮБВИ, когда счастье и радость единения перекрывают все, но подсознательно мы чувствовали, что между нами любви нет, и это было больно, так больно, что мы всеми силами старались вызвать ее, создать, удержать. Но все оказалось тщетным. Рано или поздно мы бы поняли это, осознали. Конечно, между нами что-то было, но это что-то не было любовью. Это была жажда двух духовно голодных, жаждущих любви людей, готовых принять за любовь любой мираж, лишь бы обнадежить себя, избавиться от чувства одиночества.

На следующий день я встал с тяжелой головой. Мама была на работе, а меня ждал впереди свободный летний день. Я решил провести его с пользой для себя и отправиться в путешествие на велосипеде по окрестностям. Но когда я уже собрался выходить, в квартире раздался требовательный звонок.

«Кого это еще принесло?» – раздраженно подумал я, открывая дверь. Как назло замок заклинило, я крутил его туда и сюда, а в нем что-то щелкало и трещало.       «Надо будет разобрать, посмотреть, что там с ним не так», – думал я и при этом злился и на замок и на самого себя, за то, что уже давно никак не починю его, злился и на того, кто стоял за дверью. Наконец замок поддался, дверь открылась, и я увидел взволнованную испуганную Нину. Она смотрела на меня так, будто во мне ее последняя надежда на жизнь, на спасение, и если я сейчас отвергну ее, то это будет конец. Целый каскад чувств возник в моей душе. Жалость, боль, отторжение, желание утешить ее и одновременно убежать от нее.

Нина молча смотрела на меня, а мне показалось, что все эти чувства уже были со мной прежде, что все это знакомо мне. Это ощущение плена, силков и в то же время жалось и неприязнь. А Нинин несчастный взгляд так похож на взгляд моей мамы, когда той плохо и она ждет поддержки. И тут меня осенило: у нас с Ниной каким-то образом сложились отношения наподобие наших отношений с матерью. Там я тоже готов был на многое, лишь мать была довольна мною и обнадежила меня взглядом признательности и любви, я воспринимал этот взгляд, как разрешение на жизнь, на радость и счастье. Но если мать была несчастна, то она будто и мне не разрешала быть счастливым.

С Ниной у нас, конечно, были совсем другие отношения, но вот сейчас, когда она была так потеряна и подавлена, мне казалось, что я должен, обязан утешить ее, чтобы получить разрешение на спокойную жизнь. Мне невыносимо было видеть ее несчастной.

В порыве я поддался к ней, чтобы обнять ее, но меня словно что-то оттолкнуло. Мне не хотелось ее обнимать! Мое тело не принимало ее тело. Душой я ее принимал, а телом нет. Вот с Катей было наоборот, там мы очень телесно подходили друг другу – мое тело полностью принимало ее тело, в отличие от души. Нину же мое тело не принимало совсем. Это было полное, впервые испытываемое мною отторжение. Мне совершенно не хотелось прикасаться к ней, хотелось оттолкнуть, уйти…

Нина между тем ждала чего-то от меня. Чего? Объяснений? Но все вроде и так понятно. И потом, как ни напоминала она мне своим несчастным видом мою мать, которую я всегда спешил утешить, но все же это была не мать. А все, что было вне моей матери, меня не так уж трогало. Я помню, как еще в детстве, когда шел или ехал куда-нибудь с матерью, и видел какую-нибудь несчастную женщину, которая где-нибудь в транспорте или прямо посреди улицы, не в силах сдержать несчастья начинала плакать, то я, видя ее слезы, оставался равнодушным и только с облегчением думал: «Как хорошо, что это не моя мама!» К чужим женщинам я не испытывал жалости и сострадания – пусть себе страдают сколько хотят. Главное, чтоб мама была спокойна. А если она спокойна, то пусть хоть весь мир рушится возле меня – мне было все равно, потому что мать для меня была важнее всего мира. И если ей хорошо, то и мне было хорошо. Даже сейчас, когда я вырос и стал взрослым парнем – чувства матери все равно были для меня очень важны.

А в данный момент передо мною стояла несчастная Нина. Мне было ее очень жаль, но мою душу ее страдания не очень затрагивали. Если бы на ее месте была моя мать, то мне бы стало очень плохо и чтобы избавиться от моего «плохо», я бы изо всех сил постарался сделать так, чтобы моя мать получила утешение. Самым важным с детства для меня было одно: маме должно быть хорошо. А Нина что? Да ничего. Я смотрел в ее несчастное лицо и сравнивал то, что я чувствовал к матери при ее постоянных несчастьях и что я чувствовал теперь – это было небо и земля. Да, мне было жаль Нину, да, еще совсем недавно я ждал от нее чего-то, но все это было ошибкой, самообманом, а сейчас ее ждущий несчастный взгляд только раздражал меня, потому что загонял в угол, в тупик, брал измором.

– Коля, ты что – разлюбил меня? – наконец осмелилась произнести Нина.