Текст книги "Зависимость от любви"

Все чаще рядом с нею я чувствовал себя так, будто хочу получить от нее что-то, и похож на нищего с протянутой рукой. Но я не получал того чего хотел. Инна пыталась меня вдохновить, говорила о движении вперед к своей цели, а мне хотелось, чтоб целью всей ее жизни был я, наша любовь.

Мать дома давила на меня, требуя к себе внимания, а я давил на Инну, требуя от нее полного слияния и жертв. В душе моей словно все перенапряглось и гудело как высоковольтная линия. И я часто думал, что скоро будет развязка, ведь нельзя же так долго мучиться. Скоро выпускной вечер, и все решиться. Что именно решиться я не знал, но ждал этого выпускного, как избавления, разрешения всех моих проблем.

Перед вручением аттестатов мы стояли вчетвером у окна актового зала и оживленно беседовали. Все были полны радужных надежд на будущее. Все кроме меня. Сашка галдел про экономический институт, Инна бредила цирком, а Серега вообще ошарашил нас, заявив, что пойдет учиться на ветеринара.

– Ты же военным мечтал стать! – удивленно хлопнула длинными ресницами Инна. Мы с Сашкой тоже обалдели от его выбора, ведь он долго, очень долго мечтал о военных погонах.

– Ну да, мечтал, но и животных всегда любил, – пожал плечами Серега.

– Вот и я их очень люблю! – оживилась Инна. – Я тоже думала о ветеринарном. А потом решила, что пока молодая, буду акробаткой или гимнасткой, а потом хочу дрессировщицей стать.

– Ну да, – улыбнулся Серега, – а я к тебе в цирк приду работать, чтоб зверей твоих лечить.

– Вот здорово! – Инна так обрадовалась этому, что даже в ладоши захлопала, а меня больно кольнула ревность. Чего она радуется? И чего ей этот рыжий Серега, ведь не его же она любит, а меня. Или это только я ее люблю, а она… Я внимательно посмотрел на веселую Инну, на вихрастого рыжего Серегу. В последнее время они как встретятся, так, словно дети малые резвятся, смеются, творят не пойми чего. Вот и сейчас Инна в своем воздушном светлом платье, похожая на сказочную принцессу, взгромоздилась с ногами на подоконник, изображая, что влезла на спину слона, а Серега скрутил занавеску в жгут и стал дуть в ее конец, будто прочищая слоновий хобот.

– Сопли! У слона сопли! – притворно суетилась на подоконнике Инна, хватаясь за лицо, тараща глаза и бегая туда-сюда, а Серега дул в воображаемый хобот, время от времени успокаивая ее:

– Не волнуйтесь, мадам артистка, все под контролем!

– Я вообще-то мадмуазель!

– Оооо! Простите! Простите!

Сашка при этом хохотал, а мне хотелось, чтоб Инна прекратила дурачиться. А к Сереге у меня вообще чуть ли не ненависть возникла. Я вдруг увидел в нем потенциального соперника. И как это я раньше не замечал, что он так вырос, возмужал. Всегда он был ниже меня, рыжий, вихрастый и какой-то несерьезный что ли. И хоть он и был моим другом, но я как-то не принимал его всерьез. А сейчас впервые увидел, что он в плечах широк, ростом с меня, и сам веселый. Вон как Инне весело с ним, со мной она так никогда не веселилась.

И все же все знали, что Инна моя девушка, что со мной она мечтала в будущем создать семью. И я, немного успокоившись, подумал, что пусть себе резвится, с кем хочет, но принадлежит-то она только мне.

Моя мать стояла у противоположной стены вместе с другими родителями и о чем-то беседовала с Сашкиной матерью. При взгляде на мать, я почувствовал гордость за нее. Она выделялась среди других матерей своей статью, стройностью, красотой лица. Я видел, что все невольно задерживают взгляд на ней, особенно мужчины. И почему такая красивая женщина, как она, так несчастна? Один муж умер, второй, в конце концов, сбежал от нее. А ведь посмотришь на нее и можно подумать, что вот именно такая женщина должна быть счастлива. Но нет… Даже я, ее сын, тягощусь ею. Тягощусь и жалею одновременно. Если бы я только мог, то все сделал бы для ее счастья. Но что я могу? Просто находиться возле нее и радовать ее во всем? Да, это я могу, вот только как же я сам?

Я нашел взглядом родителей Инны, и сразу же почувствовал какое-то тепло и расслабление в душе. А ведь глядя на мать и думая о ней, я пребывал в сильнейшем напряжении. Да, с мамой своей я всегда напрягался, считал, что должен для нее что-то постоянно делать, отказываться от чего-то своего, идти на жертвы. А вот Иннины родители были совсем другими людьми. От Инны они ничего не ждали, и даже я, посторонний человек, улавливал эту свободу возле них. Они оба имели ученые степени, работали преподавателями в одном из институтов, писали учебники по своим предметам. Между ними было полное понимание, уважение, дружба. Лично я всегда это чувствовал, видел. Мне вообще нравились эти люди. Я даже как-то сказал Инне, что завидую ей, что у нее такие родители.

– Дурачок, – усмехнулась она на мои слова. – У тебя родная мама, ты знаешь, кто твой отец, ты знаешь свои корни, знаешь, кто ты, а я хоть и к хорошим людям попала, и очень люблю их, но из-за того, что я им не родная, никак не могу определить саму себя. В кого я, от кого у меня задатки, способности. Я постоянно вспоминаю тех своих родителей, думаю о них. У меня как бы две мамы и два папы и я иногда чувствую растерянность. Я хотела бы встретиться с настоящими родителями и мои приемные родители в этом мне обязательно бы помогли. Но, к сожалению, те люди, которые произвели меня на свет, уже умерли. Обоих свел в могилу алкоголь. У меня есть только их фотографии. И я знаю, что я очень похожа на отца. А мои приемные родители очень близки мне по духу. Это друзья, моя опора, поддержка. Даже не знаю, что со мной было бы, если бы не они. Я очень многому научилась у них и благодарна им за все. И все же было бы лучше, если бы они мне были родными, а не приемными. Хотя, может быть, какая разница? Главное, что вообще они такие есть у меня.

Я был с ней полностью согласен. О таких родителях можно было только мечтать. Я сам, когда приходил к Инне и общался с ее приемными родителями, то неизменно уходил от них в приподнятом настроении. В душе тепло становилось, сам я себе казался интересным, ценным.

Вот и сейчас при взгляде на них я почувствовал тепло и покой. Но переведя взгляд на собственную мать сразу весь сжался. Под ее блестящей внешностью скрывались боль и страдание, и почему-то я чувствовал себя виноватым, что у нее такое в душе. Хотя в чем я виноват? Может быть от того, что хочу жить своей жизнью, уйти от нее, не хочу оправдывать ее надежд и очень тягощусь ее ожиданиями? Ведь я словно в клетке, словно под тяжелым прессом.

Инна с Серегой все продолжали дурачиться, Сашка тоже ввязался в их кривлянье, а я вдруг почувствовал себя одиноко. Потерянность в душе зашевелилась с новой силой, и в этот момент я встретился взглядом с хохочущей на подоконнике Инной. Видно в моем взгляде было столько боли и тоски, что она вдруг перестала смеяться, спрыгнула с подоконника, а на меня посмотрела с досадой, будто я сделал ей что-то плохое. Меня это так поразило, что я застыл на месте, переваривая происходящее и не спуская глаз с Инниного лица, будто ожидая от нее чего-то обнадеживающего. Но она избегала смотреть на меня, при этом активно и с явным удовольствием общалась с Серегой и Сашкой.

На сцене появилась директор и попросила тишины. В это время мы снова встретились взглядом с Инной, и снова я наткнулся словно на стену из недовольства и неприязни. Да что такое? Почему она так смотрит на меня? Мне показалось, что у меня из-под ног выбили опору, и я совсем дезориентирован, потерян, и не знаю, что мне делать, куда двигаться.

Торжественное вручение аттестатов пролетело мимо меня. Я опомнился, когда началась дискотека, а родители ушли. Все одноклассники танцевали и веселились, Инна прыгала на середине зала на пару с Серегой, Сашка тоже отрывался возле них, выписывая кренделя, а я словно зомби стоял рядом с ними и только ради приличия дергался в такт музыке. Но когда заиграла медленная музыка, я оживился и с чувством собственника взял Инну за руку, увлекая ее на танец. Она положила руки на мои плечи и открыто посмотрела мне в глаза. Вот также прямо и открыто всегда смотрели в глаза и ее приемные родители. Такой взгляд словно говорил: мне нечего скрывать, я искренна, и ничего не боюсь. Она смотрела на меня, будто чего-то ожидая от меня. А я разглядывал ее красивое лицо, эти синие глаза, длинные ресницы, красивую линию губ… Но почему я чувствую себя таким виноватым? Будто я сделал что-то плохое для нее…

– Инна, ты прости меня, – нагнувшись к ее уху, сказал я.

Она дернулась, вздохнула, но взгляд ее смягчился:

– Дурачок! – она обняла меня, прижалась ко мне, и у меня будто гора с плеч упала, а под ногами снова образовалась твердь.

– Я так люблю тебя! Так тебя люблю! – бесконечно говорил я ей в ухо, и она еще сильнее прижималась ко мне.

А потом заиграла снова веселая музыка, и Инна перестала обнимать меня. Очень нехотя я выпустил ее из своих объятий. Если бы можно было постоянно вот так кружиться с ней и не выпускать ее никогда! Ну почему она словно уходит от меня, почему после минут счастья, наступают часы одиночества и тоски? Почему так? И неужели я готов стоять с ней вечно вот так обнявшись, чтоб чувствовать ее любовь и избавляться от боли в душе? Неужели мне самому не надоело бы это? Наверное, надоело, но сначала мне нужно было получить уверенность, что эти теплые объятия будут продолжаться столько, сколько мне нужно. В такие моменты мне вспоминалась наша кошка Пушинка. Она была домашней кошкой, улицу совсем не знала, но однажды, когда нам рабочие вносили новый диван, и входные двери были открыты настежь, Пушинка убежала на улицу. Я учился тогда в классе пятом и очень переживал из-за ее пропажи. Мы всей семьей ходили по дворам, звали ее, искали, но все было тщетно. Родители потом успокоились, а я все никак не мог войти в привычное русло. Но через две недели Пушинка сама пришла к нашему подъезду. Я как раз шел из школы, и вдруг ко мне под ноги кинулся истерично пищащий пушистый комок. Пушинка! Я так обрадовался, что даже заплакал. А она, миленькая, узнала меня, сама мне на руки запрыгнула. Грязная вся, исхудавшая, испуганная. Дома я привел ее в порядок: искупал, покормил. Но она целый месяц после этого никак не могла успокоиться. Постоянно мяукала, хотя до пропажи была молчаливой кошкой, лезла ко мне ночью под одеяло, чтобы спрятаться, и вообще стала какой-то приставучей, беспокойной, назойливой. Покой она обретала только у меня под рубашкой, куда постоянно пряталась, а ночью у меня под одеялом. Я даже устал от этого ее постоянного, назойливого приставания, но в то же время удивлялся, что этот маленький зверек так переживает, так мучается. Терпеливо я потакал всем ее капризам, обращался с ней ласково, жалел ее, гладил, и она стала отходить от стресса. Постепенно стала успокаиваться, перестала орать, прятаться, и стала прежней – полной достоинства кошкой-красавицей.

И вот сам себе я сейчас напоминал мою Пушинку, после того, как она нашлась и нуждалась в уверенности, что кошмара больше не будет, а будет покой, безопасность, сытость и любовь хозяина. Моя потерянность в душе требовала утешения, стабильной безопасности, понимания и принятия. Всего этого я ждал от Инны, и видимо был назойлив, как Пушинка. Но маленькой кошке все это простительно. А мне, взрослому парню, самому от себя было противно, противно от того, что ищу некой защиты от душевных терзаний у девушки. Но мое понимание происходящего не помогало мне никак. Казалось, что земля постоянно уходит из-под ног, а сам я словно выключенная лампочка. Свет и твердь я видел только в любви Инны. И я был уверен, что если бы получил от нее эту любовь, если бы как губка напитался ею, то тогда все в моей жизни наладилось, и я смог бы жить, учиться, работать. Но Инна, будто лимит наложила на любовь, будто удерживала ее, консервировала до поры до времени, а мне эта любовь нужна была именно сейчас, а не когда-то потом, когда она будет готова давать мне ее.

После дискотеки нас повезли на Волгу встречать рассвет. Мы гуляли по набережной, и я постоянно брал Инну за руку, лез к ней целоваться, обнимал. А она все стремилась, слово маленькая погоняться за Серегой или Сашкой. И эти дураки постоянно задирали нас, толкая и дергая за одежду.

– Да что вы как маленькие! – не выдержав, рявкнул на них я.

– Так рассвет же! – проносясь мимо меня, крикнула разгоряченная Инна. – Как можно стоять, когда так прекрасно!

Я попытался поймать ее, прижать к себе, но она словно легкая райская птичка вывернулась от меня. Я взглянул на Волгу, и обомлел. Огромное красное солнце всходило за Волгой, и девятиэтажки и трубы завода на том берегу, на его фоне казались маленькими. Это было совершенно фантастическое зрелище. Гигантский диск красной звезды медленно поднимался, окрашивая перистые облака в багровые тона. Все одноклассники замерли кучками, созерцая это зрелище. А Инна, не в состоянии выдержать этой красоты прыгала и издавала нечленораздельные звуки. И Серега все чего-то суетился возле нее – то, как она, прыгать начинал, то пытался ее повыше закинуть. При этом он хватал ее за талию, и мне все это очень не нравилось. Что за дикости такие? И чего он руки распускает? Но Инне все это видимо нравилось, по крайней мере, она не возражала.

А потом усталые мы ехали в нашем автобусе домой. Инна и я сидели на одном сиденье и я, конечно, держал ее за руку. Наконец-то она была со мной. Блаженно прикрыв глаза, я думал о том, что мог бы вот так вечно ехать с нею, держать ее за руку, чувствовать ее присутствие.

Серега, сидящий вместе с Сашкой впереди нас, повернулся к нам, посмотрел на Инну меж сидений. Я видел его лицо сквозь не до конца сомкнутые ресницы.

– Ну, че, – обратился он к Инне. – Когда свадьба?

– Чего? – устало переспросила Инна.

– Когда свадьба, говорю, – громче переспросил Серега.

– Какая еще свадьба?! – капризно произнесла Инна. – Отстань!

– Ну, у вас же любовь! – чуть ниже Серегиного лицо в проеме меж сидений возникло заинтересованное лицо Сашки. – Ей, Колян, пригласишь на свадьбу?

Я ничего не ответил, но сквозь ресницы видел друзей и мысленно усмехался над их словами.

– Отстань от него, он спит, – вяло сказала Инна. – И я тоже устала. Спать хочу.

– Тебя Колян очень любит, – зачем-то сказал Серега Инне. Та тяжело вздохнула и ничего не ответила.

– А ты его любишь? – не отставал от нее Серега. Вот пристал! Я уже хотел поставить его на место, чтоб он отстал от Инны, но услышал ее голос:

– Не знаю я, Сережа, иногда, кажется, что люблю, а иногда бежать от него хочется, потому что он словно душит меня, кислород перекрывает, будто в тиски зажимает! И все я ему чего-то должна, должна, должна! И вину постоянно чувствую, что вот у него такая любовь ко мне, а мне почему-то плохо от его любви. Устала я от этого! Он считает меня своей собственностью, хочет жениться на мне, а я не хочу! Ничего не хочу! Разве я его собственность? Я свободный человек, свободная личность, но рядом с ним я словно его придаток. Ему плевать, что я хочу, о чем мечтаю, лишь бы возле него сидела и млела от любви. Но если любовь такая, то не надо мне ее…

Она говорила все это с таким чувством, будто у нее давно это наболело, и вот она сейчас выплескивала все это, не замечая, что я давно открыл глаза и смотрю на нее. Но вот она мельком взглянула на меня, наткнулась на мой взгляд, осеклась, смутилась, покраснела…

А я выпустил ее руку из своей, выпрямился и внешне был вроде спокоен, но в душе моей все горело, полыхало, бушевало! Боль достигла предела, и мне хотелось орать, и в душе моей действительно был вопль, адский вопль безнадежия. Видимо в глазах моих отражался весь ужас, который был сейчас в моей душе, потому что Инна, глядя на меня сжалась вся, съежилась. И мне стало жаль ее, а к себе я почувствовал такое сильное презрение, что хотелось убить самого себя. И еще я вдруг сразу понял, как мучил ее. Я пытался использовать ее, чтобы заглушить свою потерянность, а она не знала, куда деться от меня… Но разве это любовь? Разве от любви хочется бежать? А ведь ей хотелось бежать от меня. Что же я за существо такое, которое постоянно мучается и мучает других? Что я за существо? И как все, что говорила Инна обо мне, похоже на то, что я всегда думал о своей матери. Именно возле мамы я чувствовал себя в тисках, чувствовал себя виноватым, постоянно старался облегчить ее жизнь, и она пользовалась моими чувствами, как должным, при этом совершенно игнорируя мои собственные желания, мечты, стремления. Но сам-то я что же? Чем я лучше своей матери, если вызываю такие же чувства в других?

Автобус подвез нас к школе и все стали выходить, чтобы разойтись по домам. Вот и все. Школьные годы подошли к концу, всех нас ждала новая жизнь. И меня тоже.

– Коля… – тихо тронула меня за руку Инна.

– Не надо, все хорошо, – я посмотрел ей в глаза, так же прямо и открыто, как это делала всегда она. – Ты права во всем, я действительно слишком навалился на тебя, прости.

Инна опустила свои длинные ресницы и молчала. А я как-то сразу понял, что между нами все давно кончено, просто я никак не мог себе в этом признаться и все цеплялся за нее. Да и она, видимо не понимала, что происходит и тихо тяготилось происходящим.

– Молодые люди, выходим! Чего расселись! – крикнул нам шофер. Оказывается, все уже давно вышли и только мы вчетвером остались в автобусе. Серега и Сашка с сумрачными лицами, смотрели на нас с Инной с переднего сиденья. Инна имела вызывающе-испуганный вид, а мне вдруг стало невероятно противно от всего происходящего. Молча встав, мы пошли на выход.

После автобуса, воздух улицы был приятно свеж, кругом раздавался веселый гомон птиц, тихо шелестели листья тополей на ветру. А мне не хотелось никого видеть, и я, быстро распрощавшись со всеми, в одиночестве пошел домой. Я шел и чувствовал, как мои друзья смотрят мне в спину. Мне очень захотелось обернуться, и я обернулся – они действительно стояли на фоне школы и растерянно смотрели на меня. Сашка с Серегой в строгих костюмах и Инна в воздушном белом платье, тонкая и легкая, как птичка. И все они – друзья детства, но детство кончилось и у каждого теперь своя дорога. Мне хотелось обнять их всех, но из глаз брызнули слезы, и я, застыдившись, отвернулся и пошел, пошел, больше не оборачиваясь. Я шел, и мне казалось, что сейчас они окликнут меня, Инна окликнет, и все сразу станет на свои места. Почему-то я был уверен, что они сейчас окликнут, догонят, ведь нельзя же так… Но в то же время я боялся оклика, боялся каких-то слов, выяснений отношений… Меня никто не окликнул, никто не догнал, и я так и ушел от них, испытывая разочарование и облегчение одновременно.

Долго потом я вспоминал Инины слова о том, что мне все равно, о чем она думает, мечтает, лишь бы только она сидела возле меня и млела от любви ко мне. Мне хотелось протестовать, хотелось доказывать ей, что я ее люблю и готов для нее на все, лишь бы она была рядом. Но она как раз не хотела быть всегда рядом, ей хотелось жить еще какой-то жизнью, жизнью, где меня не было. И я этого не понимал. Любовь мне виделась только в слиянии, в полном единении, когда любимый человек является продолжением тебя самого. Души, тела сливаются в одно МЫ, и тут нет уже двух людей, здесь одно единое существо. Жизнь одного заполнена жизнью другого, и никто не хочет иметь какую-то там свою жизнь, жизнь, где нет любимого человека. Ясно одно – я любил Инну, а она меня нет. Я готов был к слиянию с нею, а она не хотела сливаться со мной. Для меня в слиянии и единении и заключалась любовь, а для нее это становилось тюрьмой. Это все от того, что она не любила меня. Так я думал, и при встрече сказал все это ей. Это произошло через несколько дней после выпускного. Я думал, что на мои слова Инна будет возражать, скажет, что она все-таки любила меня, просто ей хотелось в жизни еще чего-то кроме нашей любви. Но она сказала:

– Ты прав, я действительно тебя не люблю. Сначала, правда, я не понимала этого, но потом поняла. Ты хороший человек и возможно тебя полюбит какая-нибудь девушка, но это буду не я.

Помню, что ее слова снова причиняли мне нестерпимую боль. Я смотрел на нее и чувствовал, что ее одну и только ее одну смогу любить всю жизнь, ну почему она не любит меня?

– Ну почему, Инна? Почему ты не любишь меня? Я не понимаю… Все же было хорошо! – мы стояли возле ее подъезда (я специально подкараулил ее, чтобы поговорить). – Ну давай попробуем еще. Я не буду приставать к тебе со своей любовью. Хочешь, учись, живи, как хочешь, я буду терпеливо ждать тебя, но только не надо рвать со мной – я не могу без тебя.

– Да ты послушай, что ты говоришь! «Делай что хочешь, живи, как хочешь!» Но в тоже время: «Я не могу без тебя!» Коля, может быть, ты и не можешь без меня, но я-то могу! И вообще, и так я долго врала, изворачивалась, не говорила правды; все жалела тебя, потому что ты действительно хороший парень. Но теперь я так больше не могу, и буду говорить только правду. Я не люблю тебя и никогда не полюблю. И не надо приходить к моему подъезду, караулить меня. Живи своей жизнью – все у тебя наладится, но без меня.

Инна решительно пошла мимо меня прочь, а я в полном бессилии смотрел ей вслед. Несколько месяцев ушло у меня на осмысливание того, что между мною и Инной больше ничего нет. И эти месяцы были очень горьки для меня. Я продолжал любить Инну, и никак не мог выкинуть эту любовь из сердца. Но шло время, и я с удивлением осознал, что мир не рухнул, что я продолжаю жить. Вот только на моем сердце остался шрам, и этот шрам еще долго давал о себе знать.

Глава 3

Мать моя была очень рада, что пристроила меня в юридический институт. Ее мечта сбылась. А вот моя мечта погибла. Я жил словно в капсуле. Чувства мои притупились, и порою мне казалось, что я словно зомби: имею тело, а вот души у меня нет. Хотя нет, душа все же была, потому что если бы души не было у меня, то я не испытывал бы это серое ПЛОХО. Вокруг меня будто сгустилось серое пространство, и мне было постоянно, без проблеска ПЛОХО. Но я учился, сдавал сессии, писал курсовые, и мать моя была довольна. Она гладила мне рубашки, старалась кормить меня повкусней, и считала меня центром своей жизни. Мое мрачное настроение ей не нравилось, она воспринимала его на свой счет и считала, что я с ней груб, холоден и безразличен. Несколько раз по этому поводу она устраивала истерики, и мне пришлось скрывать от нее свой мрак и словно артисту играть роль благодушного, ласкового и любящего сына. Мать успокаивалась, осыпала меня ласками, которые мне сто лет были не нужны, но которые я вынужден был терпеть, чтобы избежать ее недовольства. Она часто обнимала меня, целовала, причем целовать пыталась в губы, а не в щеку, и мне это было неприятно. Так и хотелось сказать: «Да отстань ты от меня!» Я был уже взрослый парень, и все эти обнимания и целования коробили меня. Это маленькому мне все нипочем было от ее ласк, а как только полюбил Инну, то всяческие обнимашки с матерью стали мне казаться просто невозможными. Но мать, видимо, не понимала, что я вырос и мне теперь ее ласки не то что не нужны, а вообще кажутся противоестественными, особенно эти поцелуи в губы. Ни об Инне, ни о моем тяжелом душевном состоянии она не знала. Я давно перестал делиться с ней своими проблемами. Ей было только известно, что я не хочу быть юристом, но она считала это моей блажью и была уверенна, что правильно сделала, что настояла на моем поступлении в юридический.

С Инной я совсем не виделся, и, только встречаясь на улице с ее родителями, узнавал от них, что она учится в цирковом училище и уже иногда участвует в представлениях. В общем, ее мечта сбылась. Мать же ее всегда с такой жалостью смотрела на меня, что мне становилось противно. В ее глазах так и читалось: бедный мальчик! Такой хороший мальчик! Так любил нашу девочку, а она бросила его!

Эта жалость уязвляла мою гордость. Разве я жалкое создание? Ведь не умер же я! Подумаешь, горе какое! Не получилось с вашей Инной, так с другой девушкой получится. Свет клином, что ли сошелся на вашей дочке? Но поначалу я и вправду был очень зациклен на Инне, и никак не мог успокоиться. Физически отпустил ее от себя, а душевно не отпускал. Только к третьему курсу института я почувствовал свободу от нее.

При институте я стал с самого первого курса заниматься карате, там у меня и друзья появились. А со второго курса стал посещать еще и собрания Союза писателей. Все эти внеурочные увлечения держали меня на плаву, помогали не раскиснуть совсем. Но все равно мне казалось, что жизнь моя течет бесцельно, скучно. Юридические науки совсем меня не интересовали, казались мертвыми, хотя в силу своего ума я с легкостью осваивал их и получал только хорошие отметки.

В институте было полно симпатичных девушек, и я не мог не замечать, что пользуюсь популярностью у них. На третьем курсе, когда я окончательно, как мне казалось, отошел от неудачной любви к Инне, у меня случился бурный роман с девушкой из параллельного потока. Ее звали Катя. Я долго присматривался к ней, прежде чем начать какие-то действия в ее сторону. Мне нравилось, что она совершенно не похожа на Инну ни внешне, ни внутренне. Инна была тонкая, легкая и мечтательная, а Катя занималась на тренажерах, была крепкой, упругой и нагловатой. Впервые я увидел ее в коридоре нашего института. Она шла с другими девушками. Я шел за ними смотрел им в спины, и их обтянутые джинсами попы поражали своим многообразием форм. Тощие, низкие, фигурные, подтянутые, круглые… Но у Кати попа была шедевром. Упругая, подтянутая задница так и манила, так и приковывала мужские взгляды. А у меня при виде этой откровенно-рельефной попы вдруг стало тесно в штанах, а в голове впервые возникли порнографические картинки. С Инной у меня такого никогда не было, а тут…

Сначала я просто засматривался на эту Катю, вернее на ее формы, а потом узнал, что она ходит «качаться» на тренажеры, и ради нее тоже стал туда ходить. Катя быстро заметила меня, и мне льстило это. Мы тягали железяки и при этом не сводили друг с друга глаз. Наши тела очень подходили. Я хоть и не качался никогда, но имел довольно хорошее сложение благодаря природным данным и спорту. Катя тоже от природы имела потрясающее сложение, а занятия на тренажерах сделали ее совершенно неотразимой. Мы пожирали друг друга глазами, и мне казалось, что мы с нею какие-то дикие, необузданные первобытные особи мужского и женского пола, которые нашли друг друга и мечтают о физическом слиянии.

Как-то во время очередного занятия в тренажерном зале, Катя подошла ко мне упругой походкой и сказала:

– Ну и долго ты будешь на меня смотреть? Может, в кино пригласишь?

Я в это время как раз качал ноги и от неожиданности так толкнул ногами тренажер, что он затрясся весь и чуть не перевернулся.

– Ого, какой темперамент! – ухмыльнулась Катя и протянула мне руку. – Меня Катя зовут!

– Николай, – покраснев, представился я.

Мы пожали друг другу руки. Через ее маленькую, теплую и крепкую ладонь по мне будто прошел ток, а в штанах снова стало тесно. Да что же это такое! Я смотрел на ее обтянутые спортивными брюками бедра, на ее плоский с кубиками голый живот, на эту упругую грудь под топом и только одно вертелось в моей голове: «Секс! Секс! Секс!»

Катя откровенно тоже рассматривала меня с ног до головы и, заметив мою позорную вздутость, спокойно ухмыльнулась, будто это было в порядке вещей.

– Ну что, пойдем в кино, Коля?

– Пойдем, – сбрасывая с себя растерянность, отозвался я. – Сегодня хочешь?

– Хочу. Можно сразу после тренажеров.

Я долго ждал ее под дверями раздевалки, и вот она вышла вся такая свежая после душа, с чистыми, немного влажными длинными волосами. Высокие каблуки, обтягивающие джинсы на упругой попе, круглая грудь под свитером. «Доминирующая самка», – пронеслось у меня в голове при виде всей этой роскоши, и сам себя я при этом почувствовал Альфа самцом. Катя по-свойски взяла меня под руку:

– Пошли сначала в столовку! – словно приказывая, сказала она. – Я после железок всегда есть хочу.

Я покорно потащился с нею в столовую, хотя от волнения не соображал, хочу я вообще есть или нет.

Мы сидели с ней за столом и ели, и я вдруг почувствовал, как во мне зашевелилась прежняя боль. Я сидел, ел, смотрел, как Катя ест, и мне было больно. Больно от того, что на самом деле я никакой не Альфа самец, а раненный в душу человек. И мне захотелось излить эту боль Кате, рассказать о том, что у меня болит душа, что я не могу любить из-за этой боли, но так нуждаюсь в любви! Но я знал, понимал, что Катя не из тех людей кто будет выслушивать мои стоны, вытирать мне сопли. Ей нужен был мужик в самом откровенном смысле, и она видела во мне этого самого мужика. А мне? Что нужно мне? Любовь? Жертвенность? Как же это все банально и противно! Мне двадцать лет, а я все еще цепляюсь за женщин, как за спасение. Но какое в них спасение? Они всего лишь слабые женщины, как моя мать. Но почему в душе моей постоянно так холодно и пусто?

Катя была раскована и уверенна в себе. Она с аппетитом поела и потащила меня на улицу. Мартовский весенний день встретил нас ярким солнцем, звоном капели и непередаваемым запахом весны. В кино мне идти не хотелось.

– А может быть, мы просто погуляем? – предложил я. – Смотри как здесь хорошо! Весна!

– Ну пошли, – согласилась Катя. – Только купи мне мороженое!

– Легко!

Мы шли с мороженым по парку, слушали веселое щебетание птиц, и у меня кружилась голова от близости Кати. В то же время мне было не по себе, потому что я понимал, чувствовал, что Катя не тот человек, который мне нужен. Но кто мне нужен? Вот Инна мне была нужна, но она не захотела быть со мной. Но может быть, в Кате есть глубина и тепло, просто я их не вижу?

– Коля, о чем ты все думаешь? – заглянула мне в лицо Катя. На мгновение мне показалось, что она не Доминирующая самка, а участливая, заинтересованная во мне девушка.

– Не знаю, – пожал я плечами.

– Мне никогда не попадались такие молчаливые парни. Обычно, все болтают, не умолкая, но знаешь, твоя молчаливость мне нравится. Не люблю парней-балаболок.

– А каких парней ты любишь? – у меня в голове в одно мгновение возникла картинка из длинной шеренги накаченных парней.

– Разных, – пожала плечами Катя. – Я вообще люблю парней, и никак не могу ни на ком остановиться. У меня постоянно глаза разбегаются, и я не знаю, кого выбрать. Один другого лучше.

«А, так вот ты какая! – подумал я. – Девица еще та! Но ведь так, наверное, легче жить. Порхай себе по жизни, ни о чем не задумываясь, и зная, что одна никогда не останешься! Но почему-то не все так могут. Меня бы все это не удовлетворило. Мне нужно полное духовное единение, слияние, отражение в ком-то, и без этого я чувствую себя не полноценным…»