Текст книги "Ангел в зелёном хитоне (сборник)"

Ангел в зелёном хитоне

В начале двухтысячных, когда строилась и продавалась Москва, в столице было много уличных собак. Часть их шаталась по стройкам, а самые общительные лежали на газонах у метро, ленивые и лоснящиеся, как морские котики. По дороге на работу и домой люди подавали четвероногим нищим милостыню, получая взамен таинственные дары.

* * *

Юра не знал, сколько лет его Вале. Двадцать семь? Тридцать? Ничего не знал про неё – только имя. Она была как олень, сбежавший из горящего леса. Лодыжки в царапинах, на коленках болячки, в желудёвых волосах – десяток серебряных ниток, как будто и правда, пролетая сквозь чащу, набрала паутины. Если Валю окликнуть внезапно, в зелёно-рыжих глазах вставал испуг и блеск пожара. Потому-то Юра никогда не являлся вдруг, а махал рукой ещё издали, с другой стороны улицы.

С утра до вечерних звёзд Валя сидела на каменном бортике у входа в метро, именуемом среди завсегдатаев «парапетом», и вязала крючком шапки, шарфы, носки и жилетки – всё с футбольной символикой. В пакете с вязанием у неё лежала мятая распечатка логотипов. Она сверялась с ней, вывязывая «Manchester» или «Спартак». Валины изделия были колючими и узловатыми, с пропусками в узоре. О том, чтобы они шли на продажу, не могло быть и речи. Случалось, вязание падало в лужу. Тогда Валя ругала себя плохими словами и вытирала вещь о юбку.

– Валя, а кому вы вяжете? – спрашивал Юра раза три. Она усмехалась и отодвигалась подальше от вопрошающего.

Сам Юра до недавних пор не имел отношения к «парапету». Он занимался фармацевтикой, точнее сказать, закупками для сети аптек, но работу свою не любил, а любил повесить на шею дедовский фотоаппарат «Зенит» и пройтись по родной окраине. Фотоаппарат был неизлечимо сломан и тем ещё больше нравился Юре. Он включал его в круг вечных вещей вроде голубя, пьющего из лужи, или трещины на коре ясеня – тех, что остались неизменными со времён, когда их фотографировал Юрин дед, между прочим, турист-байдарочник.

Беспечно шагал Юра под защитой «Зенита», и всё, чего ему не хотелось видеть, разбивалось о неработающий объектив.

«Зенитом» исчерпывались Юрины чудачества. В остальном он был приличный человек, на работу ездил в костюмчике, на сносной машине, и раз в год менял устаревшую модель телефона на новую.

Его жизнь повернулась, когда у метро он увидел Валю, заслонявшуюся от пьяного кавалера. Сначала она отодвигала его локтем, а потом согнула плечи и лицо убрала в ладони, но не ушла – как если бы здесь находился пост, который она не смела покинуть. Был август. У метро продавали мёд и яблоки. Торговка дала Вале мельбу. Валя съела её со слезами и огрызок законопослушно отнесла в урну.

Юра полюбил Валю вместе со всем приданым – туманным прошлым, вязанием, маргинальными приятелями и собакой Хромушей, рыже-серой, как зимняя белка. В прохладный день Валя снимала туфли и грела ноги в тепле её шкуры. Хромуша лежала не шелохнувшись, но всё же ухитрялась поблёскивать зубом и глазом на подозрительных незнакомцев. Одному такому за Валю она порвала рукав.

На лай, поддержать Хромушу, прибегал её друг, косматый Тархун. Он заведовал в районе Алёшино газетной палаткой – то есть лежал у стола с журналами, а в дождь под столом. И его Валя привечала тоже, но греть ноги в Тархуновой шкуре все-таки опасалась.

Тайна Валиной судьбы, вязание на «парапете» и тяга к бродячим животным разъели Юре сердце. Несколько месяцев он потратил на попытки переместить Валю в человеческое измерение. Покупал хорошее вино и, перелив в упаковку из-под сока, относил Вале, чтоб, если уж ей так надо чего-нибудь глотнуть, она не пила бы дрянь, какой потчевал её местный люд. Дарил «приличные вещи» – сумки, мобильники, солнечные очки, призванные своей ценой и элегантностью пробудить у Вали вкус к иной жизни. Валя кротко принимала подарки и моментально их передаривала.

Юра не знал, что придумать ещё, но однажды его озарило. Он пришёл домой и, стряхнув с вешалок все свои глаженые рубашки, бросил их комом в угол шкафа. С той поры простые джинсы и свитеры прильнули к нему, обтрепались грязным городским ветром, и Юра остался доволен. Теперь он мог свободно подсесть к Вале на «парапет».

В подарок он стал покупать ей мотки цветной шерсти и шоколадные конфеты «в развес». Конфетами Валя угощала друзей-«парапетчиков». Они слетались на раскрытый пакет, как воробьи на крошки. Выползала из-под земли парочка замшелых бомжей. Дед, продававший мёд, подходил последним и как бы нехотя шарил в пакете – нет ли «мишки»? Юра нацеливал на него «Зенит», и они с Валей, смеясь, слушали летний гром его ругани.

За своё счастье Юра платил недорого. Отстранённость соседей, видевших его посиделки у метро, да отповедь мамы – вот и все неприятности.

Несмотря на уличную жизнь и устойчивость к холоду, Валя была домашняя, от её волос пахло шампунем, и обувь, Юра заметил, частенько бывала начищена. Как сообщила Юре одна «парапетчица», у Вали имелись прибежища – здесь, в Алёшине, у старшей сестры, затем в Измайлово у бабушки и у крёстной в Кузьминках. Крёстная воспитывала Валиного семилетнего сына Гришу. Узнав об этом, Юра хотел немедля бежать в Кузьминки, проверить, не сидит ли и Гриша на каком-нибудь «парапете»? Но одумался. Крёстная, вспомнил он из детства, – это карета, кони в яблоках, счастье в любви. Всё у них должно быть в порядке.

По названным адресам Валя мигрировала и, случалось, на несколько дней пропадала из Алёшина. Её место занимали коммерсантки преклонного возраста. Юра покупал у них фиалки в банках из-под сметаны, деревенскую антоновку и соления неизвестного качества. Ему казалось, что так он поддерживает хрупкую связь с Валей. К тому же у метро его встречала Хромуша и волной южного моря ласкалась к ногам.

* * *

В одну из Валиных отлучек, шагая вдоль забора стройплощадки к метро – отнести Хромуше еды, Юра стал свидетелем нелепой сцены: девица с баклажанного цвета стрижкой и белобрысый паренёк, вопя, рвали друг у друга из рук термос.

Паренька Юра знал. Это был хромой Санька. Не хромой, вернее, а лишь немного прихрамывающий после некой перенесенной в детстве травмы или болезни. Человек он был маленький, но примечательный, продавал лампочки в магазине «Досуг», и столько страсти в нём было, злости на судьбу и любви к человечеству, что никто не смел считать его инвалидом. Санька блистал за прилавком, как диджей за пультом, и знал половину жителей района по имени. Его же по имени знали все.

Выиграв сражение за термос, Санька с добычей понёсся к йодисто-жёлтым, облетающим кустам у забора.

– Стой, идиот! Угробишь собаку! – крикнула его соперница, но Санька уже подлез под куст и, на ходу отвинтив крышку, плеснул в глубь ветвей. В тот же миг из колючего логова с визгом выскочила очень худая собака и закрутилась на тротуаре, стараясь лизнуть облитый бок.

– Ага! Живая! – завопил Санька. – Ты сама дура, Катька! Говорил тебе, оживёт как миленькая! Так делают – я сам слышал. Да и кипяток-то не крутой. Чего смотришь – тащи ей жрать! Две недели псина не ела!

– Сам тащи! – огрызнулась баклажанноволосая и склонилась над собакой, яростно вылизывающей мокрую шерсть.

Юра подошёл к Саньке и протянул ему пакетик с кормом, предназначенным для Хромуши.

Ошпаренная Пальма была старой собакой с драматической историей типа «Джейн Эйр». В молодости, ночуя под строительной бытовкой, она приросла душой к молдаванину Мните. Пять лет длилась её любовь. Она кочевала за Мишей со стройки на стройку по всему району. Катька и её мама Надежда Аркадьевна носили Мише угощения – чтоб он не прогонял Пальму. Миша терпел, но две недели назад, уезжая на новый объект, всё же прикрикнул: шила! Сказал – запретил начальник.

Пальма всё поняла и легла умирать под кустами у стройплощадки. Она не ела, не пила и не двигалась. И вот сегодня Санька вычитал где-то, что шокотерапия порой помогает от несчастной любви.

На следующий день Юра пришёл узнать, жива ли Пальма после Санькиных радикальных мер. Потом зашёл ещё пару раз и не заметил, как сроднился с маленьким коллективом алёшинских «собачников».

Его душой и основателем была Катька – девушка смелая, порой до лихости. Вооружаясь против всевозможной неправды жизни, она стриглась коротко и красила волосы в цвета оригинальных плодов.

Кроме Пальмы в числе Катькиных подшефных был юный Лапоть. Его рыжий хвостик дни напролёт выражал высокую степень счастья. Завидев кого-нибудь из своих, Лапоть брал разгон и кидался на шею друга. Чтобы не опасаться объятий Лаптя, Катька купила себе чёрный непромокаемый плащ. Его удобно было протирать губкой.

Другим Катькиным подопечным был измученный и робкий Лохматик – «человекособак», как определила его породу Катька по причине большой проникновенности взгляда. Лохматик родился домашним, но жизнь пошла косо – он стал бомжом. Длинная бесцветно-серая шерсть его свалялась, в седом лесу потерялись человеческие глаза. Пёс ночевал в щели между гаражами, и если угроза возникала с одной стороны, стремительно удирал в другую. Месяц Катька протягивала ему кусочки, но Лохматик боялся её руки. Наконец Катькиной маме Надежде Аркадьевне удалось скормить ему куриную шкурку.

«Затравили, сволочи! Психа из него сделали!» – объяснил Санька, когда Юра пришёл поглядеть на жилище Лохматика.

Санька, как вскоре понял Юра, и вообще был одной крови с алёшинским зверьём – гордый, как Тархун, хромой, как Хромуша, шумный, как Лапоть. В детстве, когда мать ещё надеялась вылечить его хромоту, Саньке чуть ли не каждое воскресенье полагалось бывать в церкви. Ему нравилось слушать, как поёт хор. Да, собственно, хор и не пел – пели ангелы, а певчие открывали рты, помогая небесным голосам проявиться в земных условиях. Хор был как бы репродуктором, передававшим звуки горнего радио. Санька и сам был не прочь однажды стать частью «репродуктора» – ведь пел же его друг и сосед Лёха, внук тёти Ани, мывшей в храме полы. К сожалению, у Саньки рано треснул голос – баритональные ветры захрипели в груди. Вдобавок подростковый возраст принёс с собой гнев и обиду на мирозданье за так и не вылеченную ногу.

Санька больше не ходил в храм. Но осталась в нём неясная память о хоре – сон, что где-то идёт трансляция, просто в эпоху FM-радиостанций никто не настраивает приёмник на ту волну.

С появлением собак Санькино заглохшее христианство дало ростки. Он ощутил прилив сил и жажду не только кормить четвероногих бродяг, но и воспитывать их в духе любви и самопожертвования.

– Надо их учить, чтобы были порядочными, чтоб кусок не рвали друг у друга! – объяснял он Юре, переминая обеими руками косматую головищу Тархуна.

Тархун огрызался на Саньку. Он был матерый пёс, его толстая шкура не пропускала к сердцу высоких истин. Подвели и другие собаки: Пальма оказалась стара для обучения, а Хромуша любила одну только Валю.

Вся Санькина надежда была на юного Лаптя. Он подзывал его свистом и, схватив за рыжие уши, объяснял: «Я хочу, Лапоть, чтоб ты стал порядочным человеком, понимаешь меня?»

С помощью кусочков мяса он добился от него такого трюка: Лапоть принимал у Саньки кость, относил её к лапам трусливого Лохматика и ждал, пока тот опомнится от восторга и, схватив удачу в зубы, улепетнёт.

– А спасибо? – вслед ему орал Санька. – Спасибо кто скажет?! Хвостом! Хвостом надо было мигнуть, ясно?

* * *

В глубине октября над городом остановился антициклон. Грело солнышко, и безоблачное небо удивляло Юру своей земной запылённостью. В него хотелось прыснуть жидкостью для мытья стёкол и стереть накипевшую муть. Юра пытался разглядеть небесную пыль сквозь объектив «Зенита», но сломанный фотоаппарат был волшебен. Он не желал показывать смог, а ловил берёзовый лист или синицу. Хороша осень, даже в городе! – словно бы объяснял он Юре. Замечателен листопад! Превосходен бензинно-прелый, с дымком шаурмы, воздух окраины!

Таким вот пыльным тёплым вечером Юра припарковал машину возле метро и увидел Катьку. Она быстро игла от здания управы к своему дому – через сквер у метро. Её плащ был расстёгнут, лоб вспотел. Заметив Юру, она сменила маршрут.

– Представляешь, что Тархун учудил? Возле управы тяпнул беременную женщину! Увязался, пахло там, что ли, из сумки? Так она ему сумкой по морде – он и прокусил.

– Сумку? – улыбнулся Юра. Уж очень грозно топорщились Катькины баклажанные волосы.

– Как же, сумку! Рукав! Хорошо не руку. Но всё равно, говорят, синяк от зубов. Вот что, скажи, ему было надо? Ну они там уже бригаду вызвали. Теперь всех наших отловят.

– Что значит отловят? В каком смысле? – удивился Юра и представил себе почему-то китобойную шхуну.

– Есть постановление. Достаточно позвонить и сказать – мне не нравится, что на травке лежит собака. Выезжает бригада – два ловца и фельдшер, со всем барахлом, сачки там, сетки. Пистолетом впрыскивают парализующее вещество… Юр, вот смотри: ведь бывали в истории моменты, когда какой-нибудь народ объявляли лишним. И толпы людей вдохновенно брались выискивать и убивать представителей этого народа! Есть ведь параллель, правда?

Юра молча слушал.

– А в чём разница? – продолжала негодовать Катька. – В том, что собаки – не люди? А чем они не люди, если они любят, плачут, скучают? А человек, между прочим, поопасней собачки будет. Я даже не о войне говорю, а о бытовой жизни – вон хоть в подворотне кирпичом по балде!

Сойдя с тротуара, они двинулись по золотистой, причёсанной граблями земле двора, и сразу, откуда ни возьмись, как Сивка-Бурка, на них наскочил и расцеловал в глаза недовоспитанный Санькой Лапоть.

– Вот видишь! – сказала Катька. – Кто ещё так обнимет от полноты души! Лапоть, куда понёсся? – Она отряхнула плащ и поглядела вслед глупому псу, умчавшему разгуливать силы в ещё зелёный, кое-где только присыпанный золотом сквер. – Я прямо не знаю – на цепь их, что ли, посадить, пока история с Тархуном не уляжется?

Розовый свет падал на вечернюю траву, по газону бродил оранжевый дворник и собирал мусор в пакет. Юра не верил, что какое-то существо возьмёт на себя смелость лишить другое существо этой тёплой бензинной осени, и всё-таки ему стало тревожно. Уже две с половиной недели не было Вали, а она так сродни собакам! У неё нет гордыни, нет денег и нет заступников. Если смотреть глазами души – так её и вовсе не отличишь от Лохматика или Хромуши. Только то утешало Юру, что у ловцов не может быть духовного зрения. Для них Валя – человек с паспортом.

Он проводил Катьку до подъезда и, купив в киоске пакет куриных крылышек-гриль, пошёл к метро кормить Хромушу.

Юра обрадовался, когда увидел на «парапете» Валиного знакомца – старика, продававшего мёд. Подошёл и заговорил с ним о погоде. Обещали ясный конец октября, тёплый ноябрь и даже, он читал, бесснежную зиму.

– Не было, не было твоей любезной! – ворчливо перебил старик и дёрнул ноздрёй, принюхиваясь к запаху крылышек.

Со стеснённым сердцем Юра взглянул на корзину, полную нераскупленных банок. Этот мёд, яркий, как деревенский желток, собранный неведомо с каких полей, показался ему похожим на узловатое Валино вязание.

– А Хромушу не видели? – спросил он. – Я ей тут принёс…

Но и Хромуши не было тоже.

Солнце село за девятиэтажку. По окрестностям растёкся запах вечера с главенствующими «нотами» бензина и пива. Юра подумал, что можно сходить поискать Хромушу на стройке, она навещает там иногда старую Пальму. И направился уже было, но тут в людском потоке, движущемся по проспекту к метро, глаза различили неровную фигуру Саньки. Она то исчезала за другими прохожими, то опять появлялась. Через минуту, шустро хромая, Санька приблизился. Лицо его выражало отчаянное зверство, как будто он шёл с горючей смесью на танк.

– Лаптя расстреляли, возле управы! – прохрипел он, тормозя в шаге от Юры. – Я за Катькой сбегаю! У этой дуры телефон опять в отрубе! А ты к Лаптю беги! Он там, на травке валяется!

Юра хотел спросить: может, нужно срочно куда-нибудь позвонить, вызвать?.. Но Санька уже сорвался и несся через дорогу, перерубая хромающим ходом поток машин. Обалдевшая от Санькиной наглости «газель» гудела ему вслед.

Через пять минут, на скорости, явно превосходящей ходовые возможности организма, Санька добрался до Катькиного дома, не дожидаясь лифта, взмыл по лестнице и набросился на звонок возле старенькой дерматиновой двери.

– Лаптя расстреляли! – крикнул он, ввалившись в прихожую.

– Лаптя? – переспросила Катька. – Как Лаптя? Это же Тархун тяпнул… Как расстреляли? – и, взяв в горсть воротник своей чёрной водолазки, оттянула от горла, словно ей вдруг сделалось нечем дышать.

– Из машины – расстреляли – Лаптя, – проговорил Санька и без сил привалился к двери.

– Мама! Лаптя убили! – распахнув настежь дверь кухни, крикнула Катька.

– Катя, что ты говоришь? Как так? – Надежда Аркадьевна, пожилая женщина со щеками в красных прожилках, бросила плиту и вышла из кухни в прихожую. С деревянной лопаточки, вздрагивавшей в её руке, масло капало на пол. – Как так – убили?

– Убили из машины! Вон Санька видел!

– Да не убили! – рассвирепел Санька. – Что ты каркаешь! Живой! Пищал, как резанный!

– Сейчас пойдём, всё выясним, – остывшим голосом проговорила Катька и сдёрнула с крючка плащ. – Мам, не ходи, мы сами! – обернулась она на мать, уже пристраивавшую берет на седую прическу. – Не ходи, слышишь!.. Ладно. Нитроглицерин возьми! Он у тебя в бежевом пальто. Возьми ещё перекись, бинт!..

В лифте холодная собранность оставила Катьку.

– Сань, я не поняла, а почему всё-таки Лапоть? – растерянно повторила она. – А Тархун-то что? Ты ничего не путаешь?

Всё в порядке было с Тархуном, так некстати приставшим к барышне. Не находилось никаких фактов в пользу того, что между его дурным поступком и расстрелом юного Лаптя есть связь.

Дорогой Санька был мрачен, надвинул на лоб капюшон, задёрнул молнию куртки и отвечал на Катькины вопросы, словно призрак из подземелья. Так и так, во двор сворачивал джип, Лапоть на него тявкнул, высунулась рука с пистолетом и расстреляла Лаптя. Всё.

Излагать подробности Санька не стал, жалея нервы дам, а крутил их в голове про себя. После выстрела Лапоть некоторое время издавал ритмичный и сильный звук, схожий со звуком автомобильной сигнализации. Люди повыглядывали из окон – не пнул ли какой-нибудь урод их машину? Слава богу, нет. Просто уличный пёс подыхает. Лапоть ещё поверещал, свалился на бок и умолк, но дыхание, Санька видел, было.

Тем временем охотник – дядька с бесцветными волосёнками и вострым носом – припарковался на обочине и хотел глянуть на дичь, но, заметив Саньку, развернулся и зашагал к подъезду. В траве Санька видел кусок ржавой трубы с набалдашником и подумал: догнать бы! Но заробел.

– Он здесь, в новом доме живёт, – прибавил Санька. – Квартир наворовали, гады! А на запаске у него паук – жирный такой…

– Мы его засудим, – прерывистым от быстрой ходьбы голосом проговорила Катька. – Я – юрист.

Юра сидел на коленях возле Лаптя и стерёг его жизнь. Он как будто слился с коротким свистящим дыханием, вздымающим рыжий бок, и не различал ничего, кроме этого драгоценного звука.

Он не слышал, что рядом с ним на газоне давно уже переминается Тархун и хрипло лает на Лаптя: «Встань, дурак! – и обругивает попутно прохожих: – Идите, двуногие черти, нечего шастать! – а сворачивающие во двор машины и вовсе кроет последними собачьими словами: – Гав-вау-вау!»

Ровным счётом никаких звуков не долетало до Юры, он не различал вопросов и не замечал взглядов. Но в какой-то миг по бесшумному внутреннему сигналу обернулся и увидел над собой Катькино белое от горя лицо. Взмокшие фиолетовые волосы торчали перьями. За Катькой во весь опор ковылял Санька, и подальше – суровым шагом – Надежда Аркадьевна с пакетиком медикаментов в руке. «Наконец-то!» – подумал Юра, и из стиснутых лёгких сам собой просыпался смех облегчения.

– Пригони машину! – велела Катька.

Юра встал и, поглядывая на небо – лишь бы только не видеть людей, с одобрения которых творилось всё это, поспешил к стоянке. Быстро темнело. Интересно, знает ли Катька, куда им ехать? Есть ли адрес на свете, где исправляются чёрные человеческие дела? Тархун, ворча, потрусил за ним и, отстав у метро, скрылся под газетной палаткой.

В последние месяцы Юрина машина приблизилась по заплёванности к «парапету». Это раньше он был педантом, пылесосил салон, заезжал регулярно на мойку. Теперь – нет. Как-то горько стало ему, что Лапоть под конец короткой собачьей жизни не удостоится красоты, что повезут его умирать в таких свинских условиях.

Кое-как сметя мусор, Юра подогнал машину на угол сквера. В багажнике среди прочего барахла нашёлся брезентовый чехол для дачных качелей, купленный и забытый. Вдвоем с Катькой они подсунули его под Лаптя и, как в гамаке, отнесли раненого на заднее сиденье. Санька, приткнувшись рядом, не унимаясь сыпал проклятьями и всё хотел что-то поправить – всё ему казалось, что морда у Лаптя плохо лежит, что хвостик лежит неудобно.

Пока они устраивали подстреленную собаку, на запах беды прибежал Лохматик и закружился вокруг машины, невесомый и вёрткий, как пух одуванчика.

– Да уйди ж ты ради бога! Хочешь, чтоб и тебя кокнули! – стращала его Катька и, притопывая, гнала к метро. Тот отбегал – будто сносимый порывом ветра, делал круг и вновь приближался, пока путь ему не отрезала высокая, размашисто накрашенная женщина.

Юра знал её. Она торговала в отделе вина и вод в магазинчике на Первой Знаменской. Что-то степное, безудержное было в ней, когда она гнала от витрины неимущих алкашей. Хотелось дать ей коня, пустить в чисто поле с шашкой.

Подбоченясь, она остановилась перед Катькой:

– Так это вы их расплодили? А я думаю – кто ж такой умный, приваживает? Женщину беременную чуть не загрызли!

Не то чтобы она говорила громко, но природная мощь низкого, сипловатого голоса вполне могла бы повергнуть непривычного человека в трепет.

– Расплодила не я, – сказала Катька и глянула исподлобья, выставив на врага баклажанные шипы.

– Ну пусть побегают до завтра. А завтра уж посмотрят. Всем подъездом вызов оформляли! – заключила могучая женщина и, развернувшись, двинулась прочь. Стать и сила были в её походке, каких никогда не видать ни Катьке, ни прочим собачьим рыцарям. Санька, хотя и кипятился в салоне Юриной машины, не мог выйти и убить эту бабу – у него на коленях лежала голова Лаптя.

– Поехали, Кать, – из-за руля позвал Юра.

* * *

Они довезли Лаптя живым, подхватили углы брезента и подняли по сумеречным ступеням в белый свет ветеринарной клиники. Из коридорчика вышел молодой доктор, кудрявый, с длинной «мордой» – похожий на пуделя, и, кинув на Лаптя любопытствующий взгляд, позвал фельдшера с тележкой.

Укатили Лаптя за дверцу, вход в которую воспрещён. Санька, не умевший сидеть сиднем, отправился на улицу – бродить вокруг клиники, а Юра с Катькой остались ждать.

– И справку! Юр, возьми у него справку о пулевом ранении! – твердила Катька, раздирая ногтями старенький коленкор банкетки и мешая Юре молиться. – Не забудешь? А то вдруг я забуду?

Операция закончилась, доктор ушёл пить чай, а Лапоть всё никак не просыпался. Катька, Юра и забегавший с улицы узнать о делах Санька видели в приоткрытую дверь его забинтованное тело, хвостик.

Ночью Лапоть умер. Похожий на пуделя доктор вышел и произнёс с несвойственной врачам замысловатостью: «Просто ваш пёс устал от человеческого зла и решил уйти к собачьим предкам». Сказав так, он велел девочке на ресепшн не брать денег за операцию. По его голосу Юра понял, что доктор пил не только чай.

Лаптя завернули в брезент и отнесли обратно в машину. Теперь уж в багажник.

На улице колебался под ветром синий холод осенней ночи. От его остроты сводило зубы. Небо было чистое, через адовы огни мегаполиса пробилось даже несколько звёздочек.

Юра сел за руль и, не закрывая дверцу, включил печку. Пожалуй, его машина могла бы обогреть не хуже костра группку лесных партизан. Катька, подрагивая, курила. В свободной руке у неё была справка о ранении и кусок поролона, который она нечаянно выковыряла из банкетки.

– Вот жисть! – сказала она. – А я ему утром перед работой голубцы принесла – все схряпал! – и, сунув голову в кабину, шепнула: – Юр, надо бы Саньку домой отвезти.

Санька хромал кругами вокруг машины, припадая, словно по колено уходя в землю, и при этом рифмованно бранился – сочинял стихи о Москве и москвичах. Он вообще был талантлив, несмотря на торговлю лампочками.

– Ладно, Сань! – сказала Катька, тормознув его за рукав. – Давай домой тебя закинем, а сами тут разберёмся…

– Домой меня? – поразился Саня и от возмущения сразу пришёл в себя. – Ага, щас! А Лаптя провожать в последний путь?

Хоронить поехали в лесопарк «Дубравки». У Юры в багажнике рядом с Лаптем лежал дарёный кем-то набор – топорик и сапёрная лопатка. Он взял лопатку и, слегка углубившись в заросли, выкопал яму. Предутренние сумерки кое-как освещали его работу.

Когда Юра укладывал забинтованного Лаптя в могилку, Катька сказала: «Лапоть, ты у нас как мумия!» – и прыснула.

Юра улыбнулся тоже, а Санька хихикнул, рассмеялся, а через минуту уже был в истерике. «Мумия! Хо-хо!» – ржал он и, упав на живот, совал белёсую голову в яму к Лаптю.

Катька вздёрнула его за шкирку и, толкая в спину, погнала к машине.

Юра остался один. Он засыпал Лаптя землёй и, бросив лопатку, поднял голову к небу. Ветер стих, осеннее предрассветье обещало ещё один погожий день. Вот чудно! – вчерашним утром, голубым, золотым, Лапоть взбивал по муниципальному округу Алёшино пыль и листья, гонял воробьев, гонял машины, сожрал Катькины голубцы.

Юра почуял слёзы, но подышал и переборол. Когда он жил прежней жизнью, городской ритм скреплял его душу, как цемент. У него была подруга – умная девушка с активным отношением к жизни. По её подсчётам, через год они должны были взять ипотеку, а ещё через пять окончательно расплатиться за неплохую квартиру. А потом Юра нашёл дедов «Зенит». Он был упрямым человеком, его дед, снимал только то, что считал правдой, – звон весны, улыбку ребёнка. Юра научился идти по следам его глаз и увидел Валю, увидел Саньку, собак – самое правдивое, что только можно было встретить в Алёшине.

Сквозь стволы деревьев, как блеск воды, зазеленела заря, и сразу над Юриной головой проснулась ворона. Она каркнула, и древесный, хриплый звук её голоса показался ему надёжным. Конечно, ворона – не соловей. Но, может, Лаптю такое общество и роднее, и ближе.

Юра подхватил лопатку и пошёл к машине.

– Я думала, ты там уснул на могилке, – сказала Катька. Её волосы темнели на фоне зари, как воинственный цветок чертополоха. – Нам надо продумать план на завтра. В конце концов, мы будем добиваться, чтоб уроды отвечали за свои дела? Или не будем?

– Будем, но потом. А сейчас по домам и спать! – решил Юра. Ботинки в земле и саднящие от непривычной работы ладони против воли заставили его почувствовать себя старшим. – Поехали. Садись, Кать! – прибавил он и открыл перед ней дверцу.

Притихший Санька свернулся червячком на заднем сиденье, там, где недавно лежал Лапоть.

Они промчались по жёлтым светофорам, а возле управы, где убили Лаптя, Катька потребовала: «Останови!» Выпрыгнула и, хрустя подмороженной листвой, пошла к новым домам. Между ближайшим корпусом и газоном среди прочих машин был припаркован нужный ей автомобиль.

– Этот? – кивком спросила она у Саньки.

– А я откуда знаю! – отозвался Санька. – Я что, вижу отсюда? – и, выскочив, захромал навстречу Катьке. – Там паук серебряный на запаске. Есть?

Джип городского охотника стоял, повернувшись мордой к газону. Его неспящие глаза блестели, отражая свет фонаря.

– Кать! – позвал, забеспокоившись, Юра.

– Я номер записать, – отозвалась Катька. – Просто хочу списать номер. Сань, постой в сторонке, – велела она, и Санька, напугавшись Катькиного непривычно ровного голоса, послушался и отступил.

Катька обошла внедорожник, задумчиво поглядела в стекло, за которым мигал огонёк. Развернувшись, прошла на середину газона и принялась шарить в траве. Может, потеряла серёжку? – нелепо подумал Юра. Их в каждом ухе у Катьки блестело штук по пять. Он закрыл машину и направился было помочь, но тут с тихим возгласом Катька вытащила из травы то, что искала. Это был кусок трубы с набалдашником, в меру ржавый, приятный для рук, разгоряченных местью.

– Катя, не смей! – крикнул Юра, но скованные ужасом связки не дали звука. В следующее мгновение на газоне перед алёшинской управой разразился салют: частые взрывы засверкали по тишине улицы, искрясь на все лады. Поверх них выла разбуженная сигнализация. С лицом, разожжённым ратной ненавистью, Катька рубила чёрную обшивку вражеского автомобиля, крушила зеркала и ударопрочные стёкла. Бой длился секунд тридцать, от силы минуту. А затем кулак разжался – Катька выронила меч и поглядела на пустой проспект. Ни души! Только вопит за спиной покалеченная жестянка.

Юра подхватил брошенную Катькой трубу и, желая, но не умея ускорить шаг, побрёл к машине. Как в страшном сне, с небывалой заторможенностью сунул орудие преступления под сиденье, в ноги примолкшему Саньке, и тем же неверным шагом двинулся за отставшей Катькой. Он чувствовал, что люди с факелами уже отделились от стен и обступают их, конец истории близок…

Нарушив правила классического кошмара, машина завелась с одного «вжика». Они резво стрельнули через перекрёсток, мимо метро, бессмысленно помотались по Алёшину и свернули во двор к Саньке.

Парковочных мест не нашлось. Юра остановил машину посередине двора.

– Справка помялась! – сказала Катька, привстав на сиденье. – Я на неё села!

– Да зачем она теперь, – качнул головой Юра и с удивлением заметил, как нежно, словно обсыпанные мельчайшими кристаллами сахара, поблескивают Катькино лицо и одежда.

– Ты вся в брызгах, – сказал он. – Посмотри на себя! Ты вся в стекле!

Катька вылезла из машины и отряхнулась. Её руки кровили, поцарапанные мелко и часто, а одна стекляшка впилась в щёку и торчала крохотной ледяной иглой.

– Ребят, а я тоже в брызгах! – сказал Санька, проведя ладонью по липким джинсам. – Нет, я не в брызгах. Слушайте, в чём это я? – удивился он и понюхал ладонь. Пахло кровью и собачьей шерстью.

– Да ни в чём! – сказала Катька. – Забудь.

Но Санька не мог забыть. Наоборот, он вспомнил.

– Люди! Мы же крест не вбили! – крикнул он и полез назад в машину. – Надо вбить там, у Лаптя, крест! Поехали!

– Какой крест? – проговорила Катька, стиснув зубы. – Ты его что, крестил? Он – собака!

Кое-как они с Юрой развернули Саньку к подъезду. Он устал. Он был не взрослый ещё человек, к тому же инвалид детства.

– Сань, послушай меня, – сказала Катька. – При моей маме, завтра или там когда, – никаких подробностей, никаких истерик. Понял? У неё инфаркт был. Ну, иди!