Текст книги "Аллиумы"

На Неглинной
(или неделя № 2 и 3)

– И ты хоть знаешь, куда идёшь? – голос на том конце провода казался беспокойным.

– Не волнуйся, всё под контролем.

Я вышла из метро и, оглядевшись, направилась в сторону, куда устремилось большинство.

Москва такая «проспектная», улицы и дороги широкие, пространство будто на холмах устроилось (ещё одна вечная зарядка для ног, помимо огромных переходов от станции к станции метро), тропы со светофорами для велосипедистов, к которым я так и не могу привыкнуть.

Куда шло большинство? К площади, где проходил очередной политический митинг. Толпа скандировала одну-единственную гипно-фразу в честь известного политика, люди же поодаль, как размежёванные частицы, не понимали, куда пришли, но им было интересно разобраться в сути и принять решение, оставаться здесь или нет, так сказать, на чай.

Для меня это было в новинку. На подобные тусовки за пять лет жизни в Петербурге я не натыкалась, а здесь вот, пожалуйте. Я очень хотела есть, и цель моего пути заключалась в визите Центрального рынка. Постояв минут пять и не обнаружив для себя ничего интересного, я всё же взяла себя в руки (внимание в новых городах поначалу, как правило, расфокусируется) и отправилась к одной из Мекк современных гурманов. Трёхэтажное здание, стоящее посередине проспекта на возвышенности, точно церковь, звало прихожан внутрь.

– Я знаю, куда иду.

– Ну хорошо. Расскажи, как тебе там, в Москве, – моя подруга в Петербурге гремела посудой на кухне, и я её слышала откровенно плохо.

– Ну как-как. Хорошо мне здесь, даже очень. Правда, чаек нет и привычной вони из колодцев не доносится. Ладно, я позже тебя наберу.

Я оказалась у входа. По обе стороны от него были установлены столы со скатертями, на которых в ряд работало по восемь графинов с ягодным и фруктовым лимонадом. На солнце жидкость в хрустале переливалась, и глаз задерживался дольше обычного на подобия кристаллов.

Шикарный фудкорт с представленными в нём разными национальными кухнями открылся передо мной. Иногда я баловала себя там острым индийским карри, реже – неплохими хинкали, всего пару раз останавливала выбор на восточных сладостях, а в основном питалась блюдами паназиатской кухни. Обычно я садилась прямо под красными фонарями из пергамента, основательно гуляющими от потока кондиционерного воздуха, напротив шефа по фамилии *** – на его чёрном кителе красиво было вышито имя. Нас отделяло стекло в жирных пятнах от масла, которое так и стремилось удрать из вока. Сейчас мастер был занят приготовлением кисло-сладкого соуса с кунжутными семечками. За его действиями по ту же сторону внимательно наблюдал один из представителей руководства. Они вместе наслаждались процессом. Я как раз попала в момент первой дегустации.

Оба довольно кивнули головой, понравилось. Господин *** не понимал по-русски, он только на пальцах предлагал что-нибудь добавить в соус, а ему также отвечали: не стоит. Казалось, этой границы из стекла в пятнах между нами не было, я всё отлично слышала.

– Ох, ребята, я возьму вашу тарелку? – к кухне подошла высокая женщина в теле, в белом кителе и разорванных кроксах, из которых выглядывали фиолетовые носки. Полные руки дамы были украшены тонкими золотыми кольцами, лицо казалось добродушным, женщина здесь работала. Она взяла тарелку и исчезла на несколько минут, а потом вернулась и уселась рядом со мной. В огромную тарелку был налит почти до краёв жирный суп, на салфетку рядом она положила огромный помидор и ломоть белого хлеба, запечённого в тандыре. Ела дама так же основательно, я ощущала каждую ложку, которой она зачерпывала говяжью жидкость. От удовольствия у неё тёк нос и она периодически им шмыгала, потом вертела знатно головой и продолжала зачерпывать ложкой суп. Салфетка в конце концов оказалась вся в соке от помидора.

Мастер *** отправил воздушный поцелуй моей соседке по кухонной парте и добродушно улыбнулся.

– Предлагал мне стать его шестой женой, – обратилась ко мне дама между тридцать пятой и тридцать шестой ложкой. Я живо откликнулась:

– Правда?

– Здорово он готовит. В его смену в сковородках всё такое пушистое, выпуклое!

Я посмотрела в стекло на чан с соусом и сковородку, в которой уже тушились настроганные овощи. Наверное, моя дама имела в виду, что всё у мастера *** свежее, сочится живительной жидкостью, выглядит профессионально – но пушистое так пушистое.

Я ждала свой заказ, пила манговый ласси, который готова была брать по нескольку раз на дню, наконец в Москве я поняла вкус этого напитка и он мне очень нравился. Мы с дамой из, предположительно, Таджикистана, устроили себе, не сговариваясь, обеденный чил-аут под красными фонарями. В Москве, кстати сказать, много красного и его оттенков, и речь идёт совсем не о кремлёвских стенах, а скорее о состоянии всеобщего праздника, и митинга, и масштаба. Я часто слышу, как о Москве говорят: она купеческая, нестильная, сплошной муравейник. Мне так не кажется, я склонна всю её видеть в холмах, где каждый представляет свою обитель, ведь только на равнине магия стиля становится магией, возвышенности делают ставку на выдержанность. Разные холмы, разные проповеди.

Я наблюдала за туристами, многие хотели в жаркий полдень преподнести себе в подарок стандартный апероль, но все получали отказ, так как рядом проходил митинг! Я ещё больше удивлялась силе демонстрации и вообще её существованию. Никто не знал, когда митинг завершится и станет возможной продажа алкоголя.

Люди пили ласси. О да, этот ласси! Он мне порой приходит во снах, когда я уезжаю далеко от Москвы и её Центрального рынка. Много правильного йогурта и вкуса свежего манго, такая густая смесь жёлтого цвета. В детстве я всегда думала, что молоко, по тому, как оно выглядит, должно быть особым напитком: сладким, десертным, но начиная с садика ко мне стало приходить понимание, что это всё собственный вымысел. Да, так-то оно так, пока я не попала в индийский корнер и не попробовала то самое, заветное молоко. Мама мне говорила:

– Что ты всё ищешь в молоке? Это самый обычный напиток.

А я не унывала, я знала, что такое существует, и придёт время, я его найду, и нашла ведь в Москве, в момент, когда, казалось, я кормлю свою плоть и сознание с памятью вымыслом, нелепо созданным в угловатые и вместе с тем простые детские годы.

Обед подошёл к концу, я вышла из рынка и, словно по той самой итальянской лестнице, спустилась к Неглинной. Я ощущала себя вполне уверенно и даже приятно, в тот момент в голове родилось воспоминание, как лет восемь назад я гуляла по площадям Римини. На мне был чудесный белоснежный костюм с зауженными брюками и свободной, почти прозрачной блузкой, а ноги обнимали кожаные танкетки кораллового оттенка, я готовилась к выходу пару часов, и для меня та прогулка была значимой, я хотела себя показать и на других посмотреть. Очень важно я вышагивала по мостовой и представляла, как, должно быть, со стороны здорово смотрится мой летний наряд и моя летняя новая походка, подготовленная специально для Римини. Иду, иду, даже улыбаюсь, и вдруг на ровном месте, как всегда это бывает, спотыкаюсь и падаю. Как результат порванные на коленях брюки, вывихнутая лодыжка, ссадины на запястьях. Я нечаянно коснулась рукой блузки, и та запечатлела след свежей крови кораллового оттенка.

Хоть бы в этот раз так не навернуться! Но ведь, что забавно, сейчас не задумываясь я вновь подготовила особую походку и принялась себя нести. Вниз, к Неглинной. Вроде я справилась и ноги повели меня к Большому театру мимо мозаики Рериха, о которой и которого упоминают москвичи почти всегда, дабы показать уровень эрудиции. Действительно: часто, слишком часто вокруг носилась фамилия Рерих, и в конце разбивалась о собственную мозаику. Задолго до того здания я решила присесть где-нибудь и покурить, и что меня поражает до сих пор, сделать это в Москве вот так просто представляется почти невозможным. Дальше следует мой тезис: в Москве курить паршиво. Меня начала мучить совесть, и спокойно достать сигарету, а тем более зажечь её, мне хотелось всё реже. Но в тот день я рискнула и, найдя одно лишь подходящее место рядом с департаментом по культуре, плюхнулась на скамейку и начала, бесстыжая, дымить. Из заведения рядом вышла дама с чемоданом, похожим на гигантский спелый лайм.

– Не поделитесь?

– Конечно, – я протянула женщине пачку. – Извините, но дым на вас идёт из-за ветра.

– Да бросьте, я ведь тоже курю, – она удивилась и рассмеялась одновременно в одно мгновение. – Вы работаете рядом? – поинтересовалась хозяйка чемодана.

– Просто обедала на Центральном рынке, – я указала сигаретой в сторону фудкорта.

– О, там отлично, а я сейчас поеду с коллегами в ДЕПО.

Я задумалась. Лёгкие беседы между делом казались мне признаком Петербурга, не иначе, признаком меня в Петербурге в конце концов, раз этот рассказ является автобиографическим. Теперь я могла рассуждать о рынке и ДЕПО, сравнивать их, это было ново. Когда я дошла до фильтра, я направилась к театру. Этот отрезок Неглинной был коротким, и на нём я встретила глазами знакомых из Петербурга. Они меня не узнали, они были заняты беседой с новыми приятелями из Москвы.

Я привезла с собой в этот фудкорт сноба, но этот сноб чувствовал: влияние Москвы неизбежно, здесь слишком много разных Мекк, представленных на красивых холмах. Здесь очень любят метро и посвящают ему газеты, здесь не курят и не говорят о наркотиках на улицах между делом. Перед выходом из метро бабушка сунула мне свежий выпуск бесплатной бумаги, до дому я читала её не отрываясь и, оказавшись на своём этаже, решила сделать вклад в укрепление своих отношений с соседями. Я подошла к месту а-ля Прованс и оставила на столе газету. Пусть курят и наслаждаются печатным изданием, я ведь теперь тоже часть Москвы.

Когда переход закончен, сравнения прекращаются.

Канавка

Друг Вари выглядел не очень. Опухший, с осоловевшим взглядом. Неделю как он был абсолютно свободен, и теперь его замечали в неожиданных точках Ленинградской области в разное время суток.

– Сегодня я возьму креплёного вина бутылку и много сыра и поеду куда-нибудь в деревню, – он провёл рукой по волосам. – А вчера, ой, ты бы знала, что я вчера творил. Поехали мы с Вовой куда глаза глядят, поехали до Павловска на электричке. С собой взяли две бутылки водки, одну чтобы пить, а вторую, если что, обменять на незапланированные хотелки, и кинули в рюкзак консервы. Мы проспали все возможные остановки и вышли там, где нет ничего, вот совсем пусто. Мы шли вдоль путей и пили водку, и всё ждали, когда кто-нибудь попадётся на дороге. Случайно наткнулись на двоих странных прохожих, спросили, нет ли где поблизости достойного кафе. А они говорят: есть здесь два места. Одно называется «Уют», а второе – «Яблонька», так вот лучше идти в «Яблоньку».

Как наудачу прямо сразу мы наткнулись на этот фрукт и съели там неплохой свекольник, но мне было интересно, всё же как должен выглядеть «Уют»… (Подонок, в этом был весь мой друг. Ну хорошо же ты пожрал свекольник в «Яблоньке», зачем тебе «Уют»?) Отведав супу и встретив по пути много старых людей, которые ни на что не хотели менять вторую бутылку водки, мы её прикончили сами, и дальше я ничего не помню.

Я проснулся в канаве. Рядом со мной в линеечку лежали часы, наушники и телефон.

– Так вы с Катрин всё-таки расстались?

– Да, – он уверенно кивнул головой. – Я живу теперь один.

Друг Вари задумался, он не выглядел опечаленным, совсем нет.

Это напомнило, как недавно ей ввернули: ты как паровой каток, ты не понимаешь, что сила действия равна силе противодействия. Девушка хотела сказать, что каток включают не без причины, дорогу нужно привести в порядок, чтобы спокойно по ней ездить и не нервничать, ибо она водитель, который любит собственный комфорт и настолько, что способна привезти на место преступления асфальта свой собственный каток. Но чёрт возьми, Варя не хочет сравнивать себя всего лишь с машиной, а другого человека с целой цепью дорог в асфальте и настоящей землёй. Это круто – быть землёй, и совсем не очень – тупой машиной, функцией которой является давление и только. Если давят непрерывно, значит, время не позволяет расслабиться и забить, времени нет, сроки поджимают, к тридцатому числу такого-то месяца ремонтные работы должны подойти к концу и иметь какой-то результат, а не разбросанные повсюду детали катка, который сам своего давления не выдержал.

Чем быстрее ты оторвёшь засохшую кожицу с губ, тем очевиднее станет место без неё, появятся следы свежей крови. Чем активнее ты не будешь лечить шейный ларингит, тем быстрее это приведёт к абсцессу. Таких примеров можно отыскать бесчисленное множество, но всегда одно остаётся неизменным, эдакий знаменатель: катализатор, который приводит в действие накопление или рассеивание энергии. Когда всё хорошо и проблемы нет, губы существуют в привычном состоянии, шея не нуждается в хирургическом вмешательстве. Проблема есть, и тот, кто пытается её решить как умеет, называется катком, а тот, кто пребывает в этот момент под давлением – просто дорогой, которая не понимает, почему на неё давят, она ведь уже есть земля и неплохой путь, зачем что-то менять?

Лимфатический узел всё рос и уродовал шею, очаг инфекции никто не гасил, скоро он привёл к летальному исходу.

Человек с иссохшими губами походил на страдальца, которого мучила жажда, и казалось, вот-вот его не станет.

Дороги не ремонтировались, в один прекрасный день, совершенно не зависящий от дорог, один автомобилист не справился с управлением и упал в канаву.

Любое давление – проявление нужды в чём-то. Любое молчание – испытание для нуждающегося, неопределённость, которая подвергает опасности его ментальное здоровье. Игнорирование нужды того, кто рядом, это желание ничего не менять, оставить всё как есть. Никто не любит истерику, но она проявление энергии, которую копили для реализации перемены, но о ней молчали, пока побочные средства не зажгли опасный фитиль. Такие молчаливые мужчины в большинстве случаев не дадут расставания сразу. Здесь всё решает любовь, её наличие или отсутствие. Кто больше любит в паре, тот смиряется с ситуацией, кто любит больше, тот дышит самообладанием и стойкостью и не даёт пожару разгореться, и тогда всё замирает в неопределённости. Но это не конец.

Катрин и друг Вари расстались. Она не могла больше смиряться, а он – не хотел терпеть давления. В квартире остался молодой человек, девушка съехала. В машине остался парень, и вчера он не справился с управлением на собственных дорогах и оказался в канаве, он отделался лёгкими ушибами, но сбивший кошку, по поверьям, собьёт человека. Кто знает, что произойдёт в следующий раз?

Варя отключила каток. Асфальт был горячим и на солнце раскалялся ещё больше. Она не знала, что делать. На несколько минут, может быть, ляжет на асфальт, щекой нежно погладит дорогу, вокруг такого тела краской рисуют обрамление.

Ждать долго невозможно, в ней слишком много жизни.

Говорят, там возле Павловска есть кафе «Яблонька» и «Уют». В первом заведении лучше. Это всем известный факт, так почему бы в этом не увериться?!

Варя и её партнёр молча долюбливали друг друга в разных местах. Но про девушку было известно – она уже ела свекольник в «Яблоньке», и он действительно оказался вкуснее супов в кафе «Уют».

Реплика
(о копиях и фразах внутри подобий)

Копия никогда не войдёт в рамки того, на что стремится быть похожей, её размеры будут неточными, карикатурными. Разница, пространство между изгибами правды и вымысла останется пустым, и именно к этой части у меня больше всего вопросов.

Два актёра, их можно было назвать друзьями, пришли однажды весной в бар, куда часто любили ходить, пребывая в одном городе вместе. Они сели за стойку, никого больше не было. На обоих висели мешковатые спортивные костюмы и кроссы, утром они бегали по Таврическому саду, для съёмок нужно всегда выглядеть хорошо, и потому сразу с поезда они отправились на пробежку. Вероятность дождя была всего лишь сорок процентов, так что в своё удовольствие они провели часовую разминку и неспешно двинулись в сторону бара за салатами. По ту сторону улыбкой их приветствовал официант Влад. Он был очень занят: вместо того чтобы купить листовой чай для заварки, как просил администратор заведения, он купил пакетированный, и не сдаваясь теперь распечатывал каждый пакетик, рвал его осторожно и, чтобы ни чаинки не пропало, высыпал в коробку с настоящим чёрным цейлонским.

– Сам гостям и будешь объяснять, почему чай такой мелкий, – бросила девушка и скрылась надолго в офисе.

Так и стоял Влад минут пятнадцать и занимался делом, когда вошли актёры. Он улыбнулся, как уже было сказано, ни на секунду не отрываясь от своей работы.

– Кто нанял вьетнамца? – бросил актёр.

Все посмеялись, и вдруг организовалась напряжённая тишина.

– Хочешь, пройдём наш диалог? – предложил Игорь.

– Давай. Я немного волнуюсь, потому что у меня не получается сделать всё естественно.

Он устремил взгляд на плакаты, висевшие над полками с алкоголем, он стал другим, вмиг.

– Да какой же диалог? – Игорь внезапно отвлёкся, – это скорее монолог, там не много твоих реплик.

Девушка поморщилась. Ей было неуютно.

– Но в них же вся суть, его монолог о ней и про неё. И эта сцена для наших персонажей настолько логична и для моей Милы ужасна, мне не по себе.

– Ты не хотела бы такого для неё?

– Конечно, – она тяжело вздохнула. – Я люблю её и не хочу, чтобы всё в её жизни пошло вот так, – она глотнула немного воды. – Это как взять её прекрасный мир, состоящий из милых прелестей, закупорить в колбу и бросить на дно страха, и услышать, как стекло где-то треснуло.

– Ты думала, она сделает это?

– До конца надеялась, что нет, – её передёрнуло. – Нет, я знаю, что с ней всё будет хорошо, но этот момент, это пик их любви и больное принятие её конца. Вместе их никогда не будет, тут и клясться ей не стоило, я считаю. В момент, когда она согласилась, она сказала «Прощай», так как он своим предложением её убил, а она ради него согласилась умереть.

– На её месте ты бы ушла, правда?

– У меня не было бы сил любить его, я не сидела бы в той машине, потому что не могла бы.

– Их обоих трудно любить.

Официант продолжал пересыпать заварку в коробку, он даже не смотрел на гостей.

– Самодурство. Ты помнишь, как он недавно сидел в ресторане, сидел, а потом как швырнул в стенку ведро с приборами. И им обоим понравилось, она ведь даже отметила: это мне понравилось, а он я знаю и дальше шла пауза про неловкость и радость, и азарт от действия, которое на фоне их обычной жизни просто ничто. – Настя пожала плечами. – Они воспринимали свою любовь вне того мира, в котором жили, она как отдельно от всего существовала.

– Помнишь, как он сказал: Когда мы будем жить вместе, я не потерплю ни на одном из нас одежды, мы будем жить во грехе, возвращаясь с работы каждый день домой.

– Да-да, наш дом будет грешен. Он обожал, как она ела персики.

– Я извращенец. Потом добавлял: Зачем ты стала стараться его есть? Ты всё испортила.

– А она кидала: бесишь меня, и ей становилось стыдно за персик, знаю, я это чувствовала.

Игорь добродушно улыбнулся и поднял брови от некоторого удивления.

– Пошлую гадость сказал он, но стыдно ей стало за себя, потому что она на самом деле стала притворяться, есть немного иначе, понимаешь? Она сущий ребёнок. В ней нет терпения, ни чуть-чуть.

Официант поднял голову. Мимо кто-то проходил, но внутрь не зашёл.

– Или как он написал в сообщении на очередной блок: я не хочу видеть и слышать тебя полтора часа.

– Господи, ты тогда очень убедительной была, так взбесилась. Ты жестоко поступил, когда сказал полтора часа.

– О, я знал, что тебе это не понравится.

– По-моему, мы не те реплики повторяем.

– Ну вспомним былое, пока нам цезарь готовят.

Влад всё понял и пошёл на кухню делать заказ.

– Да, это был хороший день в их жизни.

– Хочешь сказать, перенасыщенный х***ёй.

Она рассмеялась.

– Пара больных.

Анастасия обнаружила у себя развязанный шнурок, она подняла ногу, подбородком уткнулась в колено.

– Думаешь, он вёл себя с ней как старший?

– Поначалу нет. Всё было индифферентно, потом на равных, а потом она уступила место рулевого и ударилась в каприз.

– Конечно, когда ребёнок знает, что любим, он хочет большего и привлекает к себе много внимания, и когда не получает его именно тогда, когда ему это нужно, начинается истерика.

– Но ведь и его я оправдать не могу, – она ещё немного глотнула воды.

– Ты любишь ментальную боль…

– Да, но у всего есть предел. Он порой делал это намеренно.

Она достала из сумочки, которую носила на поясе, систему нагревания табака. Настя терпеть не могла запах, который от него исходил, но так было намного безопаснее, она не курила бумагу, а значит, не так уж вредила своему здоровью. Девушка уверенно воткнула стик и затянулась, ей хотелось немного успокоиться. Взгляд остановился в одной точке, она ушла в свою героиню с головой, она раскуривала её и пыталась лучше понять набор черт её характера, чтобы быть искренней, ни чьей-то репликой, а собой.

– Думаю, она знала, что этот день однажды настанет, и ей придётся выбирать, но она не задумывалась о том, каким будет этот выбор.

– Не согласен с тобой. Она всё прекрасно знала, когда впервые осталась с ним один на один, всё она знала, не нужно делать из неё невинную овечку, которую съел серый волк не по её воле. У них в отношениях было очень много её воли.

Настя вновь сделала затяжку.

– Ей все эти годы отношений не хватало доброго откровения, вот что я тебе скажу. Переступив однажды порог церкви, это было в середине общего пути, она поняла вдруг, что идти дальше не может и не знает, нужно ли. Всё внутри стало петербургской погодой поздней осенью.

Влад вынес приборы, салаты и вновь скрылся.

– Знаешь, я люблю тебя. Я никого никогда так не любил.

Они выехали куда-то к Петропавловской крепости, где не было ни души, и их переднее стекло охраняли длинные ветви лип. В полночь Петербург расцветал огнями, и Нева принималась течь иначе. Как сказал бы один её знакомый, разговоры приняли такой поворот, когда в воздухе начинает сильно пахнуть фиалками. Мила не ожидала этого потока, но он априори был приятным и им хотелось дышать.

Фары выключились, музыка остановилась, в общем, это пространство стало ещё интимнее, чем его или её квартира в их владении, оно стало до прецедента узким.

Рома опустил руку в карман и достал из него маленький полиэтиленовый узелок. Девушка сразу догадалась, что это было, но она оказалась настолько обескураженной исходом дела и безрассудной открытостью своей любви, что ничего девушка не могла сказать по этому поводу. Рома уже был нетрезв, дальше он достал коробку с диском «Меня там нет» и высыпал на неё содержимое. Он резко остановился и повернулся куда-то влево. На весу он держал пыльцу, особо ничего не прятал, и именно в этот момент начал свой монолог.

– Это твоё право, решишь ты присоединиться или нет, для меня этого всё равно много. Если решишь, ты должна поклясться, что будешь это делать только со мной, иначе я всё закончу с тобой, – он взял дыхание. – Если бы ты только знала, как я тяжело переживаю, что у меня огромный бэк-ап. Я ведь всё понимаю, ты хотела абсолютно другого, но я тебя люблю, ты моя мечта и я хочу общих детей с тобой. Я понимаю, что ранних ты не желаешь, но потом это ведь будет возможно, – он запнулся. – Ты будешь потрясающей матерью, ты как никто сможешь защитить своего ребёнка, он будет всегда прав, и ты бы знала, как я это уважаю! И я хочу быть до конца честным с тобой. Знаешь, почему мы спим в защите? Месяц назад был вечер моего друга, куда кроме нас были приглашены двенадцать проституток.

Мила всё думала: выход должен быть, хоть какой-то.

– Я проснулся голый в ванной и ничего не помнил. Я был один, но я не могу рисковать твоим здоровьем, потому что для меня это святое. Я сдал анализы несколько дней назад.

Она ничего не могла из себя выдавить.

– Ну вот, будь после этого честным, лучше бы ничего не говорил.

Мила представила двенадцать прекрасных апостолов, читающих проповедь об обратном. Это больно, дышать становится тяжелее, она села удобнее, выпрямила плечи.

Она не верила в происходящее, смотрела затуманенным взглядом на Неву и ощущала себя взаперти. Что-то шло не так, но она не могла помочь себе. Если выйти сейчас из машины, думала она, придётся заказывать поздно такси и ждать долго машину, и вообще она не понимала толком, где находится, и что бы она ни говорила, по левую руку от неё сидела целая её вселенная. Но мысль о такси не покидала несмотря ни на что. Вокруг планеты в этой вселенной как в титрах перед фильмом вертелся диск, на котором орала надпись: он опасен.

Дальше сценарист кое-что поменял.

После всего монолога Мила произносит одну только реплику на которой всё заканчивается.

– Я люблю тебя.

Они сидят в машине, камера направлена на переднее стекло. Герои друг на друга не смотрят, они смотрят на Неву в Петербурге. В какой-то момент становится видно: двое вновь начинают размытый разговор, и он всё держит коробку на весу. Вскоре камера отключается.