Текст книги "Лёлины рассказы"

Но я запуталась, и нитки начали рваться. Когда я поняла, что уже не смогу распутать сильно перекрутившиеся нитки, то ужасно расстроилась. Пришлось вот так подарить маме на день рождения этот клубок – уже не совсем белых и сильно разлохмаченных ниток. Однако мама очень обрадовалась, а узнав, что я хотела связать ей кофту, так тепло мне улыбнулась, что я сразу успокоилась.

Прошёл год, и к нам снова приехала тётя. Она сказала, что купила в Минске вязальную машинку и что это здОрово, потому что теперь за один день она может связать себе платье или юбку. Мама тоже загорелась идеей о вязальной машинке и попросила моего брата, который жил в Москве, привезти нам её. Брат приехал с длинным чёрным футляром, в котором была машинка. «В поезде, – рассказывал весело брат, – один мужчина всё время удивлённо смотрел на футляр, а потом не выдержал и спросил, чтО у меня там. Я ему сказал: пулемёт». Нам понравилась острая шутка, и мы радостно засмеялись.

И вот наступило время, когда в магазинах появилось так много красивых вещей, что люди в нашем городе – те, кто не был увлечён садоводством или административными делами – забыли о тихом солнечном труде. Быть может, когда-нибудь они вспомнят о нём, летя навстречу утраченному времени?..

Последняя рыбалка

На рыбалке с тобой

отдыхаем душой…

Продлевают года

солнце, воздух, вода!

У дяди Вовы настоящий джип. Не «Волга», не «Жигули», не «Москвич» и даже не «Запорожец», а джип – самый крутой вездеход. Он всегда ездит на нём с моим папой на рыбалку. А ещё у дяди Вовы дочка Ира, моя одноклассница. Ира – настоящая отличница, и Нина Капитоновна всегда её хвалит за прилежание. Ира для меня – образец для подражания ещё и потому, что она никогда не плачет, даже когда ей мажут зелёнкой разбитую коленку. В этот момент я смотрю на её совершенно спокойное лицо, строгие губы в еле заметной презрительной улыбке и думаю: «Вот это да! Я бы кричала…»

Дядя Вова любит меня, потому что я похожа на отца, а мой отец его лучший друг, без которого и рыбалка не рыбалка. Он еще очень любит Высоцкого. Как только я вхожу в их большой частный дом – меня тут же встречает Высоцкий. В гостиной у них настоящее немецкое пианино, потому что бабушка, и дедушка, и мама Иры – музыканты. Иногда Ириной маме я пою, так как у меня красивый голос. Улыбаясь, тётя Аня подсказывает мне что-то и всегда грустно добавляет: «А Ира совсем не хочет играть на пианино и в знак протеста кладёт ноги на инструмент. Вот как её учить?» Я не знаю, что посоветовать доброй тёте Ане, мне её очень жаль, я не понимаю, как можно ставить свои ноги на старинное немецкое пианино…

– Папа, – однажды говорю я отцу, – возьми меня на рыбалку. Я хочу посмотреть, как ловится рыба.

– Почему же не взять? – отвечает отец. – Как только поедем на выходных, захватим тебя с собой. Только ты веди себя хорошо, потому что рыбалка требует большого терпения, сосредоточенности и внимания. Вот увидишь, какие мы с дядей Вовой серьёзные и сосредоточенные люди.

И вот совсем ранним утром мы едем на рыбалку в Пчеловодную. Я сижу на жёстком сидении джипа и удивлённо смотрю в окно. Дядя Вова за рулём, у него и вправду сосредоточенный вид, а в зубах сигарета. Отец продолжает спать.

Приехали, выгружаем всё, что в машине: удочки, раколовки, сумки… Отец выспался и теперь пытается шутить:

– Лёля, представляешь, а тётя Дуся ловит раков руками, и так быстро у неё получается. Будешь сегодня раков руками ловить?

– Нет, они меня укусят.

– А как же тётю Дусю не кусают? – смеётся он.

В одной из сумок еда, завернутая в бумагу (раньше всё заворачивали в бумагу, потому что не было пакетов), туда попала бутылка после тряски в машине и измазалась хлебными и пряничными крошками. Дядя Вова трепетно вынимает её из бумаги и, с какой-то опаской глядя на меня, говорит:

– Лёля, ополосни, пожалуйста, бутылку в речке, а то крошки налипли, да осторожно, не разбей!

Я, радуясь поручению, бегу к реке и начинаю мыть бутылку, потом вдруг вспоминаю о том, что меня вообще-то мама учила мыть посуду хорошо, и решаю вылить непонятное, не совсем прозрачное содержимое бутылки в воду, для того чтобы промыть её уже как следует до блеска. В неярком утреннем свете бутылка сияет, как хрусталь.

Когда я подбегаю к дяде Вове и радостно протягиваю ему сверкающую бутылку, то он вдруг завывает, как раненый зверь:

– Что ты натворила?! Всё, можем ехать обратно! Уже нет смысла оставаться!

И тут я догадываюсь: наверное, в бутылке было то, что делает взрослых весёлыми и глупыми. Значит, я вылила вино… Отец смеётся, а я плачу. Чтобы защитить себя, я выдавливаю сквозь слёзы:

– Почему вы меня обзываете? Меня мама учила мыть посуду хорошо. Я вымыла так, как меня учила мама.

– Моя Ира и не додумалась бы вытворить такое!..– продолжает рычать дядя Вова, теребя на своей голове последние волосы.

И тут я представляю на моём месте Иру, которая презрительно берёт двумя пальцами бутылку, неторопливо погружает её в воды тихого Дона и ждёт, пока крошки на бутылке смоются сами собой или же их съедят голодные рыбы. Ира всегда молодец – не то что я…Мне очень грустно…Отец гладит меня по голове и говорит:

– Ничего, проживём и без бутылки, зато у нас есть пряники, хлеб и колбаса.

– Да-а, колбаса-а, – передразнивает его дядя Вова.

– Давай я покажу ребёнку, как надо ловить рыбу, я ей обещал, и мы поедем.

– Показывай! И больше мойщицу посуды на рыбалку не берём!

Я сажусь с отцом в лодку, и мы выплываем на середину реки. Тишина. Река спокойно перебирает гребешки пробуждающихся волн. Ранний воздух кажется чистым, как кристалл. Мне хорошо, я свешиваюсь к воде и рукой касаюсь тёплого, немного сонного Дона. Отец что-то объясняет и в то же время посматривает на берег, где боком к нам сидит ссутулившись дядя Вова.

– Вот смотри, Лёля, учись рыбу ловить, пока я жив, – деловито говорит отец, но… рыба не клюёт. Может, она тоже, как и дядя Вова, обиделась на меня? Или же, наоборот, обрадовалась моему угощению и устроила себе выходной?

– Женщина на корабле – к несчастью! – продолжает мне мстить дядя Вова, хотя отец сам уже понял, что к несчастью, уже все поняли, и не надо выкрикивать.

Наконец расстраивается и отец: впервые в жизни он ничего не поймал, даже самой мелкой рыбёшки. В полном молчании мы возвращаемся домой. Я, обдумывая ситуацию, пытаюсь ответить себе на вопрос: получается, когда человек старается, делает что-то очень хорошо, то на самом деле это плохо? Или просто не задался день и лучше терпеливо его переждать? А вообще-то я поступила правильно, потому что алкоголь вреден для здоровья, хотя некоторые личности до сих пор этого не осознали…И я уже с некоторой снисходительностью смотрю на сидящего за рулём с сигаретой в зубах дядю Вову и – успокаиваюсь.

Бабушкин дом

Мне снится бабушкин дом

И свежий весенний дождь,

Омывающий сад,

Здесь так хорошо и спокойно …

Моя бабушка весёлый человек, и я с ней дружу. Ещё она очень трудолюбивая: в саду у неё необыкновенно красиво! Раскидистый орех перед домом, за ним – вишня, место моего отдыха, потому что я каждый день залезаю на неё и просто сижу. В саду есть ещё карликовые деревья, вообще деревьев много, но не на все деревья можно залезть. Рядом с вишней скамья в тени виноградной беседки, на которой любят сидеть мои родственники. Возле дома ещё есть маленький флигель с плоской крышей, там летняя кухня, и на её крыше в жаркие летние дни мы спим, а нет ничего прекраснее спать на крыше под широким небом, и, засыпая, смотреть на большие звёзды, слушать трескотню сверчков-кузнечиков и видеть всю ночь разноцветные сны.

А какой у бабушки дом! Просторный и тёплый, с настоящей русской печкой, в нём всегда уютно тикают настенные часы с коричневой лошадкой наверху, а посередине большой комнаты красиво, с полузакрытыми глазами лежит своенравная кошка, которую невозможно погладить, потому что она обязательно тебя поцарапает.

Иногда мы приезжаем к бабушке зимой, и это здОрово, потому что в доме топится печь, и мама с бабушкой готовят «Наполеон». За окном снег, а нам так хорошо, из печки вынимаются коржи, делается крем… Я тем временем ужасно занятА примеркой красивых маминых шляпок. Мне особенно нравится одна из них, малиновая, с искусственными цветами и ягодами по бокам, и я любуюсь на себя в зеркало. Наконец торт готов, он очень вкусный! За окном холодно и сугробы, а мы пьём сладкий чай с «Наполеоном», и нет ничего в жизни лучше этого!

Летом в саду много тюльпанов и роз, над которыми вечно летают пчёлы, а среди них большой, важный шмель. Возле виноградной беседки мне насыпали горку песка, чтобы я играла с ним, и я стала прокладывать в песке тоннель, но оттуда неожиданно и прямо на меня выскочила толстая лягушка. Я очень испугалась и долго боялась подходить к песку. Справедливости ради стоит сказать, что лягушка тоже испугалась, у неё был такой возмущённый вид, потому что она внезапно оказалась в незнакомом дворе, да ещё и в песке…

Каждое утро бабушка встречается со своими подружками: иногда они приходят к нам, иногда мы – к ним. Все бабушки в простых ситцевых платьях и фартуках, они любят ранним утром выпить кружку сладкого чая, и непременно из блюдечка, и обсудить важные новости. Улыбающиеся бабушки приветствуют друг друга так: «ЗдорОв ночевали?», что значит «Хорошо ли спали?». Ответ всегда одинаков: «Слава Богу». Потом они садятся в беседку и пьют добрый душистый чай, наливая его из чашки в блюдечко и заедая печеньем или пряниками.

У меня тоже своя компания из местных детишек разных возрастОв. Я дружу с соседской девочкой, которая никогда не стирает своё платье и всё время ходит грязная. До дружбы с Олей я всегда стирала своё платье, причём в этот процесс никогда не вмешивалась бабушка. Она только дала мне всё необходимое для стирки на свежем воздухе, сказав, что стирать за меня она не собирается. Стирала я всегда в саду и для этого брала воду из колодца (у бабушки таких колодцев было два). Подружившись с Олей, я почему-то решила ей во всём подражать и тоже ходить в грязной одежде. Бабушка сначала делала мне замечания, потом зло подшучивала над моей ленью, а после просто махнула на меня рукой, повторив свою любимую фразу: «Стирать за тебя я не собираюсь».

И вот однажды собралась, как обычно, наша дружная компания, и самый большой мальчик, обращаясь ко мне, вдруг сказал: «А что ты такая грязная? Ты же девочка! Тебе не стыдно выходить на улицу такой грязной?» Все засмеялись. Меня поразило то, что обратили внимание исключительно на меня, а не на Олю, которая целое лето ходит грязная – и ничего. Мне стало ужасно стыдно, и я побежала домой. С этой минуты я уже никому не подражала. Вообще в плохом деле лучше не подражать, потому что, когда на тебя начнут сыпаться шишки, будет обидно.

Когда бабушки встречались вечером, они приветствовали друг друга уже так: «ЗдорОв дневали?», что означало «Как прошёл день?», и ответ был всегда неизменным: «Слава Богу». К вечеру компания бабушек пополнялась ещё и мамами, которые возвращались с работы и тоже хотели немного отдохнуть со всеми на лавочке. Истории, которые рассказывали бабушки перед сном, не были похожи на то, что я обычно слышала дома, а потому запомнились мне. Особенно удивил рассказ одной бабушки о том, как в годы войны её большая чёрная икона, на которой уже давно невозможно было увидеть никакого изображения, вдруг сама собою обновилась, то есть стала совершенно новой. День за днём из чёрной она становилась светлой, как будто её неторопливо реставрировал невидимый художник… И страшно было находиться в доме: ощущалось чьё-то присутствие. Вот ночью слышны голоса каких-то людей, говорящих тихо и долго, но из всего сказанного остаются в памяти только слова «Не надо ругаться». А старик с добрым детским лицом, стоящий у кровати… Он интересуется здоровьем и уплывает тоже только под утро. А после его исчезновения наступает вдруг полное и окончательное выздоровление. «И вот мне почти семьдесят, а ноги у меня не болят, – улыбается бабушкина подружка. – Исцелил – так на всю жизнь исцелил». И тихим вечером соседка приглашает всех нас к себе в дом, чтобы показать большую старинную икону. Она светло-бирюзовая, с ангелами по краям, говорит о каком-то небывалом торжестве…

Прошло время, и мои родственники продали бабушкин дом, не подумав ни о нём самом, ни о бабушке, которая вскоре умерла. Превращение дома в деньги принесло лишь кратковременную радость, обернувшуюся немного спустя в чувство глубокой тоски из-за разлуки с тем, с кем ни за что на свете нельзя было расставаться.

Балет

Какая глубина!

Какая смелость и какая стройность!

Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь;

Я знаю, я.

(А. С. Пушкин)

Мы приехали в Москву, как всегда, летом. Брат жил в самом центре, на 3-й Тверской-Ямской, в старинном доме с потолками, уходящими ввысь, и страшно вычурной машиной во дворе за окном. В кухне брат каждое утро накрывал стол белой скатертью, приучая меня есть красиво, то есть совсем не ронять крошек.

Почти каждый день шли дожди; но мы с мамой, очарованные Москвой, всё равно гуляли, часто заходя в магазины и что-то покупая, а по вечерам мы уже все трое – я мама и брат – шли в театр. В Москве всё было другим: живые проспекты, красивые площади, а главное – сердце города, необыкновенное метро, бьющееся в своём особом, московском ритме.

Брат был заядлым театралом, настолько заядлым, что ходил в театр почти каждый вечер, а театров в то время было предостаточно, и весьма хороших. Как только мы с мамой приехали, сразу же вечером оказались во МХАТе, а потом ещё раз во МХАТе, и ещё раз, и ещё раз пять во МХАТе, потом были и другие театры, но мне всё-таки нравились не ежевечерние походы в театр, а весёлое настроение брата, который искренне радовался нашему приезду и не знал, чем же нас ещё удивить…

Однажды брат сказал, что сегодня мы идём смотреть «Лебединое озеро» Чайковского, но билетов у нас нет, и это не беда, потому что мы обязательно прорвёмся. Уже на станции метро «Площадь Революции» стояли люди и спрашивали лишний билет. Вопрос звучал так: «У вас нет лишнего билета?». Мы отвечали им: «Нет, самим нужен». Когда мы вышли из метро, то людей, просящих билет, стало в несколько раз больше, и выглядели они более целеустремлёнными. А когда мы подошли к самому Дворцу съездов, где должен был вот-вот начаться балет с Майей Плисецкой, просящие билет люди образовали собой уже плотную бойцовскую массу. Сдаваться никто не собирался, и все как угорелые метались из стороны в сторону, буквально поедая взглядом возможных претендентов на лишний билет. Находиться в самой гуще волнующейся толпы было неприятно, и мы с мамой отошли в сторону, став возле дерева в ожидании брата, превратившегося в настоящего охотника за лишними билетами.

И вдруг к нам подошёл он… мужчина в дорогом блестящем костюме, в руках у него было два билета. Он протянул их маме и задал самый лучший на свете вопрос: не хотим ли мы пойти в театр. Это было чудо, или начало сказки, которая так и не закончилась… Мама растерялась и стала звать брата: «Миша, здесь билеты!» Безбилетники мгновенно устремились к нам и уже чуть ли не выхватывали у нарядного мужчины билеты, но он спокойно сказал, что хочет продать их именно нам с мамой. Безбилетники в отчаянии смотрели на него ровно до того момента, пока радостный брат не оказался в центре толпы, в одной руке сжимая где-то уже добытый им по дороге билет, а второй рукой почти касаясь наших с мамой билетов. Необыкновенный мужчина сначала принял подлетевшего брата за одного из несчастных безбилетников и красивым твёрдым жестом остановил его руку, но потом мы ему объяснили, что это Миша, и тогда он прОдал брату свои билеты – лучшие места в партере! – по их собственной цене, пять рублей билет. Мы были просто счастливы!

Представление началось – и тут я провалилась в сказку или была восхищена какой-то таинственно-волшебной силой из этого мира в другой, дивный мир и не знаю: на небе ли я была или на земле … Во время антракта я видела диковинных бабушек, у которых вместо привычных платков на голове была просто короткая стрижка (как такое возможно?), и (о ужас!) они все были в брюках и говорили на каком-то странном, не английском языке. Рядом с нами сидели красивые женщины в модных очках, они говорили на русском языке и были до боли мне знакомы. Может, я видела их по телевизору?

Началось второе отделении спектакля – и я в то же мгновение вновь оторвалась от земли и оказалась в чудесной стране, сотканной из великой музыки и гениального танца. В конце представления я уже была на земле вместе с торжествующими зрителями, которые, судя по горящим глазам, тоже вернулись вместе со мной на землю. Сцена была вся усыпана цветами, везде звучали крики «браво» с гортанным и не гортанным «р». Балерина много раз выходила на сцену и неустанно кланялась, но беспощадный зритель, ни за что не хотел отпускать её и всё требовал и требовал «бис»…

Лишь гений способен быть беспредельно глубоким, – это то, что пушкинский Сальери назвал глубиной. Лишь гений способен создать нечто новое, – это то, что Сальери назвал смелостью. Лишь гений способен облечь своё творение в безупречную форму, – это то, что Сальери назвал стройностью. Гений увлекает летящих за ним – и они все вместе несутся в царство живой красоты…

Прошли годы, и мы с братом вновь оказались без билетов уже перед Большим театром (давали «Лебединое озеро»). Охотников за билетами было мало, и настроены они были не так решительно, как охотники прежних времён, да и стоили уже эти билеты совсем недёшево. В величественный Большой гордо входили красивые люди, которые, на удивление, оказывались сплошь иностранцами. Нам не удалось раздобыть билет, и, хотя представление уже давно началось, мы не уходили, продолжая пребывать в грустной задумчивости в сквере Большого театра. Вдруг из театра выскочил кто-то весёлый и прямо передо мной бросил в воздух билет. Но, вместо того чтобы его поймать, я стала в ступор и с недоумением смотрела, как плавно садится он на землю. И тут вдруг к ещё порхающему билету подлетел неизвестно откуда взявшийся, по-видимому, отставший от группы, последний иностранец, радостно схватил его и, выразив на своём языке бешеный восторг, помчался в театр. Брат принялся меня бранить, но…было уже поздно, получилось так, как получилось: в театр мы не попали!

А если бы попали … интересно, оказалась бы я снова в сказке, как в тот раз – в гостях у гения танца?

Монашка

Есть в этом мире люди,

пред которыми хотелось бы преклониться…

Мы приезжаем в Пчеловодную часто и вначале заходим в дядин магазин, где радостный дядя просит меня брать всё, что мне нравится. «Выбирай, что хочешь!» – громко говорит дядя. Родители начинают меня одёргивать и за меня отвечать: «Спасибо, не надо!». И мне, и дяде это не нравится, и он предлагает мне не слушать их и брать с полок всё, что на меня смотрит – тогда я скромно тянусь за большой шоколадкой. «А, так не пойдёт, это мало! Выбирай ещё!» – подбадривает меня дядя, и тогда уже в диалог вступает отец со словами: «Всё, спасибо, а дома кто-то есть?». «Идёмте, – зовёт нас дядя, – я закрою магазин, ничего».

В доме дядя тоже говорит: «Может, тебе попугая подарить?» Большой попугай – это разноцветная копилка. Родители снова принимаются меня одергивать, но я уже не могу отвести глаз от прекрасного попугая… Тогда дядя заявляет: «Всё, дарю!» И действительно, снимает со шкафа, стоящего наискосок от печки, огромного красно-сине-жёлто-зелёного попугая и протягивает его отцу. Отец соглашался на время взять «питомца» – и я безмерно счастлива. Попугай потом простоит у нас всё лето и однажды таинственным образом исчезнет, а на мой вопрос «Где попугай?» отец ответит, что он улетел к прежнему хозяину зимовать.

Мы идём по узкой дорожке в маленький домик, стоящий несколько в стороне. Здесь кухня. Заходя сюда, родители традиционно стукаются головой о верхний брус слишком низких дверей и ругают строителя кухни. Дядя смеётся: «Так я строил кухню для себя. Мы же маленькие – и двери у нас маленькие, а вы смотрите перед собой, наклоняйтесь». Потирая лоб, родители здороваются со старенькой бабушкой, лежащей на кровати рядом с печкой, и мы все садимся за стол.

Я смотрю на древнюю бабушку и удивляюсь, как это она такая страшно худая, один скелет, почти ничего не видит и не слышит, но так спокойно лежит, вся беленькая и чистенькая, в простой белой рубашке и на белой с голубым отливом постели, и всё время тихо и странно произносит одну и ту же короткую молитву. Иногда она встаёт, прохаживается, но в основном лежит, просто ей так удобней. Бабушка понимает, кто пришёл, она рада, потому что любит моего отца и ласково здоровается с ним, и с мамой, и со мной. Ей больше ста лет, дядя с тётей когда-то, очень давно, пожалели монашку (в советское время закрывали монастыри и выгоняли оттуда монахов) и пригласили к себе жить, они построили для неё маленький и тёплый домик-кухню. Дядя рассказывал нам, что она никогда не была замужем и даже не помнит, сколько ей лет. Наверное, много лет, потому что, будучи маленькой, она вместе со своей бабушкой ходила на похороны царя Александра в Москву, и какого царя Александра – тоже непонятно, учитывая, что их было три… Имя её забылось, все обращались к ней просто – «бабушка».

Перед нами в углу такая же древняя икона, рядом с ней на полочке аккуратно лежит Библия, купленная в Москве для дяди моим братом за 100 рублей, а на столе гордо возвышается большой глиняный кувшин с сахаром.

Вот начинаются громкие, страстные споры. Все слова моих родственников мне знакомы и понятны, кроме одного: я не знаю, кто такой Солженицын и почему о нём всегда нужно так спорить. За важным разговором мы вкусно обедаем: в основном, это простая пища – борщ, жареная картошка, рыба, овощи, – причём тётя перед этим спрашивает, кому сколько «насыпать» борща или чего-то другого…

Когда умер мой отец, мы снова приехали в Пчеловодную, и дядя сказал, что бабушка на сороковой день после смерти отца вдруг прервала свою монашескую молитву и, обратившись прямо к нему, сказала: «Как же Фёдору было тяжело, как тяжело! Но всё закончилось хорошо! У него всё хорошо!». Фёдор – это мой отец, и, вероятно, бабушка была обеспокоена его участью после смерти, во всяком случае дядя удивился её искренней радости и таким значимым, неслыханным словам.

Когда дядя нам с мамой это рассказывал, мне почему-то вспомнился случай из моего далёкого детства. Отец делает маминой знакомой, тёте Нине, стенку (так называется большой шкаф вдоль стены), он всегда, когда работает, берёт меня с собой. Работа большая, потому что, помимо стенки, тётя Нина его просит сделать ещё и другую мебель – он делает всё очень качественно и классно. И вот наконец работа окончена, и отец приходит вместе со мной к тёте Нине, чтобы получить вознаграждение за свой труд. Забегая к ней квартиру, я, как обычно, падаю в круглое мягкое кресло и внимательно смотрю на отца. Стенка невероятно красивая! Тётя Нина спрашивает, сколько она должна ему за труд, и отец отвечает, что возьмёт любую сумму – всё на её усмотрение. Тогда она говорит: «Ну, 50 рублей достаточно?» – и протягивает ему приготовленные заранее деньги. Отец удивлён, однако принимает эти деньги, а я понимаю, хотя ещё не хожу в школу, что слово «пятьдесят» означает «очень мало». Грустные, мы возвращаемся домой. Отец молча отдаёт 50 рублей маме – и она ужасно расстраивается, начинает возмущаться, и лицо её в этот момент чрезвычайно растерянное. Больше отец никому не делает мебель и никогда не вспоминает этот случай, вообще он ни о ком никогда плохо не говорит.

Когда дядя передал слова старой монашки «Всё теперь у Фёдора хорошо!», я почему-то вспомнила эту стенку…

Через какое-то время умерла и сама бабушка, и эта смерть не была грустной – напротив, как-то светло вдруг стало на душе. Случилось это сразу после Пасхи, и все начали друг друга спрашивать, как же звали бабушку, но никто не помнил, потому что никогда и не знал её древнего имени. Так и похоронили её с безымянным крестом на могиле.

И вот когда случается мне оказаться на старом деревенском кладбище, лежащем на высоком холме рядом с дубовой рощицей, потому что захочется вдруг проведать бабушку, навести на её могилке порядок – то я всегда удивляюсь, что кому-то всё же удаётся опередить меня … Остаётся лишь положить цветы рядом с заботливо оставленным здесь кем-то букетом.

Красная строфа

Где точка опоры твоей,

Чтоб силы достать

И выправить материки?

И всё изменить!

Рисунок надо спалить,

Рисунок жизни твоей -

И заново мир начертить!

– Мама, вот покажи мне, где она, это красная строфа. Учительница сказала: «Пишите с красной строфы», я её везде искала… Её нигде нет! Где она, покажи!

Мама смеётся и объясняет, что значит «красная строфа». Она ещё говорит, что в древних книгах красная строфа рисовалась красным цветом: начальная буква была всегда красивой и нарядной.

В школе я училась плохо. Часто под окном время от времени раздавались вопли моих друзей, обращённые к родителям: «А ваша Лёля опять двойку получила». Было стыдно, хотелось, чтобы они быстрей замолчали. Отец, всегда спокойный, занятый домашней работой, спрашивал: «Что там за крик?» Я говорила, что «ничего не понимаю, просто кричат», а мама, вслушиваясь в вопли, сообщала отцу, что девочки докладывают об очередной двойке. Тогда отец говорил мне, что учусь я исключительно для себя, но, если я решу учиться лучше, ему с мамой будет очень приятно.

Конец учебного года. Родительское собрание. Я волнуюсь: переведут или нет в следующий класс. Приходит отец. Я всматриваюсь в его лицо и стараюсь прочитать мысли: оно серьёзное и грустное.

– Тебя ругали… – печально говорит он.

– Меня перевели во второй класс? – умоляюще спрашиваю я.

– Да, перевели.

– Уфф… – выдыхаю я. – Папа, я обязательно буду учиться хорошо, обещаю! Со следующего года начну хорошо учиться.

– Смотри сама, ты учишься для себя. Но мы с мамой очень хотели бы этого!

Какие же они добрые, мои родители!

Но когда мы приезжаем к родственникам, то самое мучительное – отвечать на вопрос «Как учёба?». Родственники всегда требуют конкретики, им нужно перечислить абсолютно все годовые отметки, а врать здесь просто невозможно. Как же врать тому, кого любишь? С трудом выдавливаю из себя эти мерзкие оценки. Дядя улыбается: «А почему колов мне не привезла, а то надо забор делать, кольев не хватает…» И здесь я уже радостно говорю, что среди моих оценок колов как раз таки нет, тогда дядя продолжает просить меня в следующем учебном году подумать хоть немного о нём и захватить немного колов для забора.

Какие же они смешные, мои родственники!

Проходят годы, и, перейдя в шестой класс, я понимаю, что тянуть дальше нельзя: надо начинать хорошо учиться. И к брату в Москву я еду с кучей учебников по самым трудным предметам. «Вот молодец! – говорит брат. – Не ожидал! Начнём заниматься».

Но брат не родители, он очень строгий: даже не разрешает есть во время занятия, потому что кровь идёт не в голову, где она должна быть во время учёбы, а в желудок, не разрешает играть с карандашом и грызть его, так как это отвлекает внимание. Его способ обучения – медленное чтение. Пока не пойму первой фразы – ко второй не переходим. Иногда всё занятие мы сидим на одном-двух абзацах, зато как я их понимаю – эти абзацы!

И вот лето подходит к концу. «Ты должна знать, – говорит брат, – что после трёх месяцев жизни в Москве ты стала гораздо развитее своих сверстников». Ну, с этим даже не поспоришь! Напоследок он покупает мне красивый румынский портфель, белые немецкие гольфы, какие-то книги, словари, ноты для музыкальной школы и сажает на поезд.

В школе меня вызывает к доске наша древняя учительница по географии и вместе со всем классом слышит абсолютно безукоризненный ответ – но по привычке хмурится, очевидно не веря своим ушам и ища какой-то подвох. Вместе с учителем хмурится и весь класс. Я понимаю: все роли в нашем сложившемся коллективе давно распределены, иерархия двоечников, троечников, хорошистов и отличников чёткая, а вот я сейчас весьма красноречиво пытаюсь её нарушить. Учительница по привычке ставит мне тройку, объясняя это тем, что у меня слишком подробный пересказ, а она ожидала услышать всё-таки краткий. И по английскому я тоже получаю несправедливую тройку… На душе горько, но кто сказал, что борьба предстоит лёгкая?

Одноклассники, так же как и закоренелые учителя, удивляют меня своим глупым возмущением. Девочки, объединившись в сплочённую команду, на перемене дерзко говорят о том, что они недовольны моими ответами на уроках… Мне смешно, и я говорю им об этом прямо. «Ну, увидишь…» – угрожающе заявляют девочки, хлопая дверью класса.

Одновременно вместе со мной вдруг начинает хорошо учиться троечник Саша Проценко, он всё время поднимает руку, прекрасно отвечает на вопросы, чего прежде никогда не делал. Меня терзают смутные сомнения , что он так же, как и я, был летом в Москве у своего брата. На перемене мальчишки окружают Сашу и задают ему вопрос: «Проценко, что ты руку всё время тянешь? Надоело уже». Саша смотрит на всех большими светлыми глазами и говорит: «Я учиться хочу!» Все смеются и долго повторяют, передавая друг другу наивную Сашину фразу.

Но вскоре жизнь сама всё расставляет на свои места, и мои одноклассники наконец признают, что в учёбе я и вправду опережаю их. И тогда они начинают замечать явную несправедливость ко мне со стороны консервативных учителей, и (о чудо!) я даже узнаю об очередном скандале из-за меня Лены Устиновой с нашей учительницей по английскому Александрой Осиповной, которая поставила мне в четверти четвёрку вместо заслуженной пятёрки. Вот это уже победа! Какие же они справедливые, мои одноклассники!

Начиная жизнь с красной строфы, мы облекаемся в её цвет – цвет крови и страданий, новой жизни и побед. Какая же всё-таки она красивая – эта красная строфа!

Фотография

В каждом из нас есть другой, которого мы не знаем.

Он говорит с нами через сновидения

И сообщает нам,

Насколько иначе он видит нас

По сравнению с тем, как мы видим себя.

(Карл Густав Юнг)

Однажды всех активистов школы пригласили в библиотеку. Наш библиотекарь Марковна (так мы её называли) была ещё и партийным работником, она организовывала в школе масштабные мероприятия и делала это в высшей степени качественно. Марковна была серьёзным человеком: почти никогда не улыбалась и при малейшем сбое в работе нервничала до такой степени, что щёки её становились неестественно красными.

Когда на перемене мы все ввалились в библиотеку, она сразу же назвала нас «лучшими из лучших», потом торжественно объявила, что к нам в школу приезжает известный политический обозреватель (в то время так называли журналистов-политиков), ведущий популярной передачи на телевидении. И вот такой знаменитый человек будет выступать именно в нашей школе! Это – событие! И компания активистов у нас подобралась весьма амбициозная – все отличники, чрезвычайно гордившиеся тем, что они и вправду «лучшие из лучших».