Текст книги "Аушвиц: горсть леденцов"

13

На второй день после нашего прибытия в лагере состоялась казнь. Было расстреляно около тридцати поляков, среди них были и вольнонаемные, и само их «дело» выглядело в глазах заключенных как вполне обычное, можно сказать, законное мероприятие: поляки торговали в лагере спиртным, доставляемым контрабандой с «воли». Кому только они не предлагали «взять поллитра», заранее пригрозив, что отказ означает, по меньшей мере, основательную трепку. Бывали случаи, когда отказавшегося не находили с утра в бараке, но находили потом мертвым или до полусмерти избитым. В последнем случае местному врачу приходилось лезть из кожи вон, по ходу дела придумывая самые неожиданные, какие только позволяла фантазия, средства спасения. Одному из пострадавших, которому врач вшил обратно выбитый глаз, пришло на ум назвать медпункт «экспериментальной клиникой», и это название сыграло в дальнейшем такую зловещую роль: экстренные, в условиях нехватки всего, методы лечения были представлены «свидетелями» как эксперименты на человеко-кроликах.

Трупы расстрелянных поляков тут же отволокли в крематорий, представляющий собой всего лишь небольшую печь, в пасть которой можно затолкать одного-единственного «клиента». Печь обустроена самой современной вентиляцией, так что нет вообще никакого дыма, так же как и запаха. Это сооружение, бесспорно, является шедевром немецкой чистоплотности и значительно снижает риск эпидемий, учитывая то, что водоснабжение и канализация, устроенные еще поляками, оставляют желать лучшего. В письме к коменданту лагеря Хёссу, датированном годом моего прибытия, Гиммлер распорядился переложить канализацию заново, что позволило бы улучшить ежедневную гигиену и резко сократить в лагере смертность, и нас, вновь прибывших, погнали рыть траншеи.

Это совсем не простое дело для того, кто ни разу в жизни не держал в руках лопату, а таких среди нас большинство. Да и какой еврей станет рассматривать самого себя как рабочую скотину? Физический труд для еврея – это сущее наказание. Это к тому же позор. И я могу только догадываться о моральных и телесных муках бывших учителей и адвокатов, журналистов, банкиров и торговцев, загоняемых с рассвета в сырую канаву – и это за порцию капустного супа! Ясное дело, у многих из них на уме теперь только одно: месть, месть и еще раз месть. Священная и кровавая еврейская месть. Месть, вздыбливающая до неба питающую ее ненависть. Надо сказать, я оказался одним из самых к этой работе непригодных: у меня зверски болят колени. Этот мой, с детства полученный ревматизм всегда держал меня в стороне от всякой беготни, и я только смотрел, как другие играют в футбол и прыгают на асфальте через веревку. И теперь, роя во имя лучшего лагерного будущего канализационную траншею, я с трудом могу распрямиться во весь рост и попросту ползаю на четвереньках, заглушая идиотским смехом жгучую, ноющую боль в суставах. Думаю, что Бог послал мне этот унизительный труд, чтобы дать мне наконец возможность очиститься от сатанинских иллюзий собственного над другими превосходства. Тем самым Бог высказывал мне свою безграничную любовь, ответить на которую можно было лишь взаимностью. И как бы гротескно это ни звучало, я смакую унижение и боль, я пью их как горькое лекарство, и чем невыносимее оказывается этот подневольный труд, тем яснее брезжит в моем сознании: работа… освобождает!

14

К нашей траншее ежедневно наведывается Нафталий: придирчиво смотрит на каждого, подмечая всякую неловкость или намерение увильнуть от дела. Эсэсовцы неплохо это придумали: не желая мараться в нашем повседневном навозе, сами они следят только за общим порядком в лагере, тогда как все текущие дела – подъем, выдача пайков, марш на тработу и с работы, получение посылок и писем (если такие имеются), уборка бараков и даже свободное времяпровождение – все это неусыпно контролируется капо.

Думаю, что нацисты были слишком наивны и слишком порядочны, полагая, что евреям лучше иметь начальника из своих же, то есть самоуправляться, согласно своим же привычкам и своим нормам морали. Они-то думали, что у еврея есть вообще какая-то мораль! Это было не просто местным лагерным заблуждением, но одним из основных постулатов Гитлера: собрать евреев в одну большую кучу, отправить куда-нибудь подальше, и пусть там они сами над собой командуют. И никто вовремя Адольфу не намекнул, что тем самым создается уникальная в своем роде реальность: в мире свивается гнездо очень большой, размером с Аримана, гадюки. В этом нетрудно оказалось убедиться сразу после окончания войны: в качестве благодарности за услуги по созданию собственного еврейского государства, иудеи предъявили Германии совершенно немыслимый счет, выплачивать который будут еще правнуки и праправнуки нацистов. «Вы, немцы, никогда с нами не расплатитесь, – поясняет знающий себе цену израильтянин, – вы ведь платите только проценты с долга, который будет висеть над вами до скончания времен!» Короче, еврейская мораль умещается целиком в нулях и цифрах.

Но пока нам, загнанным в сырую траншею, дают в качестве начальника самого из нас сообразительного, и если понадобится, мы снова его переизберем, снова и снова… Мы же просто стадо. Признаться, я не сразу узнал Нафталия: теперь он одет в безумно дорогое пальто из мягкого английского драпа и с бобровым воротником, снятым должно быть с прибывшего в лагерь профессора или банкира, в бобровой шапке-пирожке, в прекрасно начищенных кожаных сапогах до колен и кожаных рукавицах, с дубинкой в руке и плетеным кнутом за поясом. И это тот хнычущий недоумок, который жался ко мне, пока мы целый месяц маялись в поезде? Это тот, кто так много раз спал, словно выкинутый из дома щенок, на моем плече?

У Нафталия теперь есть слуги. Да, в самом прямом смысле: один стирает ему носки, кальсоны и все прочее, другой чистит ботинки, третий моет полы, выносит мусор… и все они готовы служить так и дальше, иногда получая за это капустные очистки, неразжеванные обрезки сала и хлебные корки. Сам же Нафталий питается в эсэсовской офицерской столовой, где ему разрешили надзирать за еврейскими уборщиками и мойщиками посуды, и как владелец SB-карты, регулярно получает от Красного Креста посылки с консервами, маргарином, сахаром и даже клубничным вареньем. Тут он обвел вокруг пальца самого Сталина, не пожелавшего подписать конвенцию о передаче советским узникам лагерей посылок: у него немедленно отыскались родственники в Швеции и Англии, что и подстегнуло усердие шпионского Красного Креста.

Обменивая содержание посылок и конфискованное у новоприбывших добро на самые дефицитные продукты и вещи – марочный коньяк и вина, шоколад и засахаренные фрукты, копченые колбасы и сыр, ножницы, карандаши, бритвенные лезвия и зубной порошок – Нафталий ведет в нашем лагере смерти роскошную по военным временам жизнь: регулярно нажирается и напивается, имеет сколько угодно баб, толстеет. И все это завидное благоденствие держится, единственно, на презрительно дарованной ему эсэсовцами власти: он может спокойно убить узника – и убивает.

Забегая в моем скромном повествовании далеко вперед, скажу, что Нафталий не только отлично пережил войну, но еще и прославился: он написал несколько книг, в том числе «Задымленное небо» и «Ты пришел сюда умирать», за что и получил нобелевку, будучи уже американским гражданином.

Но вот он направляется прямо ко мне, привалившемуся, скрючившись, к сырому скосу траншеи, он явно заметил, что мне эта работенка не по силам. Он командует мне вылезти, что я проделываю с немалым трудом, весь перепачкавшись в снеговой жиже. Остальные в это время изо всех сил машут лопатами, стараясь не смотреть в мою сторону. Нафталий приказывает мне стать на колени и заложить руки за голову, что по моему разумению является наилучшей позой для расстрела в затылок. Почему бы и нет? Но на этот раз он только огрел меня кнутом, с десяток раз, с той непоколебимой убежденностью в полезности всей этой затеи, с которой потом англо-еврейские обвинители выступят против нацистов на нюрнбергском процессе. И я, надо сказать, нисколько не сопротивлялся неожиданному и откровенно беспощадному наказанию: я просто упал мордой в снег.

Никто так и не посмотрел в мою сторону.

Еврейская полиция в лагере оценивалась самими эсэсовцами как «сатанинская чума», но зато ведь им самим не надо было ежедневно мараться о всякий мусор, свезенный в лагерь со всей Европы, свезенный, увы, вовсе не умирать. Подневольное и малопродуктивное копошение всех этих правонарушителей и отбросов гетто создавало для воюющего на два фронта рейха какое-то подобие работающего тыла, хотя сам немецкий тыл испускал в это время последний дух. Эсэсовцам было хорошо известно, чем пробавляются все без исключения капо: повальным грабежом новоприбывших, вымогательством и запугиванием, спекуляциями и незаконной торговлей с поляками, да просто воровством в бараках и на кухне. Ничего нового в сравнении с обычной действительностью еврейских гетто в этом не было. И хотя эсэсовцы позволяли капо безгранично терроризировать своих же одноплеменников, ничего, кроме крайнего презрения эсэсовец к капо не испытывал: надо же, какой низкий сорт людей! Эсэсовец был неизменно вежлив с капо, но не больше.

– Вставай! Беги вдоль траншеи! Обратно! Ко мне!.. Направо!.. Налево!..

Можно подумать, я и правда куда-то бежал, я еле-еле полз, то и дело спотыкаясь о комья грязи, и я думал тогда, что вряд ли вернусь под вечер в барак. Нафталий мог бы гонять так нас всех, гонять часами и в любую погоду, ставить рядами на колени и дубасить по спинам, задам и головам… Другие капо делают это постоянно, они называют это «перекличками», и эсэсовцы только изумляются их дьявольской изобретательности. Но таким оказывается на деле еврейский порядок – для самих же евреев.

В женских бараках имеются свои женщины-капо, сплошь молодые еврейки, одетые, как и наш Нафталий, в конфискованные у вновь прибывших дорогие шмотки: модные меховые жакеты и шляпки, дорогие бостоновые пальто, ботинки и туфли, шелковые кофточки и складчатые шерстяные юбки, часто напомаженные и надушенные. Они владеют кнутом не хуже капо-мужчин, а по части телесных и моральных издевательств оказываются намного изобретательнее. Вместе со своими мужскими коллегами они составляют верхушку лагерной аристократии, выше которой стоят разве что играющие в оркестре музыканты.

Напоследок Нафталий дает мне пинка в зад, и что-то хрустнуло в самом основании позвоночника, так что я потом не мог ни сидеть, ни лежать на спине.

Никто так и не посмотрел в мою сторону.

15

Траншею я так и не дорыл. Пришли настоящие холода, и с ними – катастрофа для моих суставов. Мать, тоже капающая траншею вместе с другими женщинами, отдала мне свой плед, ушанку и шарф, но это нисколько не помогает, и я тащусь каждое утро с лопатой, как мерзлое пугало, в обещающую стать мне могилой, наполненную снеговой жижей канаву. Я готов умереть в этом, отведенном мне Богом, месте моих последних испытаний. Дошло уже до того, что меня тащат под руки обратно, и я едва перебираю обутыми в дырявые ботинки ногами… Никто, впрочем, не видел никакого смысла оказывать мне особое внимание: я был со всей очевидностью уже не жилец.

Как бы обстояло со мной дело, если бы в одно морозное декабрьское утро возле нашей траншеи не оказался, в составе эсэсовской инспекции, доктор Йозеф Менгеле? Этот вопрос все еще висит в воздухе над гигантской равниной Аушвица, отдаваясь в моих воспоминаниях сердечной тоской по смыслу человеческих отношений.

Он подошел ко мне, замерзшему и скрюченному от боли, и долго смотрел, как я пытаюсь приспособиться к совершенно нелепым для меня рывкам лопаты, как утираю тайком позорные, на виду у эсэсовца, слезы. И этот его спокойный и пристальный, я бы даже сказал, бесчувственный взгляд приводил меня в еще большее отчаяние: теперь-то меня наверняка уберут… Так оно на самом деле и оказалось. Он велел мне вылезти из траншеи.

Меня привели в сопровождении охранника к двухэтажному зданию больницы и тут же проставили в моей лагерной карте устрашающее SB, чему я нисколько не удивился. Это могло означать для меня конец лагерных мучений, ведь последние два месяца я только и знал, что упрашивал Бога поскорее что-нибудь радикальное предпринять… Но Бог сегодня молчалив и безответен, Он вовсе не склонен, как это было прежде, давать напропалую советы и убеждать дураков в Своем могуществе. Он хочет, чтобы теперь мы сами до Него добирались, кто как может, сами тащили себя за волосы из нашего же дерьма. И то, чего ты так и не успел понять в жизни, предстоит тебе понять после… и смерть поэтому, ну что-ли, обнадеживает…

Пройдя обычную душевую процедуру, я оказался в больничной палате, просторность и чистота которой меня поразили. Здесь было все, чему полагается быть в больницах, включая стакан на тумбочке и свежее постельное белье. Как давно я не лежал на простынях! К тому же мне выдали чистую полосатую пижаму и даже, о Господи, домашние тапки. Все это могло означать, впрочем, что именно я и есть тот подопытный кролик, с которого собираются содрать живьем шкурку… Но как бы там ни было, я покорно закрыл глаза, и сон тут же унес меня прочь от Аушвица.

Меня разбудил сам доктор Менгеле. Он стоял надо мною, в офицерской эсэсовской форме, с двумя железными крестами по обе стороны груди, и улыбался. Что могла означать эта улыбка, я пока еще не знал, и я заранее приготовился к самому худшему.

Ощупав и простучав молоточком мои колени, доктор Менгеле велел мне перевернуться на спину, потом на бок, потом лечь носом в подушку, и все это с той же спокойной улыбкой, обнажающей его крупные, с пробелом посредине, передние зубы. Так ничего мне и не сказав, он ушел. И к моей огромной радости мне принесли обед: вареную картошку и квашеную капусту.

Так я стал пациентом доктора Йозефа Менгеле.

Он прибыл в Аушвиц прямо с восточного фронта, где служил в дивизии «Викинг» и, несмотря на академическое воспитание, отличился редкой даже для эсэсовского солдата храбростью: полез под пулями в горящий танк и вытащил несколько раненых, за что и получил оба своих железных креста. Скорее всего, ему была невыносима мысль о заживо горящих в танке людях, собственно, мысль о холокосте, означающем ведь именно гибель в огне. Это слово, холокост, придумали евреи и исключительно для собственного пользования: как будто это они горели заживо в Дрездене и практически во всех немецких городах, накрытых ковровыми бомбардировками Черчилля-Рузвельта… Нет, совсем не об этом идет речь в торжественно непреклонной и мстительно ненавистнической, насквозь фантастической версии так называемого «индустриального уничтожения» евреев. Кстати сказать, все это неплохо придумано: ложь эта настолько велика и несуразна, и так из-под нее течет и дурно пахнет, что поневоле принимаешь ее за чистую правду. Год спустя после моего пребывания в концлагерной больнице на улицах ранее прекрасного Дрездена валялось без присмотра столько трупов, что понадобилось несколько месяцев, чтобы их убрать: сваленные в кучи тела женщин, стариков и детей, на фоне разбомбленных многоэтажных домов. Эти лежащие вповалку немецкие трупы сошли потом за трупы истребленных в лагере евреев: с фотографий попросту стерли руины домов. Таким элементарно простым способом были вздыблены штормовые волны антигерманской пропаганды, приведшей к смерти по меньшей мере восьми миллионов немцев, в основном, уже после окончания войны.

Но теперь, лежа на чистой простыне под чисто выстиранным, в пододеяльнике, одеялом, я думаю исключительно о мире, столь легко достижимом при условии доверия людей к собственному мышлению: ведь именно в мыслях каждый из нас и может, единственно, соединиться с Богом. И я почти уже вижу над собой этого сурово молчаливого Бога: я вижу, как Ему сейчас трудно. Он оказывается совсем не таким, каким Его любят рисовать плодовитые художники: не изнывающим на кресте мучеником. Он, пожалуй, чересчур прям и прост, да, сосредоточен и целенаправлен, и на Его лице видны отпечатки сверхчеловеческих усилий: одной рукой Он прижимает к земле желающего воспарить Сатану, другой рукой удерживает за крыло желающего оторваться от земли Люцифера. То есть Сам Он – это своего рода золотая середина, коромысло весов, точка равновесия: Он есть то мировое, космическое Я, которое и несет в себе Любовь, Истину и Свободу.

Пребывая между сном и бодрствованием, не ощущая вокруг себя никаких предметов, в полном провале всех чувств, кроме боли и страха, я попросту отдаю себя созерцанию Его величия: я вижу Его. И хотя это больше никогда потом не повторялось, я и сейчас, в мои девяносто четыре года, ощущаю в себе Его сияющее солнечное существо. Я принял Его в себя в лагере смерти, в Аушвице.

16

Доктор Менгеле что-то для меня придумал. Это истинно немецкое качество: пользоваться собственным мышлением. Я не имею в виду обычный, будничный рассудок, хотя и ему тоже достается своя доля мыслительной добычи. Мышление же, если ему не мешать идти своим путем, непременно приходит к множеству ослепительных решений, каждое из которых по-своему родственно истине. Эти сияющие, бескорыстные откровения!

Что касается ревматизма, от которого ведь страдает большая часть человечества, то никто пока не придумал надежного против этой напасти средства, хотя, пожалуй, съездить «на воды» было бы мне теперь, ха-ха, полезно. В Баден-Баден! То есть прямо из этого лагеря смерти: из газовой камеры и крематория. Может, об этом как раз и думал доктор, в первые три дня так ничего мне и не прописав, и мой сосед по палате, ежедневно получавший порцию приготовленной лично самим доктором «отравы», успел уже намекнуть мне, что все, кто сюда попадает, становятся жертвами садистских эсэсовских экспериментов. Не зря же этот «доктор Смерть», как его обозвали впоследствие, так приветливо улыбается всем! Особенно он склонен морочить голову детям и часто дает им шоколад, коварно приучая их к себе, чтобы потом, когда до них дойдет очередь, вскрыть без наркоза печень или легкое, заодно наслаждаясь истошными криками малолетней жертвы. Ну прямо как в ритуальном иудейском кровопускании. Самым же любимым занятием этого изверга оказывается экспериментирование на близнецах: он долбит им черепа, сшивает, как сиамских уродов, друг с другом, а также с кусками собачьего мяса… Этот ужасный доктор Смерть!

Нельзя сказать, что я не верил всему этому на сто процентов: я допускал, увы, такую возможность. И не у кого, кроме как у себе самого, мне было искать в эти дни поддержку: я думал о Боге, тем самым смягчая непрерывную боль в суставах и готовясь уйти из жизни без сопротивления или протеста. По ночам я лежал без сна и, вспоминая о матери, плакал.

Но вот наконец меня снова навестил доктор Смерть. Все та же, что и обычно, приветливая улыбка, сухой, деловитый кивок, несколько кратких пояснений по-немецки. Он сказал, что сначала будет еще больнее, сказал очень строго. Потом принялся мазать мои колени, стопы, локти, плечи и таз какой-то вязкой дрянью… несомненно, это был яд.

Я лежал и ждал. Сердце мое бешено стучало, я весь обливался потом, но это был скорее страх, чем действие отравы, и я только ждал, ждал… и вот наконец едкая боль поползла по всему телу, сжала его в комок, и я провалился, вместе с моими самыми ужасными предчувствиями, в полную немоту и тишину. Я пролежал так до позднего вечера.

И снова надо мной доктор Менгеле. Все та же, никуда не подевавшаяся улыбка, строгий, хваткий взгляд. Das ist sehr gut. И мне показалось, что он сказал это по-русски: все хорошо.

Он не вычитал нигде этот метод, придумав его на ходу, и сам же изготовил мазь, действие которой было столь пугающе эффективным, что я бы не стал сравнивать это даже с шоковой терапией. Никто так и не узнал, из чего доктор Менгеле приготовил для меня лекарство, поскольку все его дневниковые записи были позже перехвачены евреями и надежно от остальных скрыты.

Так, с пометкой SB в лагерной карте, я пролежал в больнице два месяца, успев за это время значительно набрать вес и полностью расстаться с ревматической болью. По ходу дела я стал даже забывать о том, что нахожусь в лагере смерти и что мне предстоит выйти отсюда «через трубу». Я лежал в этом эсэсовском Krankenbau, мирно поглощая суп с капустой и горохом и определяя время по доносящимся издали звукам оркестра: играли два раза в день, рано утром и вечером. Эти звуки, состоящие большей частью из грохота барабана и литавр, не только не ранили мой слух, но обещали мне продолжение моей двадцатитрехлетней жизни, по крайней мере, еще на год… хотя бы на год. Каждый день я слышал одно и то же: бодрые нацистские марши и нацистские же шлягеры, но и это было для меня пищей. Впрочем, мои соседи по палате все как один ненавидели эту ежедневную музыку: она подавляла и сминала их унылые мысли, как ветер сметает опавшие листья, заглушала их мстительную волю. Эта музыка была для многих, лежащих в больнице, настоящим террором.

По окончании лечения доктор Менгеле дал мне бутылку из-под шнапса, в которой был теперь яблочный уксус, и его мне предстояло пить по глотку каждый день. И я постоянно держал бутылку при себе, чтоб ее не уперли, чего доброго, поляки. Кроме этого, доктор Смерть позаботился о переводе меня в слесарку, расположенную совсем близко от моего барака, так что мне теперь не надо было опираться на товарищей, через силу волокущих меня на себе. Да что там, теперь я, с совершенно новыми коленями, мог бы, пожалуй, играть в футбол! Я слышал от «стариков», находящихся в лагере с самого начала войны, что тут есть засеянное газонной травой футбольное поле, где летом устраиваются настоящие матчи, в присутствие лагерного начальства и приходящих на это поглазеть поляков. Много лет спустя я видел фильм, в котором как раз рассказывалось о таком футбольном лагерном матче: команду проигравших немедленно отправляют в полном составе в газовую камеру. Окажись я сам высокооплачиваемым сценаристом и режиссером, я бы придумал все гораздо интереснее: футболисты в полосатых лагерных пижамах насилуют друг друга на глазах у вопящих от похотливого восторга эсэсовцев и эсэсовок, после чего все узники дружно становятся в очередь в крематорий, по ходу дела огреваемые кнутами охранников: schneller, schneller, Judeswein!