Текст книги "Аушвиц: горсть леденцов"

9

По вагону идет конвой.

Двое совсем еще молодых эсэсовских офицеров, недавно из гитлерюгенда, оба с железными крестами под подбородком, они неспеша оглядывают изможденных дорогой арестантов, как врач смотрит на пациента: где тут изъян. «Отбирают негодных…» – шепчет мне на ухо Нафталий, и где-то совсем рядом хнычет, капризничая, ребенок, должно быть устав от одуряющей духоты и вынужденной неподвижности. Тут много детей, и не на работу же их всех везут… мысль об этом заставдяет меня содрогнуться. И даже если я сам, со всем моим отчуждением от этого, пропитанного страхом еврейского стада, захочу остаться в стороне, меня все равно настигнет волна общей со всеми остальными судьбы. Судьба моего, ха-ха, народа! Самое лучшее, что я бы мог этому народу пожелать, так это именно… как можно скорее перестать быть народом. Не надо вам, евреи, никакого Израиля, будьте теми, кем вас сделало ваше рожденье: поляками, русскими, немцами… любите свою единственную родину и не сбивайтесь в чуждые ей стада, не развешивайте отравленную корпоративную паутину по всему миру… Один из конвоиров направляется прямо ко мне.

– Sind Sie auch Jude?

Надо сказать, что моя внешность многих вводит в заблуждение: я совершенно белокур и голубоглаз, с массой рыжеватых веснушек и совершенно белыми, «свинячьими», ресницами, тонкими, почти бесцветными губами и коротким, слегка курносым носом. Я получился таким, должно быть, по причине какой-то генетической ошибки, а то и мутации, виновницей которой могла быть моя, к примеру, прабабушка… черт знает с кем только еврейки не приспосабливаются спать, заботясь о продолжении своей кровосмесительной, естественно вымирающее расы. И вот теперь этот эсэсовец смотрит на меня в упор, без всякой, как мне сдается, злонамеренности, и это его внимание раздевает меня догола.

– Он еврей! – кричит сидящая напротив меня старуха и тычет в меня окольцованным золотом пальцем, и все, кто сейчас видит меня, удовлетворенно вторят ей: – Он еврей, еврей!

Весь вагон, похоже, только того и ждет, чтобы меня тут же, при всех, пристрелили, тем самым избавив историю от напрасной маяты самопознания. Даже Нафталий, всю дорогу не отходивший от меня и спавший на моем плече, и он теперь желает вывести меня на чистую воду:

– Это еврей, клянусь Торой и Талмудом!

Такого рода доказательство произвело на эсэсовца впечатление: хладнокровно улыбнувшись, он достает из кармана униформенного кителя небольшую круглую коробку, открывает, высыпает что-то в носовой платок… подумав, подсыпает еще. Протягивает, все так же улыбаясь, мне. Отрава! Мгновенно убивающий цианид! И это на виду у всех, в переполненном вагоне! И каждый, кто видит это, горазд теперь что есть силы вопить:

– Это он – еврей! Он, он!!!

Взявшись за кобуру нагана, эсэсовец мигом угомоняет публику, мне же по-русски поясняет:

– Сладко.

Он идет дальше по вагону, догоняя товарища, и я осторожно разворачиваю брошенный мне на колени носовой платок: оранжевые рыбки, красные смеющиеся полумесяцы, желтые птички, зеленые листики…

Горсть леденцов.

10

Поезд медленно подкатывает к перрону. Мы все, конечно, замечаем, что едем по одноколейке, то есть в один конец, то есть как раз туда, где всем нам и предстоит остаться. Забегая вперед, скажу, что и в самом деле, в этом лагере успокоились почти семьдесят тысяч узников, из которых половину составляли евреи, то есть, если быть точным, около тридцати пяти тысяч, и эта цифра весьма далека от бесстыдно назначенных победителями четырех миллионов. Впрочем ведь, и семьдесят тысяч смертей, это чересчур много для такого разумно организованного и во многих отношениях опрятного заведения, единственным смыслом которого была… работа.

Arbeit macht frei.

Работа освобождает, и это касается каждого, кто сюда попадает: военного преступника и вора, наркомана и сексуального извращенца, спекулянта и просто еврея. Кончится срок – вали отсюда. Евреям же надлежало смиренно ждать, когда их заберут в теперь уже их Палестину, первоначально обещанную англичанами самими палестинцам, но по ходу дела перепроданную… самому Ротшильду, беспошлинно умыкающему из Европы валюту, а из Германии – благословение самого фюрера. Будучи, как я уже говорил, неисправимым идеалистом и мечтателем, Гитлер пропустил мимо ушей нарастающий грохот сионистского глобализма, спутав его с собственной провинциальной любовью к отечеству. Обманутый своим же великодушием Адольф! Самым его грозным, окончательным решением дурно пахнущего еврейского вопроса стало массовое интернирование и временное трудоустройство иудеев в концлагерях, расположенных большей частью вне самой Германии, усердно разрушаемой с тыла ежедневными налетами американской авиации. И нам, надо сказать, повезло: вплоть до окончания войны в нашем лагерном небе не появилось ни одного бомбардировщика, тогда как в других, более западных, близких к Германии лагерях американцы угрохали уйму народа, бомбя напропалую жилые бараки и мастерские, больницы и дороги… Потом, разумеется, все эти тысячи и тысячи смертей списали на газовые камеры.

По перрону метет первая ноябрьская поземка, и где-то совсем рядом играет духовой оркестр, приветствуя вновь прибывших помпезным нацистским маршем и легкомысленными венскими вальсами. Играют складно, почти профессионально, и это наводит меня на мысль о какой-то очень большой лжи: нас тут и в самом деле собираются уничтожить? Нас свозят сюда со всех концов Европы, хотя было бы намного дешевле и проще ухлопать всех на месте. Немцы, что, спятили? А оркестр себе играет и играет, сменяя венский вальс на резвую польку… и вот я наконец вижу их, в полосатых, поверх теплой одежды, спецовках, на совесть дующих в валторны, кларнеты и трубы, и мне становится больно оттого, что жизнь все-таки такая короткая, хотя в ней так много прекрасного. Прекрасен этот ветреный ноябрьский день, эта летящая по тротуару поземка, и даже вид этой одноколейки, уводящей нервозную еврейскую фантазию к воротам крематория… прекрасно должно быть и то, что я сам, безымянный и безвестный, замираю, стоя возле опущенной оконной рамы вагона, от разносимой ветром музыки, больше уже не принадлежа ни отчаянию, ни страху…

Несколько эсэсовских часовых в касках и с винтовкой на плече неспешно прогуливаются взад-вперед, тут же несколько офицеров, в длинных, стянутых в талии шинелях и высоколобых фуражках, некоторые из них опираются на палку. Вскоре я узнал, что эсэсовских офицеров направляют сюда, в основном, с восточного фронта, где теперь очень жарко, и это бывшие раненые и инвалиды. Однако вид палок, а попросту, костылей, мгновенно взметнул до уже задымленного крематориями неба пошлое еврейское воображение: этими палками они намереваются нас бить, перед тем, как рассортировать на «годных» и «негодных».

Открыв снаружи двери вагонов, эсэсовские охранники отходят чуть поодаль, чтобы дать нам всем без паники вылезти вместе с вещами, и если какая-то старуха или баба с ребенком застревает на ступеньках, эсэсовец подходит и берет у нее из рук багаж, словно тут никакой не лагерь смерти, но самый обычный вокзал. Многие по привычке толкают друг друга и ругаются, как на базаре, словно бы даже забыв, что прибыли сюда, все как один, умирать.

11

Аушвиц.

До того, как сюда начали свозить отовсюду евреев, Аушвиц был ординарным польским военным лагерем, построенным, надо сказать, на совесть: солидные двух-трехэтажные административные здания из красного кирпича, такие же кирпичные, отапливаемые казармы, мощеные улицы, чудесные березовые и тополиные аллеи, аккуратно подстриженные лужайки. Все это было тут и теперь, хотя в предельно короткие сроки бывший военный лагерь был переоборудован немцами в гигантский индустриальный комплекс, состоящий из трех больших лагерей и множества малых подлагерей. Немцы выбрали это место по причине его отдаленности от ада союзнических бомбежек, развернув здесь уникальное производство искусственного каучука, искусственного бензина и многих других, крайне необходимых для фронта продуктов. И в полном соответствии с «окончательным решением», евреи оказались тут основной рабочей силой, импортируемой отовсюду, куда только ступала нога немцев: из Голландии и с Украины, из Венгрии и Польши… Я бы сказал, что евреи, желая того или нет, произвели для Ваффен-СС уйму полезных вещей, одновременно оградив самих себя от военной разрухи и голода, уничтоживших значительную часть самого немецкого населения.

В получивших позднее широкое распространение и безоговорочное доверие описаниях нашего прибытия в Аушвиц всегда указывается на то, что с самого начала интернированный был приговорен к смерти: «… вновь прибывших встречали эсэсовцы с кнутами и палками, при них были овчарки, готовые по первому приказу загрызть человека насмерть, и всю толпу тут же сортировали на работоспособных и тех, кому предстояло в тот же день быть удушенным газом…»

В действительности же мы выгрузились без всяких помех и направились всем стадом к регистрационному пункту, где каждый из нас получил татуированный на предплечье номер, что было самым обычным делом во всех без исключения тюрьмах. Я бы заметил мимоходом: зачем было немцам предпринимать эту возьню с татуировкой, если всех нас все равно погнали бы в газовую камеру?

Некоторым из нас, впрочем, выдали регистрационные карты с таинственной пометкой SB: Sonderbehandlung, и это навело на остальных панический страх, граничащий с обыкновенным в критических ситуациях желанием немедленно предать соседа, друга и даже родственника. Никто из нас, увы, не был готов к смерти, а она была, судя по всему, уже тут: это нацистское «особое обращение» и являлось, судя по всему, смертным приговором.

Пометку SB получило сразу несколько хорошо одетых и все еще упитанных евреев, прибывших из варшавского гетто, и по их кислому виду можно было безошибочно заключить, что им теперь не до нас, и мы, как могли, делали вид, что и нам на них совершенно наплевать. Кто-то даже сказал вслух: «Проклятые жиды…» И эсэсовский охранник увел несчастных в неизвестном никому направлении. Но этим, увы, дело не закончилось: к моему большому сожалению следующей жертвой оказался Нафталий, к присутствию которого я так привык за время долгой поездки. И надо сказать, этот слюнтяй и нытик ничуть не сдрейфил и даже с некоторым высокомерием оглядел наше перепуганное насмерть стадо, и никто из нас не посмел сказать ему на прощанье слово утешения. Среди нас были, возможно, писатели-фантасты, впоследствие хорошо заработавшие на издании своих мемуаров, в которых в обязательном порядке упоминалось об ужасе получения SB: «… всех, кому поставили в карте такую пометку, немедленно отправляли в газовую камеру». Это они к тому, что счастливцы, ха-ха, расселялись в опрятном концлагерном отеле, с правом неограниченной переписки и получения посылок, и самой завидной среди предоставленных им льгот было разрешение носить свою собственную одежду.

Еще возле поезда я приметил местных охранников, в нацистской униформе, но с шестиконечной, слева на груди, звездой: они суетливо шмыгали среди нас, умело выискивая наиболее перепуганных и доверчивых, и тут же предлагали им сдать вещи на хранение, в особенности теплые вещи, еду, золото, драгоценности и деньги: в так называемый лагерный фонд благоденствия, заботящийся о достойном для каждого еврея концлагерном времяпровождении. Многие охотно верили этим нехитрым сказкам, а точнее, виду шестиконечной звезды, и тут же расставались с припрятанными за пазухой часами, золотыми цепочками и кольцами, меховыми воротниками и шубами, сигаретами, спиртом, нижним бельем, прочной обувью, сахаром, салом и мылом… Я заметил, что Нафталий, успевший за время пути проглотить и выковырнуть из собственных экскрементов бабушкины бриллианты, тоже вдруг стал что-то на что-то выменивать, попросту вырывая из рук растерявшихся новичков узлы и свертки… все это пойдет в фонд благоденствия!

Среди нас было немало солидных, хорошо одетых людей, в дорогих пальто и шляпах, в костюмах-тройках и галстуках, с изящными кожаными чемоданами и даже зонтиками, и никто из этих бывших интеллигентов не понимал, каковы на самом деле немерения нацистов. Нередко можно было увидеть супружескую пару, степенно, как на прогулке, шагающую под руку, и дамы, как правило, были в модных тогда космюмах строгого английского покроя, в туфлях на высоком каблуке и кокетливых шляпках. Впрочем, выражение лиц у всех было довольно кислым, и я совершенно согласен с тем, что депортация – это трагедия. Не так давно, в моем уже почтенном возрасте, я наткнулся на озадачивший меня комментарий: «Вы хотели изгнать евреев из Европы, и получили за это мусульманское нашествие!» Получили, спрашивается, от кого? Думаю, что от совершенно целых и невредимых, выживших, разумеется, чудом жертв пресловутых газовых камер. От мстительных законодателей того нового мирового порядка, который растоптал поверженную в прах Германию, а вместе с нею и будущее Европы.

Нам приказали стать по обе стороны конторы, справа мужчины, слева женщины с детьми. Детей построили в колонну, как в пионерском отряде, поставили по бокам одетых в эсэсовскую униформу немок, и все дружно зашагали куда-то, с узелками и перекинутыми через плечо одеялами, и все это на глазах у матерей, больше уже не надеющихся узреть свое дитя.

Эсэсовцы тут же распорядились и насчет самих женщин: колонна в несколько сотен платков и шляп была отогнана к стоящему на краю лагеря длинному приземистому зданию, на крыше которого угрожающе торчала труба, и легкий дымок полз к верхушкам развесистых елей, с трех сторон окружавших этот крематорий. Мы все, оставшиеся возле конторы, старались не смотреть им вслед.

Но и до нас дошла, разумеется, очередь: нас тоже погнали колонной… в том же самом направлении! Это заняло примерно полчаса, и когда последние из нас, больные и старики, дотащились до крематория, навстречу нам вывалила толпа налысо обритых баб: все они были деловито возбуждены и явно довольны процедурой мытья в хорошо протопленной бане. Что же касается волос, то черт с ними, вырастут новые. Историки договорились потом считать обрезанные в концлагере волосы сырьем для матрасов на немецких подлодках… они, что, сами бывали на этих подлодках?

Я разглядел в первом ряду мою мать: лишенная своей рыжей львиной фрисюры, она была теперь похожа на пациентку психушки, что в значительной мере соответствовало действительности. Мир неуклонно превращается в дурдом, и много еще понадобится колючей проволоки, чтобы кто-то наконец обнаружил причину массовой эпидемии: это же мое, мое собственное недомыслие! Недомыслие иудейского истребительного коммунизма, помноженное на недомыслие национал-социализма. Слабость воображения, ущербность логики, дырявость памяти. Всем хочется чего-то «поскорее», и обязательно, чтобы было «много». А надо ведь совсем чуть-чуть, но – в себе самом. Надо, чтобы кровь не диктовала больше своих условий, но сама подчинялась несомой ею силе: силе духовной возгонки. Кровь омывает сердце, но стремится к душе: стопы души, омытые кровью сердца.

Но эти обрезанные волосы… Позднее, когда в Аушвиц пришли советские освободители и в поисках контрибуции солдаты шнярыли повсюду, на складе возле бани было обнаружено семь тонн волос. Семь тонн так и не использованного на набивку нацистских матрасов натурального сырья! Какими надо быть простаками, чтобы хранить это добро, которое, согласно инструкции, узники могли востребовать обратно! Ну как тут не проиграть войну! К слову сказать, советскими солдатами было обнаружено на складе в Аушвице 368820 штук мужских костюмов, 836255 женских пальто и жакетов, 5525 пар женских туфель, 13964 теплых покрывала, не говоря уже о несметном количестве детской одежды, зубных щеток и зубных протезов, кастрюль и сковородок… Все это нацисты неприкосновенно хранили на случай «выписки» узников, и наверняка все это барахло было бы роздано владельцам, не окажись судьба Аушвица такой плачевной: все досталось в конце концов тифозным вшам.

Оставив на складе пронумерованные узлы, мы всем стадом двинулись в баню.

12

Вид голых тел наводит на мысль о приземленности всего нашего бытия: сколько тут всяких недоделок и уродств! Банковский капитализм не принес ничего нового в сравнении с древним иудейским ростовщичеством: везде теперь одни менялы. От денег пахнет дерьмом и тухлятиной, и вкус у них всегда один: вкус крови. Хочешь кого-то сгноить – не давай денег, остальное образуется само. Границы Европы перекрыты, в немецких банках затишье, одному еврею теперь только и позволительно: меняй сколько хочешь и на что хочешь и вези куда хочешь… вези все в Палестину! Адольф заранее договорился с подпольным правительством пока еще не существующей возле теплого Средиземного моря страны: гони всех евреев туда. Ну, положим, не всех, а только тех, кому не лень будет воевать с местными палестинскими дикарями: воевать до последнего, сожженного живьем палестинца. Остальные же, больные и старые… да черт с ними. Еврей еврею никакой не друг, не товариш и не брат: это прежде всего палач, изнасилованный глобальной круговой порукой. И даже если читать Тору вверх ногами и слева направо, можно выудить для себя полезный на все времена совет: не будь, если можешь, избранным.

Эти давно не мытые тела. Я бы не стал, кстати, делать из них мыло. Прикрывая рукой срам, я отворачиваюсь к стене, чтоб никто не заметил моего ужасающего недостатка: этой моей вислой, складчатой кожи. Ее не потрудились обрезать в первые семь дней моей жизни, а может, просто забыли, увлекшись коммунистическим строительством, и это оставленное на потом мероприятие подрывает теперь основы моего лагерного благоденствия: я не такой, как все. Первый это обнаруживает толстый, теснящий меня из-под душа старик: как смеешь ты, необрезанный нахал, под одною со мной струею мыться!? И все тут же принимаются разглядывать мои потайные места, и кто-то человеколюбиво намекает, что еще ведь не поздно, только найти поострее нож… Господи! Они хотят меня… меня! Каждый старается протолкнуться поближе, пощупать… пока наконец эсэсовец не отключает горячую воду.

Наш барак построен недавно самими же заключенными, по ходу дела обучаемыми всяким полезным вещам работающими в лагере вольнонаемными. Вольному здесь хорошо платят, и в лагере можно встретить жизнерадостных датчан, французов и шведов, сбежавших сюда от бескормицы в собственных странах и потому лояльных как к лагерному начальству, так и к самой системе трудовых концлагерей. Есть тут и просто военнопленные, и среди них немало женщин, в том числе и русских, из которых пятеро уже умудрились родить, тем самым опровергнув широко распространенный впоследствие миф о неудобствах проживания в нацистском лагере смерти. Кстати, все попадающие сюда дети немедленно передаются в ведомство немецких медсестер, строго соблюдающих правила гигиены и охотно таскающих на руках еще не умеющих ходить, в том числе и еврейских малышей, и если кому-то удобнее болтать о кремировании малолетних живьем, тот пусть сам хотя бы попробует пшеничную, на молоке, кашу, от которой быстро нагуливается вес. Само собой, детям здесь скучновато, и встречи с родственниками настраивают их исключительно на ненависть к эсэсовцам, посмевшим взять в рабство народ, претендующий на мировое господство. Дети не знают, что о точно такой же пшеничной, на молоке, каше давно уже забыли миллионы маленьких немцев, уделом которых неизбежно становится смерть от американских бомбежек, болезней, голода и безнадежного изгнанничества. И пусть со мной не согласится ни одна так называемая, чудом выжившая жертва, но я заявляю прямо: многие как раз и пережили войну благодаря пребыванию в немецком концлагере.

Барак деревянный, с деревянным полом, чугунной печкой и отхожим местом. За водой надо ходить к умывальнику, и многие, измотавшись за день, даже не моют рук. Хотя надзирающие за нами, нами же выбранные капо строго придираются ко всякому свинству, готовые в любой момент дать в зубы или, что намного хуже, отобрать вечерний паек. Лично мне с нашим капо повезло: им был единодушно выбран Нафталий, и за все время пребывания в Аушвице мне перепало от него всего только пару раз… К тому же он освободил мне место на самом краю нар, у стены, где я мог хоть как-то отгородиться от остальных, что всегда было для меня насущной необходимостью. Я думал, впрочем, и об остальных, думал о моей матери, отправленной в большой женский барак, думал об умирающих в этот миг на фронте и устремлял к ним всю, какая у меня имелась, любовь: «Пусть выстраданные мною мысли устремятся с любовью к тем, кто теперь так нуждается в моей братской поддержке, пусть смягчат их страдания…» Да, но сам-то я был жив и не слышал бомбежек, за спиной у охраняющих лагерь эсэсовцев.