Текст книги "Лекарство от уныния"

– Да вроде нет.

– Это пока тебе пятнадцать, они нетрудные. Помоги Бог, чтобы и дальше так было.

Беги, хватит на сегодня. Давай благословлю на ночь. Храни Господь!

Мама Дуня

Санька регулярно получала письма от мамы, несколько раз на каникулах навещала её. В выпускных классах ездить было некогда, и она больше двух лет не видела маму. Сдала выпускные экзамены, получила аттестат, и письма перестали приходить, как будто мама знала, когда нельзя мешать дочке, а потом расслабилась, отпустила туго натянутые вожжи. Санька запереживала, сорвалась с места, поехала.

Высоченные деревья стали меньше ростом, а просторная мамина изба превратилась в крохотный домишко. Это означало, что Александра выросла. И на самом деле, трудно было узнать в красивой, высокой, стройной девушке прежнюю Саньку.

И мама Дуня, лежащая на кровати, оказалась неожиданно маленькой, худой, старой. Её парализовало после инсульта, отнялись правая рука и нога, сильно нарушилась речь, пострадала память.

Медсестра, живущая по соседству, грустно объясняла:

– Мама ваша очень по вам тосковала. Скучала сильно, унывала… Да и жизнь у неё нелёгкая, сами знаете: одна тюрьма сколько лет отняла…

И Санька осталась с мамой. Устроилась работать в школьную библиотеку, вместе с медсестрой ухаживали за Дуней. И вот как велико было счастье матери, к которой вернулось её сокровище: больная поднялась на ноги! Постепенно восстановилась речь, плоховато, но заработали больные рука и нога.

И прожила Дуня до восьмидесяти пяти лет! Она всегда была глубоко верующим человеком и до конца боялась уйти без исповеди и причастия. Перед смертью пережила второй инсульт, впала в кому, но за три дня до смерти пришла в себя, исповедалась и причастилась. По её молитвам и

Александра выросла верующим человеком. И сейчас молится обо всех близких.

По её просьбе имя мамы в рассказе оставлено настоящим – Евдокия. Помяни, Господи, рабу Божию Евдокию во Царствии Твоем! А нам помоги жить с молитвой и Твоим милосердием! Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас!

О русских мужчинах

Свердловский вокзал

Июльский воздух дрожал от жары, и вздохнули свободно только в прохладном помещении вокзала. Сидели на скамейках, на полу, вокруг – охрана, отлучиться нельзя. А отлучиться было просто необходимо! Он больше не мог сидеть на месте в двух кварталах от родной семьи!

Встал, подошёл к окну: сновали пассажиры, бегали железнодорожники, пыхтели паровозы, теплушки ждали своих обитателей. Вот тебе и конец войне…

Двадцать четвёртое июня сорок пятого года Павел Сергеевич, пятидесятилетний боец Красной Армии, встретил в Москве. Парад принимал сам товарищ Сталин.

Говорил по-отечески:

– Вы, товарищи бойцы, совершили великое дело! Поздравляю вас с победой! А теперь вам нужно освободить Маньчжурию!

Так что домой вернуться не пришлось, хоть и был ранен, полежал в госпитале.

Далёкая Маньчжурия ждала, и было совершенно непонятно, когда вернёшься, да и вернёшься ли вообще. Повидаться бы с женой, с сыновьями, с дочкой, что родилась без него в сорок втором, это значит уже три годика. Бегает, играет, а папку ни разу в жизни не видела…

Сбегать тайком домой да вернуться? Вот прямо сейчас, тихонько пройти за спинами сидящих и – в город! Ещё немного, вот патруль пройдёт в другой конец вокзала и…

А если отойдёшь – а эшелон тронется? Никто не знает времени отправки… Павел ходил вдоль скамеек, сжатые кулаки дрожат от напряжения, лоб морщинит думой.

В свои пятьдесят он выглядел молодо: крепкий, широкий в плечах, подтянутый, только виски седые. Служил ещё в царской армии, воевал в Первую мировую, был призван в 1914 году двадцатилетним парнем. Из их деревни взяли тогда шестнадцать человек, вернулись трое.

Царская армия запомнилась дисциплиной. За веру, царя и Отечество – не пустые слова! Там получил выправку на всю жизнь.

С начала Великой Отечественной его не призывали: староват. А потом стали брать и его возраст.

Загорелое лицо, открытый лоб, морщины – как шрамы, глаза умные, с прищуром, сразу видно: потрепала жизнь мужика. Потрепала, да есть ещё порох в пороховницах, недаром молодые льнули к дяде Паше:

рядом с ним, глядишь, и пуля мимо пролетит. Родись на сорок лет позже, именно ему посвятили бы песню – типичный батяня комбат, тот самый, что сердце не прятал за спины ребят.

То ли жизненный опыт, то ли пережитые скорби, а может, постоянная молитва, привитая с юности, чудом спасали в опасности.

Чудесное спасение

По степи мчится бортовушка, бойцов в ней как селёдок в бочке. В лицо – сладковатый ветер степи, пыль по полю летит. Павел сидит у бортика, как всегда в дороге, молится.

Только что-то в сердце – тревога, как оказалось, не напрасно: откуда ни возьмись – немецкий самолёт. Стал кружиться и бомбить машину. А грузовик мчится вперёд на полной скорости.

Ребята пригнулись все, только Павел пригибаться не стал, кричит:

– Выпрыгивайте, ребята! Рассредоточиться всем по степи!

А страшно на полном ходу прыгать… Павел только успел скинуть с бортовушки соседа и спрыгнул сам, покатился по земле, где руки, где ноги… Ещё не успел на ноги подняться – взрыв, грузовик – в щепки!

И остались в живых только Павел и паренёк, которого он столкнул с машины. Добирались до своих с такой болью в сердце! Чувствовали вину страшную, хоть и виноваты не были…

 
Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В том, что они, кто старше, кто моложе,
Остались там. И не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь.
Речь не о том. Но всё же, всё же, всё же…
 

Прошлое

Пока ходил по вокзалу, стал молиться. Повторялось самое подходящее:

– Уподобихся неясыти пустынней, бых яко нощный вран на нырищи. Бдех и бых яко птица особящаяся на зде…

Вернётся ли из Манчьжурии? Не подошла ли жизнь к концу?

– Зане пепел яко хлеб ядях, и питие мое с плачем растворях… Дние мои яко сень уклонишася, и аз яко сено изсхох…

Не пора ли подводить итоги? Что ж…

– Благослови, душе моя, Господа, и не забывай всех воздаяний Его, очищающаго вся беззакония твоя, исцеляющаго вся недуги твоя, избавляющаго от истления живот твой, венчающаго тя милостию и щедротами, исполняющаго во благих желание твое: обновится яко орля юность твоя…

Давно ли белоголовый Пашка бегал без штанов по деревне? – один сын и пять дочерей: Акулина, Пелагея, Агриппина, Авдотья, Клавдия.

Семья крестьянская, крепкая, работящая. У отца всё получается, за что ни возьмётся: хоть дом строить, хоть печь класть, хоть за

скотиной ходить. И мама такая же: прядёт, вяжет, шьёт, вышивает, а уж готовить начнёт – хоть всё село сбегайся! Пироги, шаньги в печи – запах невероятный!

Все в роду – очень верующие, богомольные, как их называли. Мама даже на улице с коровами ходит – и то всё с любовью. Все дела с молитвой. Брат у Пашки двоюродный, но как родной – так тот пешком с Урала в Киев ходил, в Киево-Печерскую Лавру. Молитвенник.

Пашка пока не знает, что своё богомолье брат никогда в жизни не забудет, что в трудные минуты жизни, коих много случится на веку, утешать будут золотые купола Лавры.

И спустя пятьдесят лет, состарившись, брат этот все свои накопленные деньги в Киево-Печерскую Лавру увезёт и там оставит – на вечный помин души своей и сродников. Знакомые только пальцем у виска крутить будут, а он вздохнёт счастливо, и отлетит душа – может, туда, к святым угодникам…

Детство кончилось рано. Мамка умерла седьмым ребёнком, как говорили в деревне: родами умучилась, везли в лекарскую, да не довезли.

В двенадцать лет отправили в Екатеринбург, учиться на чеботаря – сапожника. Это дело Пашке очень понравилось. Нет ничего, и вдруг – ботинки или сапоги… Здорово! Мастер на ученика нарадоваться не мог: у тебя, паря, руки золотые!

Руки у него и впрямь росли откуда надо: скоро мог сам выполнять всю работу – от изящных туфелек с каблуком рюмочкой – шёлковых и атласных, кожаных и замшевых до модных ботинок на шнуровке, крючках или пуговицах. На заказ – сапожки из кожи, украшенные парчой. Катал валенки – мягкие, лёгкие. Шил тапочки.

Жизнь семейная

Женился Павел. Думаете, в городе остался? Правильно, не остался. Вернулся в деревню – там семейному красота! Родил

сына, построил дом. Не бедствовали: ремесло чеботаря всегда выручало. Завели корову, лошадку.

Жена Александра шила на всё село. Машинка «Зингер» – где и взяли только?! Машинки стоили очень дорого… Встанет жёнушка рано утром, прежде чем подоить корову, уже блузку сошьёт на заказ. Денег в деревне почти не было – натуральный товарообмен.

Павел никогда не пил и не курил. А зачем пить-то, если жизнь такая интересная?! Любил охоту. По снежку да с ружьишком – что может быть лучше? Морозный чистый лесной воздух пьянит лучше любой чарки… Дети у него носили лисьи шапки и даже кротовые. Сам и шил.

А летом – рыбалка. Красота! Плёл сети, делал морды, сам наваристую уху варил – объедение, а не уха, пальчики оближешь!

Стали всех сгонять в колхоз. Павел наотрез отказался и мгновенно сделался врагом народа. Хоть и батраков не имел, был признан зажиточным и подлежал раскулачиванию. Три семьи в деревне раскулачили, в том числе и семью Павла. Увели корову, лошадку любимую – как членов семьи отняли. Каково было это пережить?! Из дома, построенного своими руками, выгнали.

Председателем колхоза был родственник Павла, он позволил их семье уехать в другую деревню, иначе, скорей всего, сослали бы. Деревня Воздвиженка, а рядом всё русские деревни: Воскресенка, Знаменка, Никольская.

На окраине построили захудалый домишко: не было средств. Рядом болото, в подполе – вода. Крысы бегали – белые, чёрные, странного цвета, непонятные крысы…

В этом домике в сорок втором году родилась дочка Инна, та самая, что и рассказала мне всю эту историю. Сестры у Павла были Агриппина – Груня, Пелагея – Паня, Акулина, а вот дочку наказал жене красиво назвать – Инна. Инна Павловна – красиво, правда?!

А пока – стоит поезд в Свердловске – отойти нельзя… Едет дядя Паша на третью войну в своей жизни – в далёкую Маньчжурию.

И вдруг – команда: по вагонам! Эх, не успел!

Павел Сергеевич ехал в теплушке и прятал лицо от соседей.

– Дядя Паша, что с тобой, отчего расстроился?

– Ветер, сынок… Соринка в глаз попала…

После войны

Инну свою увидел только в сорок шестом. Девочка запомнила, как вошёл незнакомый военный, посмотрел внимательно на неё, спросил имя. А потом подхватил на руки, прижал к себе и прошептал:

– Это я, папка твой!

Мама заходит в комнату, а Павел держит дочь на руках и танцует от радости. И четырёхлетняя Инна не плачет, а обнимает отца, гладит ласково по голове:

– Папа приехал! Папа голодный! Дайте папе мой хлебушек!

Павел Сергеевич перевёз семью в Вишнёвогорск. Стал работать на руднике. Посёлок разрастался, люди жили в землянках: гора – и туда дверь, пол земляной, деревянного не было. В этом посёлке в сорок девятом Инна пошла в новую, только что отстроенную школу с чудесным запахом свежей краски.

Вишнёвогорск – в горах полно дикой вишни, черники, брусники, земляники. Кругом закрытые города: Челябинск-40, Челябинск-50. Потом, после открытия стали – Озёрск, Снежинск…

Папа снова построил дом. Большой, с толстыми стенами. Огромный двор, огород, малина в саду. Так что домов Павел за свою жизнь поставил несколько. У него их отнимали, а он строил новый, лучше прежнего.

Такой запас сил был у человека – сильная крепкая ветвь. Её обрубают, а прошёл чуток, новые зелёные побеги потянулись, не успели оглянуться – та же ветвь, да ещё зеленее, ещё ветвистее! Правда, детей не получилось, как у бати, родить много, только трое: два сына и дочь.

Одна война, вторая война… Жив? Вот тебе третья! Всё ещё жив?! А если радиацией попробовать? Челябинск-40, ядерный комбинат «Маяк», пятьдесят седьмой год, выброс радиации двадцать миллионов кюри (Чернобыль, правда, побольше – пятьдесят)…

Двадцать три села, где волной по ходу ветра шёл смертоносный поток, выселили, стёрли с лица земли. Опыта не хватало, о радиационной опасности понятие смутное, да и никогда власти особенно не ценили людей в стране: а чего?! – мамки новых нарожают!

Школьников, беременных женщин посылали закапывать радиоактивный урожай, молодых парней отправляли на ликвидацию, не предупреждая об опасности. Мальчишки стояли на посту, пока не начиналось носовое кровотечение и сильная головная боль – признаки острого облучения.

В школе, в восьмом классе Инне давали антиструмин. В Челябинской области смертность подскочила: люди умирали прямо на работе, вымирали целые семьи.

В 1974 году, спустя семнадцать лет после аварии, в больнице, дядя Паша подружится с Катенькой, молоденькой сестричкой, ласковой, заботливой. Платки в то время не принято было носить, а Катенька всё в платочке. И дядя Паша спросит:

– Доченька, а почему ты всё время в платке?

И Катя перестанет улыбаться, стянет с головы платок – на голом черепе ни волосинки. И детишек нельзя – уроды родятся. Челябинская деревня…

Что запомнилось Инне

Мама, папа… Это были люди совсем другие… Та же одежда, но совсем другие…

Папа всё умел делать! Мы, их дети, уже не такие… Внуки – тем более…

Из детства – мамина стряпня. Такая выпечка была! Мягкая, вкусная! Хлеб, пироги с черёмухой, с лесной земляникой, с маком. Меня посадят толочь мак, ступка тяжеленная, нужно было толочь до мягкости, до кашицы, он становился воздушный такой! А сейчас этот мак набухают, он только в зубах застревает, уж простите за подробности…

В войну мама отправляла меня к папиной сестре Груне, а сама работала день и ночь на стекольном заводе.

Интересно, что в деревне была блаженная бабушка, которая ещё до войны сказала Груне:

– Останешься только ты да петух!

И в начале войны Груня увидела руины собственного сожжённого дома. Стояла на руинах и плакала – и вдруг выбегает к ней петух с опалённым хвостом. Бросается к хозяйке сам не свой от радости. Так они и остались – Груня да петух.

Та же бабушка и Инне предсказывала.

После горячей бани девочка выпила ледяной воды и заболела. Воспаление лёгких. Что делать, неграмотная тётка не знала. Болеет ребёнок – нужно прогреть как следует. Конечно, на печке.

Пришла в гости тринадцатилетняя племянница, двоюродная сестра Инны, а девочка лежит на печке – и у неё уже пальчики синие. Школьница сообразила быстро, подхватила малышку и десять километров зимой несла на руках в соседнее село, в больницу. Уже появился пенициллин, и ребёнка можно было спасти. Рядом с ней в палате лежала женщина, мать четырех детей. Привезли её тоже с пневмонией.

И блаженная бабушка пришла к маме Инны и сказала:

– Две больные: одна поправится, другая преставится.

В ужасе мама побежала в больницу. А там мать четверых детей умерла, а Инна выздоравливает.

Брат Василий имел бронь на заводе. Когда отца забрали на войну, он пошёл в военкомат: папу забрали, а я молодой, здоровый… И его забрали.

Уходил, соседка говорит:

– Да ты, Василий, жизни ещё не видел, девчат не целовал! Вернёшься – женишься!

А он чувствовал, видимо, что не вернётся… Вздохнул только скорбно:

– Где там вернёшься… Такая война… Воевал в разведке, дали медаль «За отвагу». Сохраняя Краков, который фашисты собирались взорвать, себя Василий не сохранил: умер от ран в госпитале. Так и не поцеловал ни одной девчонки…

Инна о папе

Папа работал до семидесяти пяти лет. Мама умерла в шестьдесят пять, и он до девяноста двух лет жил один, не хотел переезжать к нам. Говорил:

– Пока я здоров, мне помощь не нужна!

Прекрасно готовил, мог и суп сварить и кашу.

Его все в посёлке уважали: весёлый, добрый, справедливый. Чувство юмора удивительное, шутки-прибаутки, свои сказы. В самодеятельности участвовал. Я иногда думаю: не с него ли Василия Тёркина писали?

Ему, девяностолетнему, обувь носили – чинил. Тапочки любил шить.

А ведь воевал на разных фронтах, был ранен. Одна рука не поднималась, в голове сидел осколок неоперабельный.

– Пап, давай подадим на инвалидность?

– Что ты! Какой я инвалид! Руки-ноги целы, как ты можешь называть меня инвалидом?!

Кто-то добивался льгот инвалида, а он не хотел. Сам старался всем помочь. Когда умер в девяносто четыре года, уже после похорон, на его имя пришло извещение: «Вам, как участнику Великой Отечественной войны, предлагается установить телефон по льготной очереди».

Он так и умер без телефона, ничего не просил, никаких льгот. Сильный был человек.

О русских мужчинах

Стало традицией восхищаться русскими женщинами. Верные, любящие, терпеливые – они на самом деле такие и есть. Но часто мы восхваляем русских женщин, как бы тайно вздыхая: а вот русские мужчины…

Эх… Недотягивают… Да и мужчины наши, кажется, увлеклись самоиронией, самокритикой, самоуничижением…

Так вот, я хочу произнести похвальное слово нашим русским мужчинам. Ведь сколько людей ни рассказывали бы мне о своих семьях, о своём прошлом – все они с восхищением упоминают об отцах, дедах и прадедах.

Много наций на свете.

Уверенные в себе, коммуникабельные, бодрые и жизнерадостные американцы.

Сдержанные, независимые, умеющие владеть собой (a stiff upper lip) англичане.

Остроумные, общительные, романтичные и галантные французы.

Практичные, бережливые, предусмотрительные и пунктуальные немцы.

Благородные, гордые, эмоциональные испанцы.

Горячие, порывистые, стильные и музыкальные итальянцы.

Честь вам и хвала!

Пусть процветают старая добрая Англия (Merry Old England) и прекрасная Франция (La Belle France), сладкая Италия, Америка с её американской мечтой и воинственная Германия (Deutschland über alles)!

Но… на Святой Руси – хлебосольные и душевные, щедрые и великодушные русские мужчины, вы – самые лучшие! Вы чужды расчётливости и педантизма одних, прагматичности других, эксцентричности и снобизма третьих, свободны от перепадов импульсивного темперамента четвёртых.

Умеете дружить и любить. Не бросите в беде. Храбрые в сражении и сострадательные к бедствующим. Перейдёте через Альпы и подкуёте блоху. Полетите в космос и напишете «Троицу».

Немало бед и страданий выпало на вашу долю: война за войной, враги за врагами, испытания и страдания – чтобы выкосить вас до последнего, истребить, следа не оставить. Ан нет! Не вышло!

Русские мужчины – да сохрани же вас Господь! Пресвятая Богородица, простри Свой милостивый и всесильный Покров над нашими мужчинами!

А уж мы, женщины, вас не подведём!

Прожить жизнь набело

Двери автобуса закрылись прямо перед носом. Евгения забарабанила кулаками в закрытую дверь с таким ожесточением, как будто это был последний автобус, Ноев ковчег, готовый отплыть от последнего островка суши.

Двери открылись.

– Девушка, вы что, на свидание опаздываете? – улыбнулся парень у выхода.

И она зачем-то виновато объяснила:

– Мне в больницу. К бабушке. Срочно!

Парень перестал улыбаться, сочувственно кивнул головой, а она уже забыла о нём, села на свободное место к окну – ехать нужно было далеко, через полгорода.

Да, бабушка позвонила и сказала: «Пожалуйста, приезжай побыстрее…» И её голос, всегда такой уверенный, такой командирский, звучал совсем иначе – как голос маленькой девочки, испуганной маленькой девочки.

Только вчера Женя сидела в просторной и светлой палате, выкладывала на новёхонькую красивую тумбочку сок, фрукты, куриные котлетки – всё, что обычно носят в больницу. Бабушка морщилась: внучка никогда не умела готовить так, как она сама.

Такие ароматные пироги, наваристый борщ, сочное жаркое, нежные, во рту тающие котлеты, как у Натальи Изотовны – пальчики оближешь, – вполне могли бы украсить стол самого изысканного гурмана.

Женя как-то сказала про бабушкину кухню словами из книги: «Баба, ты готовишь котлеты с таким искусством, как будто им предстоит долгая и счастливая жизнь!» И все согласились – сущая правда. Если бы Улицкая попробовала бабушкины котлеты, вдохновилась бы, наверное, на целый рассказ!

Всё, что ни делала бабушка – было самым лучшим! Она сама – всегда самая красивая, самая видная, умеющая из ничего сотворить королевский наряд. Невысокая ростом, пухленькая, русоволосая, боевая, быстрая – первая на работе и запевала за столом. Бригадир, чья фотография не сходила с доски почёта.

Умела вести хозяйство, экономить, у неё всегда и на всё хватало денег. Умела белить и шпаклевать, красить, вбивать гвозди, вкручивать лампочки, чинить и ремонтировать. В квартире всегда идеальная чистота. На стирку уходил весь день: всё кипятилось, отбеливалось, крахмалилось, подсинивалось, гладилось ещё влажным. Да, стирка была кошмаром из Жениного детства – она не могла выдержать ни темпа, ни нагрузки бабули.

При этом бабушка – совсем не зануда! Прочитала огромное количество книг, собрала чудесную библиотеку: классики, энциклопедии, современная литература. На всё имела свой взгляд, своё мнение и отличалась редкой рассудительностью, ясной логикой, сильным и критическим умом.

Умела анализировать происходящее, разбиралась в политике, могла при случае дать умный и трезвый комментарий, так что не знающий её биографию человек в жизни не догадался бы про образование длиной ровно в три класса.

Сила характера бабушки чувствовалась всеми окружающими, её уважали, слушались, спрашивали совета. Случись Жене давать характеристику собственной бабушке, она, пожалуй, назвала бы два качества: жизнелюбие и энергия. Да, пожалуй, так…

Даже в восемьдесят два года бабуля сохранила эти качества. Женя как-то сказала:

– Баба, мне бы дожить до твоих лет и иметь такую энергию и жизнелюбие, как у тебя!

На что бабушка не замедлила с ответом, припечатала с улыбкой:

– Доча, да тебе бы в твои двадцать иметь такую энергию, как у меня!

Дед не употреблял слова «энергия и жизнелюбие», он часто говорил о жене просто: «Хваткая у меня Наташа, эх и хваткая! Хватучая!» Так и повелось в родне: хваткая да хваткая. Вроде ласкового прозвища.

Бабуля и вчера, после тяжёлой операции, а ей ампутировали ногу, держалась бодро, шутила, бросалась косточками от вишни, беззлобно ругала врача, что ногу высоко отрезал. Вот такая у неё бабушка!

А теперь она позвонила и испуганным голосом маленькой девочки просила срочно приехать. Женя нетерпеливо заёрзала на кожаном сиденье: как далеко ещё ехать! Что же случилось с бабой?

Родилась её бабушка в Забайкальской деревне Черемхово Читинской области. Двадцатые годы (старинное китайское пожелание врагу – чтоб тебе жить в эпоху перемен!) – страшные годы… Раскулачили бабушкину зажиточную семью, многие родные сгинули в лихолетье.

Бабуля росла единственной девочкой в большой семье: шесть сыновей и девчонка-сорванец. Как жили в забайкальской деревне – понятно, наверное, всем: постельного белья и того не было, спали на зимней одежде.

Маленькую Наташу учили шить бельё и печь хлеб, а она уверенно заявляла:

– А я буду в городе жить и торт есть!

Всё сбылось… И жила в городе, и торт ела…

А в детстве – нищета деревенская и рядом богатый-богатый край… Контрастом: вода и камень, стихи и проза, лёд и пламень – не так различны меж собой…

Забайкалье – почти как Зазеркалье, для большинства россиян страна далёкая, неизведанная, почти сказочная… Горные хребты забайкальцы называют сопками, а межгорные долины – падями. Сопки укутаны сиреневым багульником, на склонах и вершинах – кедры и дикие розовые абрикосы. Тайга, на опушках которой растут особенные, забайкальские берёзы с тёмной берестой.

Кто раз здесь побывал – не забудет никогда: ягодные пади и душистое разнотравье степей, чистые родники и горячие минеральные ключи.

Может, и характер бабушкин сложился таким же ярким, сильным, многоцветным, как забайкальская природа?

Когда-то Женя любила красивые строки:

 
Забайкалье – это за Байкалом,
Это там, где сопки и тайга.
Это там, где снег по перевалам,
Где зимой беснуется пурга.
Здесь весна багулом красит сопки,
В синем небе дымкой облака,
А в тайге чуть видимые тропки
Приведут к хрустальным родникам.
 

До Байкала – проза, за Байкалом – поэзия, – чеховские слова…

Антон Павлович, проезжая через Забайкалье, в путевых заметках писал: «…в Забайкалье я находил всё, что хотел: и Кавказ, и долину Псла, и Звенигородский уезд, и Дон. Днем скачешь по Кавказу, ночью по донской степи, а утром очнёшься от дремоты, глядь – уж Полтавская губерния, – и так всю тысячу верст. Забайкалье великолепно. Это смесь Швейцарии, Дона и Финляндии. Вообще говоря, от Байкала начинается сибирская поэзия, до Байкала же была проза».

Поэзия… Бабушка не была романтиком, она была махровым материалистом. Убеждённой коммунисткой… Светлое будущее наступит – мы его построим! Кто был ничем – тот станет всем! И никакой религии…

Никакой религии… Вспомнила! Вчера в палате спросила:

– Баба, а ты крещёная?

– Конечно!

– А верующая?

– Так мы все неверующие… Коммунисты… Так и жизнь прожили…

– Баба, тебе нужно исповедаться и причаститься!

– Зачем?

– Чтобы в рай попасть!

– Да есть ли он, этот рай, вообще?!

– Есть, баба! Есть рай!

– Да… У нас с тобой прямо как в романе: «Иван, а бессмертие есть, ну там какое-нибудь, ну хоть маленькое, малюсенькое? —

Нет и бессмертия. – Никакого? – Никакого. – Алешка, есть бессмертие? – Есть. – А Бог и бессмертие? – И Бог и бессмертие. В Боге и бессмертие».

– Бабуль, ты меня поражаешь просто! Так вот запросто – наизусть! Это из «Идиота»?

– Доча, что ж ты, «Братьев Карамазовых» от «Идиота» отличить не можешь?!

Бабушка замолчала. Молчала долго. А потом вдруг вздохнула тяжело и сказала с болью:

– Как это страшно! Как же страшно!

– Что страшно?

– Я жила без Бога, и если рай есть – то как же это страшно!

Потом зашёл врач, и Женя совсем забыла о разговоре. А сейчас вспомнила… Не с этим ли разговором связан неожиданный детский робкий голос бабули по телефону? Ведь она сказала: «Как же это страшно!»

Женя помнила все рассказы бабушки о её жизни – и страшного там ничего не было. Трудности были, а ещё много весёлых случаев, семейных баек, о которых вспоминали за праздничным столом.

В войну юная Наташа работала в Чите токарем на заводе, за станком. Точила снаряды. Ей, маленькой ростом, подставляли ящик, чтобы дотянулась.

После работы, на танцах, познакомилась с дедом, кадровым офицером Восточного фронта. Когда решили пожениться, дед повёл её в отдел кадров: увольняться и ехать с ним в гарнизон в Бурятию. Купил будущей супруге конфеты «Дунькина радость». Остался ждать внизу, а Наташа поднялась к кадровикам писать заявление.

Ждёт-пождёт – нет Наташи. Поднялся сам по лестнице – невеста ест «Дунькину радость» и по перилам катается. Развлекается, в общем, по полной программе. Парк культуры и отдыха.

А когда привёз молодую жену в гарнизон, уходя на работу, попросил поджарить макароны из пайка. Наташа эти макароны видела первый раз в жизни, отварить не догадалась – так и положила весь пакет на сковородку.

Но училась хитростям ведения хозяйства быстро. Уехал муж в командировку из комнаты в бараке – страшной, облезлой, грязной. Приезжает назад – Наташа, беременная, на оставленные гроши купила извёстку, глину, шпаклёвку, замазку, ситец. Ремонт сделала, занавески сшила – комнату не узнать: чистота и красота!

Часто вспоминала бабуля забавный случай, когда сыновья Саша и Юра, бойкие малыши, все в маму, пошли гулять – и на пекарню по соседству забрели. Там мальчишек приветили и угостили большой булкой хлеба. Идут они по гарнизону, важные такие, навстречу командир полка:

– Это что у вас такое?

Юра и Саша нежадные, протянули булку командиру:

– На, кусай!

Весь гарнизон смеялся.

А немного позже весь гарнизон искал пропавшего Юру. А он маленький был толстенький, щёчки пухлые, похож на бурята. Его буряты и украли. Обыскали все юрты, наконец в одной нашли.

Сидит Юра в синем халате – дэгэле, с длинным, расширяющемся книзу подолом, поверх халата пояс, на голове бурятская шапочка конической формы, мехом отороченная, – хасабшатай малгай. Сидит довольный и за обе щёки уплетает позы, это что-то типа наших пирожков: фарш из баранины, смешанный с нутряным жиром и запечённый в тесте. Рядом пиала стоит – чай с молоком, солью и маслом. Щёчки толстые, глазки жмурит – настоящий бурятский малыш…

– Как же ты не плакал?

– Я знал, что вы меня найдёте!

Вот так они и жили – мотались всей семьёй по гарнизонам. Когда дедушку демобилизовали – осели в Чите. Навалились болезни. Шесть лет бабушка ухаживала за парализованным дедом.

У самой началась астма, дали инвалидность, чудовищные дозы гормонов. От гормонов – трофические язвы на ногах, сосуды сужены, кровоток нарушен. Поражения тканей такие страшные, что пальчики на ногах самоампутировались – зрелище не для слабонервных… Никогда не жаловалась, терпела боли мужественно – стойкий оловянный солдатик. И вот сейчас – началась гангрена, сделали операцию, ампутировали ногу до колена. Как-то перенесёт бабуля эту операцию в её восемьдесят два? Хирург беспокоился: выдержит ли сердце, не подведёт ли в послеоперационный период?

– Городская клиническая больница! Следующая – конечная!

Женя вылетела из автобуса, взлетела на третий этаж – хирургическое отделение, палата номер три.

– Баба, как ты, как чувствуешь себя?

– Иди сюда… Сядь поближе… Ещё ближе… Знаешь, доча, сегодня кто-то сидел рядом со мной на кровати.

– Врач? Медсестра? Ты спала, баба?

– Нет! Это был не человек. Может, ангел? Кто-то очень-очень добрый… Я ясно чувствовала и даже видела, как бы боковым зрением, – сидит кто-то рядом со мной на кровати и печалится обо мне, плачет обо мне.

– Бабуля, ты у нас такая материалистка – и вдруг ангел?!

– Он печалился обо мне…

Женя вышла из палаты растерянная. Что делать? Кажется, её бабушка перестала быть махровой материалисткой. Ей стал открываться духовный мир? Женя думала весь вечер и, засыпая, решила: утром она привезёт к бабушке священника. Может, пришло время и бабуля не откажется исповедаться, покаяться. Может, она даже не откажется причаститься?

Как там сказал известный персонаж: «Да, человек смертен, но это было бы ещё полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус!»

Слава Богу, у бабушки есть время…

Женя верила в Бога, но, как это принято говорить, в душе. Она не ходила в церковь – её не учили этому ни бабушка, ни мама. Иногда размышляла: ведь если начать жить церковной жизнью, наверное, нужно быть готовой не грешить?

Жить, так сказать, набело? А получались черновики одни… То одну страницу хотелось переписать, то другую вырвать из памяти… Вся жизнь – сплошной черновик… Может, она чего-то не понимает? Или понимает неправильно? Эх, прожить бы жизнь набело – так, чтобы не ошибаться!

Ладно, она начнёт с бабушки – привезёт к ней священника.

Женя включила чайник, сделала аппетитный бутерброд, но позавтракать не успела – зазвонил телефон. Звонил хирург, Иван Тимофеевич, лечащий врач бабули.

– Евгения Александровна? Простите за ранний звонок и примите наши соболезнования. Ваша бабушка, Наталья Изотовна, скончалась в шесть часов утра.