Текст книги "Лекарство от уныния"

Как отец Валериан с отцом Феодором размышляли о превратностях судьбы

Густой воздух дрожал от летнего жара, поля, щедро прогретые солнцем, дышали ароматами трав, птицы примолкли, пережидая полуденный зной. Отец Валериан, монастырский келарь, возвращался из областного центра, куда ездил с двумя поручениями. Оба выполнил крайне неудачно. Крайне. Судьба осуществила сбивание с ног по всем правилам. Неожиданный, но плотный захват, бросок и – лопатками на ковёр. Дожимание, дожимание… Туше.

Все окна в старой машине были открыты, но потоки тёплого воздуха охлаждали мало, и он часто прикладывался к бутылке с водой, понемногу наливал на голову, за шиворот подрясника. Вода была тоже тёплой, легче не становилось, и могучая, но отяжелевшая с годами фигура бывшего мастера спорта по вольной борьбе изнемогала и плавилась в горячем кресле.

Сидящий рядом схимонах отец Феодор как будто жары и не чувствовал. Лёгкий, сухой, он даже и не вспотел нисколько и, казалось, не устал от долгой дороги, несмотря на то что был раза в три старше отца Валериана, а его девяностолетний возраст напоминал уже о библейских праотцах, насыщенных жизнью и покинувших этот свет в елеи мастите.

Отец Валериан ездил в епархиальное управление по делам монастыря и завозил прихворнувшего схимника в больницу. Отец Феодор, хоть и перенёс два инфаркта, жизнью явно не насытился и покидать этот свет отнюдь не собирался.

В больнице онемевшие от удивления врачи узнали, что главные лекарства – это покаяние и причастие, а без прочих он, отец Феодор, прожил долго и намеревается прожить ещё дольше и нечего его вообще беспокоить вашими кардиограммами.

– Да, приехал в вашу больницу. А – за послушание приехал. И сейчас с радостью уеду. А вам советую: не курить, не раздражаться, телевизор не смотреть. А то выглядите вы тут все неважно. Я в свои девяносто здоровее вас тридцатилетних… И срочно – метанойя! Да не паранойя, а метанойя! Вот к нам в монастырь приедете – и всё узнаете!

Отец Валериан только льстиво улыбался и поклоны отвешивал врачам, оттесняя схимника к выходу и прекращая его явно миссионерскую деятельность. Эх, упросили на свою голову старика в больницу съездить!

Отец Феодор был очень деловым и частенько задавал жару братии: гневался на непорядок, топал ногами. Братия качали головами, удивляясь тяжёлому характеру старика, и только игумен Савватий и духовник обители схиархимандрит отец Захария улыбались, наблюдая его выходки, как будто знали об отце Феодоре какую-то тайну.

Таинственного в его биографии вроде ничего не было: все знали, что фронтовик, поскольку пару раз в год в обитель приезжала пожилая женщина с внуками, благодарила за помощь отца Феодора – свою ежемесячную пенсию он отправлял дочери погибшего фронтового товарища. Знали, что в монастыре со дня основания, что семьи никогда не имел, а до монастыря подвизался сторожем при храме. Вот и вся биография – ничего таинственного.

От дочери фронтового друга, как впрочем, и от женщин вообще, схимник бегал как ошпаренный, благодарностей и слушать не желал. Бабушку утешали тяжёлым характером старика, а она угощала всех «сынков и деточек» привезёнными капустными и рыбными пирогами, кстати, вкуснейшими. Сынки пирогам радовались, особенно много стряпни перепадало отцу Валериану под ласковое:

– Сынок, а ты большой самый, тебе, наверное, и еды-то не хватает! Надо же, такому парню – и без мяса… Я для тебя вот с рыбкой уж спекла… кушай-кушай, деточка…

Отец Валериан, чья могучая стать редко у кого рифмовалась с ласковым «деточка», только согласно кивал в ответ – рот был занят. Эх, всё-таки хорошо, что у них в обители жил отец Феодор!

Хотел улыбнуться воспоминаниям, но улыбка вышла кривая. Пытался отвлечься от невесёлых мыслей по поводу итогов визита в епархиальное управление – но не получалось.

Вперёд ехал такой радостный: вёз прошение на двухнедельный отпуск, и далёкий Афон уже манил каменистыми тропами Карули и горными вершинами Катунакии. Синие волны Эгейского моря призывно бились о скалы, звук деревянной колотушки раздавался в архондарике – паломнической гостинице. Таинственные горы и строгие монастыри с нетерпением ждали отца Валериана.

И вот вместо Афона – такой удар…

Совершенно неожиданно причём. Случайность. Мгновенное совпадение неподходящих места и времени – он оказался в неподходящий момент в неподходящем месте. Превратности судьбы. Что теперь будет с ним, с отцом Валерианом?! Кошмар, кошмар! Как в байке: всадник жалуется коню.

– Знал бы – где упасть, соломки бы подстелил.

Конь согласно кивает:

– Иг-ага! Заодно бы и поели…

Дорога совсем некстати стала расплываться в глазах – то ли от пота, текущего ручьём, то ли от близости теплового удара. Пот, я вас уверяю, а не слёзы. Ещё не хватало заплакать такому здоровенному отцу!

Покосился на схимника – не заметил ли? А тому всё нипочём – сидит бодрячком и подпевает диску с афонскими песнопениями: «Агни-и Парфе-ене Де-еспина!»

Вдруг петь перестал и попросил остановиться. Отец Валериан притормозил на обочине. Схимник вышел, поманил за собой в лес. Недоумевающий отец Валериан закрыл машину и, тяжело дыша, пошёл за спутником.

Оказалось, в лесу – тропинка. Пошли по тропинке. Изумрудная зелень листвы дарила вожделенную прохладу, а отец Феодор явно знал, куда направляется.

Шли недолго, и тропинка враз кончилась – источник! Длинная скамейка, поросшая мхом, старая кружка на проволоке. Вода прозрачная, хрустальная, и листочек как кораблик плавает. Отец Феодор хмыкнул:

– Ну что, отче, давай почерпну и тебе и твоим верблюдам! Пей немного и маленькими глотками, а то горло захватит. Присядем…

Отец Валериан удивился: отец Феодор никогда раньше не шутил. Видимо, отъезд из монастыря, случившийся для схимника впервые за многие годы, так подействовал на него.

От сладкой ледяной воды заныли зубы. Отец Валериан умылся, полил из кружки на голову, присел рядом с отцом Феодором на старую, но крепкую скамейку.

В полумраке деревьев прохладно, сквозь ажурную листву чуть синело небо – казалось, они попали в другой мир, куда жара не смела тянуть свои хищные знойные лапы.

Отец Феодор не спеша достал из пакета хлеб, помидоры, сыр:

– Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу во благовремении…

Подкрепились, поблагодарили Господа. Схимник, однако, не спешил возвращаться к машине.

– Давай, отец Валериан, выкладывай, чего смурной такой. Что случилось? А то так мы и не доедем с тобой никуда, в кювете окажемся.

И отец Валериан, сам не зная отчего, может, от неожиданности, может, от душевной боли, всё рассказал:

– Да вот в епархиальном управлении меня озадачили. Я прошение на отпуск секретарю епархии передаю, а тут – откуда не возьмись – сам Владыка. С ним игумен городского монастыря, ну, который они восстанавливают, да никак не восстановят. И Владыка – неожиданно: «Отец Валериан! Вот тебя-то нам и нужно! Какое прошение?! Подожди ты со своим отпуском! Послушание тебе новое: поможешь игумену Варфоломею со строительством. Смотри, отец Варфоломей: этот вам луну с неба достанет! На полгода тебе, отец Валериан, творческая командировка в городской монастырь. Отцу Савватию позвоним. Поможешь, а потом я тебе отпуск дам. На поправку здоровья».

Не успел отец Валериан и слова вымолвить, а благословляющая длань Владыки уже довольно крепко приложилась к его голове. Вот тебе и Афон, вот тебе и отпуск. Да уж ладно отпуск, самое главное – из родной-то обители да на чужую сторону! Из тишины и покоя, мирной благодати – да в шум машин и суету города!

– Отец Феодор, ты только представь: стоило мне на минуту раньше войти или выйти от секретаря, стоило только не столкнуться с Владыкой – и этого кошмара бы не случилось! Мгновение какое-то! Да что же это за напасть такая! Превратности судьбы…

– Судьбы, говоришь?

– Судьбы, отец Феодор, судьбы… Вот ты, старый фронтовик, ведь точно знаешь: мгновение – и ты либо жив, либо на месте тебя – воронка.

– Судьба – слово такое… не совсем православное. Есть воля Божия, есть попущение. Да ты и сам всё это знаешь… И потом, какой же я фронтовик? Я никогда не воевал…

– Как это не воевал?! Отец Феодор, давай водицы черпну, устал ты сегодня сильно, наверное… Может, тихонько назад пойдём? – Голос отца Валериана звучал испуганно.

– А вот так – не фронтовик. Старый я уже, сынок, долгая жизнь за плечами…

Обратный отсчёт заканчивается. Три, два, один… Я вот тебе расскажу о мгновении. Слушай.

Был я молодым парнем, моложе тебя, зелёный ещё, а уже отец семейства. Женился рано. Мы с дружком закадычным Стёпкой любили одну девушку – Настю. С детства любили. Настя меня выбрала. Чем я её взял, такую девушку – красивую, умную, добрую, – самую лучшую девушку на всём белом свете? Это я и сам не знаю. Парень я был не очень видный – Стёпка и выше и в плечах шире. Разве что гармошка… Я на гармошке хорошо играл, а в деревне гармонист – первый парень.

Жили мы очень хорошо с Настей, вечерами в саду сядем под сиренью, я ей одной на своей старой гармони играю. Играю, а она поёт – тихонечко. Сирень пахнет так… Благоухает… Очень я тогда счастливый был…

Дочка родилась. Маленькая такая… В деревне мужики детей лет до трёх и в руки не брали – не мужское дело с младенцами возиться, вот подрастут… А я, знаешь, души в ней не чаял. Приду домой – с рук не спускаю: пальчики крохотные, розовенькие, пяточки маленькие такие, носик крохотный. Моя дочь.

Настя смеялась: «И не знала, что ты у меня такой отец хороший будешь, такой нежный». А я – будто чувствовал, что недолго мне мою кнопочку лелеять… Кнопочка моя…

У отца Валериана перехватило дыхание. От старого ворчливого отца Феодора он никак не ожидал подобной нежности и рассказа такого. Замер на месте, боясь сбить рассказчика, потревожить движением или звуком.

– Люльку ей сделал красивую, удобную, прям загляденье, а не люлька, аж соседи приходили смотреть, опыт перенимать. А потому что – с любовью… Выйду с ней на улицу, укутаю бережно – ветерку не давал на неё дунуть, покажу кур, петуха, коровку.

А она – умница такая, ещё года не было, уже всё понимает, уже лепечет что-то своё младенческое.

Рано стала на ножки вставать, я для неё уж и стульчик маленький сделал, удобный такой, и столик. Настя смеялась: «Рано, ребёнку года нет, ты бы уж сразу и парту, и сундук с приданым…» А я торопился, как чувствовал: ненадолго счастье моё.

И, правда, ненадолго – война. Нас со Стёпкой в первые дни – в военкомат. Собирался недолго: в нагрудный карман – военный билет, повестку. В другой, ближе к сердцу, – образок Пресвятой Богородицы, Казанская иконочка, любимая, я, вишь, на Казанскую родился. Фотографию Насти с собой взял, а дочку не успели сфотографировать – в деревне фотографа не было, а в город не ездили с младенцем. В дорожный мешок кусок мыла, хлеба краюху, полотенце.

Попрощался с рыдающей жёнушкой, Кнопочку свою к сердцу прижал. Идём,

дорога пыльная, солнце жарит, обернусь, посмотрю на деревню родную, а сердце замирает…

В военкомате очередь. Стоим на улице, по одному запускают. Я зашёл, а Стёпка на улице свою очередь ждёт. Вручили мне вещмешок, бельё, брюки, гимнастёрку, шинель, кирзовые сапоги и пару фланелевых портянок. Переоделся. Слышу: на улице крики, суматоха, шум машин. Танки немецкие.

Ну что сказать… Ни оружия, ни палки в руках. А что палка?! С палкой на танки не пойдёшь. За танками немцы. Мы и очухаться не успели – всех, кто в форме, в плен, гражданские разбежались. Одно мгновение нас со Стёпкой разделило и судьбу нашу решило. Минуты… И – судьбы разные совсем.

Он в родной деревне оказался, партизанил потом. Я – четыре года в плену. А ты говоришь – фронтовик…

Отец Феодор замолчал. Родник шумел тихо, умиротворяюще, солнце ушло из зенита, светило где-то сбоку, оживились от полуденной жары птицы, лес наполнился своими таинственными лесными звуками.

– Про плен что рассказывать? Читал «Судьбу человека»?! Кино смотрел?! Так вот – всё грубее, грязнее, страшнее. Маршевая эвакуация пленных по бездорожью знаешь, как называлась? Марш смерти. Ежесуточный переход – по сорок кэмэ. У колодцев останавливаться нельзя. Из лужи напьёшься, травинку, корешок в рот – и дальше. Понос начинается, и ты не жилец. Остановишься на обочине, портки спустишь – тут же стреляют. Капустные листья на поле, ржаные колоски – что успел схватить на ходу – твоё. Проходили мимо сгоревшей деревни – картошка у печки. Бросились к ней – а в толпу из автоматов.

Затем железная дорога. Вместимость вагона человек сорок, а нас все сто загнали. Ни отхожего места, ни питьевой воды. Как я выжил? Из вагона нас через трое суток человек двадцать своими ногами вышли, остальные уже мёртвые.

Дулаг – это пересыльный лагерь, фильтрация по национальности, званию, профессии… Рядовых и младших командиров в шталаги, офицеров – в офлаги. Кусок хлеба, пшено. Ели траву, сухие листья, корешки, кору деревьев. Первое время ночевали в отрытых в земле норах – как звери. Люди ломались как сухие спички. С ума сходили.

Молиться? Нет, тогда я толком молиться не умел. Сначала стыд жёг огнём: вместо того, чтобы с оружием в руках защищать любимых – я в немецком плену падалью питаюсь.

Потом чувств не осталось, только держала меня Кнопочка моя – помрёт батька, на кого дочку бросит?! Жил ради дочери и жены. Как они без меня?! Не мог позволить себе такую роскошь – помереть. Приходилось жить… Зубы стиснуть, точнее, то, что от них осталось, – и жить…

Позднее немцы стали получше к пленным относиться: рабочая сила понадобилась – остарбайтеры. В барак перевели. Папиросы даже стали давать – по сорок штук в месяц. В шахте работал по четырнадцать часов. Ладно, сынок, утомлять тебя не буду. Это можно роман писать…

Освободили нас наши, а мы как чумные – ни радоваться не можем, ни плакать. Оцепенение. Психологический ступор. Потом через сборно-пересыльный пункт Наркомата обороны под конвоем – в спецлагерь НКВД для проверки. Сдался в плен? Десять лет лагеря, только уже на Родине. Что ж… Я никогда не роптал…

Спецконтингент. Опять работа, лесозаготовки. Тут хоть радость была, что не под землёй, а на воле, в лесу. И работал на своих, не на врагов. Так что это было совсем другое дело, хотя тоже тяжко…

Вот там произошло второе счастье в моей жизни. Там я встретил отца Захарию, нашего духовника. Тогда его иначе звали, это он в монашестве – Захария. Он срок отбывал как священник. Ему ещё тяжелее моего приходилось: у меня жена с одной дочкой, а у него жена с четырьмя детишками малыми без него осталась – с голоду помирать.

И, хотя были мы ровесники, он за отца мне стал: такая силища в нём духовная была. Он меня научил молиться. Это было моё самое ценное приобретение. Божий дар. Глас хлада тонка – и неземная тишина, покой душевный среди лагерных бесчинств.

А про превратности судьбы он мне всё объяснил, сказал так:

– И думать не смей, что всё, случившееся с тобой – без попущения Божия. Что кто-то тайком, без ведома Божия, ночью руку протянул – и тебя сюда доставил. Промысл Божий – он непостижим… Поймёшь, когда испытания и скорби закончатся, – тогда всё поймёшь и Господу спасибо скажешь. За каждую скорбь в ножки поклонишься… А пока вооружись терпением и совесть храни.

Вот я сейчас только понял. Отец Иоанн Крестьянкин говорил: «Господь всевидящ, а мы весьма близоруки». Видишь: девяносто лет мне, и Господь удостоил меня великой милости – схимы. Давно Стёпка умер, лет тридцать тому, и Настя умерла. А я молюсь за них за всех. И буду молиться. От судеб Твоих не уклонихся, яко Ты законоположил ми еси.

– Отец Феодор! А после лагеря вы к жене и дочке разве не поехали?!

Схимник помолчал и сказал неохотно:

– Поехал, не удержался. Знал, что не нужно ехать. Поехал. Ночью, крадучись, как тать, зашёл в родную деревню, тихо постучался в ближнюю к лесу избушку. Боялся потревожить, боялся помешать. Что предчувствовал – то и оказалось. Тётка моя престарелая, единственная родственница, долго не могла меня узнать, сначала кричать хотела: за разбойника приняла. Я ей как в детстве:

– Ненька, ненечка, то я – племяш твой.

Всплеснула руками: они меня давно похоронили, шутка ли – четырнадцать лет. Рассказала она мне, что Настя ждала меня всю войну и после войны три года. Любила меня Настя. А потом вышла замуж за Степана, и растут у них двое сыновей. А дочка моя уже невеста почти.

Весь день я в баньке сидел, а как стемнело, прошёл огородами к родной избе, посмотрел на свет в окнах, посмотрел, как дружная семья за столом вечеряет. Настя постарела, но всё ещё прежняя – моя Настя. Девушку видел невысокую, ладную такую, на стол накрывала – всё в руках так и мелькало. Неужели доченька моя?!

Долго стоял. Потом развернулся и ушёл.

Вот тебе, сынок, и мгновение! Если бы не успел я войти в военкомат – по-другому бы судьба сложилась… Только прошлое не имеет сослагательного наклонения… А ты говоришь…

Не переживай, надолго ты в этом городском монастыре не задержишься. Месяца два-три от силы – и к нам вернёшься. И Афон от тебя никуда не уйдёт.

– Как три месяца? Почему три? Как вы это знаете? Предполагаете так, да?

Отец Феодор только улыбнулся. Тяжело поднялся со скамейки:

– Пора, отец Валериан. Внезапная догадка пронзила инока:

– Отец Феодор, дочь вашего фронтового товарища – это ведь на самом деле ваша Кнопочка?!

Старый схимник отвернулся и медленно пошёл по тропинке.

Послесловие

В городском монастыре потрудился отец Валериан два с половиной месяца и вернулся к родной братии. Он стал особенно нежно относиться к старому ворчливому схимонаху, отцу Феодору, а отчего – никто не знает. А сейчас отец Валериан находится в отпуске – на Афоне.

Монахиня Мария

Моросит холодный сентябрьский дождь. Сырой осенний ветер заставляет забыть о летних солнечных денёчках. В такую ненастную погоду хорошо дома пить горячий ароматный чай или читать книгу в мягком кресле под тёплым пледом. Посматривать изредка, как дождевые капли бьют в оконное стекло, как ветер качает макушки деревьев, – и наслаждаться домашним уютом.

А в Оптиной толпа паломников не уменьшается. Едут люди поклониться преподобным старцам Оптинским, невзирая на непогоду. На сквозняках ветров и судеб – не сидится им в тепле. Жертвуют покоем и домашним уютом ради чего-то высшего.

О людях, чья жизнь была вся – жертвенной, вся – служением Богу и ближним, мне рассказали недавно.

Жила в тридцатые года одна дружная семья: мама, папа, три сестрички —

Машенька, Вера, Саша, и любимый всеми дедушка.

Но лихие ветры перемен вторглись в эту мирную жизнь. Сначала арестовали дедушку: он был глубоко верующим человеком, помогал в церкви. Его отправили в тюрьму, а потом в лагерь. Началась война, и папа погиб на фронте, вскоре умерла мама. Девочек забрали в детский дом.

Дедушка в лагере поддерживал верующих людей. Крепкий, старой закалки, он сравнительно легко переносил голод и холод, много молился и довольствовался скудной пайкой, будучи приучен к суровой крестьянской жизни. Вообще, интересно: часто подвижники-молитвенники обходятся такой малостью, что для изнеженных людей будет непосильным испытанием.

Оптинский игумен А. рассказывал мне про сестёр своего отца. Обе труженицы, жизнь прожили в трудах, молитве, часто голодали. Сейчас одной восемьдесят пять, а второй под восемьдесят. Обе схимонахини в монастыре. По-прежнему проводят дни в трудах и молитвах.

Отец А. вспоминает, как в детстве замечал, что тётушки его отправляются работать в поле с краюхой хлеба да фляжкой воды. И работали ведь целый день. Косили, окучивали, пололи. Соседки советовали им питаться получше, кушать хотя бы по праздникам мясо. В те годы магазинные прилавки изобилием не отличались, но в деревне мясо было: свиней выращивали, телят. А сёстры, приходя с поля, съедали кусок хлеба с парой картофелин, выпивали стакан молока, а потом молились допоздна. Утром снова шли в поле.

И вот советчики их, кто любил мясные деликатесы, любил вкусно да жирно покушать – давно умерли, а сёстры бодры и здоровы. И что удивительно: бывает, похудеют в летнюю жару или приболев, а когда пост начинается – поправляются и тело крепнет.

Я удивляюсь этому рассказу: как же так, ведь в посту, наоборот, худеешь.

Отец А. улыбается:

– Вот так. Господь вразумляет, что сила и здоровье не только в еде. Преподобный Серафим Саровский снытью питался – травой, а Господь питал его ещё и Своей благодатью… А посади на эту траву человека неверующего, привыкшего к мясной пище да к деликатесам всяческим, так он и помрёт от голода…

Дедушка Марии обходился малым. Поддерживал ослабевших. Давал свой адрес монахам и монахиням, которым после разгрома их монастырей возвращаться было некуда.

Когда он отбыл свой срок и приехал домой, нашёл семейное гнездо разорённым. Тогда старик устроился работать сторожем на кладбище и поселился в избушке, предназначенной для сторожа.

Деду по старости и по неблагонадёжности не отдавали внучек. Лишь каким-то чудом он смог забрать из детдома одну из них, Марию. Остальные сёстры приедут в эту кладбищенскую избушку уже став взрослыми.

Когда из заключения освобождались знакомые дедушке монашествующие, они приезжали к нему, чтобы прийти в себя, окрепнуть, подыскать жильё. Две старенькие монахини, не найдя пристанища, так и остались жить в кладбищенской сторожке вместе с дедушкой и Машенькой.

Дед часть своей зарплаты откладывал, также копил деньги, которые давали ему в благодарность за помощь в похоронах близких их родственники. Эти деньги, конечно, можно было потратить на нужды семьи: покушать повкуснее, одежду купить.

Но дед накопленные деньги тратил иначе. Он тайно выкупал в тюрьме тела монахов и священников, чтобы не похоронили их штабелями в яме, наспех закидав землёй, а хоронил их сам. Машенька на всю жизнь запомнила, как привозил дедушка ночью на тележке тела мучеников, пострадавших за веру, как одевал на них сшитое монахинями облачение, как перекладывал их тела в собственноручно изготовленные гробы. А монахини читали по покойным Псалтирь.

Господь хранил подвижников и избавлял от опасностей. Как-то раз сторожка загорелась. Дым появился под крышей, и сразу же пошло пламя. Машенька стояла на улице испуганная и смотрела, как дедушка с монахинями выносят самое ценное, что было в домике: иконы и духовные книги. Пожарная служба находилась далеко, на помощь позвать было некого, и избушка должна была неминуемо сгореть.

Неожиданно, к изумлению всей семьи, приехала пожарная команда и быстро затушила огонь. Оказывается, как раз в момент начала пожара начальник пожарной службы стоял на вышке с биноклем в руках и смотрел по сторонам. Увидев дым на окраине города, он отправил туда свою команду.

Это было настоящим чудом, так как очень часто и выехавшие по вызову пожарные не успевали затушить огонь, и дело заканчивалось пепелищем.

Шли годы, умерла старшая монахиня, за ней дедушка, и подросшая внучка осталась со второй монахиней вдвоём. Мария окончила школу и собиралась пойти работать. Но старенькая монахиня не благословила её работать в миру.

– Как же я жить буду, на какие деньги? – спрашивала девушка.

И монахиня ей отвечала:

– Будет у тебя работа, и самая лучшая. Такая, при которой ты никогда нуждаться не будешь.

У монахини с собой было множество бумажных иконок. И она научила Марию их украшать. Делать к ним оклады, вырезать металлические веночки и цветы, вставлять иконочки под стекло.

В то время икон почти не было, приобрести их было практически невозможно.

А Мария оказалась очень ловкой ученицей и научилась чудесно украшать бумажные иконочки. И люди с радостью у неё их покупали. Денег платили немного, но ей всегда их хватало. И даже получалось откладывать.

Скопив деньги, Мария выкупала у неверующих людей старинные иконы, которые пылились на чердаках и в подполе. Нередко находила она иконы на свалке, пробитые гвоздями, расколотые на части. Возила их в Киево-Печерскую Лавру к настоящим реставраторам, платила деньги за восстановление старинных образов. Так Мария спасала иконы. И это стало её служением. Служением, которому она посвятила всю свою жизнь.

С одной иконой, святителя Николая Чудотворца, у неё были связаны особенные воспоминания. Икона эта принадлежала второй старушке-монахине, и была, по словам её, непростой. Слово «чудотворная» монахиня по смирению не употребляла. Когда её, ещё молодую насельницу монастыря, арестовали, она успела передать любимую икону на сохранение в надёжные руки. А потом, после долгих лет заключения, икона вернулась чудесным образом к своей владелице.

Монахиня очень почитала святителя Николая Чудотворца и каждый день вместе с Машенькой читала ему акафист. Машенька вспоминала, что икона казалась ей живой: святитель Николай смотрел на молящихся, и выражение лица и глаз его менялось в зависимости от их скорби или радости. Как будто он радовался или скорбел вместе с ними.

Умирая, монахиня благословила икону Марии. Но у неё стал требовать эту икону священник ближайшего храма, настаивая на том, что она была обещана ему для церкви. Пригрозил придти к Марии домой вместе с прихожанами и милицией и забрать икону силой.

Мария не знала, как правильно поступить: старенькая монахиня, заменившая ей мать, благословила не расставаться с иконой, а с другой стороны, как отказать священнику?

Решилась ехать в Москву к Патриарху Пимену за советом. Как только и смогла решиться на такое – долго потом вспоминала с недоумением. К Патриарху ей попасть не удалось, но седой, старенький батюшка с добрыми глазами в патриаршей приёмной терпеливо выслушал плачущую женщину, коротко помолился и сказал:

– Ну что же, если икона действительно обещана этому священнику и его прихожанам, то пусть они её сами и возьмут. Пригласи их в дом и предложи самим забрать икону. Пусть решит святитель Николай Чудотворец.

Мария вернулась домой в недоумении: как же сможет сам Николай Чудотворец решить такой вопрос? Видно, заберут её любимую с детства икону, и ничего тут не поделаешь.

Но решила смириться: может, в храме-то нужнее икона, пусть уж забирают. На следующий день и пришли: священник с прихожанками и милиционер с ними. Мария их встретила приветливо, пригласила в дом и сказала:

– Если вам эта икона обещана была, то можете её сами и забрать.

А сама стоит и плачет тихонько да молится Николаю Чудотворцу. Вошли они, потоптались в комнате перед образами, а потом как-то смешались, растерялись, да и вышли во двор. И говорят между собой:

– Какая там икона?! Какая-то маленькая да невидная совсем! Нам такая и без надобности.

Поразилась Мария: икона-то большая была, а не маленькая. Никак её не назовёшь невидной-то. Поняла она, что чудесная икона как бы скрылась для пришедших так, что они её и не увидели. Святитель Николай Чудотворец сам всё решил.

В Оптину пустынь Мария приехала уже пожилым человеком. Поселилась в Козельске, окормлялась у оптинских духовников. Привезла с собой много икон и все их пожертвовала монастырю.

Когда Марии было под семьдесят, она заболела. Обратилась к врачам. Поставили ей диагноз – онкология и предложили операцию. Мария от операции отказалась. Поехала сразу же из больницы в Оптину и отправилась прямиком к оптинскому старцу Илию (Ноздрину). Старец благословил монашеский постриг.

Постриг Марию в монахини скитоначальник Оптиной пустыни игумен Тихон. Оставил ей имя Мария, только в честь другой святой. Сорок дней прожила после пострига монахиня Мария. Отец Тихон пособоровал её и причастил перед смертью. Вот такая была её монашеская жизнь. Даровал Господь ей перед упокоением принять ангельский чин.

Судьбы человеческие и суды Божии… Все мы живём не в океане хаоса, а в потоке Божия Промысла. Всё от него – и болезнь и лекарство. Только Он один знает, сколько душа должна подвергаться испытанию и искушению, чтобы быть годной для вечности. И какая милость Божия, когда уходит человек в ангельском чине, исповедавшись и причастившись! Получив то, о чём просим мы в молитве: «Даруй нам, Господи, кончины непостыдной, мирной, Божественных Таин причастной»….