Текст книги "Карьера Югенда"

Наконец динамик объявил о посадке на поезд до Калинина. Людской поток, толкаясь, ринулся на перрон, подхватил Галю, её мать и Володю, и понёс их в нужном направлении. Галя тащила тяжеленный заплечный рюкзак (рюкзачище!), и два чемодана несла в руках. Мать крепко держала за руку Володю, чтобы не потерялся.

Галя ловко пробиралась сквозь толпу. Наконец с трудом взобралась на первую ступеньку вагона и оглянулась. Далеко в толпе беспомощно плескались мама и брат. Мама такая худенькая, как же ей тяжело, – с горечью подумала Галя.

Вдруг что-то обожгло её, заставило посмотреть вниз, под ноги. Снизу вверх на неё смотрели измученные глаза. Три пары измученных, умоляющих глаз. Молодая девчонка, почти ребёнок, растрёпанная, зарёванная. Без багажа, – машинально отметила Галя. На руках она держала двоих – перепуганную чумазую малышку лет двух, и совсем крошечного младенца. Таких маленьких Галя никогда не видела. Вчера, что ли, родился? Как она будет на новом месте, совсем без вещей? – мелькнула у Гали мысль. Незнакомка тихо, бессильно плакала. Слёзы кончились…Поймав Галин взгляд, она выдохнула – безо всякой надежды:

–Ясочка, пропусти! Второй день мы тут. А я за тебя… всю жизнь… Бога молить буду…

И Галя спрыгнула со ступеньки вниз. Недра вагона проглотили юную незнакомку и её крошечных детей, увлекли их в тыл, в мир. А Галю, её маму и Володю толпа выплюнула назад, на перрон, в войну.

Галя, мама и Володя молча смотрели вслед уходящему поезду. Мама тихо заплакала. А Володя повторял: «Мамочка, не плачь. Я с тобой! Пока в доме есть мужчина, тебе нечего бояться!». Мама с Галей улыбнулись сквозь слёзы и переглянулись. И двинулись назад. Домой.

Всё пошло по-прежнему. Мама сидела с ногами в своём любимом кресле и зашивала Володину рубашку. Где он успел порвать? Давно дети не играют, как раньше, на улицах, не лазают по заборам. Не гоняют кошек, берегут силы. Силы нужны, чтобы с фашистом драться.

Галя читала книгу. Володя на полу возился с машинами и солдатиками. В Володиной войне наши всегда побеждали. Мать подняла на Галю укоризненный взгляд, тяжело вздохнула. Отложила шитьё.

– Эх, и зачем ты пропустила ту девицу! Теперь не уедем, все дороги перекрыты.

– Дома стены помогают, – мягко возразила Галя. – А война скоро кончится! Не веришь мне, вон, у Володи спроси. В эвакуации дети часто теряются. Да и Калинин уже оккупирован. Из огня да в полымя. Хорошо, что мы остались.

Мама отвернулась к окну. Значит, опять плачет. Значит, думает об отце… От него не было ни единой весточки. Может, полевая почта плохо работает? Не успевает доставлять всем письма…

– Если от папы придёт письмо, мы его не получим, если уедем. Надо ждать.

Успокоившись окончательно, мама улыбнулась Гале и принялась за шитьё.

X

Мучительно долго проползли первые полгода войны. Время стало тягучим, совсем не таким, как до войны. Глаза на их исхудавших лицах казались огромными. Особенно тяжело приходилось Володе – он ведь ещё рос… В ноябре сорок первого пришла похоронка на папу. Он воевал под Ленинградом, защищал их…

В декабре к ним зашёл сержант Бобров и сообщил, что младший лейтенант Разумов пропал без вести. Паша… Он ушёл восстанавливать повреждённый кабель и не вернулся… Сержант посмотрел Гале в лицо и поспешно добавил:

– Но вы не думайте! На войне случаются ошибки! Часто случаются! А пропал без вести – не значит убит!

В тот день, когда объявили начало войны, Паша зашёл к ней. Сразу с вещмешком за спиной. Он очень торопился…

– Павлик, выпей хоть чаю!– безнадёжно крикнула мама.

– Некогда, надо уже идти, – ответил Паша. Он закинул за спину вещмешок, повернулся к Гале и посмотрел на неё долгим, особенным взглядом. Никогда ещё он так не смотрел. Из глаз Гали брызнули слёзы, и она бросилась ему на шею. Сама от себя не ожидала. Это был их первый поцелуй…

– Ну, я пошёл, – просто сказал Павел. Крепко поцеловал её ещё раз, и вышел.

Мучительными, голодными ночами Галя нещадно казнила себя, аж до слёз. Если бы она тогда не пожалела ту девчонку, они бы сейчас, может, не голодали бы! Глаза не высыхали. Неожиданно она наткнулась на простую мысль: тогда умерли бы те трое. Разве так было бы лучше?

И Галя успокоилась, простила себя. И вести из тыла шли не хорошие. Тыл становился фронтом. У Володиных пластмассовых солдат дела шли гораздо лучше, чем у наших, настоящих… В тылу тоже с питанием перебои. И принимают враждебно, – лишние рты. К физической работе городские интеллигенты не приучены, сразу валятся с ног от усталости, под шуточки и усмешки деревенских, закалённых работой.

Однажды вечером мама нетерпеливо шарила по верхней полке кухонного шкафа. Она утверждала, что видела там головку чеснока, завалявшуюся с прошлой весны. Никакого чеснока там и в помине не было. Мираж… Галя знала, но покорно помогала ей, светя спичками. Наконец Галя не выдержала, мягко взяла маму за руку, усадила на табурет.

– Мам, не надо. Наверное, мы её съели и не заметили.

Мать обречённо опустилась на табурет. Она стала невесомая, почти прозрачная…

– На ста двадцати пяти граммах хлеба далеко не уедешь, – с горечью констатировала мама. – Прогневили мы Бога.

– Бога?! – поразилась Галя. – Ты же партийная!

Мама в изнеможении закрыла глаза, откинулась на стену и стала медленно сползать вниз. Вова не видит – хоть это хорошо! Галя бережно подсадила её, привычно проверила пульс. Есть. Мама открыла глаза, вымученно улыбнулась:

– Когда людям хорошо, им Бог не нужен. А теперь… смотри. Вон какой фашист злой. Думали, быстро прогоним…

– Мамочка! Мы обязательно победим.

Галя обняла мать, жарко поцеловала, закрыла глаза – от счастья. Жива! Мама жива… Они все живы, и это главное. Мы справимся!

В кухню, плача, зашёл Володя. Зашёл, не забежал. Он сильно исхудал и обессилел. Бегать не получалось… Лицом, мокрым от слёз, Володя уткнулся в материну впалую грудь.

–Что, Володенька? Что случилось, хороший мой? – ласково спросила мама, теребя его вихрастую чёлку, которую все так любили.

–Котёнок умер, – разобрали они сквозь рыдания.

Галя едва заметно облегчённо выдохнула, обняла Володю.

– Сейчас ему легче… Только не умер, а исдох. Это люди умирают.

– Точно. Вчера шла за хлебом, семерых видела,– угрюмо сообщила вдруг мать.

– Кого семерых? – насторожился Володя.

Галя поспешно обхватила его худые, острые плечики, увела в соседнюю комнату, к соседке Софье Петровне:

– Никого, нет никого! Пойдём, книжку тебе почитаю. Какую сегодня сказку читаем? Выбирай! Книг полным-полно!

Володя мигом отвлёкся и глубоко задумался, разглядывая книжный стеллаж. Галя отправилась на поиски мёртвого котёнка. Ей уже не впервой хоронить.

XI

Мама сидела на табурете, не в силах подняться, когда в кухню вошла Софья Петровна, их новая соседка.

Её дом в самый мороз, в декабре, был разрушен бомбой – прямое попадание. Считается, что Софье Петровне повезло – она в ту ночь была на смене. Обычно она работала днём, – выпускали патроны. В ту ночь она вышла вместо своей умершей сменщицы. Вернувшись домой, она увидела дымящиеся развалины. А на развалинах её ждала трёхцветная кошка Муся. Их кошка.

Сноха погибла в самом начале войны, её на улице, средь бела дня, убило осколком. Дома в ту ночь была вся её семья – сын, сноха, двое внуков. Внуки дежурили, ловили «зажигалки» на чердаке. Но каминные щипцы бессильны против авиабомбы.

Фотографии сгорели. От её прежней жизни не осталось ничего, кроме кошки Муси. А новой жизни, наверное, больше не будет…

Возле её дома отоваривали хлебные карточки. В тот день мама заметила её, безучастную, среди волнующейся толпы. Окликнула. Софья Петровна молча смотрела на неё. Мама всё поняла, взяла её за руку и увела к себе.

Но она не сломалась, – высокая дама с дворцовой осанкой. Каждый день она делала причёску, и Галю с мамой заставляла. Считала, что недопустимо терять человеческий облик. Ни при каких обстоятельствах! И она всегда выглядела ослепительно. Не раскисала сама, и другим не позволяла.

Софья Петровна спросила:

–От чего Володя в слезах? Давно никто не плачет… все привыкли голодать.

–Его котёнок исдох сегодня, вот и плачет. Муся-то ваша как? Жива?

–Жива с утра была.

– Добыла сегодня что-нибудь?

Софья Петровна горестно покачала головой.

– Мусенька моя исхудала очень, воробья сегодня удержать не смогла. А я не успела к ней.

Добавила, помолчав:

– До войны жаловались – собак много развелось. Теперь собаку днём с огнём не сыскать.

По лицу матери потекли слёзы. Что делать? Где добыть еды? Дожить бы до весны, а там, может, посадить удастся что-нибудь. Хотя семян нет. Закончились. Это преступление – есть семена. Кто сказал? Мысли начали путаться. Это опасно. Надо взять себя в руки…

Два месяца спустя мамы не стало – она не вернулась с работы. Не дошла с работы, погибла от голода в дороге. Такое не редко случалось в блокадном Ленинграде. (При осаде Ленинграда погибло больше жителей, чем в аду Гамбурга, Дрездена, Токио, Хиросимы и Нагасаки, вместе взятых. Почти все ленинградцы умерли от голода. В ходе Ленинградской битвы погибло больше людей, чем потеряли Англия и США за всё время войны).

Спустя два месяца Галя стояла на коленях перед Володиной кроваткой, с трудом сдерживая рыдания. Хлеба не было уже четыре дня – не выпекали, сильные были бомбёжки.

Они решили, что Софья Петровна пойдёт за хлебом, а Галя останется дежурить у Володи. Он совсем плох… К ней он очень привязан, к Гале. Она ему вместо матери. Галя взяла с тумбочки железную кружку, проверила воду – тёплая. Нежно тронула холодный лобик Володи, осторожно повернула к себе серое заострившееся личико. В сознании! Он с трудом прохрипел:

– Дай хоть палку погрызть…

По впалым щекам его сестры заструились слёзы:

– Миленький мой, Володенька! Потерпи, Софья Петровна несёт хлебушек! Она уже близко. Совсем близко. На, водички попей.

Галя приподняла Володин подбородок, поднесла к его губам кружку с водой, влила немного воды.

Но струйка воды выскользнула из уголка его рта.

Софья Петровна с трудом поднималась по крутым ступеням лестницы. Никогда она так не спешила, всегда такая степенная. С трудом добравшись до площадки, Софья Петровна, задыхаясь, перевела дыхание. Потратила четыре секунды. Она считала.

В руках она крепко держала заветный бумажный свёрток. С трудом толкнула дверь, вошла в прихожую.

В квартире сгустилась тишина и отчётливо пахло горем. Она сразу это почувствовала. Её не обманешь. Горе теснилось в квартире, норовя выдавить фанерные «окна».

Она не помнила, как прошла в комнату. Возле кроватки на коленях стояла Галя. Голова её бессильно лежала на Володиной подушке. Оба?! – взметнулось в мозгу. Галины плечи вздрогнули.

–Что?! – неожиданно звонко крикнула Софья Петровна.

– Не дождался, – прошелестела Галя.

Софья Петровна уронила драгоценный свёрток. Куски хлеба горкой легли у Галиных ног. Но Гале было всё равно. Он тихо гладила вихрастую Володину чёлку:

–Зато ты увидишь мамочку, и котёнка своего увидишь… Я положу тебя с ними рядышком. Как ты любишь…

Галя не выдержала. Рыдания сотрясли её тщедушное тело. Казалось, этому не будет конца…

– Четыре дня без хлеба! Ну почему не я?! Я себе место в подвале приготовила! Себе, а не ему!

Софья Петровна опустилась на колени рядом с ней. Нежно, как дочь, обняла её. Притянула к себе, поцеловала в рассыпавшиеся волосы. Голос её стал удивительно нежным, ласковым, певучим.

–Галочка, девочка моя, мёртвым уже не помочь. Нам о живых надо думать, понимаешь? О живых! Иначе нам не победить! – Она ласково, по-матерински, гладила Галю по голове. – Давай думать о живых. Помоги мне хлеб собрать.

Понемногу Галя успокоилась. Стоя на коленях, всхлипывая, они бережно собрали с пола хлеб – весь, до крошки.

– Весь? Вы принесли весь наш хлеб? И ничего не съели в дороге?! И не взяли себе?! – выкрикнула Галя.

– Галя! – Софья Петровна так посмотрела на неё, что Гале стало стыдно. Медленно, но верно Софья Петровна поднялась с колен. – Что ты болтаешь!

Галя сидела на полу. Широко раскрыв глаза, с каким –то священным ужасом она посмотрела на Софью Петровну. Замотала головой:

– Не-ет… Они не победят. Вы… мы… сильнее любой армии.

Но Софья Петровна уже хлопотала у стола. Не до лирики. Первым делом надо поесть. А потом она сама займётся …Володей. Галя и так натерпелась. Хватит!

– Перестань, прошу тебя, – отозвалась Софья Петровна. – Я поступила, как всякий нормальный человек. Садись, поешь.

Но голова Гали бессильно лежала на подушке Володи.

– Ешь! Мы жить должны! – возвысила голос Софья Петровна. – Что, фашистам город отдадим? Нет? Тогда садись! Ешь!

Но Галя неподвижно стояла на коленях перед кроваткой… Ради чего ей теперь жить? Ради чего ей теперь мучиться? Ведь Володи больше нет.

XII

Аксель вполне предсказуемо попал в мотоциклетную роту разведывательного батальона, но в другую дивизию и на другой фронт. Они были глазами дивизии, а при случае вступали и в бой.

Их бросили на Ленинградский фронт. Мягко говоря – не курорт. Это было в сентябре сорок первого. Вермахт стоял под самым Ленинградом, – днём в бинокль отчётливо были видны городские улицы. На путях одной из них, на самой окраине города, торчал, как гвоздь, одинокий трамвай. Даже номер было видно – двадцать восемь. Нелепый пережиток мирной жизни. Город был обесточен. Обезвожен. Обезжизнен. Мы бомбили его ежедневно. Но люди там жили, более того – они сражались с нами!

Да, русские не склонны раздавать свои замки всем желающим. А я, кажется, разгадал их секрет. Он прост: русские никогда и никому не сдадутся. Одолеть того, кто не сдался, невозможно по определению.

Ночами, в кромешной тьме ленинградских улиц, выли сирены. Городские здания жители заботливо затянули маскировочными сетками. Нас это не останавливало: массированные бомбёжки и артобстрелы рано или поздно сломят их бессмысленное сопротивление. И в темноте то и дело раздавался оглушительный взрыв, на проезжую часть и тротуары дождём сыпались стеклянные осколки, обломки зданий; загоралась крыша одного дома, потом второго, третьего… И так по цепочке.

Скоро они сдадутся. Надо просто подождать…

Но дома не сгорали; на следующее утро они издевательски блестели своими мокрыми крышами. Жители дежурили на чердаках, тушили зажигательные пули. Да когда же это кончится, чёрт побери?!

Хмурым сентябрьским утром, в самую рань, когда всё тело ломит от холода и страшно хочется спать, объявили построение. Началась проверка наличия личного состава. Ничего хорошего это не сулило.

Справа от Акселя всегда становился толстый краснощёкий Ульрих. Он был по-крестьянски хитрым и добрым по-настоящему. На войне они крепко сдружились.

В Белоруссии в поле Ульрих нашёл абсолютно белого жеребёнка, альбиноса. Жеребёнок безжизненно висел на колючей проволоке. Он запутался, и довольно давно, потому что подыхал от жажды и голода, и весь был искусан мухами. Ульрих разрыдался (ей Богу!), осторожно вытащил его и выходил. Он прошёл с Вальтером (так он назвал своего коня) до самого конца. Не до конца войны, конечно…

Никогда бы Ульрих не причинил страданий животному. Аксель недоумевал: разве может человек, нежно любя животных, хладнокровно убивать себе подобных? Ну и пусть они отличаются от тебя. Разве самый захудалый человечишка не лучше самого распрекрасного жеребца? Не может же конь всерьёз конкурировать с человеком!

Конь Вальтер и обер-ефрейтор вермахта Ульрих Гёпнер погибли в один день. И коня, и его хозяина убило осколком.

…Стоя перед длинной шеренгой солдат, с утра пораньше офицер пролаял:

– Гёпнер!

– Я! – радостно гаркнул Ульрих. Он был бодр и свеж, потому что вставал по привычке в пять утра – скотину кормить. Вальтера. Конюха не подпускал к нему. Мотоцикл свой он содержал в порядке, но Вальтера любил больше. Потому что Вальтер – живой.

–Дерингер!

–Я! – отозвался сонный Аксель. И тут же проснулся, услыхав рявкающий голос командира:

– Сегодня в семь часов утра наша рота при поддержке артиллерии и авиации переходит в наступление с целью захвата Ленинградского гарнизона.

И Ульрих, и Аксель, – оба, как по команде, повернули головы в сторону Ленинграда. Чёртов Ленинград, он был совсем близко! Он лежал у них в ногах, как мёртвый, и яростно плевался свинцом.

Как назло, хлынул ледяной ливень. Он больно хлестал по лицу острыми, как стекло, каплями. Под ногами мигом захлюпала жидкая грязь, с глиной пополам. Проклятые русские! Давно бы сдались, и делу конец! Молниеносно, в тот же день, он вернулся бы в Дрезден, к Марте и к малышу. Их малышу. Марта ждёт ребёнка, а он плещется тут в грязи по горло!

Ульрих не спеша вынул бинокль и поднёс к глазам. Хозяйственный! Всё-таки хорошо, что они сдружились. С ним не пропадёшь.

В окуляры Ульрих ясно видел одинокий трамвай под номером двадцать восемь. Трамвай стоял, неприкаянный, на путях, на самой окраине истерзанного города. Ульрих опустил бинокль и восторженно затараторил:

– До Ленинграда рукой подать – три километра, а до Зимнего дворца – шестнадцать! Я видел его на открытках, такая красота! Варвары не могли, это точно немцы построили!

Но Аксель не разделял его восторгов. От страха у него подкашивались ноги. Сбежать? Куда там! Аксель бессильно опустил голову. Какая разница, как тебя убьют? Откажешься воевать – свои же и расстреляют. Как предателя. Уж лучше так… как героя.

Легко же быть дураком, позавидовал Длинный. Хотя без Ульриха он бы пропал, – он существенно облегчал фронтовую жизнь своей жизнерадостной болтовнёй, необоснованным оптимизмом и крепкой бытовой состоятельностью. У Ульриха водились и продукты, и коньяк, и даже модный одеколон – всё, что пожелаешь. Ульрих тем временем поднёс бинокль к глазам.

– Смотри, Аксель! Во-он на том трамвае мы с тобой скоро покатим по Ленинграду. Доедем до самого Эрмитажа. Смотри!

Ульрих радостно протянул Акселю бинокль, и Аксель почувствовал, как закипает. Хорошо дуракам, они не чувствуют страха! А у него, у Акселя, с самого утра поджилки трясутся! И показать нельзя. В животе похолодело, когда командир объявил о наступлении на Ленинградский гарнизон. До сих пор он весь как мёртвый. Каково, а? Он идёт на верную смерть, потому что Петергоф, видите ли, называется по-немецки!

Аксель оттолкнул руку с биноклем.

– В Германии трамваи хуже? – буркнул Аксель. Но так тихо, чтобы никто, кроме Ульриха, не расслышал.

– Да брось! – сказал Ульрих примиряюще. – Ну чего ты?

Ульрих снова заглянул в окуляры, и его нижняя челюсть отвисла едва не до пряжки на ремне.

– Смотри! Смотри!!! Город обесточен, а трамвай поехал! Так не бывает! – заорал он так, словно увидел собственными глазами чудо кормления пятью хлебами пяти тысяч.

Аксель нетерпеливо выхватил бинокль из рук Ульриха. Одинокий трамвай под номером двадцать восемь в окулярах медленно, но верно набирал скорость. Он катился к центру города. В гору!

Аксель смотрел вслед отъезжающему трамваю и чувствовал, как холодеет его спина. Он ощутил крупную, предательскую дрожь в коленях. Трясущейся рукой он вернул другу бинокль.

– Быстрая война, говорите? – хриплым, чужим голосом произнёс Аксель.

XIII

Обер-ефрейтор Аксель Дерингер торопливо шагал по истерзанному осколками парку Петергофа. Юнец-рядовой едва поспевал за ним. Вчерашний выпускник «Гитлерюгенд», романтики военной захотел.

Когда-то этот парк был прекрасен. Но красоту ничем не испортишь. Она с укором смотрела мраморными глазами уцелевших ангелов, упрямо пробивалась барельефами сквозь закопчённые войной стены древних особняков. И кто тут варвар? – невольно подумал Аксель. И тут же возненавидел себя за эту преступную слабость. Слюнтяй!

По обломкам мраморной роскоши они добрались до уцелевшего особняка. Барельефы на его стенах были вылизаны пламенем и почернели. Как вдова от горя – промелькнула ещё одна слюнтяйская мысль. Аксель даже замедлил шаг – настолько он был красив. Рядовой от неожиданности уткнулся носом в его спину.

От стены этого особняка два молодца увлечённо отбивали молотками роскошную лепнину. Рядовые.

– Петергоф – немецкое название. Весьма пророчески! – воодушевлённо заметил рядовой. Ещё один!

– Заткнись!– рявкнул Аксель. Рядовой испуганно умолк.

– Встать! – дико заорал Аксель. Оба вскочили, бросили свои молотки и стали навытяжку.

– Кругом марш! – проорал Аксель. Рядовые исчезли.

Аксель двинулся дальше. Шёл и думал – вот я пожалел тот великолепный особняк, памятник архитектуры. А людей нисколько не жаль. Сердце на войне обросло шерстью, ничем его не проймёшь, никакими слезами. И даже к детям теперь нет сострадания – они тоже воюют, и почище взрослых.

Чувствуешь только свою боль, от своих потерь. А с каждой новой потерей всё больше озлобляешься против тех, чужих. Аксель вдруг остановился. Он понял, в чём истинная идеология войны. Русский мстит за Ивана, а немец – за Ганса. Вот и вся механика. Мотор войны работает на топливе взаимной ненависти, а без неё он остановится. Как без бензина.

Главное – не озвучивать. Гестапо не спит ни днём, ни ночью.

А расовое превосходство – это чушь собачья. В этом он убедился на своей великолепной шкуре. Русские – недочеловеки? Что ж они воюют, как боги? В самом начале войны, в Белоруссии, одного русского юнца, солдата, хоронили с военными почестями, как немецкого офицера! Он в одиночку уничтожил почти всю нашу танковую колонну. Бой с ним длился два часа, пока его не вычислили и не окружили. Сдаваться он отказался, и его застрелили. А потом похоронили и дали залп из наших орудий над его могилой.

Каково, а?

Наш взвод численностью тридцать шесть человек за два дня сократился на две трети. Советские снайперы били нас шутя, как куропаток. Сначала они перебили провод связи. Стрелок – высшего класса! В дождь с первого выстрела попал в телефонный провод!

Невидимые снайперы за две минуты «сняли» трёх наших. Тот, кто высовывал голову без каски, моментально отправлялся к праотцам. Связи не было, зато наш окоп они видели как на ладони (и куда смотрели инженеры?).

По выстрелам поняли, что стреляет один, но мастерски. К полудню второго дня в полуразрушенном сарае блеснул оптический прицел. Значит, снайпер не опытный, иначе ушёл бы давно.

По сараю был открыт шквальный огонь. Патронов потратили столько, что хватило бы целый город захватить. Наконец стрельба умолкла. Долго не решались солдаты вермахта выйти из окопа. Наконец пробрались в тот сарай.

На деревянном полу, залитом кровью, было распростёрто худое тело оборванца лет пятнадцати. Давно не стриженую голову венчала огромная, не по размеру, пилотка с красной звездой. На полудетском лице застыла гримаса ненависти.

Одежда его была грязной, явно велика. Он весь был прошит нашими пулями. А в стороне, у стены, заботливо прикрытое каким-то тряпьём, лежало тело девочки лет тринадцати, такой же худой и измождённой. Крови не было. Она, вероятно, умерла от истощения. Или от болезни…

Она умерла дня на два раньше него. Вероятно, в тот день он и начал обстрел. Два своих последних дня он провёл возле её остывшего тела…Может, сестра?

Да чёрт с ними! Давно пора им сдаться! На что они надеются? Это же вопрос времени!

XIV

В тот же день в одной из лучших дрезденских клиник увидел свет прехорошенький мальчик. Рост – пятьдесят три сантиметра. Вес – три килограмма шестьсот грамм. Он – совершенство! Аполлон! Счастливая мать кормила его грудью и никак не могла налюбоваться сыночком.

Рядом, на стуле скромно сидела его бабушка – фрау Дерингер, элегантная седая дама. Она сильно постарела с тех пор, как проводила сына на войну. И вот теперь – такое счастье, впервые за долгие тревожные месяцы! Как завороженная, смотрела она на внука.

– Он хорошо берёт грудь… Молодец! Как его папа когда-то, – голос её дрогнул. Она торопливо отвернулась, и, вынув платок, вытерла глаза.

– Будет вам, фрау Дерингер! Папа ещё не видел сына. Это отличный повод вернуться, – решительно прервала её Марта. – Сегодня же напишу ему. Мы назовём его Мартином.

Её уверенный тон успокоил фрау Дерингер, она быстро взяла себя в руки.

–Когда тебя выписывают? – спросила она.

–Послезавтра, если всё будет благополучно.

–Дай-то Бог… А ты… ты не будешь против поселиться у нас?

Марта внутренне просияла. Она поселится в лучшем особняке Дрездена! Но фрау Дерингер этого торжества не заметила, потому что Марта была неприступна, как Кёнигсбергская крепость.

– Я должна подумать.

–Подумай, пожалуйста. Думаю, у нас вам будет… удобнее. Мы вместе будем ждать нашего Акселя.

Марта протестующе тряхнула волосами, но фрау Дерингер остановила её по-королевски величественным жестом:

–Все переговоры с герром Дерингером я беру на себя. Не беспокойся на этот счёт, – заявила фрау Дерингер.

Она нежно поцеловала ребёнка в лобик, и снова прослезилась. Давно она не была так счастлива!

…Эх, что за жизнь у неё началась! О таком она даже не мечтала. Точнее, мечтала, но немного не так… А, плевать! Победителя не судят. Она живёт в самом роскошном доме Дрездена, у неё есть собственная спальня и горничная, круглосуточно к её услугам. Ей самой не приходится делать ровным счётом ничего, разве только кормить ребёнка грудью, да принимать Лолу, да гулять время от времени по магазинам. Другим подругам она дала отказ – не тот уровень. Найдёт себе подходящих по статусу… со временем. А от Лолы она ни за что не откажется, Лола – незаменима. Особенно сейчас….

Что там в газетах, какие новости с фронта? Когда же они вернутся, чёрт возьми??? Та-ак… На Восточном фронте победы сменяют одна другую. Здорово. Замечательно! Но когда вернётся Ганс?

Она была убеждена, что Ганс вернётся генералом. Не меньше. И она скажет тогда… Да ничего она не скажет! Не будет опускаться до объяснений. Всё само собой сложится. Всё образуется.

Марта открыла глаза с наслаждением потянулась, раскинулась на огромной кровати. Рядом стояла самая красивая детская кроватка в Дрездене, небесно-голубого цвета. В ней мирно спал малыш. Её малыш.

Мартин завозился, открыл глазки, тихонько захныкал.

Марта взяла его на руки, нежно улыбнулась, поцеловала.

– Доброе утро, любовь моя!

В дверь спальни деликатно постучали. Марта накинула шёлковый халат, поправила волосы.

– Кто там?

Анна. Горничная. Не осмелилась войти без приглашения. Вышколенная. Молодцы Дерингеры!

– Доброе утро, фройляйн Дархау, – раздался из-за двери звонкий девичий голос. – Фрау Дерингер просит вам передать, что завтрак готов. Вам подать в спальню, или Вы изволите спуститься?

– Подайте в спальню.

– Сию минуту, – с готовностью отозвалась Анна. Так и не зашла. Её же не звали.

После завтрака Марта заботливо перепеленала ребёнка, уложила в коляску и не спеша, пешком отправилась на почту – справиться, нет ли от Акселя весточки.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

…Огромное поле было изрыто траншеями, как шрамами. Земля должна отдыхать, чтобы родить больше хлеба, но где там! Люди не дают земле отдыхать. Окопы, ходы сообщения, колючая проволока, противотанковые ежи, врытые в землю тяжёлые орудия.

Ранним пасмурным утром, когда и небо ещё сонное, старший лейтенант Макаров был уже на ногах. Он внимательно следил, как бойцы устанавливали орудия, таскали ящики с боеприпасом. Проходя мимо колонны танков, Макаров невольно остановился и залюбовался, как танкисты выполняют команду «По местам!» – в одну секунду сотня человек, как один, запрыгивает на танки и исчезает в люках. Ещё через секунду заводятся моторы, и грозно разворачиваются башни в сторону вражеского стана. Скоро, уже совсем скоро они рванутся вперёд. Им одна дорога – только вперёд! Навстречу славной победе или славной гибели. Цена фашисту – одна пуля. Никаких им трофеев, кроме позора и пуль!

Дула советских танков были обращены на тёмный утренний запад. Оттуда, как из подземелья, показались первые цепи немецких пехотинцев. И они всё прибывали! Их чёрные мундиры покрыли всё до горизонта, казалось, даже заслонили собой небо. Макаров пришёл в некоторое замешательство. Столько?! Разведданные не правильные, что ли?

Светлело. Тысячи немецких пехотинцев неумолимо приближались, в сопровождении урчащих танков с белыми крестами. Авангард немецкой пехоты почти достиг советских окопов. Немцы по-прежнему хранили молчание. Никаких криков «ура» или чего-то подобного. Огромная многоголовая гидра в зловещем молчании шагала на наши окопы.

В небе шныряли самолёты с белыми крестами на крыльях.

По немецкой пехоте из советских окопов велась отчаянная пулемётная и автоматная пальба. Но это не помогало. Чёрная фашистская гидра росла, как на дрожжах, и разрослась почти до небес. Всё поле до горизонта стало чёрным от этих ненавистных мундиров.

Макаров из окопа в бинокль наблюдал за движением немецкой пехоты. Он хорошо видел юные лица немецких пехотинцев. Молодые, почти как Ванька, его вестовой.

Почти. Эти – надежда Германии. «Ваффен-СС». Они шли молча, под рокот танков, плечом к плечу, задрав свои холёные подбородки, надменно глядя поверх советских окопов. Они шли, хладнокровно перешагивая через тела своих раненых и убитых. На Макарова, без права на поражение, шагала обманутая молодость Германии.

Что ж, поглядим. Вы заблудились, ребятишки? Мы вам покажем дорогу, на Берлин, до вашей змеиной шкуры. Я вас натычу носом, щенки!

У гансов в зубах дымились трубки. Больше всего Макарова взбесили эти трубки. Что, твари, думаете, легко вам будет?!

Макаров прицелился, точными выстрелами снял одного, второго, третьего. Никакого впечатления на остальных это, однако, не произвело. Они неумолимо приближались.

По немецким пехотным цепям велась отчаянная стрельба. Но они неумолимо прибывали. Из-под земли они вылезают, что ли? У кого-то не выдержали нервы: и из советского окопа с криком выскочил солдат и побежал прочь от леденящего фашистского чудовища.

Наглые в своём спокойствии немцы вплотную подошли к советским окопам. Казалось, всё бесполезно… когда одинокий тенор чисто вывел: «Широка страна моя родная!». Мощным раскатом грома ему ответил хор: «Много в ней лесов, полей и рек!!!».

– Штыки примкнуть!!! – понеслось над советскими окопами.

Окопы забурлили защитными волнами. Холодно блеснули в свете поднявшейся зари тысячи штык-ножей. Они взметнулись разом, как один. Замелькали нашивки на чёрных рукавах «Ваффен-СС». Замелькали и защитного цвета рукава. Первая кровь…

Трудно убивать первого. А второго убьёшь хладнокровно, как таракана. Не говоря уже о третьем.

…В щель под дверь землянки за ним подсматривала ночь. Грубый деревянный стол скупо освещала керосинка. Она почему-то раскачивалась. Почему? Макаров тупо посмотрел на неё. Встрепенувшись, машинально склонился над картой, разложенной перед ним на столе. Жестяная консервная банка была полна окурков. Жаркий выдался денёк… Добраться бы до топчана.

«Разрешите доложить: операция выполнена, враг отброшен на двадцать километров к западу.». Приятно такое докладывать. С такими мыслями Макаров, завернувшись в плащ-палатку, как в яму, провалился в мертвецки глубокий сон.