Текст книги "Капсула жизни"

Ольга Шиферман
Капсула жизни

© О. Шиферман, 2021

© Е. Могилевская, рисунки, 2021

© Русский Гулливер, издание, 2021

© Центр современной литературы, 2021

В оформлении использованы рисунки Елены Могилевской

* * *

Другу моему, Лялечке (Елене Андреевой) посвящаю.

Только благодаря тебе я решилась написать эту книгу.

Первая часть

Настоящая любовь

В молодости у меня был кавалер, институтский однокурсник по имени Александр. Он преданно любил меня. Много, много лет. Не смотря на безответность своего чувства.

Когда к концу учебы в институте я устроилась подработать в театральную библиотеку, что возле Камергерского переулка, он иногда навещал меня там. Без всяких предлогов и поводов – просто так, на минутку, только повидать.

В один из красивейших зимних вечеров я дежурила в читальном зале консультантом. За большими окнами в ламбрикенах уютно сыпал снег, а роскошный зал старинного особняка Театралки мягко освещали настольные лампы. Интеллигентная публика с удостоверениями режиссеров, актеров и критиков соблюдала творческую тишину. Сидя за парадным столом с зеленым сукном, я невольно любовалась снегопадом…

И вдруг из-за спины, в самое мое ухо, тихо донесся бархатный голос Александра: «Господи, какая же ты бываешь страшненькая».

Обернувшись, я увидела взгляд, полный невыразимой нежности, почти благоговейный. Никогда в жизни, ни до, ни после, так на меня не смотрел уже никто.

Синдром обожания

Генеральная репетиция уже должна начаться, но задерживается, потому что мы ждем исполнителя главной роли. На театральной сцене искусно установлен интерьер гостиной, по-домашнему погруженный в теплый свет от торшеров. В зрительном зале, как и положено, темно, а в первом ряду сидит режиссер с сигаретой, которую он не вынимает изо рта, как младенец соску. Мой выход на сцену не скоро, и я тоже сижу в зале, за спиной режиссера.

Этот человек не просто ставит с нами спектакли и руководит нашим курсом, он из тех людей, про кого говорят, что он больше, чем учитель. И действительно, его мнение было самым важным для нас практически во всем. И многие из его учеников, а возможно и все они, старались советоваться с ним.

Вот и сейчас к нему подошла и села вплотную одна из наших актрис – талантливая и очень неустроенная в жизни девочка, из тех, кто все время живет с каким-то жутким надрывом. Из своего полумрака я вижу ее лицо и слышу интонации ее голоса. Очевидно, что она отчаянно нуждается в утешении или помощи. Режиссер внимательно слушает ее и, судя по всему их разговор продолжался бы еще долго, но на сцене появился исполнитель главной роли, так что пора было начинать прогон спектакля.

Приходя на репетиции, я каждый раз видела, как этой девочке снова хочется пообщаться с режиссером, как тогда на прогоне. Но всякий раз он либо занимался спектаклем, что было естественно, либо другие тоже нуждались в доверительной беседе с ним, либо он просто уставал и ему было пора домой. Не только этой актрисе, но и многим из его учеников хотелось подойти к своему кумиру как можно ближе. И наш учитель добросовестно старался никого не оттолкнуть, во всяком случае, явно, – он был педагогически безупречен, внимателен, мудр. Но молодость требует все и без остатка, не понимая, как можно жить иначе, поэтому все обожавшие режиссера стремились буквально войти в его жизнь, стать частью ее. И поневоле ему приходилось часто пользоваться так называемой профессиональной душевностью, чуткостью и отзывчивостью.

Здесь невозможны претензии ни к кому. И все же каждый раз, когда я сталкиваюсь с «профессиональной чуткостью», мне становится немного не по себе.

Спасение

У выхода из метро «Китай-город» стояла сухенькая, аккуратная такая бабушка. В руках, прямо перед собой, она держала, словно икону для благословения окружающих, листок с какой-то инструкцией, и время от времени приговаривала: «Купите лечебный крем на все случаи жизни». Проходивший мимо этой бабушки здоровенный парень, не расслышав толком, что она говорит, собрался было подать ей милостыню. Но она в ответ протянула ему листок. «Что это?» – удивился молодой человек. Женщина с готовностью снова призвала: «Купите лечебный крем на все случаи жизни». «Да мне пока не надо. Я здоровый», – улыбнулся парень. «Так ведь это на ВСЕ случаи жизни», – заверила женщина.

Визит к художнику

Жарища стоит невыносимая. А я иду по залитому солнцем переулку в самом центре Москвы в мастерскую к художнику чью выставку мне поручили на работе организовать. В переулке не растет ничего, что бы отбрасывало тень. И асфальт, и дома буквально раскалены. Мне дурно, но я не могу ни отменить, ни даже перенести эту встречу, зная, что другой уже не будет. Собственно, те, кто хотел видеть эту выставку, предупредили меня сразу, что шансов уговорить художника очень немного – всем пытавшимся до меня было отказано.

А переулок все тянется и тянется до нужного адреса. Когда же, наконец, я все-таки захожу в подъезд старого, добротного дома, то оказывается, что в мастерскую мне на самый верх пешком. Преодолев все предназначенное судьбой, я вхожу во врата мастерской к художнику, которому сейчас явно не до выставок, такой у него в жизни период. Он бесконечно устал от того, что его выставки возможны только под диктовку чьих-то требований. А он и рад бы их выполнить, да не может, просто потому что умеет делать только в одном варианте – в своем. По-хорошему, мне бы взять и просто уйти. К тому же, у меня не осталось ни сил, ни доводов для убеждения. Но отступать мне некуда. Я вынуждена добиваться этой выставки, иначе я потеряю работу.

В полуобмороке я медленно двигаюсь за художником вдоль длинных стен с его рисунками. Потом мы садимся напротив друг друга и оба что-то говорим, прекрасно понимая, что обсуждать нечего. И в полной беспомощности своей, не рассчитывая уже ни на что, я все время держу художника взглядом, пытаясь получить его «Да». И получаю. Выйдя от художника, я с трудом дохожу до кофейни в соседнем переулке, и лишь убедившись, что выжила, звоню на работу: «Выставка будет».

Но она не состоялась. Начальство не одобрило ее концепцию. И вот уже день открытия выставки другого. Среди гостей в просторном зале старинного особняка, где она проводится, я встречаю отвергнутого художника. Он все знает и все понимает. У него нет ко мне никаких обид. Он просто пришел и теперь его взгляд держит меня. И еще как держит. Так могут смотреть только очень настоящие, а не благополучные художники. Я тепло здороваюсь с ним и срочно переключаюсь на других посетителей, а после окончания торжественной части вечера и вовсе исчезаю в офисных помещениях нашего особняка.

Но проходит неделя, и я снова встречаю этот взгляд – у нас, в кофейном баре, а потом, еще дней через десять, но уже в другом зале. Затем его долго не было, и я с облегчением решила – он больше не придет. Пока не услышала от сослуживицы: «Вас в кафетерии явно ждут».

Так неожиданно для меня самой, я с ужасом обнаружила, что без спросу, не имея на то никакого права, я вторглась туда, куда не должна была входить.

Подарок

Было пасмурно и промозгло, но нищие возле церкви на Ваганьковском кладбище стояли как на работе. Они вежливо, негромко и оперативно спрашивали у скорбящих родственников: «Какое имя у усопшего? Мы помолимся за него». При этом в руках у каждого была кружка для подаяния.

Среди них я увидела румяного мальчишку лет девяти. Он точно так же стоял с кружкой и деловито искал глазами тех, к кому можно подойти. Все, что ему подавали, он сразу относил взрослым. При этом он не выглядел ни жалким, ни несчастным.

Это была его обычная, повседневная жизнь.

Я полезла в сумку за кошельком, чтобы подать мальчику, но в это время прямо передо мной прошла интеллигентного вида женщина. Она остановилась напротив ребенка и внимательно посмотрела на него, а потом вынула из сумки плитку шоколада и протянула ему.

Мальчишка буквально просиял от счастья и торопливо запихнул шоколад поглубже в карман. Сказать спасибо он уже не мог, его разорвало бы от радости. Поэтому он признательно подпрыгнул и побежал к своим.

«Париж» в Москве

Я не спеша шла по Петровке снежным, сказочно красивым, теплым для зимы вечером. Мне так хорошо шлось, что ноги не несли домой. И я свернула с прямой дороги к метро в переулок и оказалась в старом дворе. Окруженный довоенными роскошными домами, он весь был залит уютным светом от старинных фонарей, оставшихся еще в центре Москвы. Едва войдя во двор, я увидела огромные вековые деревья, каждый изгиб которых в точности был повторен снежным контуром. Оторвать от них взгляд было почти невозможно.

И тут мне словно сменили кадр. Внизу, прямо перед моими глазами, стояла изумительная кованая ограда, отделявшая двор от переулка. Она вся была увита чугунными розами – большими, бездонно черными, на лепестках которых блестели и переливались нездешним светом снежные жемчужины. От света и влажного снега цветы ожили и задышали. Завороженная этим зрелищем, я опустилась на лавочку напротив роз и долго, близко глядела в них, не в силах уйти.

Но в конце концов я, конечно же, уехала домой, навсегда забрав с собой московский «Париж».

Однажды в сентябре

Сейчас середина сентября. Солнце, тепло, красота кругом невероятная. И даже в самом центре города разлито умиротворение.

Подъехав к гимназии на Кропоткинской, забираю свою младшенькую. Она в этом году пошла в школу. Тщательно закрепив ребенка в детском кресле на заднем сиденье, вручаю ей банан, а она их готова есть всегда, сажусь за руль и с удовольствием еду. Ленка с аппетитом принимается за фрукт, по ходу рассматривая в окно город. Я плавно, без пробок, скольжу вдоль бульваров, наслаждаясь поездкой и поглядывая в зеркальце на задумчивое личико дочери, весело спрашиваю: «О чем ты загрустила?» На что получаю совершенно ошеломляющий ответ: «Ты знаешь, оказывается, что ничего совершенно плохого не бывает, но и совершенно хорошего тоже не бывает».

Что это? Откуда? Ей всего семь лет. Она жизнерадостный, обожаемый ребенок из уютной квартиры в центре. И она уж точно не читала ни религиозных философов, ни мистиков, ни даже «Фауста» Гете.

 
«Я – часть той силы,
что вечно
хочет зла
и вечно
совершает благо».
 

Еще раз посмотрев на Леночку, я увидела, что ей немного не по себе от того, что она вдруг узнала.

Рождественский рассказ

Уже совсем скоро Новый год и Рождество. Зима в этом году, наконец-то, похожа на настоящую – сказочную. Все покрыто пушистым снегом, а с неба, плавно кружась, изредка прерываясь на антракт, падают большие снежинки. От этого радостно и уютно.

Сейчас вечер, морозно, все искрится и переливается от света фонарей, витрин и праздничных гирлянд. А я спешу домой – немного уставшая, немного замерзшая и по сумке в каждой руке. Еще несколько шагов – и я у подъезда. Но в это время раздается настойчивый стук за стеклянной дверью продуктового, куда я частенько забегаю уже просто потому, что он находится прямо в моем доме.

Поднимаю глаза и за прозрачным стеклом двери вижу молоденького продавца-таджика, из тех, кого в народе называют «чурка» или «косой». Он машет мне рукой, здоровается со мной, и так радостно смотрит мне в глаза, как будто я рождественский пирог, выплывший в ночи из-за сугроба. Невольно и я улыбаюсь, признательно кивая ему в ответ.

Вот, собственно, и все. Но придя домой и готовя ужин, я все еще улыбаюсь про себя.

Тетенька (юродивая)

«Давайте, и дастся вам: мерою доброю, утрясенною, нагнетенною и переполненною отсыплют вам в лоно ваше: ибо, какою мерою мерите, такою же отмерится и вам.»

Евангелие от Луки гл. 6.38

Я забегаю с мороза в теплый полупустой троллейбус, усаживаюсь поудобней и с удовольствием смотрю в окно. На следующей остановке входит пожилая, опрятно одетая женщина, опирающаяся на костыль. При этом она каким-то образом умудряется еще и втащить за собой тяжелую сумку на колесиках. Женщина садится прямо напротив меня и спрашивает: «А этот троллейбус идет до Тишинки, как и раньше?» В ответ на мое «Да» она спокойно и громко добавляет: «Я еще в детстве ходила с мамой на эту Тишинку А теперь мои мама и бабушка лежат на Ваганьково, дедушка на Новодевичьем». И скользнув взглядом по пассажирам, но ни на ком не останавливаясь, она продолжила: «А я собираю деньги на койку для ночлега… жизнь стала ужасная… люди вокруг делают вид, что они никого не слышат и не видят». И тут, она поднимает глаза вверх, кого-то горячо уверяя:

«А ведь я хочу помочь людям. Но из этого НИЧЕГО не получается. Они стараются пройти мимо».

Когда троллейбус подъехал к нужной ей остановке, женщина тихо, но очень внятно сказала: «Помогите мне кто-нибудь пройти в метро. Я без денег, а прав на эту Москву у меня нет». Видимо имелась в виду «социальная карточка».

Я прекрасно услышала эту просьбу, но мне не надо было в сторону метро. Совершенно уверенная, что в толпе спускающихся в подземку кто-то обязательно поможет ей, я спокойно вышла из троллейбуса и побежала по своим делам.

И только потом… я испуганно подумала: – А вдруг она села напротив меня совершенно не случайно?

Приговор

В студенческие годы на почве употребления исключительно бутербродов у меня обострился гастрит. Поэтому любящий муж немедленно записал меня к профессору-гастроэнтерологу в одну из старейших платных клиник Москвы на Бауманской.

Войдя в кабинет к врачу я увидела пожилого, очень полного, восточного вида мужчину. Он вальяжно сидел за столом, словно нэцке, сложив руки на огромном животе. Посмотрев на меня взглядом городской вороны, доктор поинтересовался, на что я, собственно, жалуюсь. Я толково объяснила, где и как у меня болит. Воцарилась гробовая тишина. Посидев несколько минут в гнетущем молчании, я робко добавила еще что-то к тому, как у меня болит.

Это не помогло, врач ушел куда-то в себя. Я начала уже теряться в догадках, когда вдруг нэцке ожил и, глянув в мою карту, ласково спросил: «Скажите, а вы Шапиро только по папе?» На что я ответила: «Нет, я Шапиро еще и по маме». И тишина снова вернулась в кабинет.

В конце концов, не выдержав пытки безмолвием, я настойчиво потребовала:

– Доктор, скажите же что-нибудь.

Взгляд с поволокой повернулся в мою сторону и мудрость врачевания в лице профессора, изрекла:

– Ну что на все это я вам могу сказать? Вы вырождаетесь.

Услышав приговор, я растерянно спросила:

– Что же мне в таком случае делать?

Пухлые ручки нэцке впервые за все это время расцепились и взлетели вверх.

– Тут уж ничего не поделаешь.

Родовая память

Я родилась в Москве, в спокойные брежневские времена. И никогда в собственной жизни не сталкивалась ни с войной, ни с террором, ни с репрессиями, ни с концлагерями. Но я до сих пор хорошо помню, так хорошо, словно вижу документальное кино…

Мне лет шесть…, никак не больше.

Снегопад…

Я в вязанной шапочке, толстом пальто и валенках стою с лопаткой в нашем дворе. Это бабушка отпустила меня полепить снеговика. Снега выпало так много, что все вокруг он превратил в сказку. И даже люди, проходящие через наш двор, были им щедро украшены – белые, пушистые воротники всех делали нарядными.

Я внимательно разглядывала это чудо до тех пор, пока не увидела военного. И все то время, что он шел мимо меня, хотелось другого чуда – быть невидимой, только бы не заметил. Так стало страшно.

С тех пор и на всю жизнь во мне ожило знание: человек в форме – это всегда опасно.

Прогулка

Июльским днем я медленно шла, опираясь на палку, по цветущему усадебному парку возле моего дома. Каждый шаг давался мне с огромным усилием, но желание идти было еще сильнее. Ведь, начиная с осени, это была моя первая настоящая прогулка после автомобильной аварии. Иду и мечтаю об одном: дойти до лавки в тени. Наконец мне это удается, и, совершенно измученная, я сажусь на вожделенную удобную лавочку со спинкой. Наслаждаясь прохладой, я вдруг натыкаюсь глазами на кусок парка, потрясающий меня своей удивительной красотой. Но эта красота не имеет никакого отношения к красивости. На первый взгляд, ничего особенного моему взору не предстало – большой подстриженный газон размером с поляну, а на нем могучие старые деревья. Но вглядываясь именно в них, я напрочь забыла все, что было больно в моей жизни. Нездешнее ощущение легкости и радости удивительным образом заполнило все истинным невыразимым смыслом. Была бы возможность, сидела бы вот так бесконечно. Но вскоре к лавке подошел молодой человек и, не спрашивая разрешения, сел. Это вторжение меня совсем не обрадовало, но пересесть было решительно некуда. К тому же, мужчина тихо сидел на большом расстоянии, и я снова «вернулась» к волшебному месту Через некоторое время молодой человек спросил: «Скажите, пожалуйста, а что вы видите?» В тот момент он был настолько мне некстати, что я, не задумываясь, сказала: «Ничего не вижу Просто отдыхаю».

И наше сидение продолжилось, но решив, что на этом разговор исчерпан, я отключилась от него. Однако через некоторое время молодой человек вернулся к тому же вопросу: «Что же вы “все-таки” видите?» Получив в ответ очередное «Ничего», он принялся объяснять: «Понимаете… я художник. Мне очень важно узнать, что вы видите. Пожалуйста, скажите. У меня сейчас в жизни беда… Я потерял то видение, которое и позволяет мне писать, а просто рисовать я не хочу».

Но произнести что-то внятное в ответ я все равно не смогла бы, да и не хотелось. Мы посидели еще немного, под его рассказы о себе, и я ушла домой. Потому что вставать первым он явно не собирался, до последнего надеясь узнать, что же я вижу.

И только поздно вечером, уже ложась спать, я поняла: появление этого человека было не случайностью, а подтверждением реальности пережитого мною в парке.

Русские люди

Чудесным летним вечером я забегаю в кофейню купить что-нибудь сладкое к ужину Занимаю очередь и с удовольствием вдыхаю запахи кофе и пирожных. Но, не успев ими толком насладиться, я вижу, как в кофейню входит дорого одетый, но подвыпивший и весь перепачканный дядька. Настроен он, правда, вполне миролюбиво. Подойдя к самому высокому белокурому парню в очереди, дядька вежливо, но по-барски требует у него сто рублей. На что парень, брезгливо отодвинувшись, отказывает. Тогда дядька кидается ко мне с той же целью: «У вас-то сто рублей должно быть». Получив отказ и тут, он решительно разворачивается к двум блондинкам, стоящим передо мной: «Девочки, мне нужно всего сто рублей» – ласково приказывает он. В ответ девочки только возмущенно шарахаются от него.

Однако подвыпивший проситель не отчаялся – он остановился, усилием воли сосредоточился и вслух произнес: «Надо найти РУССКОГО человека». И он принялся у каждого посетителя кофейни выяснять, русский ли он. Но никто из брюнетов, шатенов, рыжих, русых, и даже блондинов, сто рублей не дал.

И вот тогда, дядька, по-настоящему расстроившись, громко сделал вывод:

– Я понял… Русских людей просто не осталось!..

Вторая часть

От судьбы не уйдешь

Я родилась любимым, единственным ребенком в интеллигентной семье. Меня растили и лечили, покупали дефицитные, великолепно изданные детские книги, водили в театры и консерваторию. Меня наряжали в вещи из валютной «Березки», купленные на крошечное наследство, оставленное родной сестрой дедушки, бежавшей от революции во Францию.

Бабушка устроила меня в один из лучших ведомственных садов в Москве. Там хорошо кормили, был увеличенный штат нянечек, и детей на все лето вывозили в Крым. А еще сад работал в режиме пятидневки: пять дней ты полностью живешь в саду, и только в выходные – дома. Это считалось очень удобным, прежде всего, для меня. Зачем, спрашивается, в шесть вечера приводить ребенка домой, чтобы в восемь утра назавтра снова вести обратно, в то время как в садике все условия, «усиленный» персонал и режим.

Ну, и конечно, бабушке с дедушкой так было проще. Ведь они работали, причем оба любили то, чем занимались, а не просто тянули лямку. Мама же после работы почти каждый день ездила в больницу – сначала к тяжело больному, а затем к тяжело умиравшему моему папе. Страшно сказать, умер он в тридцать два года. В силу всех этих обстоятельств, моя жизнь на много лет превратилась в постоянное, непрерывное ожидание того, когда же меня заберут домой. В казенном заведении, пусть и хорошо устроенном, среди всего слишком чужого, равнодушного, и во многом враждебного, детства не получалось. Оставалось одно-единственное – терпеть. Я и терпела. А в довершение ко всему, стоя по вечерам у окна детсадовской спальни, я видела светящиеся теплом и уютом окна квартиры бабушки с дедушкой, в которой я родилась. По иронии судьбы здание сада находилось прямо напротив моего дома.

Я была единственным и любимым ребенком в семье. Обо мне постоянно заботились.