Текст книги "Темная история"

Аркан V – Верховный жрец

 
She said, do you see what I see? be careful to choose
Be careful what you wish for, cause it may come true
When I lay the card down will it turn up the fool?
Will it turn up sorrow? If it does then you lose
 

Wasp, The gipsy meets the boy[15]15
Она сказала, «ты видишь то, что вижу я? Будь осторожен с выбором.Будь осторожен со своими желаниями, ведь они могут сбыться.Когда я выложу карту – будет ли это „Дурак“?Выпадет ли печаль? Если да, то ты проиграешь…» (англ.)

[Закрыть]

Филипп попытался ее позвать – и не смог. Горло свело спазмом так, что он едва смог выдохнуть.

Резкая боль в грудной клетке, чуть не согнувшая его пополам во время поцелуя, боль, похожая на ощущение от выстрела из «серебра», постепенно утихла, и только тогда он смог вновь нормально дышать.

Что только что произошло?…

Он тихо выругался и бессильно прислонился спиной к шершавой коре дерева у Собора. Мыслей больше не было, как не было и оправданий. Филипп повернул голову к черному провалу входа, и взгляд, поначалу расфокусированный, резко остановился, застопорившись на надписи у портала.

«Я буду с вами до самого конца мира…»

Габриэль перевела это неверно, и он не мог не заметить выражения на ее лице, когда она читала слова. Отстраненное, слегка настороженное, с почти неуловимой ноткой страха. Ведьма на пороге церкви.

Габриэль.

И что же мне с тобой делать, Стерре?…

На какой-то миг он и сам отчаянно пожелал того же, захотел ответить на ее порыв, разрешить себе не думать.

Безумие.

Филипп не знал о ней ничего – ничего важного, а те обрывки, что были ему известны, говорили не в ее пользу; рассудок, холодный и безжалостный, напоминал, что мораль – важна. Что нельзя верить женщине, способной за три жалких дня убедить себя, что она влюблена.

Возможно, Габриэль просто физически не могла быть одна, такое случалось; и он просто оказался первым, кто попался на ее пути.

Он сцепил зубы и помотал головой, прогоняя видение упрямой девчонки, бродящей по ночному Берлину в поисках приключений.

Нет, это было не про нее, не про Габриэль; все его логические цепочки были неверными, ошибочными. В ней была искренность, которой сложно было противиться; какой-то внутренний огонь, стоящий выше грязи. Но вот это внутреннее «я так хочу, и гори все огнем», которым он сам так удачно парировал ее опасный вопрос при прошлой встрече у собора… нет, Филипп не мог представить, чтобы она стала искать подобных приключений.

МакГрегор вполне мог предположить, что из чистой злости она способна на многое, но сейчас вместо злости было нечто другое.

Стыд.

Она сбежала, не обернувшись, как пойманный на неловком поступке подросток, и Филипп впервые сообразил, что такая реакция не могла быть свойственная опытной женщине, пусть за ее плечами и оставался неудачный брак. Скорее всего, в ее жизни и не было ничего и никого, кроме этого брака… но он все равно давно отвык принимать скоропалительные решения, оставив быстроту реакции для стрельбы и драк.

Ему уже приходилось ошибаться в оценке людей.

– Жалкое зрелище, – протянул знакомый голос по другую сторону скамейки, и над ее спинкой показалась растрепанная темноволосая голова, которую Филипп немедленно опознал как принадлежащую Вальтеру, другу, которого он оставил в Лондоне присматривать за домом и Марой.

– Что именно? – мрачно поинтересовался МакГрегор, наблюдая, как Вальтер окончательно перетекает из лежачего положения в сидячее. – И кстати, давно ты в Берлине, чертов упырь?

– Прилетел утром, – хмыкнул его друг, заботливо одергивая кожаную куртку. – И не беспокойся, Франк уже удосужился оставить мне сообщение и передал твою реакцию на Сабрину. Но он опоздал, она и без того не поладила с Марой, пришлось передать ключи ребятам на следующий же день.

– Какого черта? – Филипп доходчиво показал другу кулак, но Вальтера это ничуть не впечатлило. Он поднял руку и помахал в воздухе пухлыми, но крепкими пальцами. В нем было ощущение скрытой, ленивой силы; некой критической массы, способной к взрыву лишь тогда, когда уже невозможно будет терпеть давление.

– Боевое ранение. Пришлось передать заботу о твоем звере первому из Ангелов, кто попался мне у больницы. Прости, я честно не думал, что ты настолько разозлишься. – Вальтер обошел скамейку и не слишком надежно, но с заметным удовольствием взгромоздился на ее спинку с другой стороны. – Но после того, чему только что был свидетелем, могу понять.

– И что же ты можешь понять? – со вздохом отозвался Филипп, окончательно расставаясь с деревом и сделав шаг к другу. Он остановился практически рядом, так, что светлые глаза Вальтера, сидящего на скамейке, и его собственный взгляд оказались на одном уровне. В умных, проницательных глазах друга светилось затаенное веселье. – Я пока что сам ничего понять не могу.

– Кто эта девочка, Фил? – Вальтер пошевелился на скамье в тщетных поисках удобной позы; он не отличался худощавым сложением, но самодовольно игнорировал всех, кто осмеливался ему на это указать. Осмеливались немногие: Вальтер не только слыл самым умным из развеселой банды байкеров, но и обладал некой аурой уравновешенности без налета вызова: цепляться к нему просто ради того, чтобы задеть, не хотелось совершенно. Была у него и еще одна особенность – друг Филиппа был одним из немногих Ангелов, у кого была своя жизнь, никоим боком не включающая развлечения бородачей в коже.

И этим они с МакГрегором были похожи – поэтому и дружили. Впрочем, Вальтер, в отличие от Филиппа, никогда не отказывался считать себя Ангелом и с упорством, достойным лучшего применения, участвовал в байкерских сходках и локальных войнах. Что, собственно, и оказалось причиной того, что опеку над Марой пришлось передать опальной бывшей подруге Филиппа, о которой МакГрегор предпочел бы не слышать лишний раз.

– Габриэль Стерре. Я ей помог. – Филиппу было сложно подобрать слова, чтобы описать то, что произошло между ними за эти три дня, и недоверчивый смешок Вальтера ясно показал, что тот думает о подобном объяснении.

– Помог. Ну да. Значит, это был поцелуй благодарности? – друг Филиппа не удержался от буквально просящейся на язык подковырки. – Мне так не показалось… и, честно, ты встречал среди наших девушку, которой было бы знакомо понятие «cтыд»?

– Заткнись, – мрачно буркнул Филипп. – Даже думать не хочу. Про благодарность.

– Нет, ну серьезно, – Вальтер не унимался, окончательно развеселившись, – мне показалось, поначалу вы поладили. Так что за вожжа попала тебе под хвост, Волчонок?

– Совесть?… – Филипп обошел скамейку и со вздохом рухнул на нее, откинув голову так, чтобы видеть друга.

– Ну да, совесть. Поверю. Это после Сабрины, да? – Вальтер был, пожалуй, единственным, кто мог выйти безнаказанным из подобного разговора, и МакГрегор болезненно скривился, нехотя признавая его правоту.

– …Возможно.

Вальтер вздохнул и развернулся, перекинув ноги через спинку скамьи, чтобы соскользнуть на сиденье и приземлиться рядом с Филиппом.

– Да к черту ее. Никогда не мог понять, что ты в ней увидел. Спасение утопающих? Да не тонула она никогда, она сама выбрала такую жизнь, – молчание друга не мешало лохматому байкеру рассуждать. – И что теперь, в монастырь? Брось.

– Идея хороша. – Филипп слабо хмыкнул и повернул голову, покосившись в сторону собора.

– Ага, представляю. Хотя нет, серьезно, представляю. – Вальтер наконец-то стал серьезным, но настроение не продержалось долго. – Но тебя через неделю вышибут из послушников за драки.

– Ну вот, конец мечте. – МакГрегор шутливо ткнул друга в плечо, но тут же испугался, что случайно попал по напрочь позабытой им ране. Вальтер резко задержал дыхание, но тут же расхохотался, ответив Филиппу таким же тычком.

– Не та рука, – беззаботно сообщил он. – …Кстати, что Сабрина думала о твоем доме? Всегда хотел спросить.

– Ничего, – неохотно сказал Филипп. Признание далось нелегко, но он догадывался, что Вальтер и без того подозревает неприглядную истину. – Она там не была.

– Серьезно? – Вальтер наклонил голову и вгляделся в лицо друга. – Scheisse[16]16
  Дерьмо (нем.)


[Закрыть], да, ты серьезно… что ж, теперь я понимаю, почему ты не хотел ее туда пускать. И почему все случилось… так, как случилось.

– Ты считаешь, я виноват? – Во взгляде МакГрегора на мгновение мелькнула злость.

Вальтер вздохнул и вслед за другом уставился на собор.

– Виноваты всегда оба. Она хотела подойти ближе – но у вас разные понятия о «ближе». Хотела чего-то иного. Ты же мало того что никого не подпускаешь, так еще и как Самсон, уже обманутый Далилой, начинаешь гоняться за призраками. – За плечами Вальтера был университет, не оконченный лишь по причине присущей ему философской лени, и лохматый байкер в кожаной куртке умел выражаться так, что можно было напрочь забыть о том, с кем имеешь дело. – А вообще, кто их, женщин, разберет.

– Ты cмешал все метафоры, – хмыкнул Филипп. Он опустил руку и с отстраненным, практически безразличным интересом обвел пальцами контур скамейки. – Вальтер.

– Ну?

– Ты слышал про Брюссель? – МакГрегор понимал, что Вальтер бы не начал с давно наболевшего вопроса личной жизни друга, знай он хоть что-то про ограбление «Флемаля», но спросить следовало все равно: он не любил оставлять не проясненных вопросов.

– Да, – коротко откликнулся Вальтер. – И без понятия, кто за этим стоит, но точно не наши. Я бы знал.

Филипп молча кивнул, принимая ответ.

– Можешь оказать мне услугу? – Он подождал, пока друг вопросительно вздернет бровь, и негромко попросил: – Смени того, кто следит за ней, не хочу, чтобы это делал кто-то чужой. Раз ты таскался за нами от университета и умудрился остаться незамеченным, справишься и здесь.

МакГрегор видел, что Фрилингу не понравилось задание, но сегодня, сейчас – Филипп не мог вынести, что кто-то чужой осмелится следить за Габриэль. Не сегодня, нет…

– Не вопрос. – Вальтер не выглядел довольным, но смутные подозрения Филиппа не успели оформиться в уверенность, потому что друг перешел к действию, поднявшись со скамьи плавным текучим движением, удивительным для такой массивной фигуры. – А ты?

– А я навещу отца, – ровно ответил МакГрегор – и совершенно не удивился одобрительной усмешке Вальтера. – Если, конечно, ты отдашь мне свой транспорт. Вернее, мой, я ведь прав?…

Лохматый байкер расхохотался и ловко перебросил Филиппу ключи.

– В точку.

Габриэль

Картина: берлинская ночь, теплая и щедро освещенная фонарями; народу – ни души, последний трамвай высадил меня и ушел на конечную станцию. Мне идти еще несколько минут по брусчатой мостовой старой Европы, и я наслаждаюсь этим на полную катушку, люблю пешие прогулки. В ушах – Roxette, «Salvation».

Замирают в ночи последние аккорды «Избавления». В ушах – слова. Голос, дьявольски-вкрадчивый, завораживающий:

 
«Ты видишь то, что вижу я? Будь осторожна с выбором…
Будь осторожна со своими желаниями, ведь они могут сбыться…»
 

Вздрагиваю, судорожно оглядываюсь по сторонам, ищу, кто это сказал. Через несколько секунд до меня с опозданием доходит. Ну конечно… плейер переключился на следующую песню.

 
«…Когда я выложу карту – будет ли это „Дурак“?…
Выпадет ли печаль? Если да, то ты проиграешь…»
 

Я замедляю шаги; мысли текут несвязной чередой, вращаясь вокруг событий сегодняшнего дня. Не знаю, не понимаю, что на уме у Филиппа, но свое собственное неуклюжее поведение разбираю по косточкам, хладнокровно и дотошно, не позволяя себе отвлекаться на излишние эмоции.

Хорошо, я хотела быть одна; в конце концов, я отвоевала свою свободу дорогой ценой. И уже сложно представить, что будет иначе, что все может начаться заново и опять пойти не так, – отсюда мой панический ужас от собственного поступка.

Но Филипп – мой Гаммельнский крысолов, ловец душ, сероглазый завоеватель, победитель; меня тянет к нему физически и духовно, и я просто пошла на поводу своих желаний, нырнула в поступок, как в ночное море – опрометчиво, не думая, не проверив заранее температуру воды.

И она предсказуемо оказалась ледяной.

Я сжимаю зубы от внезапно нахлынувшего чувства стыда и поворачиваю направо, намереваясь продлить прогулку настолько, насколько возможно. Под ногами отражаются на гладкой поверхности брусчатки блики оранжевых фонарей. Я ступаю по этим неверным отражениям, как Алиса по Зазеркалью; сказочное ощущение.

Тону в лирическом настроении вечера, захлебываюсь образами и сравнениями, в воздухе витает пахнущее мокрыми листьями волшебство осенней ночи.

Люблю ветер. Сильный, в лицо, теплой ночью, когда дождя нет, а есть звезды. Куртка – нараспашку, волосы – длинные – по ветру…

 
«…you crashed by the gate, captured my fate, salvation…»[17]17
  Ты ворвался во врата, схватил мою судьбу, избавление… (англ.)


[Закрыть]
 

Та же песня, второй раз. Совпадения играют со мной злые шутки.

Встреча с Филиппом показала мне, каково это – быть счастливой, захлебываться воздухом осени-весны, трогаться умом от простого прикосновения, находить радость во всех окружающих мелочах…

Да, возможно, это просто контраст, просто радость выпущенного на свободу узника, которому кажутся чудесными самые простые и естественные вещи. Но одно я знаю точно: ни разу в жизни мне так сильно не хотелось большего.

Как жаль, что все вышло именно так. Как жаль, что попытка обернулась провалом. Но, положа руку на сердце, я просто не могла не попытаться, уже хотя бы потому, что жалела бы об этом всю оставшуюся жизнь.

Лучше жалеть о том, что сделал… и эта старая фраза всегда была про меня.

– Габи? – неверяще выдыхает голос рядом со мной. Я вздрагиваю и оборачиваюсь, – лишь для того, чтобы уткнуться носом в черное пальто и дивный серебристый шарф. Поднимаю глаза на лицо обладателя столь замечательной шмотки – и чуть не падаю в обморок от потрясения.

Мужчина в серебряном шарфе смотрит на меня сияющими глазами, как на потерянную любовь всей его жизни; в каком-то смысле так оно и есть.

– Дэн, – радуюсь я. – Дэн, это ты, глазам своим не верю.

– Габи. – Он кладет теплые руки мне на плечи, осматривает с ног до головы и прижимает к себе – в крепком, но не несущем в себе никакой чувственности объятии. Годы не изменили его фигуру, одежда не скрывает стройности худощавого тела. А вот прическу сменил – над художественно растрепанными светло-русыми волосами явно поработал гениальный парикмахер. От него пахнет мандарином и кедром, узнаваемый везде и всегда невероятный «Selection»[18]18
  «Выбор» (англ.)


[Закрыть], проклятый мажор Дэн, всегда выбирает лучшее.

– Дэ-эн, – кое-как выдавливаю я. – Габи… нужно… дышать!

– Прости. – Стальной захват, качеством напоминающий кольца змеи, ослабевает, друг моего детства и моих университетских лет смотрит на меня смеющимся взглядом. – Скажи, какой шанс двум людям, живущим в Бельгии, встретиться в Берлине?

– Лень подсчитывать, – отмахиваюсь я. Такой же шанс, как и несколькими годами ранее оказаться в одном университете в том же самом Берлине, нашем личном перекрестке вероятностей.

– Я всегда говорил тебе, что Судьба и Предопределение – страшные силы, – что-то в его словах звучит фальшиво, но ощущение тут же ускользает прочь.

– Не буду даже спорить. Дэн, как же хорошо, что это ты! – Меня переполняет радость. – Мы так давно не виделись, мне столько всего нужно тебе рассказать.

– С удовольствием послушаю, так уж совпало, что у меня сегодня полно времени. Разрешишь пригласить тебя в какой-нибудь полночный бар?

– Ну конечно. – Я отметаю мысли о Филиппе, которому никогда бы не пришло в голову спросить разрешения; как говорила незабвенная Скарлетт, «подумаю об этом завтра».

Он хватает меня за руку, словно боясь потерять по пути, и мы устремляемся в берлинскую ночь в поисках спасительной гавани, способной предложить еду и питье двум заблудшим душам, только что встретившимся после долгой разлуки.

Приютом полуночников оказывается турецкое кафе, где, по утверждению Дэна, подают самый лучший в мире чай. Мы садимся на угловой диванчик, друг детства косится на меня, явно еле удерживаясь от желания проверить, не видение ли перед ним.

– Ущипни себя, – говорю ехидно.

Дэн послушно щипает себя за щеку, морщится, потом вновь, как и на улице, хватает меня за руку и говорит:

– Раз уж мое видение материализовалось, лучше оставаться с ним в физическом контакте. Мало ли что.

– Дэ-эн… клоун ты.

Он делает заказ, так и не отпустив моей руки. Остается лишь смириться.

Чай приносят в оригинальных стаканах с нарисованным синим глазом. Если судить по интерьерам и материалам, которые я оцениваю в момент, наметанным взглядом художника, кафе лишь стилизовано под Турцию – редкость среди наводненного иностранцами Берлина; даже стаканы здесь иные – изящные, тонкие с ярким золотым ободком. Я не удивлена: Дэн бы никогда не опустился до плебейских забегаловок.

Упившись чаем, мы начинаем говорить о жизни; мы так давно не видели друг друга, что приходится практически излагать свою биографию заново.

– Ты изменилась, – говорит он, внимательно и с толикой загадочности рассматривая мое лицо. Я почему-то ежусь, по позвоночнику на мгновение продирает холодок: как будто я вновь в полутемном лондонском баре и кто-то незнакомый и непонятный смотрит из-за угла…

Изменилась? Да, пожалуй. Еще бы.

Начинаю рассказывать все, что произошло за последние несколько лет, – вскользь, очень поверхностно – но ему больше и не надо; как загадочный Сен-Жермен, он все понимает сам, по пути домысливая и то, чего никогда не было. Иногда мне кажется, что он сочиняет свою версию реальности, с высоты своего жизненного опыта допуская и такие события, которые мне никогда бы не пришли в голову. Дэн старше меня на каких-то пять лет, но кажется, что опытнее на добрую сотню.

На мгновение мне кажется, что вездесущие древесно-цитрусовые нотки, пропитавшие его одежду, оттеняются слабым запахом какой-то неведомой сложносоставной химии – впрочем, скорее приятным, чем отталкивающим. Сложный и одновременно притягательный – как сам Дэн.

Мы почти любили друг друга, давно, в наши студенческие времена – так, как могут любить лишь наивные и бесконечно мудрые в этой своей наивности друзья детства, – но никому из нас никогда не приходило в голову что-то изменить, и сейчас, спустя неудачный брак и глупый ночной поцелуй, я несказанно благодарна за то, что хотя бы здесь не наделала ошибок.

Насмешник обрывает отредактированную исповедь фразой:

– Ты очень быстро говоришь.

Обрываю речь на полуслове, хмурюсь, но признаю, что он прав. Омерзительно.

Да, быстро. Потому что волнуюсь. Неотредактированные мысли убегают куда-то вперед, ускользают, и приходится невольно ускорять речь в погоне за ними, догонять, ловить. Со стороны это выглядит, наверное, глупо.

– Ладно. – Сегодня я такая покладистая, сама удивляюсь. Нетипично. – На самом деле ты просто отвык от нормальной человеческой речи, вот и придираешься.

– Пожалуй, – смеется он. – Давно ни с кем не разговаривал по душам… несколько лет.

Признание обезоруживает, я забываю про сарказм.

– Тормози меня, ладно? – старательно выговариваю фразу, безуспешно стараясь замедлить поток мыслей. Получается с трудом; речь безнадежно отстает.

– Ладно, – ехидно улыбается Дэн и поднимает указательный палец: – Начали!

Морщусь. Н-да, будет обидно… но тем лучше. Привычка вырабатывается за двадцать один день, так считают умудренные жизнью профессора и ученые. Для меня больше не существует авторитетов, поэтому хватает двух недель. За две недели я могу расстаться с любой привычкой, проверено, утверждено.

Кто знает, может быть, стоит начать прямо сейчас. Тогда можно притвориться, хотя бы для себя, что сегодняшнего дня с глупым поцелуем и последующим побегом не было вовсе, а для новой меня все будет по-другому.

Опять, снова, все то же…

Судьба шаг за шагом подбрасывает мне все новые вехи, мягко, но упорно стараясь направить меня по своему пути. Но я уже досыта наигралась по чужому сценарию. Поэтому и ломаю свою жизнь сама, упорно сворачивая с протоптанной для меня другими дорожки… но зато эта новая дорога – моя, и все ошибки и препятствия на ней – тоже мои. Но и ответственность за все – тоже моя.

– Вытащи мне карту, Дэн.

Он хмурится и пытливо смотрит на меня.

– В первый и последний раз я гадал тебе в твои восемнадцать лет. Ты сама сказала – «больше никакой мистики», Габи.

Я смотрю в его задумчивое, серьезное лицо, но не могу найти ответа. Как объяснить, что сегодня – ночь чудес?… Ночь, когда в словах песен звучит намек на гадание?…

– Я так и не узнал, сбылось ли мое гадание тогда, – вкрадчиво говорит Дэн, но мне нечего ему ответить. Я не помню, не желаю помнить, что он говорил мне тогда; я выбросила это из своей памяти – вместе со всем своим детством, которое закончилось в тот день раз и навсегда.

Он ждет моего ответа, но наконец понимает, что я намерена сохранять молчание.

– Откуда ты знаешь, что они у меня с собой?

– Знаю, – вырывается у меня. Мне не по себе от этого ощущения, но я действительно знаю.

– Вообще-то я уже пару лет как прекратил гадать, – растерянно говорит мой друг. – Но знаешь, именно сегодня я забрал из дома свою старую колоду, хотел отдать одному чудаку на работе.

– Совпадений не бывает, да? – Мне немного страшно, но вместе с этим слегка любопытно и интересно. С Дэном всегда так, где-то в глубине души верую в его розыгрыши, мистификации – и чудеса, которые с ним происходят. Такой уж он человек: Одиссей, Гермес и Локи в одном флаконе.

И это то единственное исключение, которое позволяю себе я.

– Не бывает… – соглашается он и извлекает из кармана пластиковую коробку с загадочным серебристым знаком на черном фоне. На первый взгляд мне кажется, что знак похож на перекрученный посередине и изломанный с одной стороны квадрат. На второй взгляд – что он вообще ни на что не похож.

Почему-то меня безумно тянет посмотреть колоду. Эти карты – не для игр и убиения времени; Таро, неразгаданной тайной пришедшие из глубины веков, и даже мое демонстративное неверие слегка отступает перед опасливым интересом.

– Давай я подержу колоду. – Я тянусь к коробке. Дэн поспешно отводит руку, я непонимающе хмурюсь. – Что?

– Лучше подумай, что хочешь спросить. Я вытащу карту. Колоды касаться не обязательно.

Философски пожимаю плечами, дэнова колода, дэновы правила. Пусть.

Что я хочу спросить? Все то же. То, что не дает мне покоя весь сегодняшний день; то, что началось на Лондонском мосту целую вечность – неужели всего несколько дней? – назад. Филипп, радость моя, если бы ты только знал, что у меня в голове.

И я все-таки иду туда, куда пихает неумолимая Судьба, услужливо подбрасывая столь странные цепочки совпадений, заставляя разочаровываться в придуманных мной самой идеалах.

– Я знаю вопрос.

Дэн смотрит мне в глаза и тасует карты ловкими движениями профессионального игрока – или сказочного колдуна. Несколько раз быстро перемешивает – и его рука замирает над верхней картой. Давай уже, мысленно прошу я, ерзая на диване, и сама смеюсь над собой. Как можно отчаянно стараться не верить – и при этом все же надеяться?

Он переворачивает карту и выкладывает на стол.

На карте – двое; поцелуй среди воздуха и света. У девушки – черные волосы и струящиеся одежды цвета гортензий, а ее спутник одет в подобие римской тоги и светловолос. Над их головами сияет солнце, стилизованное, с длинными изгибами лучей. Я не сразу замечаю змея у их ног и яблоко, обвитое упругими кольцами рептилии, запретный плод, что сладок и опасен. Но даже змей здесь не пугает, просто служит предупреждением.

Красивая колода. Красивая карта.

Аркан VI, «Влюбленные», в толковании не нуждается.

– Спасибо. – Я не могу сдержать улыбки. Обычно я не суеверна и далека от всех религий мира, но рядом с Дэном реальность всегда ведет себя иначе. Случаются совпадения, сбываются сны, карты говорят правду, и, наверное, можно бы покопать у начала радуги в надежде найти сокровища – но этого, последнего, пункта я еще не проверяла. И мое неверие рассыпается в прах перед лицом надежды… – А себе вытащить не хочешь?

– Нельзя, как бы ни хотелось, – с сожалением отзывается Дэн. – Карты – для других. Не для себя. Нельзя гадать себе…

– Давай я вытащу тебе? – предлагаю, протягивая руку к запретной колоде. Интересно, он опять не даст мне дотронуться?

– Давай, – с легкой улыбкой соглашается он, опустив глаза.

Беру колоду, тасую, не глядя. Мои движения не так аккуратны, но это и понятно, у меня за плечами нет многолетнего стажа игры в покер. Резко переворачиваю первую карту – и вскрикиваю, порезав палец об ее острый край. Не подумав, по детской привычке сую окровавленный палец в рот.

Дэн с неподдельным удивлением смотрит на заляпанную кровью карту. Я поспешно опускаю порезанный палец и открываю было рот, чтобы извиниться, но потом смотрю, что же именно вытащила.

Тот же шестой Аркан. «Влюбленные».

Разговоры – на грани фола, вызов – вместо смеха, дружба – вместо любви, и вот нам вновь выпали одни и те же карты в раскладе Фатума. Дэн, чертов фокусник, как это возможно?

– Наверное, мне тоже повезет в любви, – слегка фальшиво радуется Дэн, пристально глядя на меня.

– Будем надеяться, – растерянно говорю я, все еще пытаясь понять, как я умудрилась вытащить ту же карту. Учусь, скоро тоже начну фокусы показывать. – Извини, я тебе испачкала карты.

– Только одну, – отмахивается Дэн, переводя взгляд с меня лежащую на столе карту. – И то мы ее уже два раза вытащили сегодня. Можно сказать, она свое назначение выполнила.

Порезанный палец напоминает о себе резкой болью. Я морщусь, смотря, как длинные ловкие пальцы Дэна собирают карты в коробку. Окровавленный Шестой Аркан ложится сверху, и затем наш сеанс чудес накрывается черной крышкой коробки от Таро.

Почему-то я ощущаю необходимость завершить на этом вечер воспоминаний. Поднимаюсь с дивана, натыкаюсь на понимающий взгляд Дэна.

– Спасибо за компанию, – мягко говорит мой невероятный друг.

– Я была очень рада тебя увидеть, правда. – Мы крепко обнимаемся на прощанье, он ловким жестом засовывает мне в карман куртки свою визитку и подмигивает: – Звони, если почувствуешь, что тебе это нужно. Я всегда рядом.

– Всегда был и всегда будешь. – Иду к выходу, и на глаза невольно наворачиваются слезы. Как он всегда умудряется сказать именно то, что может пробрать меня до глубины души? Он опять выиграл в негласном состязании, за ним – последнее слово и последняя эмоция.

Я резко останавливаюсь на пороге.

Поворачиваюсь, решительно иду к нашему столику, игнорируя вопросительный взгляд Дэна. Опускаю ладони на стол, наклоняюсь и крепко целую его в губы.

Наградой мне – ошарашенный взгляд и медленно расползающаяся по его лицу ухмылка, придающая его тонкому серьезному лицу черты инкуба. Я не улыбаюсь в ответ.

И теперь я точно знаю еще одно: нет, мне не нужен первый попавшийся человек, мои чувства – не простое опьянение свободой выпущенного на волю узника.

Мне не нужен кто угодно. Мне вообще никто не нужен – кроме хмурого драчливого шотландца, притягивающего неприятности, подобно живому магниту.

Вот теперь можно уходить.

Я выхожу в ночь, жадно хватая ртом холодный воздух, и резко останавливаюсь. Перед глазами у меня колода Дэна – и карта, окропленная кровью. Этой карты не было в сегодняшнем гадании; цветы, солнце и желтый яркий свет, заливающий искривленное дерево… не сразу понимаешь, что эти отблески света принадлежат не солнцу, но Огню, в котором готовится сгореть Феникс. Сгореть, чтобы переродиться. Умереть.

Это карта Смерти.

Я резко встряхиваю головой, чтобы прогнать прочь все колдовство сегодняшнего вечера. Чушь, ерунда. Совпадение, которому было место рядом с Дэном, но нет места рядом со мной.

Это все позади. В прошлом.

Больше никогда.

* * *

Дом Бруно Хорста находился в пригороде Берлина; приемный отец Филиппа терпеть не мог шум мегаполиса – мнение, которое большинство его подчиненных считало просто какой-то удивительной причудой вожака.

В последние годы МакГрегор был здесь нечастым гостем, но при виде старого дома с давно требующей стрижки живой изгородью сердце омыла теплая волна приязни. Ему было радостно и одновременно горько видеть дом, где он рос, пусть им обоим и не часто доводилось менять свою цыганскую жизнь на оседлое существование пригорода.

С возрастом Бруно проводил все больше времени в своем старом доме, но Филипп знал, что отец, не задумываясь, может сорваться с места в любой показавшийся ему достойным приключения момент.

Странным образом эта черта роднила его с Габриэль, оставляя Филиппа далеко за гранью непринужденной легкости их обоих. Сейчас он об этом не сожалел: быть может, Бруно, странник по натуре, человек, любящий жизнь со страстью, которую обычно отдавали женщинам, способен хотя бы понять, что связывало МакГрегора с этой девушкой?… Подсказать, что делать – теперь, когда любой шаг назад был чреват окончательным разрывом, а идти вперед было попросту невозможно?…

Филипп заглушил мотор мотоцикла у ворот дома; слез, чтобы открыть по старинке запертые на замок ворота, – и невольно оглянулся через плечо, ощутив чей-то чужой взгляд позади. Недобрый, опасный взгляд.

Он пристально вгляделся во тьму под окружающими улицу деревьями, но не увидел ничего, способного вызвать к жизни это внутреннее чувство тревоги, уже испытанное им однажды в дождливой лондонской ночи. Он отправил Вальтера тенью следовать за Габриэль и не сомневался, что и за ним таскается по пятам парочка ленивых и не слишком умеющих прятаться байкеров, но это резкое ощущение опасности не могло быть вызвано ими.

«Она – твоя слабость…»

Слова Франка, глуповатого и по молодости лет склонного к нагнетанию жути, сами собой всплыли в памяти, но вместо страха Филипп вновь почувствовал злость.

Он бросил еще один взгляд – на этот раз вызывающий – в сторону причудливых теней аллеи, но ощущение опасности уже затухло, и МакГрегор, с досадой пожав плечами, завел мотоцикл во двор.

Я начинаю бояться теней. С тех пор, как на моем пути встретилась она. Совпадение?…

Укажи мне путь, Господи…

Дом, построенный еще в начале века одним из глав полицейского управления Берлина, высился на холме; крупная брусчатка нижнего яруса создавала впечатление основательности, добротности – казалось, что дом способен простоять века, лишь слегка ветшая с течением лет, но никогда не разрушаясь полностью. Красная черепица, уже вполне современная и еще не тронутая мхом, казалась почти черной в свете придомовых фонарей. Бруно всегда включал в саду полную иллюминацию, он терпеть не мог сидеть в тишине и темноте, разительно отличаясь этой чертой от своего приемного сына. Впрочем, Филипп не мог припомнить ни единого случая, когда отец упирался, наперекор ему включая свет или музыку, когда сыну хотелось побыть одному и в тишине.

Точно так же, понимающе и невероятно терпимо, Бруно относился и к внезапно обнаружившейся к пятнадцатилетию религиозной склонности приемного сына. Старый байкер, для которого слово «черт» существовало, казалось, для связывания слов в предложении, ни единым словом не упрекнул Филиппа за его убеждения, предпочитая мирные, полные сдержанного интереса дискуссии, казалось бы, неизбежной конфронтации.