Текст книги "Башня. Новый Ковчег"

Сашка кивал, во всём соглашаясь с матерью…

Лифты запускали по субботам и воскресеньям, и только грузовые. Они отвозили всех желающих наверх – в общественные сады и парки. Нужно было лишь выправить разрешение.

Сашка помнил, как они с матерью выстаивали огроменные очереди к лифту, как мать совала охраннику на КПП свою магнитную карту-пропуск, а тот отмечал время отправления.

– Три часа, – равнодушно говорил охранник, отдавая им документы.

Мать никогда не пыталась внушить Сашке, что жить наверху – это то, к чему надо стремиться. Она вообще была немногословной, усталой, робкой и замотанной женщиной. Но её материнский инстинкт, помноженный на опыт человека, пережившего трудные годы, подсказывал ей, как надо действовать, и что нужно делать, чтобы сын понял, какую дорогу стоить выбрать.

И Сашка всё понял правильно.

От воспоминаний и от одной только мысли о том, что ему опять придётся отправиться вниз, его передёрнуло. Злые слёзы подступили к глазам. Сашка наклонился и изо всех заморгал – не хватало ещё, чтобы кто-нибудь увидел, как он плачет.

Глава 3. Кир

– А дальше чего?

– А дальше он такой типа говорит: че за херня вообще…

Звонкий девчоночий смех перекрыл Лёхин голос. Кир чуть поморщился. Он слышал эту историю в Лёхином исполнении миллион раз, и она не казалась ему смешной, даже когда Лёха рассказывал её впервые – рассказчик из приятеля был так себе.

Кирилл Шорохов сидел на полу в подсобном помещении сортировочной, вытянув ноги и прикрыв глаза. Где-то сверху монотонно гудела вентиляция, а за пластиковой перегородкой негромко переругивались какие-то женщины.

– Кир, эй, Кир, – Ленка Самойлова расстегнула несколько пуговиц на его рабочей куртке и медленно провела пальцем по груди, чуть царапнула острым ноготком. Прижалась к нему большой тёплой грудью. Он заворочался, отстраняясь.

Грудь у Ленки была здоровая. Сама вроде тощая, невысокая, а грудь… Нет, раньше Киру она даже нравилась, в смысле грудь нравилась, да и Ленка тоже, а потом как-то приелось.

– Чего вечером будем делать? К тебе пойдём? – Ленкин палец продолжал выписывать бессмысленные каракули на его груди.

– У меня родители дома. Давай к тебе.

– Не, у меня отчим эту неделю в дневную.

Кир чуть скосил на неё глаза, нехотя отметил про себя – врёт, наверно. Зачастил чего-то её отчим в дневную смену работать. Вообще, Ленкино враньё Кира не трогало. Их отношения давно зашли в тупик, просто они пока не знали, как бы их половчее закончить, и продолжали встречаться, вяло, по инерции.

– Кир, ну чего? Потопали? – из-за угла показалась белобрысая Лёхина голова. – Хватит уже зажиматься.

– Дурак, – скривилась Ленка.

Лёха Веселов заржал, растянул на пол-лица свой лягушачий рот, немало не стесняясь отсутствия переднего зуба. Лёха вообще был парень не из стеснительных.

– Пошли. А то сейчас Колобок прибежит, опять нам штраф впаяет.

Колобком они звали своего бригадира, маленького, толстого, с небольшими пухлыми ручками, увенчанными короткими пальцами-сосисками. У него всё было круглым: необъятный живот, лысая башка с аккуратно прижатыми к черепу ушами и гладкое безбородое лицо, которое обходила стороной любая растительность. Фамилия Колобку тоже досталась, видимо, в насмешку: Черепков. Словом, когда у подчинённых не было особого желания работать (а такое желание вообще возникало нечасто), они упражнялись в остроумии и игре слов.

– Сейчас, – Кирилл потянулся и зевнул.

Идти работать не хотелось. Хотелось сидеть тут, на грязном полу в сортировочной у девчонок, слушать гул вентиляции и ни о чём не думать.

– Шорохов! Веселов! – снаружи раздался раскатистый голос бригадира. Что-что, а бас у Колобка был будь здоров, проникал в любые щели. – Опять у девок торчите! А работать за вас кто будет? Кто?

– Конь в пальто, – пробормотал Кир, медленно поднимаясь. Ленка тихонько захихикала.

– И учтите, лодыри, на этой неделе последнее предупреждение! Надоело за вами по всему уровню бегать! Ещё одно нарушение и штраф!

Колобок катился впереди, размахивая своими карикатурно-маленькими ручками. Лёха с Киром плелись сзади.

– А чего сразу штраф-то? – возмутился Кир. – Мы вообще-то всё сделали.

– Чего вы сделали? Ну чего?

Колобок обернулся и почти уткнулся лысой башкой Киру в грудь. Шорохов был высокий, и бригадир едва доставал ему до плеча.

– Чего велели, то и сделали, – буркнул Кир.

Сегодня их с Лёхой заданием было окучить два десятка рядов картошки. Они осилили едва половину и свалили к девчонкам в сортировочную – отдохнуть и потрепаться.

– А чего? Имеем право на отдых, – заявил Лёха. – Законное.

– Дебилы, – Колобок устало помотал головой.

В свои девятнадцать лет Кирилл Шорохов слабо представлял, чего он хочет от жизни. Не работать – это точно. Во всяком случае не так, не на этих проклятущих грядках. Учиться, правда, ему тоже не хотелось.

Когда пять лет назад Кирилл окончил школу, с трудом одолев положенные семь классов, он буквально вздохнул с облегчением – век бы больше этот интернат не видать. Учёба ему не то, чтобы не давалась, скорее уж было лень и неинтересно. К тому же в их компании ботаников не жаловали, за чрезмерную тягу к знаниям можно было и огрести, а Кир предпочитал быть на стороне тех, кто бьёт, а не тех, кого бьют. Родители его, конечно, были недовольны, особенно отец, но на отца не угодишь, ему всё, что бы Кир не сделал, было не так, да не эдак.

– Оболтус, – сердито вздыхал отец. – Другие, вон посмотришь, если не в библиотеку, то хотя в кино ходят, развиваются, а ты… только с девками по углам тереться, да с такими же дебилами малолетними по этажам бегать.

– Отстань от него, – заступалась за Кира мать. Но мать всегда за него заступалась.

Работать Кира после интерната определили сначала в пластмассовый цех разнорабочим (там же работал и отец), но буквально через две недели его отловил в туалете начальник цеха – Кирилл пытался толкнуть пакетик холодка одному чуваку с участка переработки. Холодком называли местный наркотик, который делали где-то несколькими этажами ниже – маленькие круглые таблетки с едва уловимым мятным вкусом, из-за которого наркотик и окрестили холодком. От одного-двух драже слегка кружилась голова и становилось весело, но от хорошей пригоршни крышу сносило не слабо. На холодке можно было как разориться, так и разбогатеть.

Это был первый и последний опыт Кира в дилерстве, опыт крайне неудачный и болезненный. Наркоту у него конфисковали, а от законного наказания спасло лишь то, что начальник цеха, Афанасьев, мужик хоть и жёсткий, но не злобный, не стал докладывать о его поступке выше.

– Исключительно ради твоего отца, паршивец, – начальник говорил тихо, медленно цедя слова сквозь зубы и не скрывая презрения. – Надеюсь, жопу он тебе надерёт так, что неделю не присядешь.

Отец чаяния Афанасьева оправдал: всыпал Киру от души, тот надолго запомнил. А потом ему ещё и Костыль добавил – местный дилер, который собственно его холодком и снабдил. Шестёрки Костыля Кирилла отметелили будь здоров, хорошо хоть зубы целы остались (Лёхе через пару лет повезло меньше), и потом Кир где-то ещё полгода отдавал деньги за непроданный товар. С процентами, разумеется.

Но из пластмассового цеха его вытурили. Пинком под зад – покатился прямо вниз, в теплицы, где и застрял на пять лет на картофельных и помидорных грядках, в душных и влажных подземных казематах, под вечным светом неестественно ярких ламп.

Наркотой торговать ему охоту отбили, но употреблять Кир употреблял. Не прямо чтобы очень часто, так время от времени – чтобы не выглядеть белой вороной.

– Будешь? – Лёха протянул Киру пакетик с несколькими таблетками.

После того как Колобок наконец-то ушёл к себе в контору, которая располагалась в центре этажа, они с Лёхой ещё несколько минут поделали для приличия вид, что усердно работают, а потом забрались подальше, за высокие кусты помидор, чтобы их никто не видел. Лёха громогласно объявил: «Технический перерыв» и достал из кармана пакетик с холодком.

– Ага, давай.

Кир не успел взять у Лёхи таблетки – за его спиной раздался знакомый сиплый голос:

– Чем травитесь, мелюзга?

– Чем и всегда, – Кирилл обернулся и презрительно сплюнул, стараясь попасть говорившему на ботинки. Принесла же нелёгкая ещё одного придурка.

Лазарева или Лазаря, как его все звали, в теплицах не любили. Высокий, худой, словно он состоял из одних только костей, обтянутых болезненно-жёлтой кожей, Лазарь был лет на пять старше Кира с Лёхой, но умом застрял где-то на уровне начальных классов. Пользы от Лазаря как от работника было мало, но он приходился дальним родственником бригадиру, потому его тут и держали.

Лазарь плюхнулся рядом с Киром, обдав того застарелым запахом мочи и пота. Кир почувствовал, как к горлу подступает тошнота.

– Ну? – Лазарь протянул большую грязную ладонь.

– Чего ну?

Киру хотелось садануть Лазаря прямо в жёлтые вонючие зубы, но брезгливость пересилила. Даже дотрагиваться до этого ушлёпка было противно – потом век не отмоешься.

– А то! Со старшими надо делиться.

Лёха отсыпал в протянутую ладонь несколько таблеток.

– Мало, всё давай.

– Ты часом не…

Злые маленькие глазки Лазаря ещё больше сузились, превращаясь практически в щёлочки.

– Ща Колобка позову.

Он не блефовал, все знали – Лазарь может. Ему прямо удовольствие доставляло заложить кого-нибудь бригадиру, оттого особо с ним и не связывались. Лёха негромко выругался и сунул весь пакетик в протянутую ладонь. Прошептал едва слышно:

– Подавись.

Лазарь заржал. Потом открыл рот и высыпал зараз всё содержимое пакетика. Активно задвигал челюстями, громко причмокивая. Тонкая ниточка беловатой, слегка пузырящейся слюны покатилась по грязному подбородку. Выглядело это преотвратно Кира замутило.

Лазарь закрыл глаза и откинулся к стене.

Он ещё какое-то время посидел рядом с ними, ждал, наверно, когда дурь ударит по мозгам в его тупой башке, хотя Кир сомневался, что у Лазаря вообще есть по чему удалять. Так оно, видно, и было, потому что спустя несколько минут, Лазарь, как ни в чём не бывало, открыл глаза, поднял руку и снисходительно потрепал Кира по плечу:

– Ну бывайте, мелюзга. В следующий раз, когда закидываться соберётесь, не забывайте дядю пригласить.

Он, кряхтя, встал и развалистой походкой пошёл прочь. Словно, и не выжрал почти полный пакетик таблеток только что.

– Чтоб ты сдох, гнида вонючая, – от души пожелал ему вслед Лёха.

Технический перерыв был испорчен, и парни, хоть и нехотя, но вернулись к работе. Длинные ряды картофеля тянулись к центру этажа, к застеклённым окнам офисов – пятачку яркого света, где трудились конторские учётчицы, а начальство, устав от решения производственных задач, тихонько подрёмывало в удобных креслах.

– Всё! Не могу больше, – Кир отбросил в сторону мотыгу.

Лёха Веселов удивлённо посмотрел на него.

– Пойду отолью, – пояснил Кир.

– Что за фигня?

Из туалета раздавались странные звуки. Кто-то то ли надрывно кашлял, то ли блевал, то ли делал и то, и другое вместе.

Кирилл осторожно толкнул дверь и с опаской заглянул внутрь. Звук доносился из туалетных кабинок.

– Эй, – тихо позвал Кир. – Всё нормально?

Он прошёл в туалет. В одной из кабинок с выломанной дверцей сидел на толчке Лазарь, выпучив глаза, и из его горла вырывался саднящий булькающий кашель.

– Т-т-ты… чего? – Кир попятился назад, не в силах оторвать взгляд от спущенных штанов и худых ног, покрытых густой рыжеватой шерстью.

– Ы-ы-ы, – просипел Лазарь, сдавленно булькнул и выплюнул прямо на Кира сгусток мокроты.

– Фу, – Кир развёл в стороны руки, хотел выругаться, но Лазарь, вдруг прекратив кашлять, бесчувственным кульком повалился вперёд, уткнувшись лицом в серый кафель.

– Лёха! Лёха! Сюда!

Кир не помнил, как выскочил из туалета, вопя и размахивая руками. Ему всё чудилось, что где-то за спиной хрипит Лазарь.

***

– Ох ты ж боже ж мой, – охал Колобок, пока они с Лёхой волокли тяжёлое негнущееся тело Лазаря до медпункта. – Что ж это такое-то? Что же такое?

Кир держал Лазаря за плечи, и, хоть ему и приходилось тяжелее, чем Лёхе, он всё же был в глубине души рад, что ему не нужно было касаться руками голых лазаревских ног, да лицезреть сморщенные лазаревские причиндалы. Лёха тоже старательно отводил взгляд, чертыхаясь сквозь зубы и запинаясь всякий раз, когда идущий сзади Колобок, наступал ему на пятки.

В медпункте они уложили Лазаря на койку, которую указала медсестра.

– Штаны бы хоть на него надели, – лицо медсестры брезгливо скривилось.

– Сами надевайте, – буркнул Кир. – Чего мы нанимались что ли.

– Ирочка, да ты послушай его, послушай. Жив он, жив? – Колобок суетился рядом, то и дело всплёскивая своими маленькими ручками.

Медсестра взяла руку Лазаря, нащупала пульс.

– Кажется, есть, – и повернувшись к бригадиру, спросила. – Звонить что ли в интенсивку?

Во взгляде медсестры мелькнуло что-то такое, что Киру не понравилось. Да и с чего ей спрашивать у Колобка разрешения? Он за медицину не отвечает.

– Погоди, погоди, Ирочка, – забормотал он. – Сейчас… может ещё очнётся.

Он повернулся к парням, посмотрел на одного, потом на другого.

– Ну, давайте говорите, принимали чего?

Кирилл переглянулся с Лёхой. Дело принимало нехороший оборот.

– Вы чего, Евгений Геннадьевич. Чего мы принимали? Ничего мы не принимали, – Кир постарался вложить в свой голос больше возмущения. Не хватало ещё, чтобы их заподозрили в приёме наркотиков на рабочем месте. Тут одним штрафом точно не отделаешься.

– Ты подожди, подожди, – бригадир приблизился к нему, внимательно посмотрел снизу вверх, сказал вкрадчиво. – Не торопись, парень. Скажи, вот как на духу. Не бойся. Жрали свой чёртов холодок или нет?

– Нет!

Они с Лёхой выпалили это почти одновременно. Колобок опять открыл было рот, но тут тело лежащего на койке Лазаря выгнулось дугой, и он опять закашлялся, брызгая слюной в разные стороны.

– Я звоню в интенсивку, Евгений Геннадьевич, – крикнула медсестра, метнувшись к телефону.

– А! – Колобок в сердцах махнул рукой, и, кажется, в первый раз на памяти Кира крепко и забористо выругался.

Глава 4. Павел

К грузовому лифту на двадцать шестом этаже Павел Григорьевич Савельев подошёл к самому концу погрузочных работ. Грузчики уже почти закончили заносить в лифт ящики и коробки, которые должны были отправиться наверх.

– Отлично, – сам себе сказал Павел.

– Да уж чего отличного, – его охранник Костя, как всегда, был недоволен. По его мнению, главе сектора систем жизнеобеспечения не пристало ездить вместе со всеми на грузовых лифтах. – Вы, Павел Григорьевич, слишком уж демократичны, будь я на вашем месте…

Павел расхохотался. Да уж – будь Костя на его месте, они б сейчас с ветерком домчались на пассажирском. Большинство чиновников так и делали, несмотря на распоряжение о закрытии пассажирских лифтов. Павел этого не одобрял, но и не то, чтобы осуждал, скорее, смотрел сквозь пальцы. Ну а к самому себе был строг. «Дурацкая принципиальность» – Костины слова. Болтлив у него охранник не в меру, но дело своё знает, так что…

– Утречко доброе, Павел Григорьевич, – за спиной раздался знакомый голос.

Павел обернулся.

– А, Роман! Здравствуй! – он протянул руку.

Человек, уже немолодой, но ещё крепкий, с лицом, острым и резким, словно резчик вырезал его из грубого неподатливого камня и, вырезая, торопился, оставляя некрасивые глубокие следы-прорези, шагнул навстречу. Обменялся с Павлом крепким рукопожатием.

– Как сам, Роман?

– Живой. Вашими стараниями.

Когда-то Роман Бахтин, так звали этого человека, работал у Павла в охране, по сути, занимал то же место, что Костя сейчас, разве что был ему чуть ближе, так уж сложилось. Они оба были обязаны друг другу. Бахтин ему – своей жизнью, да и Павел в общем-то тоже… жизнью.

Павел, не отрываясь, смотрел на медленно закрывающуюся дверь лифта. Сейчас она захлопнется, и лифт медленно, словно из последних сил, потянет свою ношу наверх: с нижних рабочих этажей к надоблачным уровням, которые в народе именовались коротко и ёмко – поднебесье.

Это определение – поднебесье – как нельзя лучше подходило к пяти верхним уровневым секциям, каждая из которых состояла из трёх этажей, светлым, просторным, наполненным показной, бросающейся в глаза роскошью. Настоящие сады, с живыми, а не пластмассовыми деревьями и кустами, лестницы, переходы и причудливые галереи, широкие коридоры и атриумы с фонтанами и цветниками, ряды огромных апартаментов. Поднебесье действительно было раем. Но даже в раю человек необязательно бывает счастлив.

***

– Проходи, Паша, проходи. Присаживайся.

Павел Григорьевич прошёл в кабинет, отодвинул тяжёлое кресло. Сел, обвёл комнату взглядом.

Хороший всё-таки у Борьки кабинет, выдержан в лучших традициях большого начальника, какого-нибудь партийного функционера из старых фильмов, от которых веяло древней, ушедшей под воду эпохой. В какой-то мере кабинет Бориса был уникальным, больше в Башне ни у кого такого не было. Массивный, добротный стол, удобные кресла, не холодный бесчувственный пластик – мягкая, чуть прохладная кожа, деревянные, отполированные временем подлокотники. Вдоль стен шкафы, громоздкие, скрипучие, древние. За мутным стеклом поблёскивают золочёнными корешками книги. С потолка свисает тяжёлая люстра. Под ногами мягкий ковёр.

Для большинства людей в их мире, состоявшем чуть ли не полностью из бетона и пластика, это непозволительная роскошь: шутка ли, настоящая деревянная мебель, уцелевшая ещё со времен первых поселенцев. О такой мебели заботились, беспрестанно реставрируя и подправляя. За такой мебелью охотились коллекционеры типа Бориса. Такой мебелью хвастались. Конечно, в Башне находились люди, которые категорично считали, что всему этому антиквариату место в музее, но сам Павел был более лоялен на этот счёт. Что плохого в том, что люди хранят в своих жилищах, передают из поколения в поколение какие-то – им, лично им – дорогие и памятные вещицы: потрёпанные фотоальбомы, старинные книги, лампы с выцветшими абажурами? Он с улыбкой вспомнил, как в одной из квартир-отсеков его, как дорогого гостя, усадили на старый колченогий деревянный табурет, облезлый, рассохшийся, который кряхтел и вздыхал вместе с ним, Павлом. У людей должно быть что-то своё – в этом Павел был твёрдо уверен – что-то, что связывает с Землёй, с той Землёй, о которой остались одни легенды, и именно эта связь даёт надежду, что, возможно, они, если не сами, то их дети или внуки, обязательно почувствуют однажды земную твердь под ногами. И главное – в этом Павел был тоже уверен – главное, не оскотиниться к тому времени, остаться человеком. И если для этого кому-то нужно хранить в своем жилище старый табурет, что ж… пусть…

К Борькиному кабинету это, конечно, не имело никакого отношения. Шкафы, кресла, тяжёлый дубовый стол, сверкающая табличка на двери: «Литвинов Б. А. Начальник административного управления» – это так… желание пустить пыль в глаза. Борька с детства таким был. Но друзьям принято прощать их маленькие слабости, и Павел прощал.

Он в который раз поймал себя на мысли, что ему нравится бывать в Борькином кабинете. Вот так сидеть, утопая в мягком кресле, касаться пальцами тёплого дерева, наблюдать исподтишка за другом, смотреть, как тот барабанит пальцами по столу, как смешно морщит переносицу. Павел провёл ладонью по отполированному временем и сотней рук подлокотнику. Кабинет достался Борьке во всём своём великолепии от предыдущего владельца кабинета и должности, и Борису даже не пришлось ничего переделывать под себя, кабинет подошёл ему как идеально подогнанный костюм. Может быть, поэтому Павел так и любил находиться здесь, в том месте, где во всём чувствовалась душа друга.

Кабинеты остальных членов Совета – их было двенадцать, двенадцать тех, кто держал в руках власть над их миром – располагались чуть выше или чуть ниже Борькиного, и только вотчина Павла находилась на самом верху, под куполом, там, где были сосредоточены офисы центра управления системами обеспечения. Просторный кабинет, простой до аскетичности, Павел ценил его за удобство и функциональность. Да, пожалуй, ещё за бескрайнее небо над головой, которое позволяло не сойти с ума в этой бетонной коробке.

«Орлиное гнездо», так называла это место дочь. При мысли о дочери Павел почувствовал, что улыбается.

Борис перехватил его улыбку взглядом.

– Догадываешься, зачем я тебя позвал? – он едва заметно кивнул в сторону нескольких папок, аккуратной стопочкой лежавших по правую руку.

– Догадываюсь.

– И что прикажешь делать?

– Ну ты ж у нас вроде как глава административного управления, – усмехнулся Павел Григорьевич. – Тебе и решать.

– А не боишься, Паша, что не так чего решу. Твоя-то тоже в этом деле отметилась. В курсе уже, небось?

– В курсе, – не стал отрицать Павел Григорьевич.

Новость о том, что семеро подростков тайком сбежали и доплыли на старой списанной лодке до полуразрушенного здания, Павел узнал ещё вчера вечером. Ему позвонили из школы и сообщили, что его дочь, Ника, числится в нарушителях. Он поморщился, вспоминая голос школьной секретарши, неприятно тонкий, из тех, которые так легко срываются на визг, заискивающий, в нём отчётливо звучал страх, дребезжащий и потный. Все знали – да Павел этого никогда и не скрывал – что за дочку он растерзает любого. Но формальность есть формальность, да и нарушение серьёзное, так что Павлу обязаны были сообщить и о самой эскападе, и о том, что Ника в ней замешана.

Борис с шумом отодвинул кресло, поднялся, подошёл к окну, выходившему в пустынный коридор. Долго стоял, повернув к Павлу широкую спину.

«Паузу держит, стервец», – беззлобно подумал Павел. Нет, всё-таки Борька – артист, всегда им был.

– А вот знаешь, и решу! – Борис наконец отвернулся от окна. – Решу! Сошлю всех семерых вниз. Турнепс полоть! И пусть там поползают на коленках, пусть! Колумбы хреновы! Магелланы недоделанные! Лаперузы сраные! Плавать они захотели, вот и пусть теперь плывут вниз, грядки говном удобряют…

– Ну ты, Боря, распалился, – рассмеялся Павел Григорьевич.

– Смеёшься? А я ведь не шучу.

– Ладно тебе, Боря, – Павел погасил улыбку. – Они же дети. Что им теперь, из-за одной дурацкой выходки жизнь ломать?

– За дочку переживаешь? – прищурился Борис.

– За дочку. И за остальных тоже. Хорошие ведь ребята. Забыл, как мы сами туда в детстве плавали?

– Дураки были, – буркнул Борис.

– Конечно, дураки, – согласился Павел. – Мы были дураки, и они дураки. Дело-то молодое, мальчишки перед девчонками хвосты павлиньи распустили, ну же, Боря, а ты их за это в кутузку.

Борис, насупившись, молчал.

– Их сейчас в интернате пропесочат, родители всыплют по первое число, да и хватит с них уже. Ты бы лучше распорядился на всех выходах охрану усиленную поставить.

– Где я тебе людей-то найду, – проворчал Борис. – Охрану поставить везде, умник нашёлся.

Борис вернулся на место, грузно опустился в кресло. Замолчал, тяжело подперев подбородок рукой.

«А раздобрел чего-то Борька в последнее время, закабанел», – думал Павел, разглядывая друга. Куда и подевался стройный и гибкий юноша с вечной хитринкой в насмешливо прищуренных зелёных глазах. Хотя нет, хитринка осталась. И густые тёмно-каштановые волосы не утратили блеска, и, чёрт возьми (Павел невольно позавидовал), их даже седина не тронула. И всё та же вальяжность, и осознание собственной привлекательности – привлекательности крупного матёрого зверя, красивого и опасного. И жестокого. Но без этого никак. Павел знал: без этого в их мире не выжить, проявишь слабину – съедят и не поморщатся. Это в юности, пока они были тонкие и звонкие, верили в высокие идеалы и сами себе казались властителями собственных судеб, можно было быть добрым, честным и справедливым. А с возрастом эти качества становятся непозволительной роскошью.

Павел поймал себя на мысли, что он невольно тоскует по тем беззаботным дням, когда они были неразлучны, когда их троица, он, Борька и Анна… стоп, нет никакой троицы, нет и больше уже не будет. Павел нахмурился, перевёл взгляд на Бориса.

Тот по-прежнему сидел, развалившись в кресле, повернувшись к Павлу чуть боком.

«Интересно, Боря, – подумал вдруг Павел. – А ради чего ты вообще меня к себе позвал? Ну не ради Ники же. Не ради своей картинной тирады про турнепс и сраных лаперузов. А тогда зачем?».

За последние полгода они виделись не часто. Только на заседаниях Совета, да в коридорах, и почти всегда – мельком и впопыхах. Он, Павел, круглыми сутками на объектах: системы жизнеобеспечения Башни, за которые он отвечал, всё чаще давали сбой, не успеешь одну дыру залатать, как две новые появляются. А у Борьки дела административные – тоже та ещё маята, не позавидуешь.

– Что ты меня прямо как бабу разглядываешь? – голос Бориса выдернул Павла из задумчивости. – Глаз не сводишь.

– Понравился, – в тон ему ответил Павел. Оба весело рассмеялись.

Просмеявшись, Борис доверительно наклонился к Павлу.

– Паш, тебе не кажется, что мы тут немного… как бы это сказать… заигрались в демократию, в общем, потеряли чувство реальности.

– Это у нас-то демократия? Ну-ну.

– А ты не нукай, ты послушай. Оглянись кругом. И дело даже не в ребятишках этих, с которыми мы сюсюкаемся, носимся, как с писаной торбой, не только в них. А вообще со всём, что творится вокруг, – Борис заговорщически подмигнул. – Ты же умный мужик, Паша.

Павел Григорьевич с интересом посмотрел на Бориса. Ну вот и настоящий разговор пошёл, надо понимать. Он уже начал примерно догадываться, куда клонит Борис.

– Ты про Совет что ли?

– И про него в том числе, – Борис откинулся на спинку кресла. – Совет – дело хорошее, я не спорю, но как форма правления он давно себя изжил. Все решения, что принимаются в последнее время – это полумеры, а время полумер давно прошло, Паша. Нам нужна твёрдая власть и, желательно, сосредоточенная в одной руке.

Борис выжидающе замолчал. Павел задумчиво смотрел перед собой.

До него уже доходили слухи, что с Советом Двенадцати хотят покончить. Кто – Павел не знал. Теоретически, это мог быть любой из двенадцати членов Совета – в их правлении уже давно не наблюдалось единства. Павел был далеко не новичок и прекрасно понимал ситуацию. У всех свои амбиции, а у кого их нет? Вот хоть и у Борьки – у того их вообще через край, достаточно посмотреть, как административное управление с каждым годом подминает под себя всё больше и больше. Но амбиции амбициями, а ум никто не отменял. И чего-чего, а ума его другу не занимать. Да и не станет Борис вступать в открытую борьбу за власть. Во всяком случае не с ним, не с Павлом Савельевым.

– Я, Боря, инженер, – осторожно начал Павел. – А у нас инженеров заповедь простая: работает – не трогай. Совет неидеален, тут я с тобой согласен, но я – за коллективное мнение. Слишком велика вероятность, что один, дорвавшись до власти, возомнит себя богом. Вспомни ту историю с северной электростанцией. Умный мужик был Семёнов, только к людям прислушиваться не умел. И себя умнее всех считал, а уж если чьё-то мнение вразрез его шло, становился упрямым как осёл. Про опоры платформы ему сколько раз говорили…

– Тогда шторм был, – перебил его Борис.

– Да что первый раз за сто лет что ли? – разозлился Павел. – Тогда шторм вокруг всей Башни был. А южная станция, как стояла, так и стоит. А северной – кирдык. И я тебе говорю, решения Семёнова – единоличные решения, потому что нам даже рта раскрыть там не давали – вот одна из ключевых причин. И, добро бы, этот осёл тогда только сам утоп, так он и станцию на дно потащил, и нас всех вместе с ней. До сих пор расхлёбываем, расхлебать не можем…

– Погоди…

– Нет, это ты погоди. Ты, Боря, тогда, двадцать лет назад где был? Здесь наверху? Карьеру делал, да? А я, внизу, на электростанции этой долбаной пахал. Да меня чудом в тот день там не оказалось, смена не моя была.

– Знаю.

– Знаешь, – Павел отвернулся. – Это ты знаешь. А другое. Другое знаешь? Что потом было, знаешь? Напомнить тебе, Борис Андреевич, почему нас тут из трёх миллионов едва чуть больше миллиона осталось?

– Не надо, – тихо сказал Борис. – Только вот и теперь не лучше. Ты отчёты Руфимова по пятому энергоблоку видел? Навернётся, что делать будем? Купол Башни расхерачим, ветряки поставим?

– Надо будет – расхерачим и поставим, – так же тихо сказал Павел. – А людей, Боря, не надо больше трогать. И так уже… Так что, пусть живут…

– Да не живём мы здесь! Выживаем! Уже второе столетье выживаем!

Борис снова вскочил с места. Принялся большими шагами мерять комнату. Павел молчал. Пусть Боря пар выпустит, ему полезно.

– А, ладно! – Борис снова сел. – О делах говорить – не переговорить. Ты лучше скажи, как сам-то? Как Ника? Ну то, что авантюристка она у тебя растёт, это я уже понял.

Борис, усмехаясь, кивнул в сторону папок с делами, сиротливо приткнувшихся на углу стола.

– Давно её не видел. Красавица, поди уже, невеста. Жених-то имеется?

– А как же! – усмехнулся Павел. – Во-о-он его папочка с личным делом у тебя как раз сверху лежит. Это ж ему я просил тебя пропуск к нам наверх выписать, забыл, что ли?

Борис скосил взгляд.

– Александр Поляков, – протянул задумчиво и снова потёр переносицу. – Точно же, Поляков. Вспомнил. Ну и как, достоин избранник твоей королевны?

– Неплохой, вроде, парнишка, – пожал плечами Павел. – Если у тебя, Боря, всё, я пойду?

Он собрался уже встать, но чуть задержался, пристально посмотрел на друга. Всё? Разговор окончен? Или ещё что-то? Но, судя по лицу Бориса, тот, явно, не собирался продолжать дискутировать. Казалось, он просто прощупал почву и всё.

– Да, иди уж, – Борис грустно улыбнулся, делаясь похожим на того, прежнего Борьку, с которым они когда-то вместе дурковали, воровали хлеб из школьной столовой, мотались по этажам Башни, делили свои ребячьи радости и горести.

Павел Григорьевич поднялся, потянул плечи, разминая затёкшие от долгого сидения мышцы – отвык от кабинетной работы.

– Кстати, – у самой двери Павел остановился. – Не знаю, может быть, мне показалось, но я видел Анну наверху. Она что, правда, здесь?

– Анна? Не знаю. Не видел. А что?

– Да так… В общем-то ничего.

– А! Вспомнил, – Борис развёл руками. – Наверно, на совещание департамента здравоохранения приехала. На нижних уровнях вспышка какой-то заразы, будь она неладна.

– Что за зараза? – Павел удивлённо вскинул бровь.

– Ты ещё не в курсе? Вчера на Совете обсуждали. Точно, тебя же не было. На нижних уровнях медики набат бьют – грипп лютует. Двадцать восемь умерших за последние трое суток.

Павел тихо присвистнул.

– Без тебя, ясное дело, ничего решать не стали. На завтра запланирована экстренная планёрка.

– Понятно, – Павел потёр переносицу.

Он взялся за ручку двери, потянул, было, на себя, но в последний момент, передумав, обернулся.