Текст книги "Башня. Новый Ковчег"

Анна не думала о других детях, тех, кто тоже родился с проблемами, и которых принятый закон также касался напрямую. Не думала о том, что ей предстоит уже к завтрашнему утру составить полный «чёрный» список. Не думала о том, что ей придётся приводить это чудовищное убийство в исполнение, пусть и не своими руками. Нет, ни о чём этом она сейчас не думала. Все её мысли были только о сестре. И о маленьком Ванечке.

– Анна!

Она не заметила, как Павел вошёл в кабинет. Увлёкшись поисками, не услышала, как скрипнула дверь. Но появление Павла не удивило её. Он пришёл ровно тогда, когда должен был прийти. Это же Пашка!

Павел быстро пересёк кабинет, остановился у стола, чуть нагнулся. Анна, без слов поняв, что он хочет, развернула экран к Павлу. Файл с результатами скрининга был уже открыт. Он всё понял. Пашке никогда не нужно было объяснять по два раза. Многолетняя дружба давно сделала их одним целым. Никто лучше, чем Пашка, не знал её, Анну. Поэтому даже то, что он сейчас находился в её кабинете, там, где быть в общем-то не должен, казалось Анне естественным и закономерным. Павел мыслил так же, как она, и, зная, что утром медикам будет объявлено о законе и даны дальнейшие указания к действию, он пришёл сюда, к ней.

– Паша, я просто изменю результат с положительного на отрицательный, никто ничего не узнает, – быстро сказала Анна.

– Нет! – Павел перехватил её руку и повторил. – Нет.

– Нет?

Она его любила. Любила, вряд ли до конца сама понимая и признавая это. Пашка был в её жизни всегда. Или почти всегда. С того самого дня, когда подошёл к ней в школе и позвал к себе смотреть макет Башни.

– Отец делал. Хочешь поглядеть?

Она, ещё ошеломлённая, не пришедшая в себя после недавней смерти матери, не понимающая, что она делает среди всех этих шумящих и галдящих сверстников, уставилась в его открытое веснушчатое лицо и молча кивнула.

Так началась их дружба, которая незаметно переросла во что-то большее для неё. Но не для него.

Смешно, но Анну это никогда не беспокоило. Всё равно Павел всегда был рядом. Даже когда пахал почти без выходных два года на своей электростанции, и их разделяли три сотни этажей. Даже тогда… Поэтому новость о том, что Павел встречается с её сестрой, стала для Анны полной неожиданностью. Она и узнала об этом самой последней. Борька ей не сказал, утаил. Дурак. Анна так и не смогла до конца ему это простить. А Павла простила. И Лизу тоже. Не могла она по-другому. Потому что ближе, чем эти двое, у неё никого не было.

К тому же Анна чувствовала, что Лизе – хрупкой, ранимой, такой неприспособленной к суровой жизни – Пашка был просто необходим. Он твёрдой стеной ограждал Лизу от всех невзгод и волнений. Лучше Пашки ни у кого бы не получилось. И Анна, любя их обоих и не в силах разделить эту любовь на части, поняла и приняла.

– Не делай этого! – горячие пальцы Павла больно сжали её запястье.

– С ума сошёл? – Анна резко выдернула руку и потрясла ею. На белой коже остались красные пятна.

– Извини, – пробормотал он.

– Да ну тебя! – Анна потёрла руку и бросила сердитый взгляд на Павла. – Ты совсем дурак, не понимаешь, что ли? Если я сейчас не исправлю результаты второго скрининга, то Ванечка… он… чёрт, Паша, да я просто обязана буду включить его в тот список, который… которых придётся…

У Анны язык не поворачивался сказать «убить».

– В общем, ты сам знаешь, – зло закончила она.

– Ты этого не сделаешь.

Анна удивлённо посмотрела на Павла, и вдруг до неё дошло. Она поняла, что Пашкин помятый вид, небритость, воспалённые красные глаза, всё это не из-за капризов дочери, нет… капризы были не причём.

– Так это ты был инициатором этого закона, – Анна не спрашивала. Она утверждала.

Всё же было очевидно, как она не видела этого раньше. То, как Пашка всегда уклонялся от дискуссии. Убегал, едва они с Борисом начинали спорить. То, как он молчал, уйдя в себя, когда она рассказывала ему о диагнозе сына. Это был его закон – его, Павла Савельева. И сейчас, глядя в потемневшее Пашкино лицо, в его плотно сжатые губы, Анна поняла, что он не отступится. Принципиальность, идеализм, глупость, страх не усидеть в кресле Совета – весь этот дьявольский замес Анна прочитала на лице Павла.

– Ублюдок, – едва слышно, одними губами прошептала она.

Он побледнел и ничего не ответил.

Ему нечего было ей сказать.

Глава 14. Кир

Кир вернулся в класс, где его ждала мать.

После свары, устроенной у грузового лифта, люди потихоньку, кто-то молча, а кто-то, недовольно бурча себе под нос, разошлись по своим местам, а Бахтин, Егор Саныч, отец Кира и несколько инициативных женщин из разряда тех, без которых не обходится ни одно совместное мероприятие, пересчитали коробки и пайки и велели им с Вовкой перетащить всё в медпункт. Лёха к тому времени успел куда-то слинять.

В медпункте всё ещё раз переписали и организовали выдачу. Было уже время обеда, и люди, гонимые голодом и любопытством, стали подтягиваться к медсанчасти. Отец получил пайки на свою семью и на Марину и, отдав их Киру, отправил того восвояси со словами:

– Давай дуй к матери, а то она уж, наверно, места себе не находит.

Мать была на удивление спокойна. От людей, расположившихся по соседству, она уже всё узнала: и то, что медицинская бригада не приехала, и то, что привезли паёк, и даже то, что Егор Саныча чуть не побили.

– Ну ладно, не приехали сегодня, приедут завтра, – бормотала мать, деловито сворачивая свой спальник и пристраивая его в угол. И словно в ответ на её бормотание нелепым припевом дурацкой песенки-неотвязки из противоположной стороны класса раздавалось:

– Никто не приедет, никто не приедет…

Марина сидела на своём спальнике, устремив куда-то вдаль голубые кукольные глаза, удивительно огромные на маленьком невзрачном треугольном личике. Она раскачивалась из стороны в стороны, обхватив руками острые коленки, обтянутые серыми рабочими брюками, и беспрестанно повторяла бесцветным голосом:

– Никто не приедет, никто не приедет…

– Чего это она? – Кирилл бросил брезгливый взгляд в сторону их соседки.

– Не обращай внимания, – быстро и сердито сказала мать. – Не видишь, человек не в себе.

Она принялась за спальник отца, морщась то ли от того, что спальник никак не желал сворачиваться, то ли от монотонного речитатива Марины. Потом, в сердцах махнула рукой, обернулась к соседке.

– Марина, сходила, умылась бы.

Та словно ждала приказа. Покорно поднялась на ноги и, втянув голову в плечи, не глядя на них, пошаркала к двери. Со спины, сутулой, узкой, с выпирающими лопатками, она была похожа на маленькую сухонькую старушку, хотя Кир видел, она совсем не старая, гораздо моложе, чем его родители.

Мать присела на так и не свёрнутый спальник отца, подтянула колени к подбородку.

– Чокнутая она какая-то, – Кир сел рядом с матерью. Коробки с пайком он поставил прямо на пол перед собой.

– Я бы тоже на её месте чокнулась, наверно. Ребёнок умер, муж не выдержал – бросил. Ей бы, Марине, к Егор Санычу нашему обратиться, когда её мальчик заболел, а она, дурочка, решила, что надо в верхнюю больницу идти, мол, там-то специалисты, там-то помогут. А они сразу раз и направление на эвтаназию выписали. Лейкемия, не лечится. Говорят, даже попрощаться толком не дали. Хотя как тут попрощаешься.

Мать зябко повела плечами. Киру захотелось обнять её, но даже сейчас, здесь, в этой в комнате, где никого кроме них двоих не было, ему что-то мешало. Какой-то глупый стыд что ли.

Кир чуть покосился на мать: она никогда с ним не говорила на такие темы. Да и ему, если честно, было как-то не до этого. Закон. Эвтаназия. Смерть. В девятнадцать лет всё это так далеко. В девятнадцать лет ты думаешь, что будешь жить вечно. И все подобные разговоры, они, конечно, возникают время от времени, как плесень, которая прорастает на стенах, но всё равно обходят тебя по касательной, разве что иногда заденут чуть глубже, чем обычно, и сразу нет-нет, да и промелькнёт потаённая стыдливая радость – хорошо, что сегодня не меня, хорошо, что на этот раз не со мной. А потом тебя и ещё сотню человек запирают на пустом этаже, и твоей соседкой оказывается полусумасшедшая Марина. И у взрослых вдруг становятся такие растерянные лица.

– А почему ей бы к Егор Санычу обратиться? – спросил Кир. – Он чего, вылечил бы что ли?

Мать невесело засмеялась и, повернувшись к нему, взлохматила рукой его тёмные волосы.

– Эх, Кирка, Кирка. Наш Егор Саныч знает того, кто может помочь. Но ты, – лицо матери стало серьёзным. – Ты Маринино нытьё особо-то не слушай. Ну, что к нам никто не приедет. Приедут! Обязательно приедут.

– Да я и не слушаю, – покривился Кир.

– Ну и славно. Пойду до Поляковых дойду.

Мать поднялась, одёрнула форменную куртку.

– Сегодня с утра увидела, что они тоже здесь. Слава богу, хоть их сынок наверху сейчас, – в словах матери промелькнула зависть и тревога, которая так не вязалась со словами, сказанными до этого: «приедут, обязательно приедут».

Кир не стал дожидаться, когда Марина вернётся из туалета. Сидеть рядом с ней и слушать её тоскливое бормотание было выше всяких сил. Он раскрыл один из пайков, вынул оттуда несколько галет и рассовал по карманам, решив, что перекусит по пути. Кирилл решил вернуться в медпункт, там оставался Вовка Андрейченко, а с Вовкой всё же было веселее.

Но до медпункта он так и не дошёл – Андрейченко встретился ему у соседнего класса.

– А я к тебе, – Вовка протянул ему мандарин. – На вот. В одной из коробок оказались, прикинь. Решили, что это детям, но я парочку спёр. Мы же тоже типа дети.

Он весело засмеялся.

– Пайки на сегодня всем выдали, ну и меня вытурили из медпункта.

– Почему?

– Так, – Вовка пожал плечами. – Обсуждают что-то, что не для наших ушей. Ну и фиг с ними. Они взрослые, пусть сами решают.

– Пусть, – согласился Кир.

Они с Вовкой прошли дальше, миновав несколько классов, откуда были слышны голоса. Где-то ругались, где-то о чём-то вполголоса говорили, справа виртуозно матерились, слева хныкал ребёнок, навязчиво, нудно, и это тоскливое нытьё неимоверно раздражало. Кирилл с Вовкой обогнули одну из шахт лифта и по длинному, расширяющемуся коридору вышли к наружной стене. Вовка залез на подоконник, поскреб пальцем по стеклу, словно пытался соскоблить грязь, которая вот уже сто лет изо дня в день оседала с внешней стороны, и которую не в силах были смыть ни летние ливни, ни зимние снегопады.

– Слушай, Кирюха, – неожиданно сказал Вовка. – А у тебя с Самойловой чего было?

Кир удивлённо посмотрел на друга. Вовка выбрал самое неподходящее время для таких задушевных разговоров. О девчонках он сейчас думал меньше всего.

– Ну, было, конечно, – Кир криво усмехнулся. – А у тебя с твоей библиотекаршей?

– Ну, было там пару раз… – Вовка замялся, почесал затылок, а потом повернулся к Киру и неожиданно улыбнулся. Искренне, как умел улыбаться только Вовка Андрейченко. – Да вру я. Ничего не было.

Кир хотел сказать, что это в общем-то ерунда, но промолчал. Уловил каким-то шестым чувством, что Вовке это сейчас не нужно.

– Я так думаю, – Вовка опять отвернулся к окну и принялся скоблить стекло пальцем. – Для этого, ну… типа ведь любить человека нужно. Вот как ты Ленку, например. Мне кажется, это должно быть ну… как взрыв, как вспышка. Увидел девчонку и понял, вот это она… та самая…

Кирилл прислонился к стене и закрыл глаза. Вовка Андрейченко чего-то говорил о любви, и это было так нелепо, так странно. Наверно, его друг специально выбрал время, когда они остались вдвоём, без Лёхи Веселова с его вечными насмешками и пошлыми подколами. Кир, конечно, тоже мог подколоть и пошутить ниже пояса, но Вовкина откровенность обезоруживала.

А любовь… ну что такое любовь? Сказка для детей. Хотя Вовка вон в неё верит. Даже думает, что у него с Ленкой типа чувства. А Ленка просто ему даёт, то есть давала, потому сейчас по всей видимости она даёт уже Татарину. Кир подумал об этом как-то вяло, безучастно, словно, это его совсем не касалось. Ну не Ленка, так будет другая, такая же сговорчивая. Если… если они, конечно, отсюда выберутся…

Глава 15. Сашка

– Можно к тебе?

– Конечно, – Сашка чуть отодвинулся, пропуская Нику в комнату.

Она прошла. Поискала глазами стул, хотела было подойти, сесть на него, но отчего-то передумала и вместо этого медленно опустилась на краешек кровати, заправленной потёртым синим одеялом.

Сашка почувствовал неловкость. Его комната, длинная, узкая и настолько тесная, что кроме кровати, стола и стула в ней ничего больше не помещалось, была совсем не тем местом, где должна была находиться дочь одного из самых влиятельных людей Башни. Он старался не приглашать Нику к себе, да и она особо сюда не рвалась. Была здесь всего пару раз. А точнее даже один – они тогда всей компанией ввалились к нему сразу же, как только он получил ключи от новой квартиры. Марк со свойственным ему оптимизмом громко и бурно радовался за друга: «Класс же, ну! Своё жильё, без предков!». Вера надменно кривила губы. Братья Фоменки, как истинные инженеры проверяли, всё ли работает: замок, душ, смыв унитаза. Оленька торжественно его поздравила и, кажется, даже что-то подарила на новоселье. И только Ника, тактичная и внимательная Ника, поняла, правильно уловила его замешательство и стыд.

Он на самом деле стыдился своего нового убогого жилища, любезно предоставленного административным управлением. Не жильё, а насмешка – маленькая клетушка в одном из жилых секторов общественного этажа, что были расположены ближе к центру Башни, к рабочим помещениям, кухням, столовым и общим туалетам. В будни здесь было шумно, по выходным тоскливо, иногда пахло мусором и гнилыми овощами, если мусорщики запаздывали и не вывозили отходы вовремя. В этих отсеках жили мелкие клерки, работники столовых и уборщики помещений. Ну и он, Александр Поляков, стажёр административного управления.

Сашка чувствовал себя ребёнком, которому посулили конфету в красивой яркой обёртке, а вместо этого под шуршащим фантиком оказалась лишь пустота.

Хотя, чего он ждал? На что надеялся, воображая себе свою новую жизнь? Что его сразу же поселят в квартиру, как у Савельевых? Сашка вздрогнул, вспомнив свой первый визит к Нике.

Она пригласила его к себе в гости не сразу, недели через две после той вечеринки. Спросила, смущаясь: «Ты придёшь, Саша? Да ведь, придёшь?». Словно он мог ей отказать.

Квартира Савельевых поражала. И даже не количеством комнат, не всеми этими гостиными, ванными и оранжереями, нет, она поражала светом, которым, казалось, была пронизана насквозь.

Архитекторы Башни не сильно заморачивались, проектируя жилые отсеки надводного и подоблачного уровня: жалкие однотипные каморки со стандартной казённой мебелью, полутёмные и оттого тоскливые. От вечных сумерек, царивших в их мире, не спасали ни всегда открытые жалюзи, ни мутные фонари общих коридоров, ни высокие окна, тянущиеся по внешней стене Башни, настолько грязные, что казалось, там, снаружи, день всегда на излёте угасания.

Мир, куда Сашку ввела Ника, был другим.

И для людей этого мира, архитекторы постарались на славу. Солнечный свет, пробиваясь сквозь листву садовых деревьев, высаженных по периметру верхних уровней Башни, вливался тёплой волной в светлые и просторные квартиры, расходясь лучами, забираясь во все потаённые места, лаская и согревая. И чем выше располагалось жильё, тем больше света ему доставалось. А Савельевы жили на самом верху.

Это был закрытый мир. Ника проводила его несколько раз к себе через КПП, а однажды, смущаясь и краснея, протянула ему пропуск.

– Это, чтобы ты мог к нам спокойно проходить, а то ведь тебя просто так не пропустят. Ну, потому что нельзя.

Он и сам знал, что нельзя. Верхние уровни охранялись военными, и КПП, преграждающие путь простым смертным, типа него, Сашки, разительно отличались от обычных, натыканных по всей Башне пропускных пунктов с их сонными и ленивыми охранниками.

– Зато теперь ты можешь приходить к нам, когда захочешь, – улыбнулась Ника, глядя, как он рассматривает пропуск. – Я попросила папу, а он – дядю Борю. И вот…

Тогда ещё Сашка не знал, что тот, кого Ника называла так по-простому и по-домашнему дядей Борей, был Литвиновым, начальником административного управления, одним из членов Совета Двенадцати, по слухам человеком весьма жёстким и властным. В административном управлении его боялись. А для Ники он был «дядя Боря», просто «дядя Боря»…

– Ника, что-то случилось?

Сашка присел рядом с ней на кровать, пододвинулся, обхватил правой рукой девушку за худенькие плечи, притянул к себе. Заглянул в глаза, пытаясь понять, что привело её сюда.

– Что-то случилось? – повторил он свой вопрос.

– Нет, – она отстранилась от него и помотала головой. Непослушная рыжая прядка спиралькой упала ей на лицо.

– А всё-таки?

– Саша… – она запнулась и как-то совершенно беспомощно посмотрела на него.

Он видел, Ника хотела что-то сказать, что-то такое, что по всей видимости сильно тревожило её. Хотела, но то ли не могла, то ли не знала, с чего начать.

Сашка молчал. Жизнь научила его быть осторожным. «Молчи и слушай, не торопись», – всегда говорил внутренний голос. И это же, слово в слово ему повторял его новый начальник, Антон Сергеевич Кравец, тот самый, который так ловко прижал его в стенке на дне Собеседования, выудив словно фокусник, докладную записку, написанную Сашкой под диктовку у Змеи в кабинете после той злополучной вечеринки.

Если кто и умел ждать и молчать, так это Кравец. Он внимательно пробегал глазами по строчкам Сашкиных ежедневых отчётов-доносов и лишь коротко кивал. Если его что-то и злило, то он ничем не показывал своего раздражения. Кравец был похож на хищника, который терпеливо караулит свою добычу, зная, что однажды его терпение увенчается успехом. И сейчас Сашка инстинктивно почувствовал, вглядываясь в растерянное лицо Ники Савельевой, что она готова вот-вот вывалить на него какую-то тайну, не хотел этого и одновременно ждал.

Наверно, дело было в том, что он никогда до этого не видел Нику в такой растерянности. Она всегда была смешливой и жизнерадостной, бурно жестикулировала и много говорила, когда её переполняли эмоции, легко вспыхивала, краснея до кончиков медно-рыжих волос, с жаром отстаивала свои убеждения. А сейчас её словно выключили. Нажали какую-то потаённую кнопку, и внутренний свет, что горел в ней – погас. Даже веснушки на лице побледнели и выцвели, растеряв свою солнечную рыжину.

Она молчала, теребила пальцами край одеяла, то сворачивала, что разворачивала его, а потом её словно прорвало. Слова лились сумбурным потоком. Сашке было трудно уследить за скачущими Никиными мыслями, но он не прерывал её, давая девушке наконец-то высказаться, и размытая лоскутная картинка мало-помалу стала превращаться в цельное полотно.

Сашка никогда особо не задумывался о трагедии семьи Савельевых. Ника не говорила, а он тактично не спрашивал. Знал, конечно, что Ника ребёнком потеряла мать, и что был ещё младший брат, младенец, которого Ника никогда не видела. Сложив два плюс два, Сашка сделал вывод, что мать Ники умерла после родов от осложнений, а родившийся малыш не выжил. Такое случалось. Сосед по жилому отсеку, где ютились его родители, философствующий алкоголик Димка был таким вдовцом, чья жена умерла родами, произведя на свет мёртвого младенца. Сашкина мать Димку жалела. Затаскивала того вусмерть пьяного к нему в комнату, стягивала обоссанные штаны, заботливо укрывала тонким и драным одеялом. Димка бессвязно матерился, махал мосластыми кулаками, иногда задевая мать и оставляя на руках той некрасивые синяки. Каждый раз, наблюдая такую сцену, Сашка испытывал гнев и стыд, а став постарше, пытался урезонивать мать.

– Да жалко его, Сашенька, жалко, – говорила она, упаковывая в пакет грязное и вонючее Димкино исподнее, чтобы потом отнести в прачечную. – Сломанный он человек… жизнь его сломала…

Сашка презирал поломанного жизнью Димку, пьяного и сопливого, но Димка, в его горе и слезливом отчаянии был ему понятен. В отличие от Савельева.

Савельев же был для него закрытой книгой. Сашку всегда поражало, как его друзья легко и просто находят общий язык с всемогущим Никиным отцом. Они не часто с ним сталкивались, конечно, но, когда это случалось, Сашка не видел, чтобы общение с Савельевым их как-то напрягало. Тот же Марк разговаривал с Павлом Григорьевичем на-равных, заразительно смеялся, даже спорил. Близнецы Фоменко, обычно неразговорчивые, в присутствии Никиного отца заметно оживали, играли с ним в шахматы или обсуждали совершенно далёкие от Сашки вопросы: историю создания Башни, какие-то глобальные вопросы всеобщего спасения.

– Получается, Павел Григорьевич, что мы – единственные выжившие на планете? – задумчиво спрашивал Лёнька, старший из близнецов, расставляя фигурки на шахматной доске.

– Я, Лёнь, этого утверждать не могу, просто не знаю, – Павел Григорьевич никогда не путал близнецов и всегда безошибочно определял, кто к нему обращается. – Хотелось бы, конечно, думать, что не единственные.

– А почему тогда мы их не ищем? И вообще когда-нибудь искали? Ведь радио у нас есть! – горячился Марк.

Эта горячность вызывала у Павла Григорьевича улыбку.

– Нет, Марк, не искали. В первые годы после заселения радисты засекали сигналы бедствия. Их было немного, но они были. В основном от уцелевших кораблей, по большей части военных. Но существовал протокол: на сигналы не отвечать.

Ребята удивлённо переглядывались.

– Это было необходимо. Башня рассчитана на определённое количество людей. И эти люди были отобраны неслучайно. И критерии отбора были жёсткие.

– А сейчас? – хмурился Марк.

– И сейчас не всё так просто. Вы однажды поймёте…

Сашка почти не принимал участия в этих разговорах. Он не мог, как Марк или братья Фоменки, просто не мог. Присутствие Павла Григорьевича его тяготило. Сила, исходившая от этого человека, пугала и настораживала. И самое главное – Сашка его не понимал. А сейчас, после рассказа Ники, это непонимание только усилилось и возросло. В Сашкином представлении вести себя так, как себя повёл Савельев, мог только идиот. Но Павел Григорьевич был кем угодно, только не идиотом. И от этого становилось страшно.

– Саш, я ведь сначала не поверила этой Анне, – Ника смотрела перед собой, уткнувшись взглядом в облезлую серую стену. – Просто невозможно поверить, когда тебе говорят такое. Но папа… я же его спросила потом… папа всё подтвердил. Господи! Зачем она только пришла к нам!

В голосе Ники сквозило неприкрытое отчаяние, боль и злость. Эта женщина, Анна, назвавшаяся её тётей, перевернула Никин мир. Сашка видел, чувствовал это по полным смятения словам девушки, хотя и не понимал в полной мере её удивления. Да, Савельев был одним из тех, кто принимал закон об эвтаназии, тоже мне новость. Он же член Совета, и было бы странно, если бы он не приложил к этому руку. А сам закон… им с детства внушали, что эта мера – единственная, которая спасла их мир от неминуемой катастрофы. Да, жителям Башни приходится платить жизнью больных и стариков, и ты сам живёшь, только пока приносишь пользу. Жестоко? Да. Справедливо? Ну, может, и не очень, но где вы вообще видели ту справедливость? Внизу, где жила семья Сашки, хорошо помнили голод тех лет, до принятия закона, в воспоминаниях взрослых нет-нет, да и проскальзывало это, поэтому сам Сашка особого диссонанса и дискомфорта не испытывал. Разумеется, люди болели и старились, и случались трагедии. Но трагедии, они постоянно случаются, и лучше… лучше об этом не думать. Так проще. Сашка был уверен, что так – проще.

На самом деле в рассказе Ники, точнее, в поведении её отца его смущало другое.

По мнению Сашки, у Павла Григорьевича была возможность спасти своего сына. Он же не какой-нибудь слесарь с нижнего уровня, в его руках – власть. Что он, не мог найти для себя лазейку? Мог, конечно. Проработав месяц на Антона, Сашка видел, как легко и просто открываются, казалось бы, самые неприступные двери. А ведь Антон, в отличие от Никиного отца, даже не был членом Совета. И Никин отец тоже мог. Мог бы. И тогда не было бы всего этого. Жил бы себе спокойно с Никой, с больным сыном и женой. Никто бы и слова ему поперёк не сказал. И жена бы его с катушек не слетела и не покончила с собой. По телу Сашки пробежала холодной струйкой нехорошая дрожь.

– Папа сказал… он сказал, что так было правильно, – Ника словно прочитала Сашкины мысли. – Что закон един для всех. И что мама тоже должна была это понять… а она…

Ника запнулась, её как будто разрывало на части.

– Получается, что папа прав? Да, Саш, он же прав? Но… и всё равно… это ж мама моя…

Она замолчала и с отчаянной надеждой посмотрела ему в глаза. И Сашка вдруг понял, какой ответ она ждёт от него. Какие слова надо произнести. И совсем неважно, что он сам про это думает. Он притянул Нику к себе, развернул и твёрдо сказал:

– Конечно, твой отец прав. Ну же, Ника. Ты и сама это знаешь. Закон един для всех.

Продолжать дальше этот неловкий разговор не хотелось. Он наклонился к ней, ощутил её жаркое дыхание, осторожно коснулся своими губами её губ. Провёл рукой по телу девушки, чуть задержавшись на маленькой упругой груди. Она не ответила, но и не отстранилась.

С другими девчонками было проще. Опыта у Сашки было немного, но кое-какой всё же водился. Наглости и самоуверенности ему не хватало, это факт, но, чтобы получить своё, совсем не обязательно всегда идти напролом и демонстрировать желание залезть кому-то под блузку или в трусы. Хотя желание как раз-таки было. Причём очень сильное.

Ника сводила его с ума. Её волосы, кожа, запах. Тонкие пальцы, которыми она касалась его рук и лица. Губы, горячие, слегка шершавые, сладкие.

Дальше поцелуев дело не заходило. Вечерами, пока Павла Григорьевича не было дома, они валялись на кровати в её комнате. Волнующая и опасная близость. Но каждый раз, когда Сашка пытался пойти чуть дальше, она напрягалась. Не отталкивала, нет, просто замирала и тихонько говорила:

– Ну, Саша.

И было непонятно, то ли она подбадривает его, то ли просит ещё немного подождать.

После таких встреч у него всё болело. Ныло в паху, самоудовлетворение не приносило желанного облегчения.

По утрам на работе он, невыспавшийся, растерзанный и злой, чувствовал на себе весёлый взгляд Антона. Тот безошибочно угадывал истинное положение дел.

– Да-а, парень, – за показным сочувствием начальника звучала неприкрытая насмешка. – Не жалеет тебя твоя девушка.

И, наклонившись, по-отечески положив руку Сашке на плечо, шептал на ухо:

– Давай адресок один дам, а? Берёт недорого, а обслужит по первому классу, – он сладко цокал языком.

Сашка краснел, сидел, выпрямив спину, не смея сбросить руку Антона со своего плеча.

– Мне не надо.

– Ну не надо, так не надо, – смеялся Антон, в примирительном жесте вскидывая перед собой ладони.

По-прежнему не отрывая своих губ от губ Ники, Сашка мягко, но в то же время сильно, поддерживая девушку за спину, опрокинул её на неразобранную кровать. Навалился всем телом, подминая под себя, словно пытаясь взять реванш за все предыдущие месяцы.

– Саша, – Ника попыталась высвободиться, но как-то вяло. Эмоции пережитого непростого дня, казалось, выжали из неё все соки, так, что сил сопротивляться не осталось. А, может, она не очень-то и стремилась. Сашке хотелось думать, что это так. Кажется, она сказала ещё что-то, но он не слышал. В висках бешено стучало, в голове было пусто и звонко. Левой рукой он неловко возился с пуговицей на её брюках, пуговица не поддавалась, никак не хотела поддаваться. Не выдержав, он с силой дёрнул пояс на себя. Треск рвущейся ткани и дробный цокот отлетевшей на бетонный пол пуговицы, чёртовой непокорной пуговицы эхом прошёлся по комнате. Сашка почувствовал, что его сейчас разорвёт.

Ника сдавленно вскрикнула лишь в самый первый, самый болезненный раз, инстинктивно вцепившись ему в плечи, а потом как-то обмякла и лишь жалобно всхлипывала с каждым толчком.

Когда он наконец кончил и, тяжело дыша, перекатился на спину, она отвернулась от него, подтянув острые коленки к подбородку, и замерла. Молчание было дурацким и неловким. Сашка понимал, что надо что-то сказать. Но что? Что вообще говорят в таких случаях?

– Ника, – он повернулся, уткнулся носом в упругие завитки волос на её затылке, тихо повторил. – Ника.

И добавил:

– Я тебя люблю.

Он даже сам почти верил в это. Именно сейчас – верил. А она… она словно ждала этих слов. Не повернулась, нет – просто прижалась к нему, отчего его снова бросило в жар.

– Сашка, – пробормотала она. – Саш. Получается, что мы теперь вместе? По-настоящему вместе? Навсегда-навсегда?

– Конечно, навсегда, глупенькая.

И опять он ни на секунду не усомнился в правдивости сказанных слов.