Текст книги "Детство золотое"

П. Мироносицкий
Лепта

Шашины и Дёмины жили недалеко от школы, на другой стороне улицы.

Изба Шашиных стояла как раз против школы, из окна в окно. Это была большая изба, устроенная по-богатому: три окна на улицу, крыльцо и наличники на окнах с резьбою, а под коньком – звезда с блёстками из белой жести. Шашиных все считали богатыми.

Дёмины жили рядом, – направо, если глядеть из школы. У них изба была много старее и хуже, – по правде сказать, совсем плохая избёнка: низенькая, покрыта соломой; стёкла в окнах помутнели от времени, крыльца нет да нет и калитки, – ход прямо в ворота.

Избой Дёминых оканчивался «порядок». Дальше был овраг и через него мост, соединяющий два конца села. Но ниже моста, чуть не на самом дне оврага, приютилась ещё избушка безродной вдовы, бабушки Власьевны, – ветхая, наклонившаяся вперёд избушка с двумя крошечными окошечками, смотрящими прямо под мост, и с большой подпоркой, приставленной к передней стене, повыше окон. Не будь этой подпорки, давно бы, кажется, избушка свалилась в овраг, или унесло бы её полой водою. Но – подите же – бабушка Власьевна любила свою тесную и тёмную келью. Перед большими праздниками, когда крестьянки мыли и скоблили свои избы, бабушка отправлялась к священнику или к учительнице, выпрашивала у них газетной бумаги и украшала ею передний угол. Тогда ей казалось, что келейка становилась и светлее, и просторнее.

Петя Шашин и Денис Дёмин были ровесники и товарищи по отделению. Они жили согласно, как подобает соседям, – вместе играли на улице и в классе сидели на одной скамейке. Но настоящей дружбы между ними не было, не могли они сжиться душа в душу. Может быть, причина была в том, что Шашин был богатый, а Дёмин бедный.

Шашин приходил в избу к Дёмину, когда хотел или когда ему было нужно. Но Дёмин никогда не ходил к Шашину, и если тот звал его к себе, он отказывался, говоря: «Нет, я не смею!» Дёмин боялся родителей Шашина, от которых, как он слышал и видел, нередко доставалось и взрослым.

Зато Дёмин ходил к бабушке Власьевне и иногда у ней вечером учил свои уроки, потому что у ней было светлее: лампочка не дымила и не висела, как у них дома, под самым потолком, а стояла на столике. Шашин, напротив, не ходил в келейку Власьевны. «Мне мать не велит, – говорил он Дёмину. – Она говорит: чего ты позабыл у нищенки?»

Да, присмотревшись, во многом можно было видеть разницу между двумя учениками. Шашин был своенравный мальчик; в играх он всегда распоряжался и любил, чтобы всё выходило так, как ему хотелось. Дёмин же был уступчив и никогда не спорил с Шашиным, а уступал ему: так старший брат, балуя младшего, покоряется прихотям.

В школе различие между ними было ещё виднее. Шашин приходил в школу обыкновенно после всех; мать не пускала его без горячего завтрака, она говорила: «Успеешь и после звонка перебежать через улицу». Кроме того, Шашин часто опускал уроки, – то по лени, то просто по прихоти матери.

Дёмин, напротив, приходил в школу первым, чтобы до начала занятий повторить уроки, которые ему дома не всегда удавалось выучить. Правда, и у него бывали пропуски уроков: вдруг утром отец пошлёт куда-нибудь или засадит за работу дома – поневоле пропустишь два или три урока. Но такие случаи были для Дёмина большим горем.

Дёмин был дружен со всеми учениками: ни на него, ни от него не было жалоб учительнице. А Шашин чуть не каждый день приходил в комнату учительницы в слезах и с жалобами на товарищей: то не принимают играть, то шапку у него спрятали, то чернила пролили – конца нет обидам и жалобам. Учительница заступалась за него, но иногда говорила ему, что он сам виноват, что его не любят товарищи. В таких случаях он бежал домой жаловаться матери, которая, приводя его обратно в школу, кричала на учеников и говорила неприятности учительнице.

Шашин и Дёмин учились одинаково. Но учительницы больше любили Дёмина, потому что он был бедный, очень бедный мальчик.

Учительница Вера Ивановна окончила свой утренний чай, встала и подошла к окошку. Она любила смотреть, как с разных концов села сходятся к школе ученики и ученицы.

На дворе стоял март. В восемь часов солнце поднялось уже высоко над избами и било лучам и в школьные окна. Сильно пригревало. Замёрзшие за ночь лужи начали оттаивать, и маленький ручеёк снеговой воды уже побежал, сверкая, по улице, вниз к оврагу.

Петя Шашин, в первый раз в эту весну, открыл окошко и высунул наружу свою курчавую белокурую головку. Он думал о том, как хорошо будет после ученья запрудить здесь, на улице, пруд, завалив плотину снегом и навозом. Выбирая место поудобнее, он смотрел вверх по улице и поворачивал голову всё вправо…

Слева, с другой стороны оврага, шёл по мосту старик-нищий (в ту зиму много ходило по деревням нищих, потому что везде был голод). Увидав открытое окно у Шашиных, старик вдруг заторопился. Он сообразил, что ему выгоднее получить милостыню из окна, чем подниматься на крыльцо и потом отворить и затворить три двери. Минуя избу Дёминых, он прямо направился к открытому окну и, не дойдя шагов пять, взял палку из правой руки в левую, снял шапку и занёс руку над головою, чтобы перекреститься. Петя услышал его шаги, обернулся влево и, когда увидал нищего, быстро, как бы испугавшись, спрятался, захлопнув окошко.

Вера Ивановна видела, как нищий вместо того, чтобы перекреститься, провёл рукою по своей обнажённой плешивой голове, надел шапку, поправил суму, как будто она неловко сидела у него за спиною, взял палку опять в правую руку, крепко опираясь на неё, пошёл к следующему дому…

В это же время вышел из своих ворот Дёмин. Белая сумка виднелась у него под мышкой. Вере Ивановне приятно было видеть, что он такой исправный, что так хорошо знает своё время. Но, к удивлению своему, она увидела, что Дёмин направлялся не к школе. Дойдя до середины улицы, он повернул влево, на мост, оглянулся, посмотрел на школу долгим взглядом и пошёл в сторону оврага. Скоро его уже не видно стало за постройками.

Учительница огорчилась. «Какой нехороший у него отец, – думала она, отходя от окошка, – всегда у него утром находится дело! Вот опять угнал куда-то мальчишку!» И она уже решила сходить к мужику сейчас же, сказать, что так нельзя делать, что мальчику трудно наверстать пропущенные уроки… Но тут же она вспомнила, что время ещё раннее, может быть, Дёмин ушёл недалеко, может быть, его послали за мукою на мельницу, – тогда он возвратится к началу уроков.

Этими предположениями она себя успокоила и села за свою работу.

В дверь постучали.

– К вам можно, Вера Ивановна?

Вера Ивановна узнала голос и ответила:

– Пожалуйте, батюшка! Можно!

И потом, здороваясь с вошедшим священником, она прибавила:

– Вы что-то сегодня пораньше обыкновенного?

Батюшка взглянул на стенные часы, которые показывали без десяти девять, и сказал:

– Нужно поговорить с вами. Вот посмотрите, в чём дело!

Он взял из книги, которую принёс с собою, большой почтовый пакет с изломанной печатью и, вынув из него бумагу, подал его учительнице.

Вера Ивановна развернула бумагу и прочитала такое заглавие: «Лист для записи пожертвований в пользу голодающих школьников». Повыше этого заглавия на углу бумаги было написано карандашом: «Предложить попечителям, прихожанам, учащим и учащимся».

– Я с удовольствием пожертвую на это, – сказала Вера Ивановна, но как же вот тут написано: «учащимся»?

– Вот в том-то и дело! – отозвался батюшка. – Предлагать им или нет? Вот я и хотел с вами посоветоваться.

– Может быть, тут разумеются городские ученики, – те, действительно, могут пожертвовать. А ведь наши-то многие сами нуждаются. Вот хоть бы Дёмин…

– Да, да! – сказал батюшка. – Демины ужасно бедствуют. Вы слышали? На днях у них пала лошадёнка… Нашему Дёмину непременно надо оказать пособие… Хоть печёным хлебом…

Дежурный ученик притворил дверь в комнату учительницы, просунул одну голову и, посмотрев на часы, спросил:

– Звонить, Вера Ивановна?

– Звони, – сказала Вера Ивановна и потом прибавила: – А все ли ныне в классе?

– Все, – ответил мальчик, – только нет одного Дёмина.

– Ну, хорошо! Ступай, звони!

Раздался звонок, и после шума в школьной комнате стало тихо, все уселись по местам.

– Так что же делать с учащимися? Вы так мне ничего не посоветовали, Вера Ивановна, – сказал батюшка, вкладывая в книгу подписной лист, куда учительница записала своё пожертвование. – Я, знаете, всё-таки думаю, что не мешает сделать к ним маленькое воззвание. Полезно с малых лет приучать их к милосердию. И я думаю: зачем собирать пожертвования непременно деньгами. Пусть принесут хоть по куску хлеба: соберём и отдадим своим голодающим. В добрый час! Пожелайте успеха! – закончил он, улыбаясь, и, взяв книгу, пошёл на свой урок.

Через час, отворив дверь, он подал Вере Ивановне лист и сказал:

– Вот посмотрите, каков успех! До завтра, Вера Ивановна! Мне некогда, – ждут.

Вера Ивановна посмотрела на лист и пониже своей подписи прочитала: «Ученик Пётр Шашин – 1 коп.» Потом следовало ещё несколько фамилий. Но Вера Ивановна не читала их. Подпись Шашина заставила её задуматься. То, что она видела сегодня утром, не мирилось с этой копейкой…

Вдруг отворилась дверь и вошёл Шашин. Он остановился у порога и сказал:

– Вера Ивановна, вы вчера мне не сдали копейку с гривны (я купил у вас карандаш). Отдайте её батюшке, там у него записано…

– Хорошо, хорошо, – сказала Вера Ивановна, а сама не сводила с него своих задумчивых глаз, как будто на его лице она хотела найти ответ на то, что заставило её задуматься.

У него мягкие, белокурые, вьющиеся на висках волосы. Мать каждый день мажет их ему маслом и старательно расчёсывает на две стороны, с прямым пробором посредине… Он не хочет стричься, как все другие… Из-за этого были слёзы, приходила мать, много шумела…

Какие у него лукавые, да, лукавые глаза! Он никогда не взглянет на вас прямо, а если взглянет, то как бы взглядом этим хочет сказать: «Вы хотите в глазах увидеть мою душу, но вот смотрите: глазами-то я её от вас закрою!»

Вера Ивановна, так думая, всё смотрела на него, а он не хотел взглянуть на неё. Он не уходил и всё переминался с ноги на ногу, как будто у него осталось что-то недосказанное, как будто он не желал, чтобы разговор окончился только этим.

И вдруг страшная мысль пришла ей в голову. Бедный мальчик! Он ждёт её похвалы! Он затем и пришёл к ней, чтобы сказать о своём пожертвовании, он боится, что его доброе дело останется незамеченным ею.

Она хотела встать, подойти к нему, взять его за голову, взглянуть глубоко-глубоко в эти глазёнки и сказать ему тихонько: «Петя, почему ты утром не подал кусочка нищему?»

Но она не сделала этого. Ей стало вдруг жаль мальчика. И она повторила свои слова:

– Хорошо, милый, я передам батюшке твою копейку!

Шашин опять не уходил. Теперь было несомненно, что он хочет сказать ей что-то.

Он опустил голову, как бы от смущения и, улыбаясь, как будто он хотел помочь себе этой улыбкой, проговорил:

– Вера Ивановна! Дёмина нынче нет в классе!

– Я это знаю, – сказала Вера Ивановна, недоумевая, зачем он заговорил о Дёмине.

Но он не слышал её слов или не хотел их слушать, как будто заранее зная, что она их скажет. Всё так же улыбаясь и растягивая слова, он продолжал:

– Его… отец послала собирать… милостыню. Вера Ивановна вдруг встала со своего места.

– Нет, нет! – громко, как бы перебивая Шашина, сказала она. – Ты ошибся, он пошёл за мукой на мельницу.

Но она чувствовала, что Шашин сказал правду. Только зачем он говорит ей об этом? И почему он узнал это прежде всех? И к чему он так улыбается?

– А ему сты-ыдно! – продолжал Шашин. – Он по своему-то селу не пошёл, – ушёл в деревню.

– Хорошо, хорошо! Иди. Иди же в класс! – повышая голос, сказала Вера Ивановна.

Она и сама поспешила на урок. Но в этот час ей было не по себе. Ей представлялся Дёмин, просящий милостыню, и это не давало ей покою. И только одно её утешало, то, что его не было на первом уроке, когда батюшка говорил о голодающих и о нищих.

К третьему уроку явился Дёмин… Не все ещё в классе знали, где он провёл это утро.

Но он тотчас расспросил товарищей, о чём сегодня беседовал батюшка на уроке Закона Божия и что он задал на завтра.

Вечером того же дня, лишь только засветились огни по избам, Дёмин пришёл в келейку бабушки Власьевны и, помолившись на иконы, сказал:

– Здорово, бабушка!

– Здравствуй, касатик! Ты что же без книжек? Аль не урок учить пришёл?

Дёмин, казалось, немного смутился, но потом, оправившись, сказал:

– Нет, мне только выучить бы по Евангелию. А ведь оно у тебя есть, бабушка.

– Ну, ну, достань, почитай, что вам нынче задали, а я послушаю.

Дёмин достал из под образов закоптевшую книгу, долго искал заданное на завтра место, переложил на него розовую ситцевую закладку и стал читать протяжным голосом:

– «Воззрев же, виде вметающиеся в сокровищное хранилище дары своя богатыря»… Слышишь, бабушка: богатые люди впускали в кружку много денег…

– Да, да, родимый, я слышу. Читай!

– «Видев же некую вдовицу убогу вметающему ту две лепте». Две лепты, ведь это, значит, две копейки?

– Да, родимый, да, – две денежки!

– «И рече: воистину глаголю вам, яко вдовица сия убогая множае всех верже». Видишь: положила две денежки, а вышло-то, говорит больше всех!

Бабушка вздохнула. А Дёмин продолжал читать:

– «Вси бо от избытка своего ввергоша, сия же от лишения своего, все житие, еже им, верже». Ты что же уже плачешь, бабушка?

– Ох, да, кормилец, взгрустнулось… О Паше я вспомнила.

Дёмин знал, что ни одного дня не проходит у старушки без слёз о Паше, её единственной дочке, давно умершей и на всю жизнь поразившей её неисходным горем.

– Ты вот последний-то стих и не слыхала, – сказал мальчик, стараясь отвлечь бабушку от мыслей о Паше.

– Нет, слыхала, – сказала она, отирая слёзы. – Как не слыхать: доходна до Бога всякая жертва… Послушай, – прибавила она, – что я про себя расскажу тебе.

Дёмин стал слушать, подпёрши подбородок обеими руками и впиваясь в рассказчицу своими блестящими глазами.

– Вот как умерла она, прошло уже недели две, а я всё плачу: и работаю – плачу, и без дела сижу – плачу. Сижу раз на дворе, у сеней на приступочке, и такая тоска на меня напала, не знаю, куда бы деться! Летом это было. Цыплятёшки ко мне подбежали – три цыплёнка было чиликают, есть просят. Взяла я хлебца в чулане и стала крошить да кидать им на приступок, кидаю, а сама плачу. И думаю: «Господи, хоть бы во сне Ты мне её показал, Кормилец!?» Подумала я этак-то. Вдруг вижу, идёт в калитку женщина, – чужая чья-то, с девочкой, подошла и говорит: «Подай, тётенька, погорельцам, что Бог послал». Подумала я, подумала: что мне подать ей? Да и догадалась: поймала одного цыплёнка и дала в руки девочке: «Нате, говорю, милая, помяните за упокой мою Пашеньку!» Ушли они. Я и позабыла уж об этом. И вот, месяц ли, два ли прошло, и вижу я сон. Иду будто я где-то: не то улицей, не то сенями какими-то, длинное этакое строение и конца ему не видать, а по бокам всё двери и окошки. Шла, шла и вдруг стало мне страшно: ни одной-то тут души человеческой… «Батюшки мои, думаю, куда это я зашла, надо назад повернуть». Повернулась, а сзади меня такой же конец из виду ушёл. И не соображу я, как вошла-то я сюда, хоть бы выйти на волю… Пошла опять вперёд – и вдруг, откуда ни возьмись, ровно как будто из-под ног у меня выскочил цыплёнок, серенькая молодочка, с мохнатыми ножками. Как сейчас гляжу! «Цык, цык!..» Бежит вперёд меня, словно дорогу показывает. Уж я рада-рада. «Слава Тебе, Господи, – думаю, – знать, и здесь живут люди». Думаю этак да всё за молодкой-то чуть не бегом: бойкая она такая, не поспеешь. Уж долго ли, нет ли я за ней гналась, но вот под одним окошком она вдруг остановилась: «Та-та! Та-та! Та-та!» Такой подняла разговор, словно была настоящая курица. Гляжу, что будет. Вдруг: щёлк! Окно открылось и из него выглянула… Господи, смотрю – Паша: весёлая такая, в красненьком платочке, в том самом… И говорит: «Мама, мама! Это ведь тебя моя молодочка довела! Помнишь, ты подала погорельцам»…

Дёмин заметил, как дрогнул у старухи подбородок, и как слёзы полились по её морщинистым щекам неудержимыми струями. Он не знал, от горя ли она плачет или от радости, что увидала дочку, но ему и самому стало до слёз грустно, глядя на неё… Долго оба молчали. Наконец, она, наплакавшись досыта, умолкла, отёрла рукавами слёзы, вздохнула и устремила пред собою неподвижный взгляд своих потухших старческих глаз. Тогда Дёмин встал из-за стола и сказал, ласкаясь к ней:

– Бабушка, ты знаешь, зачем я к тебе пришёл-то?

– Нет, не знаю, сыночек, кто тебя знает?

– Тебе Вера Ивановна дала к Пасхе бумаги большой лист… Ты мне показывала… вон на полочке… Бабушка, дай мне его! Я за него тебе, сколько хочешь, дров нарублю! Ты у Веры Ивановны ещё спросишь, а я не смею.

– Возьми, возьми! Да только зачем тебе? Уж не змейку ли с Петяркой задумали клеить: чай, рано?

– Нет, бабушка, не змейку… У меня пильщики давно просили: им на цигарки курить. И обещали копейку А мне надо теперь.

– Ну, ладно! Жаль мне трубокурам-то, да уж для тебя что делать, возьми! Достань вон!

– Я завтра же, бабушка, нарублю…

– Ну, нарубишь…

Дёмин положил Евангелие на прежнее место, достал с полки газетный лист, свернул в трубочку, положил его за пазуху и, словно охваченный нетерпением, вышел, простившись с бабушкой.

На другой день батюшка опять пришёл на свой урок несколько раньше и сидел в комнате Веры Ивановны. Они совещались о том, как бы помочь Дёмину, потому что стало уже положительно известно, что он ходит собирать милостыню. Решили позвать его отца и предложить ему, не согласится ли он получать ежемесячно 1 пуд и 10 фунтов муки на прокормление мальчика, с условием не посылать его ходить с сумою по окнам.

Кстати, Вера Ивановна передала батюшке копейку, записанную вчера Шашиным.

Батюшка встал и хотел идти в класс, но в это самое время в комнату вошёл дежурный и сказал:

– Вера Ивановна! Шашин что-то плачет. Стоит около вашей двери и плачет. Не знай что!

– Ну, вот, давно его не обижали, пора! – сказала Вера Ивановна, предполагая, что Шашин хочет на кого-нибудь пожаловаться. Позови его сюда!

Шашин вошёл и стал у двери, растирая кулаками заплаканные глаза.

– Что с тобою? – спросила Вера Ивановна. – Кто тебя? Что плачешь?

– О-отдайте мою копейку-у! – проговорил Шашин сквозь слёзы и всхлипывания.

– Ах, Боже мой! – воскликнула Вера Ивановна. – Да я уж отдала! Ведь я сказала тебе, что отдам, и отдала. Спроси вот батюшку, сейчас ему отдала. Вот какой ты глупый.

– Меня тятя за неё побил… – продолжал мальчик. – Ишь, говорит, выдумщики… выдумают…

– А! – сказал батюшка. – Так он её назад просит! Вот, вот она. Получи, успокойся!

Он вынул из кармана копейку и отдал её Шашину.

– Ах, ты!.. Благотворитель! – ласково прибавил он, поворачивая мальчика лицом к двери и сам выходя за ним из комнаты.

Дёмин опять пришёл лишь к третьему уроку. Учительница видела, что бедный мальчик чувствует себя неспокойно. Она понимала его тревогу и старалась делать вид, что ей ничего неизвестно о том, почему он вторично пропускает утренние уроки, и что она даже не замечала его отсутствия. Она спрашивала его читать и вызывала к доске, как и других, хвалила его за ответы, и, чтобы совсем вывести его из задумчивости, в которую он, казалось, погружался, она делала ему разные маленькие поручения, заставлявшие его вставать с места, выходить из-за парты и даже сходить к ней в комнату.

После окончания уроков, Дёмин, одевшись, не вышел вместе с товарищами. Когда никого не осталось в школе, он подошёл к дверям комнаты учительницы. Несколько минут он не решался отворить дверь. Казалось, им овладело сильное волнение… но, наконец, он осмелился.

Войдя в комнату, он решительными шагами подошёл к столу, за которым сидела Вера Ивановна, и, положив на него монету, которая была крепко зажата в его руке, сказал:

– Вот… копейка… туда… на лист…

– Что это за копейка? – спросила учительница, подняв на него удивлённые глаза.

– А вот… вчера… батюшка сказывал, как ученики в других местах… мрут с голоду.

Он отошёл к двери. Смущённый, как будто он не мог более сказать ни одного слова и не знал, что ему с собой делать, он немилосердно вертел в руках свою шапчонку.

А Вера Ивановна, взволнованная не меньше его, не находила, что ей сказать, чтобы прекратить его смущение.

Но в это время вошла в комнату бабушка Власьевна, и, воспользовавшись этим, Дёмин быстро и незаметно ускользнул в отворённую дверь.

Бабушка Власьевна пришла попросить у учительницы листочек газетной бумаги. Извиняясь, она рассказала, какая судьба постигла прежде данный ей лист, из этого рассказа Вера Ивановна узнала, откуда Дёмин взял свою копейку.