Текст книги "Мы только стоим на берегу..."

Беседа шестая
Поселок Заокский, август 1997 года

Михаил Петрович, я знаю, что в жизни вам часто приходилось идти на компромисс. Что вы можете сказать об этом? Всегда ли это было необходимо?

Это серьезный и очень непростой вопрос. Потому что это важно – знать правду. Понимать, что происходило, и как сложно все было на самом деле. Если говорить об истории адвентистов в России, то руководство церкви в 1930-е годы пошло на поиски таких путей, чтобы каким-то образом сохранить организацию. Руководитель адвентистской организации Генрих Лебсак (немец, родившийся в России), видя, какой курс взяло правительство, пытался сохранить церковь. И поэтому, когда его вызывали, давили на него, говорили, что нужно отказаться от чего-то, он соглашался. В частности, это касалось воинской службы. В 1924 году он нашел возможным сказать, что это вопрос совести каждого человека, а церковь к этому отношения не имеет. Но это не устраивало советскую власть, и в 1928 году от него потребовали решительного заявления, что члены церкви будут работать по субботам, когда это необходимо в интересах государства, например, когда нужно спасти урожай. Что касается воинской службы, то все должны нести ее без всяких уклонений и ссылок на свои религиозные убеждения. Лебсак, понимая, что надо сохранить церковь, решился принять и эту декларацию в надежде, что члены церкви поймут, что это вынужденный компромисс. Но это не было понято. И тогда адвентистская община разделилась.

Конечно, эта декларация была написана слишком просоветски, в категорическом тоне: мол, вы должны идти служить, а те, кто не пойдет, уже не будут членами церкви адвентистов седьмого дня. Муж моей тети Анны Степановны, прочитав эту декларацию, заплакал, порвал ее, выбросил и никому из членов церкви ничего не сказал. Сказал только своей жене: «Бедный брат Лебсак, до чего же его довели». Вот так сочувственно он к этому отнесся. А другие воспользовались этим, чтобы отколоться и создать свою организацию. Чтобы провозгласить себя праведниками! Но их мы тоже судить не можем…

Если продолжить тему компромиссов, то были еще комсомол и пионерия, была Великая Отечественная война…

Все решалось, можно сказать, индивидуально. Некоторые семьи открыто заявляли, что религиозные убеждения не позволяют им участвовать в кровопролитии. Некоторые за это были расстреляны, некоторые брошены в тюрьмы, некоторым удалось выжить. А некоторые пошли в армию, и тоже были убиты. Мой старший брат Стефан прошел всю войну и дошел до Берлина. Он вернулся с фронта с Орденом Красной Звезды и Орденом Боевого Красного Знамени, в чине лейтенанта, привез шашки взрывные, бикфордов шнур. Что он думал взрывать, я не знаю, теперь его бы, наверное, за террориста приняли. Но тогда, кажется, он думал, что это для строительных работ ему понадобится…

И это не спасло его от ареста…

Нет. Как и других. Там и генеральского звания люди сидели. Со мной в камере сидел убежденный коммунист, секретарь райкома, на войне был ранен, имел ордена. В последние годы войны он работал секретарем Шуйского райкома, это рядом с Иваново. Мы с ним в одной камере оказались, оба находились под следствием. Камера на троих, три койки и маленький проход: два шага вперед, шаг вбок. И тут же ведро для естественных отправлений. Ужасно страдал этот человек! Помню, он сидит напротив меня, бьется головой об стену и бормочет: «Это частная лавочка». Он отказывался от приема пищи, однажды потребовал прокурора. Его повели куда-то, как я понял, насильно кормить. Ужасны были страдания человека, который был предан стране и ничего против нее не сделал. Я сидел с нашими солдатами, попавшими в плен. Когда наша армия заняла Германию, их всех освободили из немецких лагерей и тут же отправили товарными вагонами в Россию уже в наши лагеря, потому что их считали предателями, и они получали за это по 15–25 лет лагерей. Когда они узнавали, что я сижу за свои религиозные убеждения, они говорили мне: «Ты счастливый человек. Ты, по крайней мере, знаешь, за что ты находишься здесь. А мы не знаем». Ведь их, как правильно Солженицын пишет, трижды предали…

Давайте вернемся к компромиссам…

Должен сказать, что в молодости я был бескомпромиссно убежден, что не смогу пойти ни на какие компромиссы со своей совестью. И в принципах своих, и в вере, и в отношении к тем или иным явлениям жизни. Все это проявилось и в Алма-Ате, куда мы после ссылки с супругой переехали, когда была объявлена амнистия.

Амнистия – не реабилитация?

У меня есть документ и о реабилитации, но реабилитация была много позже. А тогда была только амнистия. В Алма-Ате нас приняли в многодетной семье Павелко. Сейчас один из детей, уже взрослый, живет в Заокском. Сначала было очень трудно, потому что от церкви мы никакой поддержки не имели. Мы туда поехали, имея одного ребенка и ожидая рождения второго. Конечно, такое возможно только в молодости. Мне нужно было устроиться на работу, чтобы не стать тунеядцем, потому что иначе я опять попал бы в заключение. Мы снимали квартирку, на которую я едва зарабатывал. Моя супруга иногда вспоминает, какие там были тяжелые условия: она, ожидая рождения ребенка, не могла себе купить молока. Жили мы в большой бедности, но все-таки церковь образовалась, потом приобрели на средства церкви частный дом, который оборудовали под молитвенное собрание, и начали проводить там богослужения.

Это был 1957 год, хрущевская оттепель, и по отношению к верующим наблюдалось некоторое смягчение. И мы это почувствовали, но я все равно понимал, что власти следят за нами и нужно получить официальное оформление. Я пришел к уполномоченному по делам религии в исполком и спросил о возможности регистрации нашей общины в Алма-Ате. Он в ответ на это распорядился предоставить список всех членов, указать домашние адреса и место работы каждого. И сказал, что обо всех, кто будет приходить на богослужения, я также должен буду ему сообщать. Я с молодой наивностью и без особой дипломатичности сказал, что у нас церковь отделена от государства по Конституции, поэтому государству не должно быть до этого никакого дела. Он удивленно на меня посмотрел и говорит: неужели вы не знаете, что, кроме писаных законов, существуют законы неписаные? И вот по этим законам вы обязаны нам давать эти сведения. Я попрощался с ним и ушел. Я понимал, что этого не смогу сделать, на этот компромисс пойти не смогу.

Когда на дверь нашего молитвенного дома был повешен замок, мы стали собираться во дворе. Через окно вытащили деревянные лавки и во дворе проводили богослужения. Но это тоже продолжалось недолго. Однажды во время богослужения подъехала машина, «черный ворон», и стали всех туда заталкивать. Потом нас допросили, переписали и пригрозили… Тогда мы разбились на маленькие группки и так проводили богослужения.

Задержали меня в городке Иссык в 35 км от Алма-Аты. Я на автобусе туда поехал, а за автобусом, оказывается, шла машина с сотрудниками КГБ. Как только я вышел из автобуса, они предъявили свои удостоверения, посадили меня в машину и привезли назад. Несколько дней я провел во внутренней тюрьме КГБ, подвергаясь допросам. Потом меня вызвали к начальнику республиканского КГБ, какому-то генералу. В большом кабинете, устланном дорогими коврами, сидели ответственные работники КГБ республики. Генерал сказал: «Вас здесь не было – и не было никаких адвентистов, никакой общины, а теперь уже 100 человек появилось. Может быть, само по себе дело и невинное, но это уже организация. Появится здесь какая-нибудь сволочь с антисоветским духом, а тут уже готова организация, и вы поведете ее против советской власти. Так что вы должны подумать, что делать теперь, а мой товарищ с вами поговорит».

И какой-то казах, полковник, опять завел разговор: он может позволить нам заниматься религиозной деятельностью, но при условии, что я буду ставить органы в известность о том, что у нас происходит и кто приходит на богослужения. «Нет, – говорю, – не смогу». – «Ну, хорошо, давайте договоримся, что вы будете нам сообщать то, что сможете. Просто периодически будем встречаться и обмениваться мнениями. Ради того, чтобы вы не попали в какую-нибудь неприятность». – «Я этого не смогу сделать. Вы можете меня здесь оставить, но против своей совести я не смогу ничего сделать». Тогда они меня отпустили.

Общину тогда не зарегистрировали, и мы вынуждены были уехать из Алма-Аты. Переехали в большое село Окуль, и меня избрали руководителем нелегальной организации по всем республикам Средней Азии и Казахстану. Адвентистских общин там было довольно много, большей частью они состояли из немцев с Поволжья и с Украины, которые во время войны туда были сосланы, а потом там и остались. Они создавали небольшие общинки. Немцы – дисциплинированные и пунктуальные люди. Они были ко мне очень расположены, потому что я говорил по-немецки. Они вообще считали меня своим человеком, поэтому и избрали руководителем адвентистской церкви в этих республиках. А мой предшественник К.К. был арестован. Он пошел на компромисс с властью, и они нашли его слабое место. У него были жена и два сына. В КГБ его запугали: либо ты соглашаешься с нашими обвинениями, либо твоя жена и дети будут репрессированы. Конечно, он согласился на все, даже «признался» в половом извращении.

Это была попытка Хрущева увести людей от религии. Он сказал, что через два года верующего человека можно будет найти только в музее. Но никаких насильственных мер, никаких репрессий, тюрем. Верующих пытались дискредитировать, стремились вызвать к ним отвращение людей. Так они поступили и с К., но люди его знали, и никто этим обвинениям не поверил. Я его судить не имею права, он был восемь лет в заключении… Когда он вернулся, мы его приняли в совет нашей организации (я был руководителем) и работали с ним в дружбе до самой его смерти.

Вы говорите о том, когда вы лично не шли на компромисс с властью. Но ведь были люди, которые, как К., шли. Церковь ведь шла на какие-то взаимоотношения с властью?

Это довольно длинная и сложная история. Мне тоже пришлось впоследствии искать пути, чтобы что-то сделать в интересах церкви. Я был вынужден идти на установление некоторых отношений с властью, при которых я мог бы говорить им то, что считаю нужным, но не делать ничего, что могло бы причинить вред кому-либо из верующих. Таким образом я пытался отстоять церковь. Здесь требовалось некоторое маневрирование, христианская дипломатия.

Я много думал об истории России и ее государственных деятелях, таких как Александр Невский, который тоже должен был идти на компромисс с татарскими ханами, дары им отправлять, чтобы защитить Россию. Что-то нужно было делать, потому что иначе некоторые беспринципные люди, поддерживаемые и засылаемые органами, занимали руководящие позиции в церкви и разрушали церковную организацию изнутри. И такое было сплошь и рядом. Были люди из числа служителей, которые (Бог им судья) в какой-то мере были верующими, но только в какой-то мере. Ведь это очень просто, когда человек «непринципиальный христианин». Он идет в церковь, молится, совершает обряды. Но если он может свое положение упрочить, получить какие-то блага, он поступается своими принципами. Появление таких личностей приводит церковь к извращениям в учении и практике.

Чтобы отстоять церковь, сохранить ее единство и чистоту ее вероучения, нужен был поиск нового пути, новых отношений с государством. Можно сказать, «рабочих отношений», при которых тебя знают. В тебе видят честного человека, имеющего свои принципы, который не пойдет на сделку с властью, но который может объединить верующих, может дать направление церкви и единоверцам, направление, которое будет выгодно и государству. Оно не будет фанатичным, антиобщественным, антигосударственным.

Это было «хождение по острию ножа», но тут было за что бороться.

В 1974 году в Россию приехал вице-президент Генеральной конференции Теодор Карсич, славянин. Мы с ним быстро сошлись, он очень умный человек, большой дипломат, и понимал нашу ситуацию очень хорошо. Он сказал мне: «В руководстве церкви я единственный славянин. И я понимаю ситуацию, в которой вы находитесь. Например, в Чехословакии церковью руководит брат Сладек, и мы получаем немало жалоб на него со стороны членов, которые сомневаются в его лояльности к церкви. Но мы-то знаем: для того, чтобы работать в социалистической стране, где правят коммунисты, нужно иметь голову на плечах, нужно знать, как вести дело».

Мы много с ним говорили о точках соприкосновения с органами власти. Надо дать понять им, что мы не враги, что мы, христиане, не можем быть враждебными государственной власти, которую мы понимаем как власть, данную от Бога. Апостол Павел пишет в Послании Коринфянам в 13-й главе: начальствующий он слуга Божий, он не напрасно носит меч, и всякая душа да будет покорна высшим властям, потому что нет власти не от Бога. Мы это понимаем так: мы можем быть не согласны со многим, что делает власть. С властью, частью идеологии которой является атеизм, мы согласны быть не можем. Однако идти против власти мы не будем.

Теодор Карсич пригласил меня в Москву, чтобы я был его переводчиком. Он был редким человеком среди адвентистских руководителей такого ранга, и он меня попросил: «Мы многого не понимаем из происходящего здесь, пожалуйста, подсказывай, что можно делать и чего нельзя делать в России, советуй, как поступать». В частности, он привез письмо от Президента всемирной церкви пастора Роберта Пирсона, которое хотел передать в Совет по делам религии при Совете Министров СССР. Он мне сказал: «Может быть, ты посмотришь это письмо, оценишь, стоит ли его подавать в таком виде».

Я прочитал письмо и понял, что в таком виде оно может быть использовано против нас. Хотя там ничего страшного и антисоветского не было. Но отдельные выражения! Например, в письме было сказано, что пастор Пирсон (Президент Генеральной конференции), являясь пастором овец Христовых по всему миру, хочет встретиться с руководством Советского Союза, чтобы пригласить в следующем 1975 году на Генеральную конференцию делегатов церкви. Для советского человека и само слово «овцы», и то, что приглашает «пастор овец», имеет совсем не тот смысл, который в него вкладывали. Здесь будут считать, что адвентисты смотрят на нас, как на баранов. Я предложил Карсичу заново перевести письмо на русский язык и к оригиналу приложить перевод. Так было принято, потому что наши начальники не читали по-английски. Нашел пишущую машинку, перевел письмо и пошел в Совет по делам религии просить, чтобы Карсича приняли.

До него в СССР уже приезжали адвентисты, даже рангом повыше, и их не приняли. И вдруг мне говорят: ну хорошо, пусть приходит. И приняли Карсича на самом высоком уровне – так, как раньше никого не принимали! Он рассыпался в любезностях, рассказывал, как он молится о господине Брежневе, о господине Косыгине. А ему говорят: «А вот до вас был один деятель вашей Генеральной конференции, так он повел себя о-очень нехорошо. Советским людям это очень не понравилось». Он хватается за голову: «Ай-ай-ай, как жаль, от имени Генеральной конференции приношу извинения и заверяю вас, что это никогда не повторится»…

Вот что я считал возможным делать в интересах церкви. Были и другие случаи. Например, по договоренности с Генеральной конференцией я приносил в Совет религий письмо, на котором стоял гриф «секретно». Это был такой политический ход, согласованный, повторю, с Генеральной конференцией, чтобы показать степень нашего доверия и открытости. Вот на такого рода компромиссы приходилось идти. Но я ничего не совершал против своей совести, за что мне было бы стыдно…

Михаил Петрович, я знаю, что сложности у вас были не только с властью, но и внутри церкви?

Компромисс как отступление от принципов я считаю недопустимым. Допустимо согласование позиций и поиск сбалансированного решения, но без отступления от принципиальных положений. Когда Лютер провозгласил, что священником может стать каждый, возникло много разногласий по поводу того, что соответствует учению Христа и духу Евангелия. Протестантам приходилось постоянно согласовывать позиции, и тогда был провозглашен принцип: надо руководствоваться любовью к людям и полюбовно решать все сложные вопросы. В каких-то частностях наши представления могут расходиться. Но принципиально то, что мы объединены любовью.

Возможно, это не приведет к полному согласию в мире. Но это единственное, что нам остается. Апостолы этому учили. Павел очень много пишет о единомыслии:

Будьте в единомыслии между собой. Однако он же провозглашает свободу во Христе – мы свободные люди, и, подчиняясь Христу, мы смиренно подчиняемся и друг другу, почитаем другого выше себя самого. Это очень важное и очень емкое понятие христианских взаимоотношений.

Февраль 2011 года.

Из письма Павла Кулакова

Если говорить о внутренней борьбе в церкви, то прежде всего она связана с мировоззрением верующих людей. Страна после большевистской революции была наглухо отрезана от всяких контактов со всемирной церковью. К тому же в начале Первой мировой войны в Германии возникло реформационное движение адвентистов, члены которого стали критиковать всемирную организацию и в целом официальную церковь за позволение адвентистам служить в армии во время Первой мировой войны. Подобные настроения были и в 1920–1930-е годы в России. Мой дед Петр Степанович рассказывал, что про руководителя церкви Генриха Лебсака, осуждая его солидарность с советской властью, говорили: «Он был красный как редиска». После V съезда адвентистов в России возник первый раскол, когда группа руководителей, в основном немецкого происхождения, ушла из нашей церкви, и началось то, что мы называем разделением, то есть появились адвентисты-реформисты.

Эта группа находилась в постоянной борьбе с адвентистской церковью. Надо учитывать, что адвентистская церковь в СССР по ряду причин оказалась в самых неблагоприятных условиях. Единственной официально зарегистрированной адвентистской церковью на территории Советского Союза была центральная московская церковь. Открыта она была во время войны, чтобы показать, что в СССР есть религиозная свобода. Но после войны на кафедру московской церкви могли подниматься только два человека: один был слепым, а другой – малообразованным, почти неграмотным. Все служители, которые были подготовлены и имели образование, сидели внизу. Поднимался на кафедру малограмотный человек, спотыкаясь, по слогам, зачитывал главу из Библии, и потом незрячий человек полчаса молился. Таким образом проходило богослужение.

Когда я стал пастором в этой церкви и впервые поднялся на балкон, то увидел человек 600, в основном очень пожилых людей, лет 70 и больше. Я тогда подумал, что мне в церковном служении придется хоронить многих… Так и получилось – я должен был хоронить по 2–3 человека в неделю. Это были люди, которые пришли в церковь после войны и во время войны, но детей своих они не могли сюда приводить. Было сказано очень четко: если увидим детей в церкви, то в следующую субботу на дверях будет замок.

После войны руководить нашей церковью в СССР был приглашен Павел Андреевич Мацанов из недавно присоединенной Латвии. Он был человеком с западным мировоззрением и считал: все, что происходит в СССР, – временное явление, это не может продолжаться долго. Поэтому он полагал, что никаких контактов с властями у церкви быть не должно, надо делать свое дело, нравится это им или не нравится. Конечно, такая позиция вызвала негодование московских чиновников, и они потребовали убрать его с этой должности и вообще из Москвы. Вместо него был поставлен С. П. Кулыжский. Я его застал, когда приехал в 1980 году в Москву.

А в 1960-е годы в нашей церковной организации проводили своего рода эксперимент: что произойдет с церковью, если вообще убрать ее руководство? Как быстро она распадется? Это было время, когда адвентисты фактически потеряли свою организацию. Потребовалось потом несколько десятилетий страданий и мытарств для ее восстановления. Кулыжский вместе с другими руководителями стал призывать людей к единству и согласию. Но у Мацанова, который уехал в Новосибирск и активно развивал там свою деятельность, не было никакого стремления к единству, напротив, он занял очень жесткую позицию. И тогда… Это, конечно, было борение моего отца. Он понял, что, находясь посередине, борющиеся стороны привести к согласию не удастся. Я не хочу сказать, что кто-то все понимал правильно, а другие неверно. Нет, просто одни стремились найти способ сохранить церковь в диалоге с государством. А другие считали, что это все не от Бога и этого делать нельзя.

Я недавно узнал о позитивной роли во время войны некоторых православных миссионеров. Они находились буквально между молотом и наковальней. С одной стороны было давление нацистской Германии: миссионеры были направлены для того, чтобы открывать православные храмы на оккупированной территории, а с другой – были жители этих территорий, партизаны и подполье. Эти миссионеры выполняли величайшую миссию – спасали людей, а вовсе не служили нацистскому режиму, за что им низкий поклон.

Они себя подставляли, они страдали и умирали… Они шли на это не ради корысти, не ради славы или личной выгоды, а чтобы спасти церковь и спасти людей.

Поскольку советская власть продолжала бороться с религией, отец понял, что необходимо начать диалог с властью. Это было его самостоятельное, зрелое решение – выйти с ними на диалог, спросить, что вам нужно и что вы хотите от нас? Это было сделано сознательно для того, чтобы помочь обществу, продолжить работу и спасти церковь.

Помню, я был студентом в Алма-Ате, и как-то в доме моего дедушки, где я жил, остановились приехавшие из Сибири служители. И они видели, как я в субботу перед службой побрился, а потом взял щетку и привел в порядок обувь. В Средней Азии ведь очень пыльно. Гости из Сибири заметили это и ужаснулись: сын Кулакова чистит обувь и бреется в субботу! Этого было достаточно, чтобы церкви в Таджикистане, которые находились в организации моего отца, были расколоты. Конечно, это были чудовищный мрак и невежество! Мне было очень больно, что работа моего отца пострадала из-за меня.

Так что разногласия внутри церкви происходили не только из-за отношения к власти.

В то время в церкви процветало узкозаконническое мировоззрение самоправедности. В 1970 году, когда мой отец впервые выехал в Соединенные Штаты, он встречался с доктором Лероем Э. Фрумом, известным адвентистским теологом и ученым, автором серии книг «Пророческая вера наших отцов». Эта встреча оказала огромное влияние на богословские воззрения моего отца. Дело в том, что адвентистское учение пришло в Россию от немецких миссионеров. Кстати, первым немецким миссионером в России был Луи Конради. При всех его незаурядных способностях он не смог понять и принять доктрину о праведности через веру, что в дальнейшем явилось одной из причин его ухода из церкви. Отсутствие евангельского понимания праведности Христовой приводило к тому, что верующие люди были сосредоточены на самоправедности. И раскол был вызван спором: кто из нас более праведный. После общения с доктором Фрумом мой отец впервые начал проповедовать праведность через веру, что было расценено тоже неоднозначно.

В те годы отцу приходилось нелегко, ему доставалось основательно и часто… Помню, Лина, моя старшая сестра, не пришла на школьный субботник. Ту субботу я помню, мы вместе были в церкви. В церкви оказался и свидетель Иеговы, который не праздновал субботу. Мои родители, люди очень гостеприимные, пригласили его домой на обед. Мой отец спросил его: а почему вы не на субботнике? А он ответил, что это все от сатаны. Это возмутило моего отца. Люди вышли город убирать, а он говорит, что все это от сатаны! В следующую субботу с кафедры папа говорил о патриотизме и о том, как важно служить нашему обществу. Магнитофонная запись этой проповеди оказалась в доме нашего дедушки в Баку. А там близкий нашей семье человек ее размножил и распространил через сибирское руководство. Воспринято это было так: Кулаков призывает работать на субботнике! До чего он докатился! При этом мою сестру чуть не исключили из школы из-за этого субботника…

Как бы трудно отцу ни приходилось, он никогда не останавливался, продолжал учить, проповедовать и писать, чтобы просвещать людей и приводить их к согласию и единству.

Адвентистская церковь – единственная протестанская церковь, которой удалось объединиться в нашей стране после годов лихолетья. Этого не произошло ни с баптистами, ни с церковью пятидесятников, ни с другими. Я вспоминаю, как папа приезжал после встреч с руководителями организаций. Он находился в страшном отчаянии, разногласия его сильно мучили, угнетали. Он призывал людей к согласию и миру, но ни с кем не спорил и никогда не опускался до оскорблений. А люди устраивали над ним судилища, это происходило в течение всего моего детства и юности, и это оказывало огромное воздействие на жизнь и работу моего отца, но он терпеливо нес этот крест.

Очевидно, что административная работа – не его стихия, но он занимался ею с полной отдачей, не спал ночами, вся его жизнь проходила в поездах и самолетах… Я удивлялся всегда, сколько у него энергии, силы и здоровья, чтобы нести такую ношу и работать с недругами, а таковых было немало, очень немало. Я не хотел бы называть поименно людей, которые не желали видеть его у руководства…